Опубликовано в журнале День и ночь, номер 11, 2005
ИЕРОГЛИФЫ ДЕТСТВА
ЗИМНИЙ ПЕЙЗАЖ
Китайские деревья. Кривизна.
Скитающийся признак перекоса.
Равнина бездыханна и ясна,
Как сон тысячелетнего даоса.
По белой глади белым шелком шьет
Слепое небо морок заоконный.
Укрыться бы хоть в рощицу иконы
Иль – босиком на брейгелевский лед…
Но возникают, как вещал Ван Вей,
“Далекие деревья без ветвей,
Далекие вершины без камней,
К вершинам подбегающие горы…”
Врывается алмазный снеговей
В некрасовские нежные просторы.
АВТОР ПЕСНИ
Пропали в наводненьях и пожарах
Давыдова обширные труды.
Ослепший, в язвах на ногах поджарых,
Он ни одной не избежал беды.
О, знал бы он, что все воспламенится –
Монгольский сказ, якутский лексикон!..
Конечно, есть у Гумбольдта страница,
Где мимоходом упомянут он.
Любивший с детства Тассову октаву,
Он сочинял поэмы до конца.
Но лишь одну безадресную славу
Обрел создатель “Думы беглеца”.
Ведь баргузин и ветер Акатуя
В тягучем звуке над страной текут…
Зачем судьбу я помянул такую,
Ушел в тайгу, где в бубен бьет якут?
Не видел Лены, не был на Байкале…
В глухом селе на волжском берегу
Вдруг ощутил я: годы замелькали,
И что оставить по себе могу?
Но безмятежен этот вечер долгий,
Как будто жизней не одна, а две,
И вдалеке вскипают волны Волги,
Невидимые в ровной синеве.
НА СЕВЕРЕ
Темный лес и незрячее время,
Тлеют ветхих домов корабли.
Вот и жило здесь русское племя
И другой не видало земли.
О ее изобилье зеленом
В густоте пролетающих лет
Сообщали Брокгауз с Ефроном,
Говорили Некрасов и Фет.
Но такое прошло-миновало,
Память эхом настолько полна,
Что веков, чтоб унять его, мало
И не в силах лесов тишина.
ДАЛЕКИЕ ГОДЫ
Тогда копали землю многие
Под солнцем черным добела,
Всех принимала геология,
Археология брала.
Вот жизнь летит, все загазовывая,
Куски хватая воровски,
Лишь снятся сапоги кирзовые
И выцветшие рюкзаки.
Я вижу эти экспедиции:
Ширь Енисея, Иртыша,
Цинга, тунгусы тусклолицые,
Энцефалит и черемша.
Хорезм и пепел в оссуарии,
Курганы темные Саян
И нефть грядущая Татарии,
И снег, и времени буран.
Походы в поисках ванадия,
Необходимого стране,
И ясность вражеского радио
В тысячеверстной тишине.
Порой туда в чернорабочие
Шли живописец и поэт,
И откликалась ночь, ворочая
Чужих костров далекий свет.
Вдруг день палящий и воинственный
Вторгался в тающую синь
Свободы тайной и единственной
Твоих урманов и пустынь.
* * *
В столицах западных и в городах восточных,
В кварталах каменных, кирпичных или блочных,
И в юрте, и в избе и в тех путях бессрочных,
В которых кратким сном промчалась жизнь моя,
В сообществах людских, и чистых и порочных,
И в брачных радостях, и в пиршествах побочных
Страстей губительных, постыдных и непрочных
Всегда жила любовь – свидетельствую я.
ИЕРОГЛИФЫ
Их я кровью чертил, умирая в харчевнях.
Я на драной циновке лежал у огня
И скитался в их толпах дневных и вечерних.
Как они колыхались, меняя цвета,
Шли великим походом в теснинах и через
Гущу рынков, где сдавливала теснота
И глазела, смеясь надо мной, подбоченясь!
Полыхали дворцами, шелками текли
Иероглифы корчащегося мерцанья.
Был я маленький варвар из крайней земли,
Но в одиннадцать лет прочитал Сыма Цяня.
И когда смертоносные хлынут дожди, –
В бесконечные цепи безликой пехоты,
Знаю, встанут соратники Ши-хуанди,
Равнодушные воины из терракоты.
ГИМАЛАЙСКИЙ АВТОБУС
Массовые казни утопистов
Были до рожденья моего,
Но порыв мечтаний был неистов,
Антимир возрос из ничего.
Годы я провел в стране утопий,
А когда разрушилась она,
Ложь и правду заменил мне опий
Дальних странствий и цветного сна.
…Этот рейс пропах марихуаной,
Вдоль дороги сушат коноплю.
Только я, от зноя бездыханный,
В мареве утопии дремлю.
ХРАМ ЗЛА
Как скучно было в серых закоулках:
Зловоние, хруст щебня, пустота,
Забвенье отдаленных злодеяний.
