Опубликовано в журнале День и ночь, номер 1, 2006
НА НОВОДЕВИЧЬЕ КЛАДБИЩЕ
АВИЭЛЬ
Саша решил сделать обрезание по двум причинам. Во-первых, он слышал, что это предохраняет от разных заболеваний, а во-вторых, а это пожалуй основное, секс у обрезанных длится дольше чем у остальных. Может вранье все это, только Саше рассказали, что в тот хоботок кожи, который удаляют в процессе ритуала, выведены многочисленные нервные окончания, которые повышают чувствительность. Соответственно отрезав их, чувствительность снижается и кончаешь ты не сразу же, увидев пару грудей, а успеваешь донести кое-что до самой обладательницы этих форм, что тоже неплохо в наше нервное время. “Будешь гонять минимум полчаса”, – подбодрил хирург районной поликлиники. Это было столь щедрым посулом, что Саша не выдержал и бросился осуществлять свою затею.
Для осуществления этого экстравагантного плана Саша стал наводить справки. Приятели, врачи, служители культа. Все были перебраны для того, чтобы найти наилучший вариант. Наконец решение появилось: оказалось, что в синагоге делают обрезание бесплатно, если ты еврей. Саше было известно, что его бабушка была еврейкой наполовину, по маме. Мама была еврейкой на четверть, сам Саша – на одну восьмую. Но это оказалось не важно, ведь в расчет берется женская линия, а по женской линии Саша был самым что ни на есть жидом жидовичем. Он собрал все свидетельства о рождении, свидетельства о браках, переменах фамилий и прочее. В нескольких потертых книжечках зеленого и коричневого цвета заключалась вековая история семьи. Войны, революции, погромы, кровь, страх и любовь были вписаны аккуратным почерком между картонных страничек. Со всем этим Саша отправился в синагогу.
В здании на Большой Бронной, похожем на кинотеатр в стиле “сталинский ампир”, толпились старики с лицами, похожими на печеные яблоки, и носатые старухи с волосами, крашенными хной. Саша на всякий случай снял бейсболку.
Оказалось, что хирурга делающего обрезание называют моэль, а имя у него Натан. У Натана на лице была светлая борода и какие-то серебристые нити приторочены к поясу. На голове ловко сидит кипа. Нрав у Натана оказался веселым, Саша почувствовал себя комфортно.
С доказательствами собственной принадлежности к народу Авраама пришлось повозиться. Свидетельство о рождении бабушки было не подлинником, а копией, восстановленной в 72-ом году. “Хорошо, что 72-го года”, – сказал Натан. “С 90-го сплошные подделки”. Ее причастность к собственным родителям тоже оказалась под сомнением так как в свое время бабушка поменяла имя. В СССР не любили евреев. В итоге Натану и Саше удалось вывести стройную логическую теорию, в соответствии с которой Саша таки официально признавался евреем.
Помощником Натана оказался сухой старичок в темно-серой “паре” и с кожей цвета пергамента, которая обтягивала твердые черты лица. Натан ласково шутил с Сашей, но старичку спуску не давал. Прикрикивал на него, когда тот допускал оплошности и, вообще, брюзжал.
Далее старичок в темно-серой “паре” тщательно вытер лужу, натекшую с сашиных бот (дело было зимой), и молодой человек был препровожден в операционную. Там ему велели снять штаны и прыснули на член “заморозкой”.
Каждый, желающий сделать обрезание, должен заполнить короткую анкету. В том числе надо указать еврейское имя. Никакого имени кроме собственно “Саша” у Саши не было. Натан протянул ему книжечку с именами и предложил выбрать любое. Эту книжечку Саша листал на протяжении всего процесса операции.
Он улегся на кушетку в одной верхней кофте. Перед носом установили желтенькую занавесочку, чтобы оградить Сашу от кровавого зрелища. На голову надели кипу, процесс все-таки священный. Перед началом моэль зачитал какие-то заклинания (некоторые Саше велено было повторять; повторял он невнятно, потому что половину не разобрал) и приступил к делу.
