Опубликовано в журнале День и ночь, номер 11, 2006
В бараке было темно. Лишь у нар блатарей, где не на шутку резались в карты два законника, теплился слабый свет “колымки”, распространяя вокруг запах гари и бензина. Погостовская тишина изредка прерывалась возгласами и руганью игроков, не мешая дневальному кемарить на лавке у двери. Осип, дремал, плотно запахнув телогрейку, в тонкой нервной руке он сжимал треснувшие на одну линзу очки с резинками вместо дужек. Одним ухом Осип все же прислушивался к игре, не ровен час, еще подзовут. Не услышишь – пропал, все припомнят – и за чужие дела, и за свои.
Время плыло сквозь долгий зимний вечер, не торопясь отсчитывая минуты до прихода со смены. Дверь барака скрипнула замерзшими петлями, и в помещение весь в облаке морозного воздуха ввалился крупный мужик в новеньком бушлате – блатной старожил Санек Зубов. Добродушно хлопнул по плечу встревожено приоткрывшего подслеповатые глаза Осипа и растянул губы в фиксатой улыбке.
– Спишь или сочиняешь? – хохотнул он и достал из кармана сверточек, – Держи, интеллигент, здесь “Кременчуг”, кури! И, эта, чифирку подвари. Ага?
Всучив махорку Осипу, раздобрившийся Зубов прямиком направился к игрокам.
Вскоре оттуда донесся хриплый голос одного из картежников:
– Что играешь?
– Свитер, чистая шерсть, – басом отозвался Санек.
– Триста! Только из уважения к тебе.
– Обижаешь…
Осип перестал вслушиваться. Спрятал сверток в нагрудный карман линялой рубахи, водрузил на нос очки и, медленно поднявшись, побрел к чану с водой.
Со двора послышался шум. Загалдели собаки надзирателей, и картежники смолкли, навострив уши. Что-то тяжело бухнуло, заржала лошадь и, перекрывая все звуки, возрос над ночью людской гомон, остановив Осипа.
Дверь вновь с шумом распахнулась, и кто-то прокричал:
– Мужики, едрить, это ж – мясо! Мя…
Голос резко прервался, как от удара, взбухла ругань.
В барак заскочили двое, один кинулся к блатным с воплем: “Чего нашли-то!!”, второй задержался у чана, окунул кружку в стылую воду и жадно выпил.
– Шиндец! – всхлипнул он, утираясь. – Христом богом…
Когда первая свистопляска улеглась, стало понятно, что произошло нечто из ряда вон. Караул повсеместно был удвоен, на ночь у склада разбили дополнительную огневую точку. Всех отработавших загнали в бараки, надзирателям был отдан приказ, никого не выпускать на улицу до утра.
Разобрались по нарам. Но шепот не смолкал, упахавшиеся за день люди, забыв про сон, расспрашивали очевидцев о случившемся.
В этот день смена бурила породу на самой границе с мерзлотой, и когда один шурф наконец добрался до нее, бурильщики обнаружили странное образование. Аккуратно вырубив его из промерзшего грунта, подняли наверх, и началась потеха. Начальник смены, оценив находку, схватился за сердце, а там и за голову, но, собравшись с мыслями, приказал укрыть ее получше и везти в лагерь. Перевезли с большим трудом, потом затащили на продовольственный склад, куда вскоре пожаловало начальство в полном составе.
– Чего там было? – главный вопрос не сходил с уст людей, кочуя из одного угла барака в другой, порождая в пути много версий и гипотез, кто говорил, что это золотой идол, кто – что метеорит, и про мамонтов не забывали. Пока вопрос не добрался до тщедушного пожилого мужичка, известного брехуна Ермолаича, занимавшего соседние с Осиповыми нары.
– Бегемот это, братцы, ей богу, я таких в Москве, в зоопарке видел, – прошипел Ермолаич, обводя окрестные нары честным взором, и глубокая уверенность читалась в его косых бледно-синих глазах. – Не вру, сам его на подводу грузил. Тяжеленный, зараза! Тонны две, наверно, мяса.
Слово это, произнесенное как аксиома, наполнило воздух такой сильной тоской, что у многих навернулись на глаза слезы. Изможденные голодные люди сдались первобытным сущностям, до поры спящим в каждом человеке.
