Опубликовано в журнале День и ночь, номер 3, 2006
До чего же спать хочется… И голова трещит… Лопата со вчерашнего дня словно вдвое потяжелела, да еще укатанная машинами земля по твердости сродни асфальту. И во всем теле такая разбитость… Но виду показывать нельзя, ведь Капитоныч при приеме на работу предупреждал о сухом законе. Выгнать не выгонит, но потом долго придется восстанавливать его расположение…
С такими мыслями работа, конечно, не в удовольствие, а если быть точным – то истинная каторга. Вчера вечером Семен отпросился на танцы, и так уж получилось, что вернулся только на рассвете. Едва лишь голову успел на подушку положить, как археолог Капитоныч скомандовал подъем. А теперь вот приходится старательно скрывать, что смертельно хочется спать…
После окончания первого курса Красноярского “политеха” Семен приехал домой на каникулы, чтобы подзаработать. Собственно, они собирались поехать со стройотрядом, если бы у Иришки не заболела мама, и ей по этой причине пришлось остаться в Красноярске… А его родители писали, что летом на строительство Саянской ГЭС принимают практически всех. Но, приехав, он в первый же день столкнулся в магазине с Татьяной. Начав расспрашивать о местных достопримечательностях и деревне Сизой, она как-то незаметно перешла к археологии.
– А у меня дома настоящий каменный топор лежит, – похвастал Семен.
– Интересно бы взглянуть, – заинтересовалась Татьяна.
Топор он нашел несколько лет тому назад в подмытом береговом обрыве на противоположном берегу Енисея, но в школьный музей, где хранились разные древности, не понес – оставил себе.
Татьяна долго разглядывала камень, потом уверенно заключила:
– Не спорю – самый настоящий каменный топор. И лет ему этак тысяч пятнадцать-двадцать. Если не жалко, может, пожертвуешь для науки? Хотя, знаешь, в здешнем регионе это не такая уж и большая редкость…
– Тогда я его еще у себя подержу, – сказал Семен. – Приятно осознавать, что к этому камню человек прикасался еще в каменном веке.
Тут-то, как бы между прочим, Татьяна и сосватала его оформиться рабочим в археологическую экспедицию. Семен согласился, не задумываясь. Конечно, на строительстве он мог заработать больше, но, зато, провести лето с ленинградцами на раскопках представлялось более интересным. Правда, все оказалось намного прозаичней, чем он ожидал: серые кости, невзрачные глиняные черепки. Лично он за месяц откопал лишь бронзовый серп, да еще “керамический сосуд баночной формы”, как охарактеризовал его Капитоныч. Зато сколько земли вперемежку с древесными углями перелопатил по всему периметру вала! Должно быть, остатки сгоревших крепостных сооружений…
Сейчас бы в тень… Или в Енисей… Похоже, только холодная вода способна взбодрить вялое тело, тем более, что далеко идти не нужно: вот она – всего в полусотне метров. Решившись, Семен воткнул лопату в отвал и стал снимать одежду. Неторопливо спустился с невысокого берегового обрыва и по теплому песку подошел к реке. Постоял, настраиваясь – и с разбегу кинулся в воду.
Холод ощутил не сразу. Мощное течение подхватило и с силой потащило вдоль берега: быстрые струи оплели тело, замельтешила в прозрачной воде и помчалась навстречу разноцветная галька. Но уже через несколько десятков метров кожу будто кипятком ошпарило – и Семен пулей вылетел на берег. Невольно подумал, что, случись сейчас переплывать на противоположную сторону Енисея, до которой всего ничего – каких-то три сотни метров, мог бы и не доплыть. Что и говорить, холодна теперь водичка из глубины Саянского водохранилища!..
– Что так слабо? – съехидничала наблюдавшая за ним из палатки Татьяна. – Сибиряк-то ты сибиряк, но, оказывается, комнатный…
– Да и у нас, сибиряков, говорят, что лучше северный Кавказ, чем юг Красноярского края, – отшутился Семен.
Проходя мимо Капитоныча, замедлил шаги и принюхался к костровым запахам. Археолог уже с полчаса сидит со своими бумагами возле выложенного из камней очага – сегодня его очередь варить завтрак, вернее, и завтрак, и обед одновременно. Время от времени он черпаком перемешивает в закопченном казане плов. Рядом кипит вода в чайнике. “Сейчас бы кружечку крепкого чаю!” – мечтает Семен.
