Опубликовано в журнале День и ночь, номер 5, 2006
ПЕРВЫЕ ДЖИНСЫ РОССИИ
Камчатский большевик Ларин прошел обычным для ниспровергателей прошлого скорбным путем из грязи к власти, от власти в лагерь, а потом вместе с другими уцелевшими попал на “заслуженный отдых” от пережитого.
К полувековому юбилею революции, которую Иван Емельянович утверждал на Камчатке, он доживал свой беспокойный век в подмосковном Подольске и был по возрасту, как и по разуму дряхл. Свершения 1917 года его, кажется, мало занимали, и о всемирной республике советов он явно уже не вспоминал.
Мой приход застал его как раз за переписыванием набело заявления на имя Брежнева с просьбой поселить Ларина с супругой на оставшиеся месяцы или годы в одну из престижных по тем временам богаделен для персональных пенсионеров союзного значения.
Мечтой таких вот ветеранов первой категории был тогда партийный дом для престарелых в Переделкино. Заслуги второй степени могли привести их обладателя в сходное, но попроще заведение в Кузьминках, но этого исхода он почему-то побаивался, постоянно повторяя: “Лучше дома умереть, лучше дома”.
Все мои попытки разговорить его о захвате власти на Камчатке разбивались о непонятную эту фразу, подобно волнам империализма, которые, как выразился Сталин, бессильно бились о могучий утес первой в мире страны социализма. На втором часу бесплодных расспросов я готов был уже бессильно опустить руки и задуматься в основном над тем, чем заменить явно ускользавшую тему, ради которой я с Камчатки к Ларину и прилетел. Командировка представлялась провальной, а в этом печальном случае пришлось бы самому расплачиваться за авиабилет в два конца, что равнялось тогда моей месячной зарплате.
Спасение пришло странно и внезапно. Ларин в очередной раз с тоской глянул на свое заявление, где кроме всего прочего говорилось о заслугах по налаживанию внешней торговли Дальнего Востока, потом вдруг схватил меня старческими, но цепкими пальцами за полу джинсовой куртки, а другой ладонью как-то ностальгически провел по самим джинсам в районе коленки: “Такие, точно такие штаны нам Свенсон за пушнину и рыбу привозил, – с восторгом прошептал он, – целую шхуну пригнал. Весь город одели и на материк отправляли!”.
Сладость джинсовых воспоминаний эликсиру вечной молодости была подобна. Ларин складно и, почти не запинаясь, поведал о суровом детстве, о разгоне рабочей демонстрации во Владивостоке и еще о многом из того, в чем непременно следовало просветить широкие читательские массы в день революционного юбилея.
А вот к джинсам он возвращаться уже не хотел, хотя с высоты прожитых мной с той поры лет, это комичное воспоминание ценнее всего остального. Выходило, что скудное население Камчатки первым открыло джинсовую эру на просторах Евразии!
Знаменитый на Тихом океане калифорнийский купец Свенсон, конечно, и с Чукоткой торговал, но первый рейс сезона он совершал все же на Камчатку, поскольку к Беринговому проливу в апреле шхуна пробиться еще не могла. Благодаря этому негоцианту джинсы в российскую жизнь впервые и вошли. Так что состарившиеся ныне московские стиляги, перекупавшие искомые штаны у иностранцев возле “Метрополя” и “Националя” после ХХ съезда КПСС, когда за несанкционированные контакты уже не сажали, опоздали с внедрением моды на четыре десятка лет. Не всегда же Москве в локомотивах прогресса раскатывать, надо и заслуги дальних окраин признавать!
От того же Ларина я узнал, что при батюшке-царе в Америку с Камчатки уплыть никакой проблемы не было. Разного рода народ без труда за Тихий океан перебирался. Одни за счастьем, другие подработать, а политссыльные до Февральской революции в бега ударялись через Аляску или Калифорнию, потом через Атлантику домой возвращались и в конце концов революцию сотворили, не ведая, куда она их заведет.
При сходе на берег одна забота была – сто долларов предъявить. Немалые по тем временам деньги расценивались как первичный капитал, без него в Новый Свет не пускали. Потому беглецы и додумались несколько зеленых бумажек с портретами президентов на всю, так сказать, честную компанию запасать, по очереди их американцам показывать, а потом всякими ухищрениями обратно на борт передавать.