– Падла! – проревел кто-то, и в следующий миг Ермолаича выдернули из-под выцветшего одеяла и сбросили на пол, раздались глухие звуки ударов, люди вскакивали со своих мест и спешили приблизиться, спешили приобщиться к сваре. Одни вливались в барахтающуюся на полу кучу-малу, другие застывали в зрительском кольце, подбадривая, подзуживая, впитывая эмоции, позволяющие на время забыть о голоде и вражине-судьбе.
Когда подоспели надзиратели и растащили дерущихся, Ермолаич стал щербатым, но во всей его жалкой фигурке сквозило огромное облегчение, ведь он вполне мог оказаться тем остывающим трупом, что, безобразно разбросав ноги в драных кальсонах, валялся неподалеку в проходе в растекающейся бурой луже. Ночь обещала быть длинней, чем сон.
– Строиться, твари! Че стоишь, контра! – вопил заспанный капитан, скача по бараку в белом овчинном полушубке на голое тело.
Выбегая строиться на разбор, Осип подумал: “Хорошо хоть уже не в мою дневку”.
Рассвет когда-то наступает, даже если вместо солнца над вечной ночью еле теплится тусклый свет фонарей. Рассвет наступает неумолимо внутри каждого, презрев желание части людей продлить его отсутствие вечно. И нет ему никакой разницы, чем оно вызвано, в – этом вопросе рассвет солидарен с теми, кто ждет его с нетерпением. Осип радовался утру. И ни усилившиеся в декабре морозы, ни бессонная ночь, ни ставшее уже родным чувство непреходящей голодной тошноты, не могли поколебать его радость каждому новому дню.
После утреннего развода лагерь как будто вымер, почти все его население вышло работать на объекты. Остались только шесть караульных по периметру, пара надзирателей и несколько дневальных. Огневую точку у склада сняли, явно решив, что в связи с празднованием вечером Нового года, у всех найдутся дела поважнее, чем лазать в поисках мерзлого мяса. Осипа вместе с Зубовым и Ермолаичем направили на склад, проводить предновогоднюю инвентаризацию. Всю дорогу до склада щербатый Ермолаич оживленно болтал с Саньком и надзирателем Семеном, что было на руку Осипу, любившему, когда его оставляли в покое и, пусть мнимом, одиночестве.
По утоптанной тропке дошли минут за пять. И разошлись каждый по своим обязанностям: Зубов и Осип направились считать одежду и обувь, Ермолаич в сопровождении надзирателя – продовольствие.
Благосклонность Сани Зубова к Осипу простиралась не на один день – душа здоровяка, человека простого, стремилась к чему-то высокому. Зубов имел слабость к поэзии. И не так давно обнаружив, что высокий худощавый очкарик знает наизусть несметное количество стихов, и может часами “декламировать рифму”, как выразился сам Зубов, он нехитрыми способами пытался подсластить жизнь “интеллигенту”: то махорки принесет, то сахарку.
Вот и сегодня, вместо того, чтобы развалиться, где потеплее, и дрыхнуть, Санек энергично впрягся в работу, не заботясь о достойности этого занятия при его статусе. Весело насвистывая незатейливую мелодию, больше всего он походил сейчас на деревенского работягу, кем, по сути своей, и был. Вместе с Осипом они считали и записывали, перепроверяя и аккуратно раскладывая вещи по полкам. Дело спорилось, и за пару часов они успели сосчитать постельное белье, бушлаты, шапки, и занялись сапогами. Закончив с ними, Осип и Санек присели перекурить, и даже успели сделать по паре затяжек, когда иерихонский рев сотряс стены склада.
Зубов вскочил и первым бросился на крик, не умолкавший со стороны продовольственной части склада, Осип с опаской последовал за ним. Вбежав туда, они застыли в изумлении.
Посреди комнаты, раззявив огромную пасть, в которую, казалось, сейчас провалится весь мир, бесновалось чудище, яростно топча надзирательский бушлат. Самого надзирателя видно не было, видимо уже мчался за подмогой. Чудище захлопнуло пасть и уставило маленькие яростные глазки на вошедших. Зубов попятился, спиной оттесняя Осипа к двери. В этот миг из-за кучи картошки выскочил странно бледный Ермолаич с окровавленным ножом в правой руке. Скачками, которым позавидовал бы кенгуру, он прытко покрыл расстояние, отделявшее его от двери. Столкнувшись в проеме, все трое выпали из обители взбесившегося зверя в примыкающую комнату. Мгновенно вскочив на ноги, Санек захлопнул дверь и навалился на нее всем телом.