Словно уловив его мысли, Капитоныч между делом бросает:
– Ну, что, бугровщик, попей чайку, пока плов доходит!
– Звучит, как “гробовщик”… – бурчит Семен, садясь на складной походный стул.
– Потому, что смысл у этих слов один, – Капитоныч отрывается от своих записей. – Археологом, извини, назвать не могу, потому как у тебя образования не хватает, а рабочий, по большому счету и моему разумению – это не профессия. Но браконьерскую специальность гробокопателя ты уже освоил в полной мере.
– Это, как я понимаю, замаскированное оскорбление падшей личности? – подает голос Татьяна.
– Ничуть. Была, Семен, такая профессия – по теперешним понятиям браконьерская, – Капитоныч садится на своего конька и, по этому случаю, даже откладывает в сторону тетрадь. – Сколачивали артель, находили нераскопанный курган, сверху били колодец – “дудку” по-тогдашнему, а потом беспардонно грабили захоронение.
– Чего там грабить: черепки да допотопные ножи бронзовые? – искренне удивляется Семен.
– Не скажи. Одно время по вине бугровщиков в Красноярске даже золото обесценилось. Историк Сибири Миллер написал в начале восемнадцатого века: “В здешних курганах найдено столько золота и серебра, что, по словам красноярского воеводы, золотник чистого золота продавался по 90 копеек”. Так-то вот… Зато ныне, в нашем просвещенном веке, еще ни одному археологу не удалось найти в Сибири не разграбленный курган…
Об истории здешних мест Капитоныч рассказывает увлеченно и всегда очень интересно. Семен его рассказы впитывает, словно губка – будет что друзьям в общежитии порассказать. Он наливает в кружку кипящий чай и старательно дует на него.
– Хоть бы огурчик малосольный принес, – морщится археолог, – а то возле тебя сразу закусить хочется!
– Да всего-то по стаканчику вина выпили, – оправдывается Семен. – Дружок в отпуск из армии приехал…
– По твоему виду не скажешь, что одно вино пили, – археолог неодобрительно качает головой. – Смотри, Семен, не то помрешь прямо в раскопе, а лет через триста археологи раскопают культурный слой – и будут головы ломать, отчего их молодой, цветущий предок преждевременно скопытился…
– Скажут, раз кости целы, значит потому ласты склеил, что пил, курил и не по-товарищески относился к женщинам, – не преминула вставить слово Татьяна, раскладывающая по пакетам черепки.
Сказала и взглянула с любопытством, проверяя реакцию. Семен, однако, на провокацию не поддался – промолчал. Он давно раскусил ее хитрую игру, но строил из себя этакого наивного деревенского простака. Пристальное Татьянино внимание его практически не трогало – уж больно она была некрасива: остроносая, худая и черная, словно головешка. Он мысленно представил ладную Иришку – и вздохнул. Так что археологиня его своими прелестями нисколько не привлекала – не женщина, а супнабор говяжий.
– Это не по адресу – я не курю, – попытался отбиться от въедливой археологини Семен.
– Долго ли? – не соглашается Татьяна. – Пить ты уже начал…
“Достала, вобла сушеная!” – выругался про себя Семен и поднялся.
– Слушай, а у меня бутылка пива есть, – вкрадчиво говорит Татьяна. – Уступить, что ли? Выпьешь пивка – глядишь и полегчает?..
– Спасибо, если, конечно, не жалко. Буду должен.
– Долг нагишом платят! – Татьяна засмеялась. – Да ладно, не красней – это шутка!
После таких слов Семен, забыв даже об обещанном пиве, спешит к спасительной лопате.
– Ты куда? – кричит вдогонку Татьяна. – Пиво-то забери…
– Сама его пей!
– Ах, ах! – издевается археологиня. – Еж – птица гордая: пока не пнешь, не полетит…
Семен ожесточенно и без перерывов копает траншею, пока Капитоныч не зовет к завтраку.
– Вспотел, бедненький… – тянет Татьяна, и непонятно, то ли, в самом деле жалеет, то ли готовит очередную шпильку. – Надо ударно работать, пока прохладно, а днем можно и солнечный удар заполучить.
– Сама-то когда поднялась… Я уже копал давно.