Раз-другой сошло с рук, а потом однажды сразу дюжина неудавшихся эмигрантов обратно к камчатским вулканам на том же пароходе вернулась. Этим иммиграционный чиновник поглазастей попался, заподозрил что-то и принялся при появлении нового кандидата в граждане Северо-Американских Соединенных Штатов тайком карандашные пометки на банкнотах оставлять и номера сличать. Очередного предъявителя полисмены сразу уводили в сторонку, а потом загнали всех неудачников на тот же пароход и отправили обратно. Пришлось им через Владивосток по транссибирской магистрали на запад шкандыбать. Кое-кто в джинсах от Свенсона до самого Кремля добрался и на врангелевский фронт в них же уходил, а потом и в Турцию от новой жизни сбегал. Ткань-то была покрепче нынешней. Тогда к хлопку джутовую нить добавляли, чтобы материя не расползалась. Это теперь в обществе потребления из чего попало джинсу ткут, чтобы новые штаны с заклепками поскорее понадобились.
А в Америку за сотню долларов ныне уже не попасть… Другое время, другие цены…
“УРКА ИЗ КЕТКИНА”, ИЛИ РАССКАЗ О ТОМ, КАК ПРЕЗИДЕНТ КЕККОНЕН В КАМЧАТСКИЕ БРАКОНЬЕРЫ УГОДИЛ
В недавние времена иностранцев на Камчатку не пускали. Редкие исключения делались для немногих сверхнужных или очень уж дружественных. Под строгим секретом залетал на медвежью охоту шеф восточногерманской гозбезопасности “Штази” Мильке. Приезжал на полуостров польский замминистра рыбных дел. На извержение вулкана Толбачик допустили группу соцстрановской прессы, ради которой вертолетом забросили в район огнедышащих страстей деревенскую по конструкции уборную из красного пластика.
Двух-трехдневные визиты протекали вдали от широких масс и следов в полуостровном бытии не оставляли. Те, кому положено, бдили, еще кто-то чего-то не допущал, а в целом никто не тужил.
Зато известие о предстоящем появлении Урхо Кекконена повергло камчатские власти в ужас вперемешку с восторгом. Ладно там Мильке, он в доску свой, с полякам и подавно “ноу проублем”, не зря же пьют почище камчатских “бичей”, а с этим как прикажете обходиться? Честь “поручкаться” с лучшим из западных друзей державы конечно же грела сердца, но от раздумий по поводу намечаемых хлопот краесветное начальство всерьез погрустнело.
Появление парочки ушлых мидовцев, командированных из Москвы унавоживать почву для расцвета камчатского гостеприимства, расстроило еще больше. Прославленного дружелюбием президента не интересовала Долина гейзеров. Кекконен категорически не желал терять время на полеты над кратерами вулканов или глазеть в бинокль на лежбища морских котиков. “Отец” Хельсинкской передышки в споре двух враждующих миров жаждал только рыбалки и только на чавычу. Оказалось, что Кекконен, переправивший на сковородки бессчетное количество рыб всех континентов, не имел в коллекции трофеев только чавычьей головы и собирался это упущение исправить.
Главнейшая загвоздка для камчатских властей заключалась отнюдь не в отсутствии чавыч. Летний ход лосося на нерест только начался, и двухпудовых красавиц в реках вилось в достатке. Однако чавыча – рыба проходная. Возвращаясь в реки после нагула в океанских глубинах, она своей жизнью почти не интересуется и на рыболовные приманки отвлекаться чаще всего не хочет. Последнее счастье впереди – поскорее добраться в родную протоку или озерцо, покружить в брачном танце, отметать икру да и попрощаться на этом с недолгим лососиным веком, безмолвно прошевелив губами перед последним жаберным содроганием такой примерно текст:
“Прошу пардону, друзья-товарищи, не до государственных забот теперь! Последний парад впереди и о рыбьем боге думать пора. Это медведя для шефа милой вашему сердцу “Штази” можно заранее отловить и выпустить прямо на мушку в нужный момент. С нами-чавычами такое не пройдет. Бывайте здоровы и наше вам с кисточкой, то бишь с плавником!”.
