Опубликовано в журнале Континент, номер 152, 2013
Светлое будущее — совсем не будущее. Вот все то, что мы видим ежедневно, все мелочи, весь быт, вся эта «советская действительность», на которую, как известно, клевещут все, кому не лень, и даже те, кому лень, — она и есть самый настоящий коммунизм. Никакие не «зримые черты» — просто «обыкновенный коммунизм». Эта мысль — может быть, и не самая главная мысль новой книги Александра Зиновьева[1], но она мне представляется тем стержнем, на который нанизан роман… Впрочем, роман ли? Если в «Зияющих высотах» сюжета как такового почти нет, то в «Светлом Будущем» признаки романа как жанра выступают явно на первый план. Конечно, и здесь бóльшую часть текста занимает то, что в поэзии называется «лирическими (или философскими) отступлениями», — но ведь «Дон-Жуан» Байрона или пушкинский «Онегин» тоже романы…
И, разумеется, необъятное количество идей, наблюдений, выводов охватить в рецензии невозможно, хотя они-то и составляют все то, из чего складывается (прошу прощения за банальность!) эта энциклопедия советской действительности.
Но все, затронутое в романе, сходится к двум грандиозным символам: один из них — это Лозунг. Его строят, ремонтируют, перестраивают, ломают несознательные граждане, опять ремонтируют, опять перестраивают… Как в «Зияющих высотах» вся жизнь общества вертится вокруг строительства Сортира, так тут — вокруг Лозунга. Ибо Лозунг — квинтэссенция того, теоретического коммунизма, которым и занимаются почти все действующие лица. А на другом полюсе — мусорщица, называемая «Пьяной старухой», которая катит свою тележку сквозь всю советскую действительность, сквозь быт, сквозь героев… Это — символ того коммунизма в действии, в жизни, того, отнюдь не теоретического, при котором приходится жить, и тоже тащить свою тележку с мусором… Ибо каждый из нас — немного та самая старуха, которую никто полностью в коллектив так и не загнал; в этом, пусть мусорном, безнадежно нищем — но все же персонализме — и есть слабая надежда на то, что «Светлое Будущее» не абсолютно, что оно разрушимо… Ведь ниже старухи уж никого нет, — а она все же какая ни есть, но личность. И это в обществе, где «степень персонификации индивида зависит от уровня его социальной позиции», где чем ниже — тем неизбежнее нивелировка и обобществление духа…
Но обратимся к сюжету романа. Герой его, — от лица которого ведется повествование, — довольно высоко стоящий на социальной лестнице человек. Философ. Теоретик коммунизма. В общем один из тех, чей труд влит в Лозунг. Он — либерал. Он — шестидесятник. И в момент, когда куцый либерализм, вынесший его на своей мутноватой волне, уже становится нерекомендуемым воспоминанием, все страсти его направлены лишь на одно — пройдет или не пройдет он в членкоры. Характернейшее явление — герой рассуждает просто: лучше я буду наверху, чем какой-нибудь дурак или явный реакционер — ведь все же я как-никак либерал… И шаг за шагом мы видим, что по сути этот порожденный хрущевскими оттепельными трюками либерализм и есть самое действенное охранительное оружие системы, — ибо голый прямолинейный сталинизм (коммунизм в его классической форме) может, чего доброго, саморазоблачиться. А такие «ремонтники», как герой «Светлого Будущего», продлевают его существование. Агонизирующей системе не до либералов-ремонтников. Она рвется опять к незамутненному коммунизму, и если нет массовых репрессий, то лишь от боязни самих верхов: ведь теперь это коснется их самих… И вот ножницы: не сажать — значит сохранить следы «либерализма», сажать — можно привести систему к самоубийству… И все же героя проваливают на выборах — не быть ему членкором. Кончает самоубийством его дочь, не в силах вынести двойного существования, а более — того, что отец ее, как она в конце концов понимает, в свое время предал своего друга — Антона Зимина. Вот, собственно, и весь сюжет… Ничему не научился герой, хотя и все понял… вернее, понимал всегда, лишь для удобства глушил себя лошадиными дозами самообмана. И после провала, после потери положения он все еще надеется на что-то в смысле карьеры и уже в открытую все свои амбиции ставит в зависимость от выхода той самой книги Антона, из которой сам же высасывал разные мысли и на разгроме которой надеется сделать опять свою сорвавшуюся карьеру. […]