– Я – другое дело, я – женщина. Наш женский девиз: кто рано встает, тот рано помрет.
– Учту на будущее…
Капитоныч прячет в бороду улыбку и одним глазом подмигивает Семену – мол, все я прекрасно понимаю, а ты перед ней не тушуйся. Потом говорит:
– Мы с Татьяной после обеда на ее раскоп уедем, так что до моего приезда останешься здесь за хозяина. Обойдешь эту странную могилу канавой, но в центр не залезай. Если на что-нибудь интересное наткнешься – периметр в этом месте увеличишь. Все понял?
– Понял.
Семен непредвиденному одиночеству даже обрадовался. Капитоныч, как всегда, вернется только под вечер, так что можно часок поспать, а потом, по вечерней прохладе, наверстать объемы.
– Глянь, какая красивая женщина! – Татьяна вертит перед Семеном на ладони череп. – Надбровные дуги слабо выражены, нос прямой, все зубы целы… Правда, скуластенькая немного. Добавь нежную кожу и длинные светлые волосы…
– Как говорил небезызвестный доктор Ватсон, “я, конечно, готов всему поверить, но…”, – Семен скептически усмехается.
– Можешь верить, – утвердительно кивает Капитоныч, – мы черепа с подобных курганов в Ленинграде антропологам показывали. А еще, арабский географ ал-Омари в начале четырнадцатого века писал: “Нет красивее их телом, фигуры их – совершенство создания по красоте, белизне и удивительной прелести; глаза у них голубые”…
– Позвольте добавить, – Татьяна поднимет кверху длинный и тонкий, с обломанным ногтем, палец. – Средний рост тутошнего древнего народца где-то под метр восемьдесят. Так что тебе подстать…
– Просто красавица, – с усмешкой соглашается Семен. – И совсем не старая – всего каких-то несколько сотен лет.
– Со-о-тен… – Татьяна презрительно кривит губы. – Да этой девушке две с половиной тысячи лет. Она из Означенского кургана, откуда ты сбежал.
– Не сбежал я, просто и здесь кому-то надо работать…
– Сбежал, сбежал! А там находки поинтересней здешних камней да углей. В углу, где ты делал расчистку, я ожерелье из кабаньих клыков нашла и бронзовое зеркальце. Так-то вот!
Семен, действительно, со степного раскопа сбежал. И не столько из-за назойливой археологини, а потому, что отсюда совсем близко до родительского дома. В принципе, он мог бы жить не здесь, в лагере, а у себя в деревне Сизая, но тогда пришлось бы все время подстраиваться к распорядку дня Капитоныча. А так они живут в одной палатке, по единому лагерному расписанию, по вечерам ведут долгие беседы. А уж собеседник из ленинградского археолога знатный…
– Я всегда был уверен, что здесь с незапамятных времен жили хакасы, – признается Семен.
– Так оно и есть – предки хакасов жили, – подтверждает Татьяна.
– Но ведь сами говорите, что светловолосые и голубоглазые…
– Китайцы их называли “дин лин” – то есть люди-журавли, – снова отрывается от своих записей Капитоныч. – Но потом, начиная с четырнадцатого века, монгольские завоеватели за триста лет сформировали центрально-азиатский физический тип… Кстати, ты себя считаешь русским?
– Естественно, – удивился Семен. – И фамилия самая что ни на есть русская – Балакин.
– Ну, тут позволь не согласиться. Корень “бала” в тюркских языках означает “ребенок”, – Капитоныч расплывается в довольной улыбке. – Так что, скорее всего, твой предок был тюрком. Хотя, – он окидывает высокого светловолосого Семена взглядом, – славянской крови в тебе уже больше.
После завтрака настроение несколько улучшилось, но, все равно, копать тяжело – укатанную дорогу приходится долбить кайлой. Собственно, именно из-за проселочной дороги и обнаружили эту странную отдельную могилу – проступил деревянный сруб. Возможно, когда-то здесь был и небольшой курган, но машины и грейдеры разровняли его до основания. Раскопки земляного вала, которыми занимается Капитоныч, они закончили, так что случайно обнаруженное захоронение – это что-то вроде последнего штриха в обследовании крепости.