Саша ощутил, как в член несколько раз вошла игла шприца. После прысканья “заморозкой” и уколов член окончательно потерял чувствительность, престал быть Сашиной принадлежностью и зажил собственной жизнью в руках моэля.
“Авив, Авигдор, Авиноам”, – по слогам читал Саша, не сразу разобравшись в обратном классическому, европейскому расположению страниц справа налево. Иногда он поглядывал в окно. Там были хорошо видны окрестные дома. “Живи я здесь, обязательно бы смотрел сюда в бинокль”. Сначала было мокро и прохладно. Потом заскрипели зажимы, зашуршали салфетки. “Авирам, Аврагам”, – перебирал Саша. “Позови… он сидит в зале, в левом ряду от входа”, – приказал моэль старичку. Имени Саша не разобрал, но пришел некто и обхватил его голову ладонями. Лица пришедшего Саша не видел. Пришедший с моэлем прочитали заклинания, и некто удалился. “Нет, не смотрел бы я сюда из окна, на что собственно смотреть-то?” – подумал Саша. “Перекись”, – скомандовал Натан. Старичок зазвенел склянками. “Да не эту, другую бутылку! Может мне самому ее искать?!” – капризно потребовал моэль. Старичок исправил ошибку. “Авиэль”, – нашел Саша. “Сын Бога”, – прочитал он перевод. “Ныне редко употребляемое имя”. Он несколько раз произнес имя на пробу. Звуки ласкали небо и губы. Что-то нежное и чувственное таилось в этих звуках. “Сын Бога. Странно, почему оно редко употребляется? Такое красивое”. “Ну что, выбрал?” – спросил Натан. “Авиэль”, – произнес Саша. “Красивое имя”, – сказал моэль, поднимая и опуская руку с иглой и продетой нитью.
Саша отодрал от волос вокруг члена застрявшие сгустки крови и заправил огромное забинтованное нечто в боксеры. Натан дал ему инструкцию о том, как себя вести после обрезания. Хорошая инструкция, все разложено по полочкам: что может произойти, как поступать, чего опасаться, чего нет. “Если бы все врачи такую давали”, – подумал Саша.
Швы должны были рассосаться недели через две.
Вечером Саша читал “Трех мушкетеров”, и в сцене, где д’Артаньян ласкает служанку миледи, а потом и саму госпожу, у Саши случилась эрекция. Стало больно. Он старался думать о снеге и морозе. Ничего не получалось, белое плечо миледи, с крохотной лилией, не шло из головы. В такие минуты, согласно инструкции, следовало опускать ноги в холодную воду. Саша так и сделал. Эрекцию словно ветром сдуло.
Теперь Саша ждет, когда можно будет проверить обновленный инструмент в деле. Все-таки полчаса это не шутки.
В БАКУ
Летом 1988 года Валя Н. сопровождала группу иностранных студентов из Университета имени Патриса Лумумбы в поездке по Азербайджану. Валя Н. и моя мама были большими подругами. Валя Н. предложила моим родителям поехать в это путешествие в составе группы. Время было советское, путешествия являлись дефицитом, и такой возможностью грех было не воспользоваться. Мы поехали.
В Азербайджане мы видели много интересных вещей: Девичью башню в Баку с отметками, где раньше был уровень воды, нефтяные скважины и заляпанные черной жижей качающие машины с переваливающейся перекладиной, похожей на полоток. Мы ехали девять часов по пустыне и срывали плоды гранатового дерева прямо у дороги. В рыбном колхозе мы видели пруды с бетонными берегами, кишащие форелью, а одна рыба даже цапнула за палец служителя, который кидал ей корм. На пальце выступила кровь, все ахнули, а служитель радостно улыбался. Мы видели нашего экскурсовода, волосатого толстяка, который рано утром купался в бассейне голый, думая что никто его не видит. Мы видели пятки латиноамериканского студента, с сине-зелеными точками, который валялся в постели с однокурсницей, сказавшись больным, а Валя Н. строго тащила их на очередную экскурсию.
