Опубликовано в журнале День и ночь, номер 5, 2006
(о книге Л.Н.Гумилева
“Древняя Русь и Великая степь”)
I. АВТОР, ГИПОТЕЗА, КНИГА
Примерно четверть века назад Л.Н.Гумилев выступил с остроумной гипотезой “мутагенной пассионарности” – естественно-научного явления, якобы лежащего в основе этногенеза. Гипотеза привлекала своей свежестью, пестрым разнообразием сообщаемых автором сведений и присущей Гумилеву талантливостью изложения.
Все статьи и книги Л.Н.Гумилева очень интересны. Он много знает, его русский язык свободен и богат, а полет ассоциаций – неудержимо смел. Подкупает его безусловная вера в продуктивность собственной точки зрения: своих предшественников Гумилев опровергает не от своего собственного имени, а от имени Науки…
Скажем сразу: претензия эта совершенно беспочвенна. Об этом подробнее будет сказано ниже, но ведь выводы этнолога могут быть правильными и без ссылок на авторитет Вернадского и Тимофеева-Ресовского; бывает, что “научная” терминология служит просто украшением картины, созданной на основе глубоких размышлений и интуитивного постижения истины. Бывает! Но и это в данном случае не так. Говорить об этом трудно. Бесконечно жаль, что Гумилев ничего не сможет уже исправить в тексте своей последней книги “Древняя Русь и Великая степь”. Он не ответит на вопросы об очевидных натяжках, противоречиях и несообразностях, переполняющих книгу. Но книга осталась. Заявленный Гумилевым тон и крайняя парадоксальность выводов не позволяют освободить ее от критики.
Гумилев указывает, что книга написана, дабы: 1) от имени Науки предупредить политиков о катастрофах, грозящих при взаимодействиях Запада с Востоком; 2) на обширном историческом материале проверить авторскую теорию этногенеза; 3) ниспровергнуть монголофобию; 4) ниспровергнуть “западничество”.
Пафос книги – историчность этносов. В этом, честно говоря, мало нового: сие до боли знакомо по курсам диамата и истмата. Только на место классовой борьбы, смены формаций и развития производительных сил Гумилев ставит пассионарность этноса – химическое свойство биосферы. Оно же и физическое. “Уровень пассионарного напряжения, проявляющийся в частоте событий, является единственным мерилом, применяемым этнологией к этносам”, – учит Гумилев (стр. 384). Звучит это не слишком привлекательно: ведь мы имеем достаточно печальный опыт повсеместного применения “единственного мерила” единственным человеком, полагающим себя персонификацией Науки.
Однако, если при чтении пропускать всю мутагенно-пассионарную риторику, то в книге можно найти много замечательных страниц. Сочетание сведений об изменении климата и ландшафта Евразии с данными об исторических перемещениях и столкновениях этносов на ее громадных пространствах в 1-м тысячелетии н.э. позволяет автору быть в этих местах книги и доказательным, и вполне продуктивным. Одно только замечание Гумилева о том, что естественной линией, отделяющей Восточную Европу от Западной, является нулевая изотерма января, – уже оправдывает чтение всей книги! А ведь в ней рассказано и о связи процветания и упадка Хазарии с вариациями уровня Каспия; и об изменении увлажнения Великой степи как одной из причин, влиявших на активность кочевников; и о головокружительных приключениях, заполнивших детство и молодые годы будущего Чингис-хана.
Но Гумилеву этого мало. Он претендует на гораздо большее, заявляя: “Только после создания теории происхождения и исчезновения этносов на фоне меняющейся природной среды появилась возможность перейти от описания истории к пониманию ее как ряда закономерных процессов биосферы и социосферы”. Это утверждение было бы безупречным в случае положительного ответа на два вопроса: во-первых, создана ли такая теория и, во-вторых, если она создана, то что такое этнос.
Забегая опять вперед, скажем, что ответ на первый вопрос безусловно отрицателен: предложена гипотеза, модель, заведомо недостаточная для описания истории человеческих сообществ, не говоря уж о понимании причин событий.
Ответ на второй вопрос менее категоричен: понятие “этнос” определено плохо1, но им можно пользоваться, каждый раз договариваясь о конкретном смысле этого слова в рамках данной узкой проблемы. Это семантическое ограничение – источник многих несообразностей и противоречий, которых не избежал Гумилев. Но – по порядку.
Что же такое гумилевская модель “мутагенной пассионарности” как причины этногенеза?