Бросив взгляд на лагерь, Семен видит, как Капитоныч в палатке рисует чертежи вала и одновременно наговаривает на диктофон отчет. Когда же они уедут? Семену жарко: пот струйкой скатывается по животу, а на спине, под рубашкой, собирается в горячую и липкую массу…
– Эй, бугровщик! Надумаешь ко мне возвращаться – скажи. Я замену пришлю.
Это Татьяна кричит уже из машины. Собрались, наконец-то!
Когда “Уазик”, посигналив на прощание, поехал вдоль берега, Семен прибавил темп, но, едва машина скрылась из виду – бросил лопату и подался к палатке. По пути убрал от огня горячий котелок с чаем, а раскатившиеся головешки придвинул к центру костра.
В палатке почти прохладно – порывистый ветерок, слабо шевеля брезентовыми створками, пробивается внутрь. Укладываясь поверх спального мешка, Семен ощутил под головой что-то твердое. Ага, диктофон Капитоныча! Что он там интересного наболтал?
Отмотав пленку назад, он накинул ремешок на шею и, надев наушники, улегся поудобнее.
– Сооружение, известное еще Палласу как “Омайтура”, а местному населению как “Лубсанов вал”, расположено на восточном берегу Енисея, на низком месте под горой, – голос Капитоныча в записи не очень-то узнаваем. – Вал вытянут от скал до русла реки и перегораживает всю правобережную часть долины. Общая длина его двести пятьдесят пять метров… – в разрывах между словами хорошо слышно, как трещит костер, как в отдалении скрежещет по галечнику кайла Семена. – Можно предположить, что вырытый вдоль всего вала ров сообщался с Енисеем и был заполнен водой. Высота сооружения с дополнительными конструкциями была, вероятно, не менее трех метров. Учитывая глубину рва, высота фортификации составляла приблизительно шесть метров, а может быть и более… Летом вал можно взять только штурмом, зимой же, когда река замерзала, положение обороняющихся должно было осложняться… Целый ряд противоречий не позволяет с уверенностью датировать начальный этап возведения… Кроме того, обвалованное, почему-то с юга, озерцо представляло собой явную помеху для обороняющихся. Остается неясным и назначение частокола-тына за спиной защитников, остатки которого обнаружены…
На этом запись обрывалась, и Семен выключил диктофон. Порывы усиливающегося ветра время от времени откидывали брезент, открывая видимость на сплошь заросшие таежным лесом окружающие горы. Почти у самой воды они обрывались голыми и неприступными с виду скалами. Действительно, лучшего места для оборонительного вала не выберешь! Светло-коричневые траншеи археологических раскопов сейчас выглядели следами гигантских когтей – этакими рваными ранами земли. Распуская сизый шлейф дыма, потрескивал разгоревшийся костер…
Спал он совсем недолго – чувство долга поднимает лучше любого будильника. От былой усталости не осталось и следа, однако подыматься не хотелось – чтобы не утратить ощущение приятной истомы во всем теле. Но тут ветер откинул брезент, и Семен увидел возле костра незнакомого человека, сидящего спиной к палатке. Любого из деревенских он узнал бы и со спины, а на этом, к тому же, была надета непонятного фасона не то островерхая шапка, не то шляпа. Да и заплечную берестяную торбу он, почему-то, не снял. Присутствие постороннего в лагере было явным непорядком, и Семену волей-неволей пришлось вставать.
На его “здрасте” человек посмотрел так, будто не понял. Потом просто кивнул головой. По внешнему виду Семен принял его сначала за хакаса, потом, присмотревшись повнимательнее, за тувинца – пожалуй, больше всего из-за островерхой войлочной шляпы на голове. И вообще, одеяние незнакомца было довольно необычным: отделанная полосками кожи куртка из грубой ткани, на украшенном латунными бляхами поясе большой нож в деревянных ножнах, на ногах мягкие кожаные сапоги. Охотник, не охотник?.. Одежда была далеко не новой, а по смуглому обветренному лицу практически невозможно было определить и возраст самого незнакомца. Во всяком случае, был он не молод.
– Вы, как будто, нездешний? – спросил Семен, чтобы начать разговор. – К кому-то идете?
– Я уже пришел, – даже не повернув головы, ответил тот глухим, как будто простуженным голосом и замолчал.
Семен, раздув угли, подбросил в костер дров и повесил чайник. Когда молчание стало казаться слишком затянувшимся, он снова попытался разговорить собеседника:
– Чаю хотите?