Я помню, как в гостинице “Апшерон” в Баку, отключили воду и из туалета страшно воняло. Помню, как на торжественном приеме в ресторане “Гелюстан” я перепутал щедро украшенный кусок мясного паштета с тортом и не знал потом, что с ним делать. Помню, как в другом ресторане, в горах, я стукнулся лбом о стеклянную стену, которой не заметил, и очень сконфузился о того, что раздался звон подобный колокольному и что красивая студентка, к которой я испытывал тайную симпатию, бросилась меня жалеть. Помню, что папа прочел мне вслух всю “Капитанскую дочку” Пушкина.
Был еще храм огнепоклонников с черными дырками потухших “вечных” огней, и темные приморские вечера с катанием на простеньких каруселях, и чайхана, и базар. Однако рассказ мой не об этом.
Во время очередной прогулки по Баку я захотел писать. На счастье неподалеку оказался железобетонный общественный туалет, очень похожий на фашистские оборонительные дзоты, которые я видел в Нормандии десять лет спустя. Тогда, в Баку, я еще не знал об этой зловещей параллели и послушался маму, которая подвела меня к “дзоту” с той стороны, где над входным проемом имелся мужской опознавательный знак. Мама подпихнула меня в спину и я, с яркого каспийского солнца нырнул в кромешную тьму.
Когда мои глаза, первоклассника московской спецшколы с углубленным изучением французского языка, привыкли к темноте, я различил следующее. Бетонная комната неопределенного цвета имела прямоугольную форму. Плесень и нечистоты делали ее весьма живописной. Вдоль стен, вокруг меня в полу зияли дыры, похожие на дыры в храме огнепоклонников, только крупнее. Края дыр украшали какашки разной давности, судя по степени их разложения. Отдельные какашки в беспорядке разбросались по полу. Над большею частью дыр, кавказским полукругом, на карачках, сидели суровые усачи с мрачными лицами в пиджаках и кепках диметром с канализационный люк. В Баку повсюду можно наблюдать таких усачей, полукругом сидящих на корточках и лузгающих семечки. Только они обычно в брюках. На этих же брюки были спущены. Некоторые курили.
Справа на уровне моего правого розового ушка из крана капнула вода. Зажужжали жирные мухи. Дышать стало затруднительно. Я нерешительно потоптался и нервно вытер вспотевшие ладошки о новенькие голубые штаны-бананы. Штаны мне сшила молодая модница Вера И., дочка маминой подруги. Усачи повернули недружелюбные носы в мою сторону, этот джентльменский клуб явно не хотел меня принимать. Сглотнув, я попятился и задом вышел на свет Божий. “Лучше потерплю”, – подумал я, а маме сказал, что все прошло благополучно.
Спустя многие годы я с огромной нежностью вспоминаю то детское путешествие. Когда заходит речь об Азербайджане, я рассказываю о форели в забетонированном пруду, о Девичьей башне, о пустыне, ресторане “Гелюстан” и о “Капитанской дочке”.
Валя Н. умерла несколькими годами позже от рака, хотя поговаривали, что от чего-то венерического. Жажда любви, которой она была лишена на родине, вылилась в беспорядочные связи в заграничных поездках, которые тогда только-только стали доступными.
Модница Вера И., сшившая мне штаны-бананы, погибла в автокатастрофе, впервые сев за руль нового автомобиля.
Голубые штаны-бананы отдали носить какому-то другому мальчику, когда я из них вырос.