II. БИОСФЕРА, ЭТНОГЕНЕЗ, ИСТОРИЯ
Гумилев полагает, что после возникновения биосферы Земли некий геохимический фактор время от времени влияет на биохимию (человеческой) популяции, приводя к мутации поведенческого стереотипа. В результате этой мутации определенная группа особей переполняется “пассионарностью” – особой формой биохимической энергии. Гумилев приводит карты локализации зон таких пассионарных извержений в 1-м тысячелетии н.э. на Евразийском континенте. Отметим тут же, что совершенно невозможно понять, почему вдоль неких тысячекилометровых линий происходят эти мутации. Но с гипотезами не спорят… Толчки, взрывы, скачки позитивной пассионарности порождают этнообразующую активность; возникает этническая система, способная к развитию, т.е. усложнению. Пассионарность – что-то вроде свободной энергии (или температуры). После мутагенного этнообразующего взрыва пассионарная энергия только расходуется, “температура” снижается, этнос, усложняясь, достигает стадии расцвета, затем – неизбежного надлома, за которым наступают фазы инерции и обскурации. Весь цикл занимает 10-12 веков, после чего этнос, полностью истративший свой запас пассионарности, либо покидает арену Истории, либо тихо существует в виде реликта, не беспокоя соседей. При взаимодействи этносов важно знать, в каких фазах своего этногенеза находятся партнеры. Ни вольтметра, ни термометра для измерения пассионарности, разумеется, нет, но Гумилев виртуозно определяет, где она больше, где меньше, у какого этноса во время контакта пассионарность росла, у какого убывала. Прогресса – нет: последующие этносы не хуже и не лучше предыдущих, если они порождены вмещающим ландшафтом.
Отсутствие прогресса – естественное свойство модели с единственным мерилом в виде частоты событий, причем событий на уровне инстинктов. Поясним это простейшим примером. Акулы – “этнос”, вмещающий ландшафт которых – океан. Будучи примитивнейшими рыбами, они уже сто миллионов лет не испытывают никаких проблем. Они – совершенные хищники, их “пассионарность” (свирепость при удовлетворении аппетита) – эталонна, их очертания стремительны и безукоризнены с точки зрения гидродинамики. Создав акул, природа достигла идеала, превзойти который невозможно. Млекопитающие дельфины – молодой океанский “этнос”. Как хищники они никоим образом не лучше акул; в этом прогресса нет. Природа, потратив десятки миллионов лет на создание дельфинов, в смысле “пассионарности” не продвинулась ни на шаг. Но дельфины – сложнее! Они могут играть, радоваться, дружить… Их очертания не столь совершенны, как у акул, но дельфины обычным людям симпатичны или “позитивно комплиментарны”, если применять терминологию Гумилева. Увы, получив эти симпатичные качества, теплокровные дельфины утратили акулье тепловое равновесие с “вмещающим ландшафтом”…
Людские этносы нельзя характеризовать одним параметром. Гумилев-ученый это прекрасно понимает, поэтому ему никак не удается избежать сравнения этносов не только по числу “подвигов”, но и по уровню культуры, военной техники, религиозного сознания и по многим другим “параметрам”. А в “естественно-научных” своих фразах Гумилев, помимо мутаций, говорит и о втором начале термодинамики, и о цепных реакциях, и о нейтронах, и об изотопах, и о фотонах, и о многом-многом другом, что еще гораздо менее применимо к анализу истории человечества, чем наш пример с акулами и дельфинами.
Вводя в обсуждение темного периода мировой истории слова “энергия”, “энтропия”, “мутация”, “системный анализ”, Гумилев становится в позу всеведущего представителя точного естествознания среди историков, беда которых – слишком хорошее знание исторических источников и неосведомленность в естественных науках. Не всем источникам нужно верить, говорит Гумилев. Он по своему произволу делит источники на “заслуживающие доверия” и – прочие, коими можно пренебречь. Эта свобода высказываний, естественно, позволяет получить поразительные результаты.
Например, – не было никакого татаро-монгольского ига. Иго выдумали летописцы. Пушкин вместе с историками 18-19 вв. ошибался, когда писал, что Россия, заплатив дорогую цену, спасла Западную Европу от монгольского нашествия. Все это – отрыжки западничества, каковое и есть главная опасность для России. Ни от кого, мол, мы не отстали, мы просто молодой этнос, в котором примесь татаро-монгольских генов гарантирует превосходство православного восточного христианства – носителя истинной Благодати – над христианством западным, которое искажено антисистемными воздействиями.