Незнакомец не ответил, лишь отрицательно покачал головой. Так они и сидели: глядели на огонь и молчали. Вдруг незнакомец поднял пронзительно-черные, как будто бездонные, глаза на Семена и медленно выговорил:
– Нехорошо… умерших тревожить.
– Знаю, что нехорошо, – признался Семен и стал оправдываться словами археолога, – но через год здесь водохранилище Майнской ГЭС плескаться будет, а так хоть какая-то страничка истории Лубсанова вала откроется. Ведь уйдет под воду – как будто и не было его никогда…
– Да-а, очень давно все было, – согласился собеседник, – никто уже и не помнит… Победители воспевают собственных героев, а побежденные о своих вынуждены забывать… Ведь у победы много отцов, а пораженье – всегда сирота…
Помолчав, он продолжил:
– Когда Лоджан-тайджи после отца своего Омбо-Эрдени стал третьим из алтын-ханов, войско монголов было сильным и быстрым, как снежный барс, что живет на самых высоких здешних горах. Бесстрашные хотохойты и урянхайцы сражались с русскими казаками, осаждали их крепости-остроги. И Лоджан вырос великим воином. Он был с отцом своим, когда тот с пятитысячным войском настиг в Хакасской степи ненавистного племянника Мерген-тайшу. В ужасе разбегались враги, едва завидев алтын-ханов. Но уже сильный противник подрастал в Джунгарии, где ойраты создали свое ханство…
Голос незнакомца, звучавший вначале невнятно, окреп, и Семен, завороженный напевностью его и самим рассказом, замер, боясь пропустить хотя бы слово. Он вдруг вспомнил про висевший на шее диктофон – и незаметно надавил кнопку записи.
– Богат был Лоджан. По всей Хакасии правили кыштымами-хаасами наместники его – зайсаны, ежегодно собирали богатый албан. Князья рода Кыргыз присягали ему верой – налив в чашу вина и, золота положа, выпивали. Послы далекой Москвы не раз приезжали на озеро Упсунур, ища союза с ним. И тем московским послам говорил гордый алтын-хан: “Когда царь царю бывает в подданстве? – Когда царь царя возьмет войною, тогда и бывает в подданстве. А я прихожу в Хакасию на свою землю и сойду собою…” И приходил не раз, и даже к стенам крепости русской – Красноярска…
Откуда-то из глубин сознания Семена всплыла уверенность, что он уже слышал это сказание, эту легенду. Слышал когда-то очень-очень давно, а потом забыл.
– Алтын-хан не был жестоким, – продолжал собеседник, и голос его звучал напевно, отовсюду, словно посвист окрепшего ветра, – просто само время было жестоким. Он даже с врагами поступал, как настоящий батыр, поэтому жена его Цецек – прекрасная, словно весенний цветок – и под полуденным солнцем, и при масляном светильнике в белой юрте смотрела на него глазами, полными женской любви. И за это Лоджан одевал ее в мягкие собольи шубы и готов был умереть за нее, и воины его, и слуги его тоже…
Голос рассказчика задрожал, и маленькая слезинка скользнула из-под ресницы по смуглой щеке, но он, похоже, не замечал этого.
– Триста лет назад, в начале десятой луны года желтой овцы, преследуемый кровожадной сворой джунгар, пришел алтын-хан на это место и стал строить крепость Омай-тура. Хотел он закрыть путь в Хакасию для врагов своих и спасти от разгрома малочисленное войско свое, а земли своих кыштымов от разорения. Но прискакал посланник от джунгар и передал послание, что, если не может алтын-хан победить противника, то может перейти на сторону его. И ответил Лоджан словами великого Чингиз-хана: “Боялся – не делал бы. Сделал – не боюсь”…
Семен хотел подбросить в костер дров – и не смог пошевелиться. Странное оцепенение овладело им. То ли так заворожил напевный голос рассказчика, то ли собственный разум на время утратил связь с телом, погрузившись в самые потаенные глубины памяти, где пытался отыскать связь с рассказываемым.