ПОПАСТЬ НА НОВОДЕВИЧЬЕ КЛАДБИЩЕ
Черные, реже красные и серые. Крепкие-устойчивые и хрупкие-покосившиеся. Иногда встречаются крепкие, но покосившиеся, а хрупкие, наоборот, прочно сидят в земле. Совсем редкая находка – деревянные. Таких всего парочка. Многие увенчаны мраморными изваяниями, некоторые оформлены барельефами, попадаются скульптуры в полный рост, но абсолютное большинство украшено простыми фотографическими портретами “хозяев”. Красавицы и дурнушки, бравые вояки, покорители Арктики, интеллигенты-очкарики внимательно смотрят из своих овалов. Их взгляды не тревожат, с холодным сердцем я прохожу мимо, оставляя всю ораву позади. Но вот мне в глаза заглядывает восьмилетний мальчик в матроске. От мальчика имеется только белобрысая головка. Она обрамлена в стекло и размещается в середине белой мраморной плиты. Под фотографией мальчика вырезан кораблик и написано “Володенька”. Я опускаю глаза и иду скорее прочь от Володеньки, от его мамы, пережившей сына на 43 года и от папы, смерть которого совпала с годом репрессий. Повсюду лесом стоят могильные плиты, памятники и изваяния. Я на Новодевичьем кладбище, месте успокоения советской элиты.
Забыть Володеньку с семейством легко – здесь столько всего интересного: вот приземистая тумба с детским писателем, его считалочка скачет в мозге и задорно выпихивает из него неприятные мысли. Вот заслуженная киноартистка, черно-белые ноги которой не давали мне уснуть в детстве. А вот целый выводок героев социалистического труда и один генерал-майор. К концу аллеи Володеньки и след простыл.
Я бодро шагаю по дорожке, но одна интересная пара заставляет меня остановиться. Если бы я мог посоветовать археологам будущего персонажей, по которым следует изучать ушедшую эпоху страны, я бы выбрал этих двоих. Ее мраморную голову украшает высокая прическа, взгляд горделивый, присущий директрисе центральной московской спецшколы. На шее бусы из чего-то увесистого. Он из бронзы. Шея забрана пластинами форменного воротника с пышной золотой вышивкой. Плечи – погоны, грудь – шайбы орденов. Голова оформлена грубыми, волевыми мазками советского скульптора. Наверняка они были крепкой семейной ячейкой. Правда, полированный мрамор ее головы выглядит много качественней его грубых бронзовых черт. Наверное, потому что она умерла первой и скульпторы в те времена были мастеровитее. А, может, наследники просто-напросто сэкономили на памятнике военному. Ведь неизвестно, любили ли они его так же, как он свою супругу.
Я останавливаюсь перед весьма любопытным экземпляром. В стену вмонтирован целый экипаж самолета “Максим Горький” и несколько пассажиров. Все они закупорены в одинаковые вазы, а надпись подробно описывает, как они в эти вазы угодили. Оказывается во время показательного полета “Максима Горького”, нерадивый пилот другого самолета по фамилии Петренко решил отличиться. Вопреки приказу он сделал мертвую петлю, потерял управление и врезался в “Максима”. Все погибли и Петренко тоже. Советское правительство выплатило семьям по 10 тысяч рублей. После подробного изучения фамилий на вазах летчика Петренко обнаружить не удается. Роковая ошибка лишила летчика Петренко счастья покоиться среди жертв своего неуместного героизма.
От мрачных мыслей о судьбе пилота-хвастуна меня отвлекает громадный блок темной горной породы. Удивление вызвано не размерами блока, а именем человека, который этим блоком придавлен. Человека этого я хорошо знаю, я помню, как он сидел за большим круглым столом в просторной гостиной и произносил тост в честь моего деда. Тогда я был совсем маленьким и сидел под этим самым столом с куском торта, который мне незаметно просунула мама. Гости громко кричат ура, слышен звон бокалов, хлопают пробки и ноги в колготках и брюках встают, чтобы продемонстрировать уважение к гостю.