Гумилев на стр. 21 называет себя мыслителем. Это, видимо, должно было, наряду с трескучей терминологией новой теории, окончательно сломить сопротивление читателей и убедить их в безусловной справедливости любых высказываний, сколь бы непривычными для обывателя они ни были. К сожалению, эта терминология не в ладах с глубокомыслием, парадоксы Гумилева оказываются плодами недомыслия.
III. ПРЕДМЕТ И ДОКТРИНА
Та пассионарность, о которой ведет речь Гумилев, лишь в малой степени относится к сфере разума: она гнездится в надпочечниках и практически синонимична агрессивности. В стаях и прайдах агрессивность позволяет самому сильному, ловкому и неутомимому стать вожаком и удерживать это положение, пока не появится более достойный. Очевидно, что измерять интенсивность исторического процесса по средней концентрации адреналина в крови – большая наивность.
Под какими бы знаменами ни дрались между собой потомки Адама и Евы, какой бы военной тактики ни придерживались, сколько бы подвигов ни совершали, сколько бы себе подобных ни погубили, сколько бы городов ни сожгли, – все эти этносы и племена, народы и консорции, нации и государства всегда были и до сих пор остаются исторически обусловленными формами совместной деятельности одного и того же биологического вида – Homo Sapiens.
В основе исторического процесса лежат не воинственные инстинкты пассионариев, а созидательные возможности разума. Подвиги украшают историю, но не ведут ее. Вектор истории – возрастающая способность людей выделиться из вмещающего ландшафта, ослабить свою зависимость от него. Стартовав миллионы лет назад в лесах и саваннах, люди питались тем, что собирали или кого убивали на охоте. Они ничего не производили, ничего не меняли в тех ландшафтах, где им пришлось родиться.
Одновременно с применением орудий и покорением огня произошла, видимо, та единственная мутация, которая окончательно отделила человека от животных: человеческие детеныши получили способность формировать верхние слои коры головного мозга в течение первых пяти лет жизни. Это позволило людям в дальнейшем адаптироваться в любых ландшафтах, противопоставляя изменениям среды обитания все более возрастающие способности разума. Это не было еще Историей; длился неолит – отрезок истории естественной.
И лишь несколько тысяч лет назад, практически мгновенно по сравнению с неторопливым темпом неолита, в первых городах-государствах были созданы колесо и рычаг, плуг и парус, открыты химические процессы, научились лить металлы. Это была революция знаний и умений, породившая мелиорацию и орошение полей, создавшая первые плотины для защиты от наводнений. Обрабатывающая промышленность предложила товары, возникла внешняя торговля, а за ней прибыль и капитал, не менее непреложные и необходимые, чем плуг и колесо. Это было утро Дня Седьмого: Бог теперь мог отдохнуть. Дальнейший библейский счет времени не слишком отличается от нынешнего летоисчисления2.
Неолитический человек чтил плодородие Земли и Женщины. Центром первобытного религиозного сознания была Богиня, окруженная тотемами пассионарности – изображениями позитивно комплиментарных первобытным людям хищников: льва, медведя, барса, орла. Но авторитет вождя тогда был основан только на реальной компетентности.
Порог истории человечества – тот момент, когда обнаружилось, что мысль обладает огромной созидательной силой. После этого Слово было поставлено выше непосредственной плодовитости. Творческий Дух был обожествлен: возник образ Бога-Отца, Словом порождающего мир. Появились патриархальные вожди, авторитет которых мотивировался не столько личной удалью или компетентностью, сколько божественным, иррациональным оправданием3.