Он, конечно, не сотрудничает с ГБ, этот герой, нет, что вы! Просто то, что Щедрин формулировал как действия «по мере возможности», переходит в поведение «применительно к подлости». Обычный путь интеллигента-шестидесятника: если не стал Антоном либо диссидентом, то так и «тащи свою бессмысленную тележку мимо них, сквозь них, в каком-то несуществую-щем для них разрезе бытия. Куда?» Этими словами заканчивается роман. В какое Будущее? Ведь его не будет, ибо оно уже давно — настоящее. Эта идея, высказанная Антоном, развивается на страницах романа многократно в разных направлениях. И истории иной, настоящей, у советского общества тоже нет — его история на самом деле та, что в газетах. Ибо мы — дикари, выпавшие из современного мира в ту степень деперсонализации, которая сравнима лишь с бытием пещерного человека — коллективиста поневоле. Ибо коммунизм с его обезличкой и есть при всем социальном неравенстве — равенство в безликости каждого и всех. Это — социальная энтропия. […] Равенство — социальная энтропия. Коммунизм — осуществление равенства (в смысле нивелировки разума и духа). Энтропия. Антагонист сотворению мира, Творцу его и, наконец, сотворцу — человеку — все тот же хаос, та же энтропия, тот же дьявол; как ни называйте это, смысл остается тот же.
Прометейство Солженицына, как и Антона, во многом с ним согласного, а во многом и полемизирующего, состоит именно в том, что они антиэнтропийны в духовном смысле. Советское сознание — «квинтэссенция серости», — а что есть серость? Среднесть, усредненность, в конечном счете опять-таки все та же нивелировка, все тот же коммунизм. Так что, прав Зиновьев, серость — это норма. А норма она и есть все, о чем только что говорилось… И борьба в ее крайних видах, которую предсказывает Ребров, и нарушение нормы, проявляющееся в самых разных видах протеста личности против системы, — все это и есть нарушение нормы, серости, все это — процессы антиэнтропийные. И лишь на них надежда. А для этого необходимо было сделать именно то, что сделал Солженицын: возвести «дело исторической памяти почти в ранг религии». Ибо когда память уничтожена, то будущего тоже нет, а есть лишь то Светлое Будущее, которое уже давно Настоящее. И есть Лозунг — как основной символ этого Настоящего, — и есть «создание фундаментального коллективного труда о коммунизме», как частный символ этого Настоящего… […]
Что же делать? На этот вопрос отвечает Антон: «Идеологию бьют фактами той реальности, которую освящает идеология». Факты. Вплоть до отсутствия колбасы, которое так волнует жену героя. И только на таком пути можно выработать новую идеологию, которая выведет, может быть, Россию и весь мир из того состояния между Рабле и Кафкой, между Лозунгом и Пьяной старухой, в котором он пребывает. И прав Зиновьев, уже не в книге а в своем интервью, данном перед отъездом из Москвы, что Запад недооценивает интеллектуальную опасность, идущую из СССР, духовную опасность, которая страшней даже военной: ведь строительство ибанского Сортира или московского Лозунга — дело, на которое очень легко настроить массы, ибо усреднение и социальная энтропия идут вслед за энтропией духовной, и то что создается веками, разрушить можно очень легко и быстро. Ибо человеческое, духовное, то, что от Бога, растет лишь благодаря труду многих поколений, а природное, хаотическое, — оно всегда тут как тут. Ломать — не строить А стройки Лозунгов и есть ломка Духа. И отбросить человечество к первобытному коммунизму (а он всегда первобытный!) можно за срок, вполне сравнимый с атомным взрывом, — годы мало отличаются от секунд в масштабах вечности…
Вот потому-то мне и представляется, что со времен Бердяева не было у нас столь глубоких философских произведений, как этот «роман»…
Василий Бетаки
1978, № 17