– Чего разлеглись?! Тащите что-нибудь, подпереть! – злобно крикнул Зубов, выводя лежащих из оцепенения.
Ермолаич с Осипом кинулись к ближайшему стеллажу, ухватив по мешку чего-то каждый, потащили их к двери. Подперев дверь снизу, бросились обратно. Третий забег Зубов решился сделать вместе с остальными. Когда гора мешков, по мнению Санька, выросла достаточно, чтобы сдержать возможный натиск чудища, все трое в изнеможении уселись прямо на пол. Дрожащими пальцами скатывая самокрутку, Зубов шумно выдохнул:
– Какого хрена здесь было?
И покосился на Ермолаича, на что разговорчивый в другое время мужичок боязливо втянул голову в плечи и отвел глаза, явно не желая ничего говорить.
– Что ж ты бельма свои прячешь? Говори давай, пока я злиться не могу, – хмуро сказал Зубов.
– Да я ж не хотел. Он сам подначивал, – дрожащий голосок Ермолаича заискивающе прискуливал.
– Кто? Кто подначивал? Зверюга, что ли? – Санек недоверчиво глянул на дверь.
– Охрана моя, Степан, значит. Сам же и сказал: “Отрежь кусочек, попробуешь – скажешь”. Я, дурак старый, и полоснул его по ноге. А он как взбрыкнет, как заорет, и на Степана попер, – затараторил щербатый.
– Кого полоснул? – здоровяк непонимающе поднял брови.
– Бегемота… – подал голос до этого молчавший Осип и снял очки.
– Это того самого, что ли? – удивился Зубов. – Так он же вроде дохлый был…
– Вот и я думал – дохлый. А он как вскочит и давай Степана топтать, тот еле успел из бушлата выпрыгнуть, а я к стеночке и отполз. А этот, чтоб ему, орет как стреляный. А я его совсем легонько-то полоснул. А этот… – сбивчиво бормотал Ермолаич, ежась под неодобрительными взглядами напарников.
– Молчи, бздун старый, накликал лихо – сиди тихо. Нам всем теперь аукнется, шкурой чую! – процедил сквозь зубы Санек, блеснув фиксой.
– Кашу заварят, точно. Случай и так небывалый – в мерзлоте гиппопотама нашли, так он еще и ожил, – Осип взял протянутую Зубовым самокрутку и жадно затянулся. – Хорошо – не убил никого.
– А че это не идет никто? Неужто не слышно было? – спросил Санек и поднялся. – Пойду, гляну.
Вернулся он скоро. И выражение лица его не предвещало ничего хорошего.
– Подох Степан, – только и сказал Зубов, и с ненавистью пнул мешок.
– Твою мать! – выдохнул разом побледневший Ермолаич.
– Как, подох? Что случилось? – встревожено спросил Осип, спеша надеть очки, он как раз закончил протирать линзы.
– Не знаю! Валяется там, – Санек неопределенно махнул рукой в сторону выхода со склада. – Сердце, наверно…
– Вышка нам, братцы. Ой, за что ж доля такая! – проскулил Ермолаич и захныкал, уткнувшись лицом в колени.
– Да мы ж не при чем! – взорвался Зубов. – Все, баста! Пойдем глянем, чего зверюга делает, а там решим.
Мешки, ставшие неожиданно тяжелыми, оттаскивали по двое. Когда подход к двери был расчищен, Зубов осторожно приоткрыл ее.
– Видишь? – спросил Ермолаич, опасливо вытягивая шею из-за плеча Осипа.
– Вижу.
– Ну и че там? – не унимался щербатый.
– Эта сволочь жрет картошку, – ответил Санек и, повернув к товарищам круглое лицо, неожиданно добро улыбнулся. – Проголодался, бедняга…
Для уверенности снова привалив дверь тремя мешками, люди устроились поудобнее, покурить и подумать, как быть дальше.
– Успокоился бегемот-то. Жрет – жить будет, – Ермолаич сплюнул сквозь щербину в зубах. – А вот мы…
– Вякало заткни. Никто не пришел, значит, не так уж и слышно было, – спокойно оборвал старика Зубов. – Не мути воду раньше времени.
– А что со Степаном делать будем? – спросил Осип, на несколько минут вызвав к жизни задумчивую тишину.