Концентрация богатств в городах была большим соблазном. Начались захватнические войны, иррациональное оправдание которых породило такую жестокость, которой наивный мир неолита не знал. Естественное вожделение в течение двух тысячелетий гнало волны кочевников на Китай и Индию, на Центральную и Малую Азию, на Русь и Западную Европу. Природные инстинкты и естественное право сильнейшего бросали вызов мужающему, но и заблуждающемуся в своих поисках разуму. Степь неоднократно покоряла города, но всякий раз ненадолго. Сила, а вместе с ней и История, оказалась на стороне городов…
Гумилев считает этот выбор несправедливым. Ему полет степной кобылицы, мнущей ковыль, милее городской скученности, где люди утратили естественную грацию неолитических времен. Заявив вначале, что для Науки ни один из этносов не лучше и не хуже другого, Гумилев не соблюдает этой беспристрастности при сравнении Степи и Запада по такому параметру как жестокость. Жестокость кочевников он целиком оправдывает тем, что степняки – дети природы. Иррациональная жестокость средневековой римской церкви и рыцарей-крестоносцев для него антиприродна и ужасна. Никоим образом не оправдывая зверств, учиняемых во славу плохо понятых церковных догматов, мы никак не можем согласиться с тем, что заслуживают прощения зверства во имя добычи и стремления рассеять свои гены по всей Ойкумене. Нельзя согласиться с Гумилевым и в том, что события 13-го века предопределили пути России на вечные времена: мы, мол, православны и по-степному бесхитростны, а Запад – средоточие коварства и злонамеренного хитроумия.
По существу, Гумилев реальную историю пытается интерпретировать с помощью доктрины, вдохновленной поэтической идеализаций доисторического, предбиблейского человека. Отсюда попытки дискредитации цивилизации и желание уверить читателей, что Россия – естественная союзница Степи, а не Запада. Такова доктрина, в которой все плюсы произвольно отданы инстинктам кочевников, а все минусы – западному рационализму. Без мутагенной пассионарности такое объяснение истории обосновать, конечно, невозможно. Но и эта “теория” Гумилеву помогает мало: концы с концами связываются плохо.
IV. НОВОЕ – НЕВЕРНО, ВЕРНОЕ – НЕ НОВО
Гумилев прав, ниспровергая механический детерминизм в описании исторических процессов, но в этом он совершенно не оригинален. Герцен, споря с Марксом и “марксидами”, писал про растрепанную импровизацию истории, готовую идти всеми путями и пробующую все шансы. Этот перебор вариантов и приводит, с одной стороны, к усложнению структуры человеческого общества, заселяющего нашу планету, а, с другой, – к “зигзагам” и даже “петлям”, перемалывающим миллионы частных человеческих судеб. А за три тысячи лет до Герцена об этом было сказано: “И видел я под солнцем, что не проворным достается успешный бег, не храбрым – победа, не мудрым – хлеб, и не у разумных – богатство, и не искусным – благорасположение, но время и случай для всех их” (Эккл., 9:11-12). Время и случай!
В какие-то моменты времени где-то случайно складываются благоприятные условия, и усилия группы пассионариев (консорции, дружины, союза борьбы за освобождение рабочего класса и т.п.) “вдруг” начинают давать плоды, резонируя с потребностями и возможностями инертного большинства, которое стекается под знамена пророка, апостола или просто ловкого авантюриста. Идея, овладев массами, становится материальной силой. Гумилев этот знаменитый тезис дает в редакции Вернадского, но будем справедливы – Вернадский высказался позже.
Кажущаяся внезапность, скачкообразность перехода от однообразного и унылого повторения того, что было, к стремительным и бурным переменам и побудила Гумилева привлечь модель мутагенного изменения стереотипа поведения популяции. Но мутации – вовсе не единственная модель, позволяющая описать все подобные “вдруг”. Более того, мутация – заведомо не годится для такого объяснения. Человеческие сообщества слишком далеко ушли от популяции мухи дрозофилы, чтобы можно было их содержательным образом характеризовать и анализировать на уровне изменений генетического кода.
Гораздо проще предположить, что доля пассионариев в данной человеческой популяции примерно постоянна, если их специально не отлавливает с целью уничтожения какой-нибудь инквизиционный институт (КГБ или гестапо). Но даже если их отлавливают, расстреливают, душат газом или превращают в лагерную пыль, – все равно концентрацию пассионариев никогда не удается довести до нуля. Вопреки здравому смыслу эти люди мечтают о переменах и пытаются свои мечты реализовать. Их попытки никогда не прекращаются, но вероятность того, что “процесс пойдет”, определяется не столько активностью пассионариев, сколько устойчивостью системы. Если система устойчива, то она парирует все “толчки”, сохраняя свою целостность; никакая пассионарность ей не страшна. И наоборот – при потере устойчивости систему не удержать в прежнем состоянии никакими силами: происходит переход из одного состояния в другое – скачок, взрыв, катастрофа. Французские математики так прямо и назвали раздел своей науки, посвященный анализу устойчивости систем, “теорией катастроф”. Физики подобные явления называют фазовыми переходами.