– Но не успел Лоджан закончить сооружение крепости, так как ранней весной пришел Сенге-тайджи с великой силой. И донесли лазутчики, что хакасский князь Инерек, имея родство с хунтайджи, бывая в Джунгарии и живя там подолгу, обещал ударить в тыл монголам. И стали воины алтын-хана возводить частокол за спиной своей, но слишком мало оставалось времени. Тогда сели они на коней и встретили врагов лицом к лицу…
Рассказчик пристально смотрел куда-то за спину Семена, нервно поглаживая правую руку. Только сейчас Семен разглядел, что вместо правой кисти у него была культя, к которой ремешком был привязан костяной крючок – что-то вроде протеза.
– Это была великая битва достойных противников. Словно две живые бурные реки схлестнулись в скальной теснине. От звона железа о железо стонал воздух и дрожали окрестные горы, от криков воинов стыла кровь в жилах зверей и птиц лесных. Само солнце померкло над Омай-турой, когда окрасились багрянцем трава и песок, когда смешались с енисейской водой красные струи… И твой предок тоже участвовал в этой битве…
Он говорил, а позади Семена нарастал шум битвы: топот коней и крики ярости, лязг железа и вопли боли. Вот, коротко свистнув, длинная стрела с черным опереньем вонзилась в сосну за костром – граненый железный наконечник наполовину ушел в ствол, брызнули кусочки коричневой коры. Что-то там, за спиной, определенно происходило. Семен попытался обернуться, посмотреть, но странное оцепенение безволием наполнило тело. Собеседник тоже бегло глянул на стрелу и продолжил:
– Но даже могучий барс не может долго противостоять волчьей стае. Быстро таяли ряды воинов алтын-хана, и вся земля от воды до подножья горы была устелена телами батыров. Утратившие же волю кидались в реку, чтобы переплыть на другой берег – и многие нашли в воде свою смерть, еще раньше став мертвецами от страха. Сенге приказал взять Лоджана-тайджи живым. Немалому числу охотников стоило это жизни, но опытные звероловы, в конце концов, всегда настигнут зверя… Пленили алтын-хана – и закончилась кровавая охота. А когда увидел Сенге прекрасную Цецек, сказал Лоджану: “Вот самая ценная моя добыча. Пусть это будет твоим албаном…”
Рассказчик опустил глаза и стал задумчиво смотреть на угли костра. Семен вдруг обратил внимание, что все звуки позади его стихли. В наступившей тишине стало слышно даже, как шуршит колеблемый ветром брезентовый полог палатки.
– Ночью выскользнула Цецек наружу, – снова заговорил рассказчик, – поднялась при свете луны на скалу Хабыйос, что означает “стерегущий герой”, и прокричала с высоты слова, которые услышали и побежденные, и победители: “Прощай, мой любимый! Я навсегда останусь только твоей!” И полетела вниз подстреленной белой птицей… Молчали джунгары, потеряв дар речи. Тут вырвал Лоджан у стражника острую сулему и кинулся, чтобы либо убить Сенге, либо умереть с честью. Что пользы, если ты сохранишь тело, но потеряешь душу? А смерть – последний довод всему. И не смогла охрана противостоять ему, как нет разъяренному барсу равных в ярости и ловкости. Много куяков и панцирей разрубил он, но переломился клинок – и тогда сбили его с ног джунгары. И приказал Сенге-тайджи отсечь по завить руку, поднявшую на него оружие и собачье мясо велел алтын-хану в рот класть. А потом надели ярмо на непокорного Лоджана и держали его, словно скотину, в позорном плену…
Лицо рассказчика на несколько мгновений словно закаменело.
– После восьми долгих лет рабства и унижения пришел Лоджан – третий из алтын-ханов – на место своей последней битвы, чтобы остаток жизни жить и умереть возле Цецек. Потому, что пока жив хотя бы один из любящих, история их любви продолжается…
Он замолчал и, как понял Семен, надолго. Странное оцепенение начало проходить, так что уже можно было пошевелить пальцами рук и ног, но вот поднять руку или повернуться – сил пока не хватало.
– Да-а, уходить надо… – проговорил вдруг собеседник и поправил кожаные лямки торбы.
Семен сразу не спросил, куда уходить, а потом, через некоторое время, вопрос звучал бы просто неуместно. Тем более, что незнакомец поднялся и пошел туда, куда был устремлен его взгляд – за спину Семена.
Трудно сказать, сколько еще времени Семен сидел бы неподвижно, страшась сделать усилие и подняться, если бы не подъехавшая машина – на сей раз Капитоныч вернулся довольно рано.