Вновь город, гомон будничного зла
И яркая бессмыслица сансары,
Хибары, монументы, шапито
Невероятных коммунальных юрт.
В них проживает множество семей,
Коврами отграничены отсеки
И ордер утверждает горсовет.
Я долго шел по улицам Урги.
Галдели дети, щурились верблюды
И розовели в масляном чаду
Пятиэтажки грязные, в которых
Сантехника отключена навеки.
Устав от зла, я шел, куда вели
Бревенчатые вечные заборы.
Манил меня Храм Вечного Покоя.
Наплывы тишины глубокодонной
Там сердце обнимали нежным льдом
В небытии, подобном океану.
Любил я также храм, где Младший Брат
Богдогегена, добрый чудотворец,
Летал без крыльев, таял, исцелял…
И вот он – мумия на пьедестале.
Сидит перед учителем своим.
Они мумифицированы оба,
Так уцелели, здесь пересидев
Год Огненной Змеи. И друг на друга
Глазами остекленными глядят.
А было время: разрушали храмы,
Расстреливали лам, ломали книги
И выковыривали из письмен
Кораллы, серебро и дряхлый жемчуг.
И мумии древнейшие собакам
Бросали, разбивая на куски.
Народ не тронул Брата. Ведь монголы
Его любили издавна, когда
Его судьбой не дорожили ламы,
Готовили к пути Перерожденца,
А Младший Брат, явившийся вослед,
Обузой был. Но всем святым семейством
Они однажды двинулись из Лхассы,
Поехали на яках по Куньлуню
Под звездами величиной в кулак.
Восьмой богдогеген страною правил
Со дня зачатья. Пятьдесят два года
Виктория ему дарила львов,
Слонов, жирафов и гиппопотамов.
Всегда работал набивальщик чучел
И в результате до сих пор сохрАнен
Зоомузеем ставший зоосад.
Здесь и фарфор, даренье богдыханов,
И сапоги из кожи золоченой,
Совсем почти как новые, – опойка
От Николая.
КНЯЗЬ-БОГДОГЕГЕН
Жил безгреховно, будучи монахом,
Но вынужденно перевоплощался,
На время становился духом зла.
В особом храме перед ним прошли
И естество свое преобразили
На ложе, окруженном зеркалами,
Три тысячи наложниц равноценных.
Невольник зла, он не избрал любимой,
Он был безблагодатен, как о нем
Сказали бы со вздохом христиане.
Но, равнодушный, не был он ревнивым.
Зачем-то у него была супруга.
Возможно, только брата он любил.
Я в это верю, потерявши брата.
Но Халху заселили духи зла:
Смерч, сифилис, восстанье, голод, Унгерн,
Тиф, Сухе-Батор, жирный Чойбалсан,
В московскую влюбленный пианистку.
Ему сажать велели из Москвы,
Потел он в юрте и сажал, и плакал.
Мне весело в Монголии жилось,
Но тяжко поглощать так много мяса
И вяленое заедать вареным –
Казнь ассирийская… Я не был ни монахом,
Ни духом зла, и помнится кумыс,
Прогулка в горы с внучкой Чингиз-хана.
В чертоги зла я заходил не часто,
Но и заречься от него нельзя.
Храм Зла – вся жизнь, в которой ежечасно
Мы способы находим уклониться
От исполненья нашего закона.
– Монголия! “Ом падме мани хум!..”
Прощай, прощай! Я повернул рычаг
Молитвенного барабана.
…Заснеженная Новая Деревня,
Мы с деверем из рюмочной бредем
От Ядерного института к зданью
Угрюмого дацана. Знаю, здесь
Чудотворит не слишком древний Будда,
Отлитый в Гамбурге. Но санитарный день
Ворота на запоре… Вдруг в сугробах
Ободранная прыгает собака
С улыбкой мерзкой на косматом рыле.
Замерзший дьявол, изнуренный бес…
Тут в темном храме отворилась дверца
И высунулась длинная рука,
И духа зла, погладив, утянула.
* * *
Ты мне необходима,
Как снег и горечь дыма,
Как беженцу прописка,
Изгнаннику березка…
Пусть на закате Рима
Здесь истинное мнимо,
Далекое так близко,
Возвышенное плоско.
Но нет уже России,
Погибшей, аки обры,
Бессмысленно жестокой
И безрассудно доброй.
СВЕТОВИТ
Деревянные, странные
Праславянские боги,
Вам молиться не стану я,
Но в дремотной дороге
Средь лесов с лесосеками
Возникаете вы
Над студеными реками,
Словно шелест листвы.
В гуще сумрака снулого
Померещилось мне
Трехголовое тулово
В расщепленной сосне.
И как будто словесная,
Но былины древней,
Эта сила древесная
Обнаженных корней.
В темной молви и морочи
Брезжит бог Световит,
Золотое узорочье
Пусть хоть он сохранит!