Из этой вынужденной справки вовсе не следует, что модель фазовых переходов пригодна для описания исторических процессов. Но эта – грубая и заведомо недостаточная! – модель все-таки лучше, чем гумилевская “теория”, приравнивающая этносы к популяциям саранчи или киплинговских красных собак. Так, увы, обстоит дело с апелляцией к Науке с большой буквы, которая понадобилась Гумилеву, чтобы обосновать свое “право” на пересмотр российской и мировой истории по своему произволу. Такого права у Гумилева нет, его ссылки на Науку – плод недоразумения.
Научности в мутагенно-пассионарном этногенезе ни на гран не больше, чем в учении Маркса, “всесильном, потому что верном”. Собственно, заговорив о системах и об устойчивости (стр. 563), Гумилев сам объявил приговор своей теории. В большой системе нельзя выделить “ведущее противоречие”; к внезапным переменам ведет каждый раз новая случайная конфигурация противоречивых отношений. Тенденция к усложнению систем человеческого общежития, на которую со времени грехопадения Адама и Евы мы осуждены, сама по себе чревата потерей устойчивости. Человеческие страсти, несомненно, играют важнейшую роль в истории. Об этом писал Гегель, а задолго до него, перед гибелью халифата, – выдающиеся арабские мыслители. Но эта пассионарность всегда срабатывала по законам случая: последствия активности героев обрушивались на них хаотической лавиной, как обрушивается кровля шахты, когда некто выбьет некую, оказавшуюся критической, стойку кровли, или эта стойка сломается сама, подгнив или утомившись. Пассионарии всегда активны, но не всегда разумны, признает сам Гумилев. Их суета иногда выбивает подпорки, иногда мешает вовремя усилить крепь. В результате развала прежнего возникает нечто новое, которое, будучи “делом человеков” (Деяния, 5:34-39), – рано или поздно тоже обрушится. Но нам не безразлично, останется ли от этих грандиозных событий нечто обогащающее коллективный разум человечества или лишь пожарища и некрополи. Что, собственно, нового сообщает нам Гумилев фразами типа: “Походы Аттилы и Чингис-хана – природное явление: некий неведомый ландшафтно-геохимический фактор, вызвав мутацию поведенческого стереотипа степняков, настолько повысил разность пассионарных напряжений, что извержение их этногенеза потрясло всю Евразию”? Звучит это очень “научно”, но по существу-то ничем не отличается от слов: “Аттила – бич Божий”. Для физиков, химиков и биологов второе высказывание предпочтительнее: будучи гораздо короче, оно столь же ясно, как и первое, указывает на то, что явление находится вне компетенции естественных наук.
V. ИГО
Возвратимся к татаро-монгольскому игу. Сам Гумилев пишет (стр. 680): “два века татары приходили на Русь как агенты чужой и далекой власти. Они защищали Русь от Литвы, как пастухи охраняют стада от волков, чтобы можно было их доить и стричь”. И он же ранее красочно описывает, что низведение русичей до состояния “стада” было достигнуто применением насилия – демонстративного, зверского и ничем не ограниченного. А подавление психологического сопротивления народа зверским и неограниченным насилием, внушением ужаса, парализующего волю к свободе, – это и есть иго. Никакие ссылки на то, что монголы играли “по правилам”, которые были ландшафтно обусловлены, здесь ничего не меняют: эти правила были рязанцам, тверитянам или москвичам не более близки и понятны, чем тамбовским крестьянам ленинская продразверстка или кубанским станицам – сталинская сплошная коллективизация путем подавления сопротивления “кулачества”. Говоря о большевистских методах, о. Сергий Булгаков предупреждал: “Разрушение в народе вековых религиозно-нравственных устоев освобждает в нем темные стихии, которых так много в русской истории, глубоко отравленной злой татарщиной и инстинктами кочевников-завоевателей”. Гумилев считает подобные высказывания проявлением “западничества”. А западничество, по его мнению – самая страшная угроза русским людям.