– Эй, бугровщик, ты часом не уснул!?
Семен встрепенулся, завертел головой. И силы вернулись, и все остальное было, как обычно: возвышалась над деревней Сизая скала Хабос, шумел по гальке широкий Енисей, чадил прогоревший костер, улыбающийся археолог вылезал из машины… “Пригрезится же такое, – подумал Семен. – Просто наваждение. Похоже, я и в самом деле уснул?..”
Подхватив лопату, Семен поспешно принялся за работу. Он не вполне осознавал, что делает, потому что странные видения то и дело возникали перед глазами: то он почти явственно видел деревянную стену крепости на высоком валу, то себя самого, копающего траншею – но уже как бы с вершины вала. И еще, что-то слабое и пока еще неясное, словно зеленый росток, рождалось в душе его. Семен не мог объяснить, откуда бралась его уверенность, но он твердо знал, что это и есть самое нужное, самое ценное в его жизни…
Отбрасывая лопатой песок, вдруг заметил продолговатый бурый предмет. Подняв его, сразу понял, что держит в руках заржавленный наконечник стрелы.
Повертев в руках наконечник, Капитоныч констатировал:
– Ориентировочно – семнадцатый век. Довольно хорошо сохранился. Хотя, здесь сухой песок… – потом оживился: – Ты только представь себе, что стрела летела прицельно на сто пятьдесят метров. Дальше, чем пуля из охотничьего ружья! На оперенье чаще всего использовали перья орла, причем только шесть перьев с каждого крыла…
Но Семен не слушал. Где-то он уже видел такой наконечник! Не в школьном ли музее? Нет, там были костяные и бронзовые, да, к тому же, другой формы… Ах да, точно такой же торчал в дереве! Семен вспомнил о видении и, ни слова не говоря, направился к сосне. Внимательно ее осмотрел – никаких следов на коре не было. Конечно же, все ему просто приснилось!..
Когда Семен вернулся, Капитоныч озабоченно спросил:
– Ты не заболел? Бродишь, как лунатик…
– Это так… Не выспался.
– Ну, для такого молодца ночь не поспать – пустяк! Понимаешь, хотел эту могилу на завтра оставить, но там Татьянины рабочие интересные вещицы обнаружили, так что надо бы поспешать. Там отоспишься…
– Золото нашли? – встрепенулся Семен.
– Далось тебе это золото… – археолог досадливо скривился. – Ритуальное оружие откопали, а, главное, необычную керамику.
– А-а-а… Бесценные черепки, – разочарованно протянул Семен.
Вдвоем работа пошла быстрее. Подкопав, извлекли остатки лиственничного сруба, потом стали аккуратно обрушивать и просеивать землю, пока не добрались до костей. Кроме них, собственно, да обросших зеленью бронзовых бляшек, украшавших когда-то одежду либо оружие, ничего интересного в захоронении не оказалось. Уже укладывая останки в ящик, Капитоныч вдруг сказал:
– Должно быть воин тут захоронен – одной кисти нет. Но не из очень знатных – скромно снарядили.
Упоминание об отсутствии кисти отозвалось внутри Семена неясным эхом, но он как раз в этот момент с ожесточением разрубал на поленья притащенный от воды плавник – начинало смеркаться, и следовало поторопиться с ужином.
Капитоныч возился в палатке, подсвечивая себе фонариком. Вдруг он выглянул оттуда и спросил:
– Семен, признавайся, ты с диктофоном баловался?
– Да я не… – начал Семен и осекся, потому что только сейчас вспомнил, что включал его.
– Что ты тут мне понаписал? Я хакасский мало-мало знаю, но здесь даже смысл большинства фраз уловить не могу. Это на каком же языке?..
Семен ощутил, как покрывается холодной испариной. Он подошел на негнущихся ногах к археологу и попросил сдавленным шепотом:
– Мо-можно послушать?..
Надев наушники, он включил диктофон. Невнятно звучавший голос принадлежал странному старику, хотя говорил тот на совершенно незнакомом Семену языке. Иногда, словно приносимые порывами ветра, возникали звуки кристальной чистоты: “Цецек… Цецек… Цецек…” Но было нечто такое, что поразило Семена еще больше – в разрывах между словами был явственно слышен шум большой битвы…
г. Саяногорск