Потенциальные чавычьи мысли секретом для камчатских властей не являлись. Милости от природы ждать не приходилось, а взять их своими руками представлялось делом почти безнадежным. Лицо, сверхприближенное к тогдашнему полуостровному трону, клялось мне, что обкомовский секретариат всерьез обсуждал как бы подстроить кекконенской блесне плановый зацеп о подброшенную в нужное место корягу и под шумок обеспечить появление на тройнике сорокакилограммовой рыбины. Мол только забросит Кекконен снасть – удилище сразу дугой. У финнов вытягиваются лица, но ничего, аквалангист наготове, тут же выручит. Откуда иностранцам знать, что ныряльщик, вызволив крючки, тут же зацепит остриями рыбину, ждущую своей участи в затопленном поблизости садке?
Мысли пытливой камчатской полет притормозило только соображение о том, что чавыча глядишь да заартачится, одному ныряльщику сладить с ней втихую не удастся, а гонять в воду двоих-троих очень уж рискованно.
Все совещание мидовцы не скрывали зевоты, сетуя в оправдание на губительную для здоровья девятичасовую разницу во времени между Москвой и Камчаткой, а в завершение убедительно попросили на подсадных чавыч времени не терять, зато поискать речку поуловистей. И добавили, что лучше Кекконена в ХХ веке умел рыбачить разве что Хэмингуэй, но поскольку “папа Хэм” уже не первый год ловит исключительно в небесных реках, то из оставшихся на планете рыбогубителей к финскому лидеру никому уже не примазаться.
Участники обкомовской вечери стали понемногу тянуться к выходу и вскоре в кабинете остались только самые надежные хранители гостайн. Старший из дипшестерок задумчиво поразглаживал двумя пальцами мешки под глазами и спросил, как на Камчатке обстоят дела с коньяком? Три четверти узкого круга успели понимающе ухмыльнуться, а первое лицо, известное своей строгостью, нахмуриться. Дипэмиссары улыбок не подддержали, а печально переглянулись и сообщили, что заядлый друг СССР имеет привычку после каждой пойманной рыбы выпивать рюмку коньяку.
“Какого?” – не выдержав протокольной паузы, возопил кто-то из обкомовских секретарей.
“Хорошего”! – веско ответствовал консультант со Смоленской площади и поднялся, давая понять, что хватит совещаться, пора и крючки вострить.
На следующее утро по всей тридцатикилометровой трассе от аэропорта до города смачно застучали топоры. Захезанные придорожные домишки наскоро упрятывались за новехонькие ограды. Дня через два Петропавловск-Камчатский заизумрудел от свежевыкрашенных заборов, тут же прозванных “кекконеновскими”. Иные из развалюх, оседлавших макушки придорожных сопок, скрывали от взоров армейскими маскировочными сетями, а на пару домишек и подавно наслали бульдозеры к превеликой радости хозяев, расставшихся с аварийной собственностью в обмен на квартиры в новостройках.
Из Москвы везли французский коньяк. Братское армянское ЦК с доверенным спецкурьером прислало партию фирменных араратовских посудин зеленого стекла. Особого гонца командировали в Хабаровск на экспортно-импортные склады Дальинторга. Удочки и спининги в обкомовских закромах, конечно же, водились, но не предлагать же президенту бэушное удилище. Пришлось везти “с высоких берегов Амура” новехонький рыбацкий арсенал, сработанный в стране хризантем земляками тех самых самураев, которые некогда дали деру от трех танкистов и их машины боевой.
На заднем дворе обкома спешно проветривали от нафталина медвежьи шкуры для президентского бивака. В последний день мелькнула еще идея срочно доставить из Корякского автономного округа два-три яранги вместе с их обитателями и дюжиной оленей да устроить временное стойбище близ уловистой излучины. По северным райкомам успели даже разослать телеграмму с приказом срочно подобрать коряков пофотогеничней. Увы, проспавшиеся к тому времени мидовцы доставку аборигенов отвергли, сославшись на то, что в Финляндии своих оленеводов хватает, так что кочевниками Кекконена не удивить.
Вылет президентского лайнера из Москвы застал полуостров в полной рыболовной готовности. На берегу нерестовой протоки воздвигли брезентовое бунгало из перелицованной военной палатки. Заклятый друг СССР вымахал едва ли не до двух метров, а потому и войти в обычную палатку без поклона не мог. Между тем в протокольных инструкциях проблема вынужденных реверансов оказалась полностью обойдена. В конце концов стандартные фабричные шесты заменили стволами камчатских лиственниц. Ординарное воинское имущество тут же взметнуло брезентовую кровлю до президентских высот, обретя заодно сходство с древнекняжеским шатром. Оставалось нарастить палаточные полы, заретушировать швы и… мечтать, чтобы тихоокеанские просторы не подкузьмили внезапным тайфуном, способным обратить палатку в гигантский парус и зашвырнуть ее на склон ближайшей горы.