Я перечитываю имя, фамилию и отчество этого человека и думаю, почему же он достоин лежать здесь, а мой дед не достоин? Почему дед лежит, пускай на престижном кладбище, но на окраине, а этот, чьи носки я внимательно изучил тем далеким праздничным вечером, пролез сюда, в центр столицы. Неужели мой дед подмахнул меньше приказов, шлепнул меньше печатей, сделал меньше выговоров и уволил меньше людей?! Нет, не меньше! Тогда почему, черт возьми, меня лишили права приходить сюда как в свой дом, гордо неся четыре алые розы мимо охранника, чтобы он видел, что я не какой-нибудь любопытный шалопай, а скорбящий наследник одного из центурионов погибшей империи. Чудовищная ошибка вкралась в мою жизнь. После смерти мой дед оказался меньшим ловкачом, чем этот, под черным блоком. Меня лишили власти, лишили наследства, лишили права почетно скорбеть среди равных. Теперь я прихожу сюда, как чужой, принц, забравшийся тайком в собственный сад.
Подгоняемый отчаянными мыслями, я спешу куда-то, не разбирая дороги, и стукаюсь о бюст неизвестного. Он оказывается маршалом бронетанковых войск. Досадливо потирая лоб, я читаю фамилию маршала. Я замираю, вспоминая далекую весну и краткий роман со стройной брюнеткой. Брюнетка была внучкой этого маршала. Что-то у меня с ней не сладилось, а что именно вспомнить не получается. А ведь, не расстанься я тогда с этой брюнеткой, мог бы рассчитывать на теплое местечко рядом со славным маршалом и его отпрысками. Пусть не для себя, но для моих потомков историческая справедливость была бы восстановлена, и они смогли бы приходить сюда с четырьмя алыми розами…
Вконец раздавленный собственной неудачливостью, я бреду дальше. Вот отец знаменитого кинорежиссера, а вот его мать. Краска с надписей совсем облетела. Видать у кинорежиссера много работы. Вот сочинитель героических эпосов, он повесился, вот брат железного наркома – отравился, вот жена кровавого диктатора – пустила себе пулю в лоб. Их изваяния крепки и незыблемы, как зубцы кремлевской стены. “Господи, почему я лишен права быть среди них, почему я низвергнут и раздавлен?!” – проносится ураганом в моей голове.
Борясь с желанием кричать от боли и несправедливости, я иду дальше. На пути вырастает гранитный человек в клоунском наряде. Он выходит из скалы и никак не может освободить ногу, завязшую в сером камне. Позабыв про историческую несправедливость, я замираю с раскрытым ртом. Почему его нога вязнет в грязном камне? Почему он так похож на монстра? Ведь он был клоуном и прежде всего человеком… по спине пробегает холодок, я оборачиваюсь. Лучшие умы, сердца и руки державы обступили меня. Отовсюду прут генералы и адмиралы, надвигаются академики и членкоры. Именитые деятели искусств натягивают поводки. Мне страшно, я бегу прочь, а заслуженные учительницы злобно шипят вслед.
Уф… оторвался… может, все к лучшему. Может быть, мои родственники не недоделали чего-то, а наоборот, чего-то не совершили и потому покоятся далеко отсюда. Судьба, пожалуй, распорядилась правильно, избавив меня от искушения оказаться здесь. Не моя это компания. У ворот я останавливаюсь перевести дух и напоследок разглядываю случайный памятник. Я испытываю превосходство “общаясь” с некогда влиятельным человеком, лежащим теперь в земле у моих ног. Я нахально сметаю снежок с его мраморной головы и с железных букв имени. Но все имя очистить не получается, я не дотягиваюсь, мешает лужица талой воды. Я ухожу, так и не узнав, кого похлопал по лысине. Он укоризненно сверлит мне спину своими каменными глазами, оставшись в своем чопорном величии, а я спешу за ворота, подальше от этого некрополя чужих мне людей. Чужих отныне.
Я оборачиваюсь, чтобы бросить последний взгляд назад. К воротам подъезжает дорогой черный автомобиль. Водитель распахивает дверцу перед юношей в элегантном пальто. В руках юноши четыре алые розы…
Я еще долго стою, не двигаясь, хотя перед воротами никого больше нет. “А ведь на его месте мог бы быть я… да и кладбище все-таки хорошее, респектабельное”.
г. Москва