Татарщину Гумилев считает не злой, а ландшафтно-обусловленной. Раз так, инстинкты кочевников, будучи природным явлением, – нам, русским, пошли во благо. Татары-то пастухи, а немцы-то – волки! Из-под Орды мы вышли великороссами, а без нее – не осталось бы от нас ни хвоста, ни гривы. Мол, что немцу здорово (городская коммуна, всякое там магдебургское право), то русскому – смерть. Неспроста Гумилев слово “цивилизация” (западная) берет в кавычки. Эта цивилизация, построенная на деньгах, купле-продаже, банковском капитале и бессердечном чистогане, нам, православным, прямо-таки отвратительна. Или “негативно комплиментарна”, как пишет Гумилев. Понять причину этого отвращения из текста книги совершенно невозможно. Просто любит Гумилев степняков, а где любовь – там логика молчит. Поэтому когда Чингис-хан защитил купцов, плативших ему дань, военной силой, что повело к чудовищным последствиям, – это, по Гумилеву, было естественно, по-степному благородно. А вот ганзейские купцы с их настырной активностью для русских-де были смертельно опасны. Поскольку из мутагенной пассионарности такие выводы не извлечешь, – Гумилев прибегает к теологической аргументации.
Он напоминает, что св. Владимир перед крещением Руси вел диспуты с представителями трех религий. Результат известен: ислам, иудаизм и католицизм были отвергнуты. Православная религия стала мощным системообразующим фактором, постоянное действие которого привело через З00 лет к идейному объединению русских княжеств вокруг Москвы, через 500 лет – к становлению Московского царства, а еще через 150 лет – к возникновению Российской империи. Все это не вызывает никаких споров. Гумилев и не спорит, он “доказывает” неизбежность этих событий с помощью пассионарной риторики, которая местами очень забавна.
VI. ПРАВОСЛАВИЕ ПО ГУМИЛЕВУ
Но выводы Гумилева совсем не смешны. Его рассказ о превращении древней Руси в Российскую Империю – многословная фантазия на тему “заговора” против Руси. Ось этого многовекового неустанного злоумышления простиралась от Персии через низовья Волги, Северный Кавказ и Крым в Польшу, Германию, Францию, Испанию. Для тех, кто по направлению этой оси сразу не догадался, в чем дело, – откроем “тайну”: в книге о древней Руси и Великой Степи неожиданно часто повторяется слово “евреи”. Эта странная избирательность внимания Гумилева тем более удивительна, что по его же данным первая еврейская колония в Киеве возникла в 924 г., а уже в 1113 г. Владимир Мономах евреев из Киева выслал. Лишь через 7 веков Екатерина Великая пустила их снова в Россию. По всем источникам, как ни крути, получается, что роль евреев в событиях, происходивших на Руси в 9–14 вв. была совершенно ничтожной. Но Гумилев смотрит глубже! Он вдохновенно рисует грандиозную картину тысячелетней идеологической битвы православного христианства с сатанинским безверием, источником которого вдоль упомянутой оси в течение 20 веков неизменно оказывались евреи. Ибо ереси, наиболее опасные для духовного здоровья русского народа, порождались контактами христиан с раввинами-скептиками, отринувшими Ветхий Завет и – слушайте! – возрождавшими “домоисеевы оргиастические культы”. Восточное православие избежало этой заразы именно потому, что Великая степь оборонила. До цитирования протоколов сионских мудрецов Гумилев не дошел, ограничившись лишь отрывком из сочинения некоего безвестного автора 20-го века о роли масонов-космополитов в канун Французской революции: эта консорция была “малым народом” внутри нации, чуждым и враждебным всему для этой нации святому… Читать все это и больно, и странно, и страшно.
Странно, потому что претендующий на умение отличать с помощью своей теории хорошие источники от плохих, Гумилев здесь пользуется источниками, лживость которых очевидна для всех, кроме проповедников самого примитивного антисемитизма.
Больно, ибо всю эту чушь пишет яркий и талантливый человек трагической судьбы, представитель одной из самых знаменитых российских фамилий 20-го века.
Страшно, так как в своих претензиях на разговор с позиций Науки Гумилев выходит далеко за пределы элементарной научной этики. Существование на исторической арене этноса, не теряющего своей пассионарности в течение трех тысяч лет, настолько очевидным образом противоречит его “теории” мутагенной пассионарности, что надо было либо отказаться от нее, поискав модель получше, либо – объявить противоречащий пример… порождением дьявола. Буквально!