– Да здесь и спрячем, под дерюгой. А ежели спросят, скажем, что ушел куда-то. Сегодня не до него всем будет. Напьются – забудут. Вот после Нового года спохватятся. Тогда и ответ держать будем, – наконец нарушил молчание Зубов и посмотрел на Ермолаича. – Что скажешь, старик?
– Ну, я – как все.
– Вот и ладно. Пойдем, Степана притащим.
В нужное время, чуть раньше возвращения заключенных со смены, все трое: Осип, Зубов и щербатый Ермолаич осторожно вернулись в барак. Зубов, обнаружив, на одних из нар кого-то из блатных, растолкал того и уселся играть в карты. Ермолаич, не разуваясь, рухнул на свое место и моментально захрапел, время от времени причмокивая и ворча.
Осип присел на лавку у окошка, с той стороны плотно заваленного снегом, и, расправив на колене потрепанный листок, бывший когда-то письмом от жены, слюнявым огрызком карандаша стал выводить нестройные строки, пытаясь словами перенести на бумагу мудреную вязь чувств и событий. Но внезапно он скомкал бумагу и бросил в угол. Что-то мешало заниматься привычным делом. Что-то большое давило изнутри, мешало дышать, утоляя ненавистный вечный голод своей важностью, заставляло непроизвольно сокращаться мышцы, готовые в любую секунду направить человеческое тело туда, куда толкала его душа. И человек знал, что вызвало беспокойство в переставшем чувствовать сердце.
Осипа не покидали мысли о бегемоте. В этом уродливом создании природы он видел себя, точно также попавшего в ловушку времени и обстоятельств. И чудо освобождения животного из тысячелетнего сна не могло оказаться лишь шагом к другой смерти. Надежда Осипа не смогла бы вынести такого удара. Здесь, в этом богом забытом месте, бегемота ждало только одно – гибель, либо пытки в “ящиках”, если начальство лагеря все же решит сообщить о находке в высшие инстанции. Больше одной старухи с косой на каждого живого быть не должно. А бегемот свое уже получил.
Погруженный в эти мысли Осип съел миску теплого супа с праздничным кусочком мяса, безразлично глядя, как открываются и закрываются людские рты, не вслушиваясь в голоса и слова. Мысли не отпускали его и тогда, когда он забрался на верхний ярус нар и закрыл глаза. И сон – врачеватель душ – не шел, понимая, что этот человек слишком опасен для его царства.
Осип не спал. Он принял решение и теперь ждал подходящего часа, когда угомонятся блатари, а у караульных начнет двоиться в глазах от выпитого, тогда можно будет пробраться на склад, а там уж решить, как устроить побег бегемоту. И если не в эту ночь, когда надзиратели будут больше озабочены смакованием водки под бой Курантов, значит – никогда. Завтра зверя найдут. И тогда беднягу уже не спасти.
Где-то через час Осип откинул одеяло и, прихватив грязную подушку, осторожно спустился на пол. Он уже знал, как поступить.
Осип, нервно оглядываясь, скользил вдоль темных стен бараков, подолгу усмиряя бешено клокочущее в горле сердце перед пробежками сквозь освещенные фонарями пространства. Путь до склада показался вечностью, и ключ долго не хотел попадать в щель замка, бог весть что вытворяя в трясущихся руках. Дверь открылась, но вздох облегчения так и не сорвался с замерзших губ. На плечо Осипу легла чья-то рука. В следующий миг его втолкнули внутрь, и дверь захлопнулась.
– Ты куда? – горячий шепот обжег ухо, и Осип узнал своего благодетеля Саньку Зубова.
– Бегемота спасать.
– Че, рехнулся совсем, интеллигент?
– Не могу иначе. Ладно, мы – люди, так он же не виноват, что здесь очутился, все равно, что дитя малое. Погубят ведь, – зашептал в ответ Осип.
– Ну? И? Что ты делать собираешься?
– Я думал выманить его на улицу, а там к главным воротам…
– Дурак! А караул, а смотровой на вышке? Как ты их обойдешь?
– Я не знаю. Я просто хочу его спасти. Помоги мне! – взмолился Осип, вцепившись костлявыми пальцами в ворот зубовского бушлата.
Санек молчал долго.
– А Ермолаич, он же сдаст? – выдохнул он, наконец.
– Не сдаст. Я позаботился, – произнес Осип, и было слышно, как он усмехнулся.
Темнота в удивлении вновь замолчала.
– Ты?! – голос Зубова внезапно охрип, он помолчал и уже бодрее добавил: – Я ведь, знаешь, тоже не мог уснуть.