Тайфун все-таки подоспел, но уродился хиловатым. К тому же стихии напутали с прицелом и ударили основным дождевым фронтом километров на полтораста южнее по ни в чем советско-финском неповинному мысу Лопатка. Пока метеорологи с Лопатки проклинали судьбу, перебежками одолевая штормовую дистанцию между базой и площадкой для наблюдений, самолет с Кекконеном и его свитой без помех проскользнул в Петропавловск и великий гражданин малого, но влиятельного государства вышел под камчатскую морось для заслушивания гимнов и приветствий.
…Кортеж уазиков и “волг” выкатился за последний из “кекконеновских” заборов и рванул на север, а околошатерный народ в эти самые минуты остервенело орудовал малярными кистями, замазывая привычной заборной “зеленкой” жестяный щит на берегу реки, извещавший всю округу о том, что ловля лососевых рыб является подрывом экономического могущества державы и карается по закону. Эти обещания штрафов и отсидок в последний момент попались на глаза мидовским консультантам и стражи внешних интересов тут же распаниковались из опаски, что кто-нибудь из услужливой челяди вдруг да растолкует текст невольному, но все же браконьеру! Рыбинспекция, обновившая свои предостережения всего-то за неделю до начала президентской страды, билась за свои художественно оформленные угрозы до последнего, обещая замотать щит мешковиной, но мидовцы стояли на своем.
Председатель горисполкома, отвечавший за рыбалку и последующую уху, лично подгонял добровольных маляров, не забывая прислушиваться к потрескиванию эфира.
“Едут!” – пропищала, наконец, радиостанция.
Мэр резво смел красильщиков в кусты и приступил к раздаче коллекционных бутылок. Через несколько минут вся прибрежная полоса была надежно перекрыта коньяконосителями, готовыми броситься к президенту, едва только чавыча окажется на берегу. Не довольствуясь сухопутным смотром готовности, мэр прыгнул в катер и принялся челноком сновать вверх и вниз по реке, со стороны инспектируя полигон гостеприимства. Увы, избыток усердия иногда сродни саботажу. Мотор “Прогресса” внезапно заглох и коварная река поволокла катер в сторону Охотского моря, оставив предстоящее празднество без главного распорядителя.
Выезд долгожданной кавалькады на берег он наблюдал с противоположной стороны реки, держась за ветки прибрежной ивы и костеря своих попутчиков, пытавшихся оживить бездыханный движок.
Тем временем президент Суоми выбрался из автомобиля и зашагал к воде, на ходу собирая привезенную с собой снасть. Не обращая ни на кого внимания, Кекконен взмахнул спинингом и удилище вскоре изогнулось, силясь выдержать непривычное натяжение лесы. Последние из спутников и сопровождающих еще выкарабкивались из машин, а первая чавыча уже билась у президентских штиблет, силясь на прощанье с жизнью иссеребрить штанины высокопоставленного рыболова.
Президент лично освободил блесну и оглянулся. Ближайшие наливальщики бросились вперед, на ходу извлекая бутылки из портфелей. Одного придержали охранники. Другой бутылконоситель сам понял, что не успевает, поэтому вовремя сбавил шаг, притворившись, будто спешит порадоваться успехам блистательного гостя. А третий и от охраны ускользнул, и колпачок с французской посудины успел сорвать, но привередливый финн никакого внимания его горлышку не уделил, а принял коньячную дозу из рук собственного секретаря.
К вечеру президент подсек еще трех камчатских красавиц, выполнив норму, достаточную для двух этак лет безропотного труда на стройках пятилеток и за колючей проволокой, что сулили тогдашние советские законы злостным поимщикам красной рыбы. Одну чавычу посчастливилось записать на свой счет кому-то из свиты.