Логика проста: евреи – блуждающий суперэтнос, живущий не в своем природном ландшафте, а в антропогенном, в городах. Города изолируют такой этнос от биохимической энергии, излучаемой матерью-землей; это – этнос-паразит. Это – раковая опухоль на вмещающем этносе, высасывающая из него пассионарность. Продав свою ландшафтно-обусловленную душу дьяволу, евреи приобрели “вечную жизнь”, исключив свой химерический этнос из закономерностей, изучаемых наукой о природе. Отталкиваясь от этой небогатой мысли, Гумилев чуть ли не четверть книги посвящает яростной проповеди, цель которой – доказать, что евреи уже две тысячи лет не верят в Бога Ветхого Завета: раввины-де подменили Тору Талмудом и Каббалой, ничего общего не имеющими с пятикнижием Моисея…
VII. ВЕТХИЙ ЗАВЕТ ПРОТИВ ГУМИЛЕВА
Опровергать весь этот бред даже как-то неловко. Видимо, поэтому никто этого пока и не делал. А мы спросим: ну, что стоило заглянуть в еврейский молитвенник и сравнить тексты молитв и псалмов, произнесенные евреями в рассеянии триллионы раз, со своей домашней Библией?
Ведь сразу выяснилось бы, что устойчивость еврейской самоидентификации – феномен чисто религиозный. Этим он и интересен. Не будучи этнически однородны, религиозные евреи ощущают принадлежность к коленам ветхозаветных предков лишь потому, что ежедневно по ветхозаветным текстам молятся Богу Авраама, Исаака и Иакова, еженедельно соблюдают Субботу, ежегодно празднуют праздник Пасхи и никогда не едят некоторых очень вкусных и питательных блюд, подчиняясь моисеевым запретам. Если отнять это, то останется генетический и физиологический отпечаток жизни десятков поколений в перенаселенных гетто и местечках. Этот отпечаток без следа исчезает за три-четыре поколения, как показывают исследования, проведенные в США и Израиле.
Живя в разных странах, евреи увеличивают собой разнообразие состава того человеческого сплава, которым являются нынешние нации. Изгнание евреев, как показывают многочисленные эксперименты, пользы не приносит. Вполне возможно, что и особого вреда для “вмещающего этноса” при этом не возникает, по этому поводу возможны разные точки зрения.
Но хотя бы за Ветхий Завет можно сказать евреям спасибо? Зачем пытаться к тому, что в нем сказано о жестоковыйности и греховности всех людей, добавлять выдуманные, якобы специфически-еврейские (всегда негативные) черты характера, “оправдывающие” ландшафтно-обусловленную неприязнь великоросса к этому племени? Неприязнь, “отрицательная комплиментарность” – дело житейское. Евреев совершенно не обязательно любить. Но абсолютно неприемлема попытка “научного обоснования” неприязни к евреям с помощью аргументации, безответственной и безграмотной с научной точки зрения, а с церковной – кощунственной и богохульной. Кощунствования – многочисленны. Из них отчетливо видно, что автор отрицает нерасторжимое единство Ветхого и Нового Заветов. Приведем лишь один пример. Гумилев на стр. 249 заявляет, что Иисус не считал Бога евреев своим Отцом. Для тех, кто не читал Новый завет, приводим выдержку из Евангелия от Иоанна (2:13-16): “Приближалась Пасха Иудейская и Иисус пришел в Иерусалим / И нашел, что в храме продавали волов, овец и голубей и сидели меновщики денег. / И сделал бич из веревок, выгнал из храма всех, также и овец и волов, и деньги у меновщиков рассыпал, а столы их опрокинул; / И сказал продающим голубей: возьмите это отсюда, и дома Отца Моего не делайте домом торговли”. И таким же образом, т.е. прямым сопоставлением текстов, без особого труда опровергается вся ересь Гумилева, занимающая так много места в его последней книге. Гумилев в поисках аргументации для своей борьбы с монголофобией напрасно обратился к юдофобии.
VIII. ИНСТИНКТЫ И РАЗУМ
Последняя книга Гумилева – попытка вдохнуть новую жизнь в старый спор славянофилов и западников. Поскольку не состоялось открытие нового закона, управляющего историей, постольку не удалась и идея “усилить игру” за славянофилов.
Гумилев ломится в открытую дверь, когда доказывает, что после монгольского нашествия возникла Великая Россия. С этим никто и не спорит. Но инстинкты монголов сыграли при этом роль природного фактора, вроде чумы или оледенения. Оказавшись между монгольским молотом и тевтонской наковальней, русичи выстояли и, претерпев великие муки, превратились в великороссов. Тойнби назвал подобные феномены “ответом на вызов”. Однако, из этого вовсе не следует, что инстинктивные добродетели кочевников следует предпочесть западному мышлению.