Они молча нашарили коптилку-бензинку, запалили ее и двинулись к подпертой мешками двери, где в одиночестве томился странный гость. Оттащив мешки, медленно приоткрыли дверь. Бегемот стоял у дальней стены и внимательно следил за непонятными существами. Люди распахнули дверь настежь и медленно отошли подальше. Животное недоверчиво принюхалось и осторожно сделало первый шаг, потом второй, третий…
Так они продолжали пятиться к выходу, словно приглашая бегемота за собой. Тот уверенно шел за ними, будто понимая. А людям казалось, что от этого огромного существа исходит живое тепло, по которому истосковались их души, согревая и вселяя в них уверенность в завтрашнем дне.
Когда придет новое электрическое утро и у похмельного смотрового на допросе поинтересуются, почему он позволил прирезать двух своих сослуживцев, когда те мирно дрыхли в караулке, достойно встретив новый 1940 год, причем, из раны одного из них вытекло совсем мало крови, как если бы он умер гораздо раньше. И почему один заключенный бежал, другой удушен, а со склада пропала таинственная находка, о которой, слава вождю, еще не успели доложить наверх. Впрочем, эти вопросы зададут многим. Зададут его и Саньке Зубову, на что тот только пожмет плечами.
Когда придет новое утро, Осип рухнет в снег и удовлетворенно закроет глаза навсегда, успев увидеть как, держа морду строго на юг, бегемот неспешно уходит прочь.
Но все это будет, когда придет утро.
* * *
Похороны вышли тихими и малолюдными. Умерший – высохший дряхлый старичок невесомо лежал в гробу. Заострившееся лицо его, со спокойствием и безмятежностью которого совсем не вязались старый заношенный костюм и растоптанные лаковые туфли, было обращено чуть-чуть вправо, как будто бы старик хотел обернуться, да не успел. Неподалеку от гроба парочка таких же старых соседушек утирала положенные слезы. Семья в количестве пяти человек, неслышно перешептывалась, поручив орудовать молотком и лопатами могильщикам.
Разлили водку, не забыли и покойного, накрыв стакан хлебом, поставили его у памятника, аккурат, под цифру 2003, выпили и стали собираться. И никто не обратил внимания на то, что крышку гроба прибили слабо. Перед живыми стояли куда более насущные вопросы: продажа освободившейся квартиры и раздел имущества. А гробами пусть интересуются другие.
Другие пришли ночью.
Два человека в мятых старых куртках появились внезапно, словно упали с неба, подобно ангелам. Они сбросили с могилы венки, и воткнули в свеженасыпанный холмик лопаты. Один из них включил фонарь и высветил буквы на памятнике.
– Ну? Че там? Наш? – прокаркал другой, судя по тону, старший в этой паре.
– Наш. Зубов Александр Митрофанович. Дерьмо, блин, этот жребий. Если бы полковничкову могилку вытянули, а так, что с этого возьмешь? Везет же Рогу! Одних, небось, орденов десятка три, – брызгал слюной обладатель фонарика.
– Ладно, не хнычь. В следующий раз повезет больше.
– О! Дроныч, смотри, че у него тут на памятнике пришпандорили! Хрень какая-то…
– Сам ты… хрень! Это ж бегемот. Я их давеча в зоопарке видел.
– Да и ладно. Копать надо.
Поплевав на руки, они взялись за лопаты.
– Ты с головы, я с ног. Поехали! – каркнул Дроныч и вогнал лопату в землю.
Словно в ответ, совсем близко треснула ветка, следом другая. Мародеры замерли, прислушиваясь.
– Что это было, Дроныч? – спросил молодой, озираясь вокруг.
– Не знаю. Мож, показалось, – поежился старший.
В это мгновение за их спинами кто-то тяжело переступил с ноги на ногу. Люди резко обернулись на звук.
– Свят… – только и успел выдохнуть Дроныч, когда…
…трубы Иерихона разделили ночь надвое. В одной ее половине два обезумевших от страха человека, не разбирая дороги, несли свои жалкие жизни к спасению. Откуда им было знать, что всевидящий уже давно вычеркнул их из списков.
А в другой половине ночи, держа курс прямо на Полярную звезду, в матовом лунном свете шагали трое. Меж двух человеческих фигур весело семенило толстыми ножками дитя жаркой Африки.
г. Алма-Ата