Невовремя унесенный волнами мэр схлопотал по возвращении несколько оценивающих взглядов более руководящих товарищей и мысленно засобирался в отставку, забыв про утренние надежды отяготить праздничный пиджак орденом “Веселых ребят”, как именовался в народе “Знак почета”…
Награды он и впрямь не получил, но в отставку его все-таки не отправили, протерпели еще несколько лет до пенсионного срока. А вот усилия по перекраске щита с предостерегающей надписью зря не пропали. На следующий же день кто-то из обитателей округи не узрел на привычном месте запретных надписей и на радостях поставил сеть. Часом позднее он плаксиво оправдывался перед некстати подвернувшимся патрулем рыбинспекции. Ссылки на исчезновение упреждающих слов были оборваны суровой репликой: “Урхе Кекконену чавыча по чину, а ты кто такой?”.
С политграмотой в камчатском захолустье всегда было слабовато, так что чуждое аборигенскому уху президентское имя вкупе с фамилией быстро упростились на более знакомый лад, слившись с известным всем блатным термином и названием близлежащей деревни. Стоит ли дивиться тому, что долго еще объяснения пойманных с поличным браконьеров сопровождались безнадежными стенаниями: “Урке из Кеткина чавычу можно, а почему мне нельзя?!”.
С тех пор не стало президента, потом советско-финской дружбы, а в довершение бед исчез с карты мира и Советский Союз. Катаклизмы идут своим чередом, а ловить чавычу без спросу простым смертным до сих пор не положено. Или покупай лицензию, или шакаль на речках ночами на свой собственный страх. Одно недешево, другое рискованно.
А лучше всего самим выбиваться в “урки”. Уж им-то все всегда дозволено.
ДЕПУТАТ ПОНЕВОЛЕ
На каждый металл своя коррозия, на каждое призвание свой профессиональный риск. Для рыбака он в штормах, для пилота в грозах, а вот камчатские партработники своими же премудрыми головами нашли себе восьмилетнюю головную боль в тундре.
Источник хронических мигреней звался Иннокентием К., еще чаще просто Кешей и большую часть своей неотделимой от природы жизни мирно пас оленей. Лет примерно в сорок он нечаянно угодил в передовики, добившись невиданных процентов сохранности рогатого поголовья после зимовки и обеспечив фантастическую плодовитость своих важенок.
Ни о том, ни о другом Кеша долго не подозревал, поскольку в тайны планового вывода представителей коренной камчатской национальности на представительские орбиты его не посвящали. Сам же он привык думать не о роли своей личности в истории, а о волках, вечно отиравшихся подле табунов, да о мало чем уступавшим серым хищникам в ненасытности злодеях-вертолетчиках, всегда норовивших урвать соболя или пыжика за одну-единственную бутылку водки.
О высосанном из пальца достижении затрубила местная пресса, но Кеша газет не читал, а по радио слушал только передачу “Голос оленевода”, извещавшую на родном корякском языке о предстоявщих каверзах погоды. Этот же единственный канал связи отдельно взятого камчатского аборигена с необъятной планетой Земля о Кешиных трудовых подвигах трубить на всю тундру не заспешил, по-прежнему вещая разве что о ветрах и ненастьях.
Эфирные советы были прямы, как остол для управления нартами, и просты, как сыромятный ремень, а потому слушали их коряки с удовольствием. Авторы передач прекрасно знали, что немудреные мозги их слушателей понятия не имеют о миллиметрах ртутного столба да о гектопаскалях, а потому сводили все наставления к направлениям в ту или иную сторону света. Редкие вывихи из нормы были не в счет. Диктор как-то хватил лишнего и, вспомнив почему-то лекции по отечественной классике в институте народов севера, изрек в эфир по-корякски “Не ходите в поход на восток”, добавив почему-то по-русски “Там буря мглою небо кроет”. А никто его все равно не понял. Местная цензорша крамолы в цитате из Пушкина не нашла, а оленеводы головы понапрасну ломать не привыкли и, уяснив из передачи, что на восход табуны гнать не надо, избрали другие румбы, благо что и запасных маршрутов у каждого было хоть отбавляй.
Потом зарокотал в небе вертолет и Кеша полез было в чум за мешком с припасенными на обмен пыжиками. Выпить однако же ему в тот день не удалось, поскольку вылезшие из чрева дюралевой стрекозы товарищи в черных костюмах строго же объяснили бригадиру, что отныне и года на четыре вперед ему предстоит быть полпредом своего народа в столице их общей с Кешей Советской Родины.
Привыкший не удивляться понапрасну Кеша спросил только, в какой стороне света расположена эта самая Москва вместе с загадочным Советом Национальностей. Визитеры, привыкшие глядеть на тундровых жителей, как на детей-переростков, времени на географические тонкости терять не стали, а четко указали на закат. Про запад утренняя радиопередача худого слова не обронила, так что Кеша сразу успокоился и послушно полез в вертолет для короткого воздушного броска в окружной центр, где вскорости ожидался старт его избирательной компании.