Человеческий разум не всесилен и плоды его не всегда благостны. У западной мысли есть изъяны и ограничения, но они наличествуют во всем, что присуще человеку. Это вовсе не оправдывает нынешнюю скверную моду ставить слово “цивилизация” в кавычки. Традиция западного мышления учит искать и находить пути преодоления тяжких осложнений и бед цивилизации.
А элементарная приверженность фактам требует помнить, что Великая Россия возникла не только благодаря стихийному напору Великой степи, но и благодаря европейским технологиям и европейской науке. Беды России проистекают не из влияния Запада, а из неадекватных методов восприятия этого влияния.
Нам представляется, что Герцен – лучший этнолог, чем Гумилев. Подытоживая споры со славянофилами, Герцен на нескольких страницах сумел воспеть характер, жизнь и судьбу русского народа. Не умалчивая о трудностях и конфликтах, возникающих при контактах московитов с Западной Европой, он говорил о большой способности усвоения, благодаря которой русские нуждаются в других народах. “Без западной мысли наш будущий собор оказался бы при одном фундаменте” – заключал Герцен. Нам нечего добавить к этим словам.
Огонь и меч тысячелетиями предъявлялись и предъявляются доныне в качестве последнего аргумента в спорах и конфликтах, вызванных заблуждениями разума. Сон разума порождает чудовищ, по сравнению с которыми акула – образец хороших манер. Акулы не способны во имя идеи объединиться, чтобы устранить из океана дельфинов, а сапиенсы в нашем двадцатом веке вели мировые войны, уничтожали “паразитические” классы, “окончательно решали” еврейский вопрос…
Все это так, но Бог в нашем падшем мире присутствует как наша способность отличать дела и слова разумные от поступков и высказываний бредовых. Была варфоломеевская ночь, но был и Нантский эдикт. Правили бал большевики и нацисты, но написана Всеобщая Декларация прав человека. Человечество уже вполне способно уничтожить всю биосферу, но продолжают существовать Вера, Надежда и Любовь. Вместе с разумом они – наша хрупкая, но единственная гарантия от бедствий, предсказанных Иоанном Богословом. События последних лет ясно показывают, к чему приводят попытки вовлечь мутные этнические представления, инстинктивную ксенофобию и традиции древней доблести в сферу реальной политики.
Можно согласиться с тем, что исторический счет русского народа к древним монголам, если таковой существует реально, необходимо было закрыть. Но совершенно не обязательно пробуждать симпатии к монголам, потакая примитивной антипатии к иным народам. Даже если бы евреи причинили древней Руси неприятности, сравнимые с монгольским игом (а это не так!), то не лучше ли было бы закрыть и этот счет? Восхваляя же отважных степных богатырей, можно было обойтись без отрицания очевидных исторических трагедий, порожденных их подвигами. При этом пришлось бы, конечно, отказаться от малограмотного физико-химического гарнира и разжаловать мутагенно-пассионарный этногенез из ранга очередного “единственно верного учения” в рядовую гипотезу с весьма ограниченной областью применения.
В своем предисловии к книге “Древняя Русь и Великая степь” академик Д.С.Лихачев написал: “Конечно, с Л.Н.Гумилевым можно спорить по отдельным частным вопросам, но стоит ли это делать?.. Концепция Гумилева смягчает то противопоставление народов Востока и Руси, которое имело место до сих пор… В этом концепция Гумилева, как мне кажется, целиком соответствует основной идее понятия “дружба народов”. Но нельзя же смягчать противопоставление Востоку, ожесточая противопоставление Западу! Странная, блоковая, при этом получается дружба народов. Впрочем, Д.С.Лихачев оговорил свою высокую оценку книги тем, что Гумилев завоевал право на свою ересь, открыв новое явление. Но раз открытия нет, то отменяется и благожелательное мнение академика.
Мы вовсе не тоскуем по временам, когда редактор, а не автор решал, что можно и чего нельзя печатать. Но, как говорится, все же, все же, все же… Все же, хоть примечание, комментарий или послесловие иногда, как видим, насущно необходимы. Помимо вздора, в книге Гумилева, как мы уже говорили, есть много превосходных частей. Жаль, что они тонут среди вздора. Следовало бы переиздать книгу Гумилева, выбросив из нее все, что не относится к теме “Древняя Русь и Великая степь”. Если этого не сделать, то последняя книга Гумилева останется еще одним печальным напоминанием о том, что когда Бог хочет наказать человека, Он отнимает у него разум.
Висбаден, 1995 г.
США – Россия