Избрали его единогласно, если не считать дюжины-другой бюллетеней злобно исчирканных тайными да так и не выбившимся в явные диссидентами. Потом Кеша отправился на первую сессию и даже вернулся с нее без приключений, поскольку накануне отлета в столицу был столь строго заинструктирован, что слова лишнего вымолвить в Москве не решался. В соседстве с оклемавшимися уже на первых депутатских сроках посланцами других окраинных нацокругов он выглядел превеликим молчуном, тихоней и трезвенником. Последнее поначалу давалось без труда, поскольку общаться с официантами он еще не умел, а летавшие вместе с ним на сессии ответработники слишком дорожили партбилетами. Безмолвно отсидев сессионный день, Иннокентий оказывался в гостиничном заточении, где потенциально бездонным его потребностям никто не потакал.
К третьей примерно поездке депутат совсем заскучал, но потом все же обтерся в кулуарах и сообразил, что прав у него куда больше, чем у церберистых сопровождающих. Вслед за депутатским прозрением для них пришел черед выговоров. Лететь в Москву надо было тогда с четырьмя посадками, а Кеше запросто хватало и одной. За сорок минут магаданской стоянки он ухитрялся набраться так размашисто, что не успевал проспаться даже за воздушных пять часов до Красноярска. Там история повторялась с поправкой на то, что последний перелет тянулся на два часа больше и порой депутату удавалось не слишком спотыкаясь самому спускаться по трапу, следуя к дверцам подкатывавшего на взлетное поле депутатского лимузина.
Поездок с Иннокентием стали опасаться больше, чем случайных связей. В конце-то концов в то предспидовое время легкий командировочный амурчик мог остаться и без последствий, зато желанная прежде поездка к рубину кремлевских башен стала прочно ассоциироваться с выговором и ладно еще если без занесения.
Любому количеству когда-нибудь приходится переходить в качество и обилие взысканий по одному застарелому поводу камчатскому партначальству в конце концов надоело. Тем временем подоспели новые выборы и Кешу попытались было втихаря, зато навечно, вернуть к родным оленям.
Повод для неизбрания нечаянно подсунул сам Иннокентий. Шествуя вечерней порой в депутатскую ложу Большого театра он принял мавзолей Ильича за храм советского искусства и попытался проникнуть в усыпальницу вождя по гостевому пропуску на балет Вано Мурадели “Октябрь”. Почетный караул, обязанный хранить каменную неподвижность, ошалел от изумления, так что депутат с картонкой приглашения в руке успел даже подергать ручку двери хранилища великих мощей. Тут на подмогу караулу подоспел кто-то из незримо присутствовавших неподалеку стражей в штатском и Кешу уволокли в потайную комнату для разбирательств.
Злополучное паломничество оленевода в запертый мавзолей для зарубежной прессы так и осталось тайной, однако лучшего повода для замены блюстителя корякских интересов в Совете Национальностей искать не требовалось. К следующим выборам списки аборигенов, перспективных для нового состава нижней палаты Верховного Совета, ушли с Камчатки в Москву без фамилии нестойкого на “огненную воду” депутата. Увы, цековский селекционер, составлявший итоговый перечень будущих депутатов, о Кешиных похождениях не знал, и счел, что частая смена народных избранников не на руку советской демократии. Посему Иннокентия и удержали на новый срок в депутатском строю для законодательных перелетов между Камчаткой и Москвой.
…Я встретил его однажды ползущим по коридору гостинички корякской столицы Паланы. За спиной у Кеши горбился позвякивающий рюкзак, из которого торопливо сбегали по замше парадной кухлянки торопливые струйки какой-то вермотухи. Над депутатом высился московский фотограф, которого местные власти подрядили на съемку оленьих будней депутата. Мастер пленки и объектива ожидал Кешиного просветления уже неделю и с тоски сам стал уже налегать вечерами на пахучее вино “Аромат степу”, поскольку ничего иного в местных торговых точках тогда не водилось.
“Поспи с часок, Иннокентий, – бормотал фотограф, силясь помочь Кешиному продвижению в даль коридора, – а вечерком полетим в табун, там бригада заждалась, небось олешка для встречи зарезала…”.
“Олешков у меня хватит, – ответствовал ему Кеша, – для тебя суп приготовлю из крови с клецками, после в Москву не захочешь!”.
От предвкушения кулинарной экзотики у бедолаги-светописца едва не подкосились ноги, он умоляюще уставился на меня, безмолвно тыча рукой в сторону единственного гостиничного люкса. Мы подняли Иннокентия на ноги и втащили в незапертую дверь номера. На ковре среди винных бутылок и мятых бланков с грифом Верховного Совета Союза Советских Социалистических Республик возлежала Кешина супруга Уля. В руке первой корякской леди поблескивал граненый стакан, а храп ее намертно перебивал бормотанье репродуктора. Кеша тут же улегся рядом с женой, а мы, как благоспитанные люди поспешили выйти.
Я пожелал коллеге удачи и поспешил на самолет. Плоды изнурительной командировки москвича довелось увидеть только года через два, когда альбом о советских парламентариях наконец-то увидел свет. На глянцевых, финской печати страницах облик Кеши был светл и по-народному мудр. Он правил собачьей упряжкой, словно кораблем и ловил оленя корякским лассо – чаутом из сыромятных ремешков, будто арканя разом все проблемы родной земли.
…Годы тянулись ни шатко ни валко, но, судя по цифрам, ударно. История с внеурочным посещением святилища на Красной площади подзабылась, да и Кеша присмирел, сообразив-таки, что оленеводство без депутатства куда скучней, чем депутатство с попутным оленеводством. Показная трезвость обернулась тем, что Иннокентия стали называть среди депутатов, пригодных для выполнения особо ответственных поручений. Одно из таковых и подвернулось к сессии, посвященной юбилею Союза Нерушимого.
Сценаристам, расписавшим план торжества, пришло на ум, что первому лицу державы совсем не худо будет получить в президиум записку от группы малых народов с благодарностью за горизонты, распахнутыми перед ними “Великим Октябрем”. Текст послания был заготовлен, утвержден, а миссия пустить его по рядам в сторону сцены выпала Коеркову.
Историческую записку продиктовали Иннокентию по буквам и долго изучали на предмет очень даже вероятных ошибок. Потом листок упрятали в особую папку, чтобы вручить автору уже на рабочем месте, то бишь в кресле перед самым началом заседания, а копию доверили Кеше для зазубривания на тот случай, если в последний момент кому-то из вершителей регламента взбредет на ум предоставить ему слово для благодарности вживую. Наконец, он был отпущен из Кремля отдыхать, а куратор его был строго-настрого предупрежден о необходимости выпасать подопечного не только до падения Кеши в объятия Морфея, но и после отбытия того же Морфея поутру на иные часовые пояса в сторону Гринвичского меридиана.
Заполночь и вполне трезвым депутат был уложен в постель, а сопровождающий во избежание любых неожиданностей даже не ушел к себе, предпочтя прикорнуть в гостиничном кресле. Пробудившись около шести, он поспешил убедиться в целости и трезвости поднадзорного. Депутат мирно посапывал под одеялом и расслабившийся цербер рискнул выйти в свою комнату, чтобы позвонить домой, не рискуя разбудить номенклатурного оленевода раньше времени. Никакого реприманда ожидать не приходилось, поскольку гостиничные буфеты и прочие вкусовые точки в то время распахивали двери не раньше семи, а все закоулки Кешиного номера с вечера были досконально проверены на предмет горячительного.
Автоматической связи с Камчаткой тогда не было и даже с учетом юбилейных привилегий и важности момента его соединили с супругой не сразу, хотя и вскоре. Сообщив ей, что вылетает обратно сразу после последней из торжественных речей и заверив жену в исполнении всех ее московских поручений, “надзиратель” забежал к себе умыться, а потом надумал все же перехватить чего-то наскоро в уже открывавшемся кафе. Испив кофе, он с тоской вспомнил-таки о долге и двинулся в сторону Иннокентия.
Ответственный за дружбу народов торопливо стремил по коридору, бесконечностью своей напоминавшему Владимирку. Ковер под ногами глушил скрип башмаков, но издали задоносилось что-то, напоминавшее глуховатый рокот океанского прибоя. Ноги сами убыстрили шаг и правы были, потому что в лишенном освещения далеке забрезжила прогалинка света. Рванувшись на нее, как на маяк, бедолага мигом домчал к распахнутой двери депутатского номера и узрел кровать разворошенной и пустой, зато столик, девственно-стерильный еще час назад, ломился от полудюжины винных и водочных склянок разных расцветок и габаритов. Сам Иннокентий возлежал на диване, облаченный в черный костюм на голое тело, но при галстуке. На ковре у ножек приютился его собрат по депкорпусу из автономного округа, разделенного с Камчаткой Охотским морем. Гость Кеши, в отличие от хозяина, успел нарядиться в богато расшитую кухлянку и в торбаса. В левой руке северянина желтел бубен, по которому он постукивал пальцами правой, напевая что-то на родном и никому в Москве не понятном языке.
Иннокентий завидел вторжение и повелительно указал вошедшему на кресло. В белом клочке, которым депутат указал направление желаемой посадки, его куратор с тоской узнал остатки благодарственного письма.
Что было делать? Да просто бросаться в неприятности, яко в омут, торопливо сообщая распорядителям, что камчатский избранник судьбы вышел из строя и в строй уже сегодня не войдет, иначе… сами представьте Леонида Ильича Брежнева в президиуме, поджидающим записки, посылать которую некому!..
С полчаса несчастный кандидат на выговор набивал мозоли на указательном пальце, отчаянно крутя телефонный диск и оповещая малоответственных и полуответственных лиц о непредвиденном форс-мажоре. В конце концов на кремлевском горизонте отыскался некто, способный принимать решения, и, заржав, хмыкнул в мембрану: “Хрен с ним, пусть дрыхнет, другой имеется!”.
“Другой”, заготовленный заранее представитель “осчастливленных” народов не подвел и все прошло честь по чести…
Последний раз я видел Иннокентия, уже после финального его выхода из Дворца Съездов. В фойе Камчатского драмтеатра расхаживали делегаты областной партконференции, по-брежневски целуясь со старыми знакомыми с других окраин полуострова и чинно отвечая на вопросы изнывавших от скуки журналистов. Кеша стоял в сторонке и без сопровождения. Депутатство его завершилось, на сессии Верховного Совета уже летал другой представитель титульной нации, так что былому народному избраннику предстояло привыкать к скучной участи простого оленьего пастуха.
“Ленинская” партия однако ж своих так просто не забывала. Кешу все же избрали на новый срок в члены областного комитета, даровав ему право еще четыре года мотаться из тундры в залы заседаний. Редактор “Камчатской правды”, где я тогда работал, раздумчиво заметил по этому поводу на газетной планерке: “Вообще-то, отработанный материал, но вдруг да пригодится”…
ПО РЕКЕ ПЛЫВУТ ДРОВА… КРАСНЫЕ
Цензурные ограничения недавних лет мешали жить не только прессе. Никакому разумному объяснению они не поддавались, приходилось их воспринимать как абсурдную, но неизбежную данность. Ну, каким госинтересом можно было оправдать категорический запрет употреблять при радиопереговорах научных экспедиций слово “вертолет”?
Летучая машина независимо от грузоподъемности и назначения обладала кодовым именем “Вертикальный” и горе было тому, кто забывал пользоваться абсурдным псевдонимом ни для кого не секретной техники.
Постоянное прослушивание эфира в поисках утечки “жизненно важной” информации вынуждало собеседников прибегать к разнообразию эзоповских уловок. Камчатские вулканологи, засидевшись на склонах огнедышащих гор, частенько просили базу прислать “собрание сочинений Максима Горького”, подразумевая под этим ящик-другой сорокаградусной водки. Заскучавшие без “романов Тургенева” на самом деле грезили о коньяке, лучше всего араратовском трехзвездном. Заказ на детективы подразумевал портвейн или вермут, желательно не местного розлива.
Звучали на радиоволнах и призывы поэкзотичней. В пору многомесячного извержения вулкана Толбачик я нечаянно подслушал такой вот диалог начальников экспедиционных отрядов:
– Река у вас с дровами или нет?
– Что?..
– Повторяю для непонятливых: красные дрова в вашей речке ловятся или нет?!
– А… за час десятка два нарубили!
– Ладно, завтра в гости ждите.
Под “красными дровами” подразумевался лосось, идущий на нерест. Ловить его было вроде бы и нельзя, но если захочется, то очень даже можно. Ближайший рыбинспектор километрах в двухстах. Попробуй, догони!
г. Вологда