Опубликовано в журнале Континент, номер 152, 2013
ОТ РЕДАКЦИИ–1982. Мы публикуем главу из книги бывшего офицера вермахта гитлеровской Германии, участника Второй мировой войны — с 22 июня 1941 года на территории СССР. Публикуемый отрывок посвящен тому периоду, когда «сомнения и неуверенность» автора стали переходить в трагическую уверенность о гибельном пути, который избрало (и — в силу своей тоталитарно-идеологической основы — не могло не избрать) гитлеровское командование. В книге ему предшествуют воспоминания о том, как поначалу немцев действительно встречали как освободителей. […]
Наша армейская пропаганда пообещала народам России освобождение — освобождение от большевизма. Нам, солдатам в России, осуществление этой задачи казалось жизненно решающим. В нем заключались обоснование и смысл нашей борьбы, наше собственное освобождение от неправды войны! Освобождение российских народов, обеспечение их жизненного права на справедливое союзничество с нами — это было общее спасение, цель и реально достижимый мир. При этом, однако, становилось все яснее и нечто иное. Если немецкие лозунги об освобождении задуманы только как пропагандные, то эта ложь может стать и нашей гибелью. Мы уже узнали кое-что о гигантских размерах этой страны, которая не по плечу никакому завоевателю. Мы уже догадывались о ее невероятном военном потенциале, еще усиленном поддержкой союзников. Разбитые надежды отчаявшихся людей обернутся волей к сопротивлению, которая нас уничтожит. Притом тогда дело пойдет не только о предотвращении грозящего России порабощения немцами, но и о том, чтобы усиленным личным участием отвести всякое подозрение сталинских властей в былом дружелюбном отношении к немцам.
Уже в первые недели войны в России мы получили все основания опасаться именно такого развития дел. Немецкое командование казалось слепым. Не было никакого официального заявления или приказа, указывавших на общепонятные проблемы и разумные цели и способных привлечь на свою сторону невероятное число антисталинцев в России.
В листовках и пропагандных изданиях, обращенных к красноармейцам и русскому населению, в общих словах говорилось, правда, о свержении большевизма как основной цели. Однако не было никаких убедительных обещаний и указаний относительно людей, которые до этого жили в сталинской системе принуждения и государственном атеизме — в условиях тотального господства над людьми.
В тыловых оккупированных областях повсюду были развешаны портреты верховного главнокомандующего Адольфа Гитлера в партийном мундире национал-социалистической партии и подписью «Освободитель». Казалось, командование не замечает, что этого никак не достаточно для того, чтобы немецкие лозунги освобождения вызвали у русских людей доверие. У людей же везде вставал самый животрепещущий вопрос — быть или не быть, — вопрос о правах в их освобожденной от большевизма стране, вопрос о самостоятельном устройстве их собственной жизни. На эти животрепещущие вопросы немецкое командование не ответило. И в эту пустоту отмежевания от собственных жестоких властителей, поправших человеческие права и человеческое достоинство всех, кто не хотел подчиниться абсолютной власти произвола, вторглись другие силы — сначала недоверие к немецкому командованию, а затем и постановка иных целей.
Непонятные, невероятные известия о положении в тыловых областях просачивались к нам на фронт и, естественно, достигали и внимательных ушей русского населения.
В результате быстрого продвижения боевых немецких частей большие территории Советского Союза были переданы немецкому гражданскому управлению. Оперативные группы «Зихергайтсдинст» (тайной полиции) играли там ужасную роль. Нам казался невероятным слух, что в находящемся в нашей полосе наступления городе Житомире согнали вместе всех евреев и расстреляли за городом из пулеметов. Перед этим они якобы сами должны были копать себе могилы. Однако этот слух мне подтвердил военный судья нашей дивизии. Он видел это шествие скорби и ужаса собственными глазами. Во время своего рассказа этот человек закона (капитан запаса еще со времени Первой мировой войны) дрожал от возмущения. Он, немецкий судья, должен был бессильно наблюдать такой ужас. Один ефрейтор моего орудийного полувзвода, ездивший с заданием в тыловой орудийный парк, был также свидетелем этого события. На гражданской службе он был шофером. Когда он мужественно заявил людям из СД о «позорном беззаконии», ему ответили угрозой, что, если он не замолчит, его постигнет та же участь, что постигла евреев.
Время облегчения и надежд прошло. Для нас мир снова рухнул. Что означают эти совершающиеся от немецкого имени преступления? И какое вообще имели отношение к войне эти несчастные житомирские евреи, жившие своей простой жизнью? Ведь это абсурдно и непонятно даже с простой прагматической точки зрения: ведь в военное время нужна любая рабочая сила.
Что же это за безумие? Но если такое происходило в Житомире, то ведь это наверняка не исключительный случай. Значит, это организованное убийство! Что за сатанинский план скрывался за этим??? И плохие известия все сгущались: в лагерях русских военнопленных ходила голодная смерть. Нас охватывала тревога.
Конечно, при таком огромном количестве русских военнопленных, какое было в начале войны, затруднения со снабжением были понятны. Но почему было не сделать само собой напрашивающегося: не отпустить их по домам, чтобы они на брошенных полях занятых областей могли работать для собственного пропитания? Ведь очень скоро стало видно, что большинство красноармейцев предпочитали лучше работать дома, чем воевать за ненавистную сталинскую систему. Этим было можно помочь русскому народу, а заодно и повлиять на умиротворение страны и ее людей. Вот такие мысли были у нас на фронте, и приходили они нам в голову из простого наблюдения обстановки и положения.
Но военно-политическое управление в нашем тылу явно думало иначе. Гражданское управление оккупированных областей становилось все дву-смысленнее, все непонятнее. […]
В стране, которая столько страдала из-за попрания человеческих прав и человеческого достоинства советскими чиновниками, национал-социалистические учреждения пропаганды осмелились пропагандировать «теорию низшей расы», унижающую славянские народы России! Мы, фронтовые солдаты, знали об этой зловещей лжи расового сумасшествия. Мы знакомились с замечательными русскими людьми в их домах — и не было никакой разницы, молились они или не молились перед иконами, которые были почти в каждом доме. Многие из нас, знакомые с отрицательными явлениями цивилизации у людей Западной Европы, в особенности видевшие их во время французской кампании, все больше поражались: «Чем дальше на Восток, тем больше встречаешь людей». Вскоре понятие о «низшей расе» стало приводить нас в ярость. Этим извращенным мышлением объяснялись все ошибки и преступления. Вскоре нам уже не требовались новые доказательства грубого, презрительного отношения к людям со стороны гражданского управления. Эти глупцы и преступники свели нас, боевые части, на положение завоевателей. С этим мы ни за что не хотели смириться. Мы отчаянно защищались от этих горьких выводов. Если эта преступная глупость не будет остановлена, конец станет неминуемым: война- на уничтожение двух больших неповинных народов с невообразимыми жертвами и катастрофами.
Страх, чувство вины, бессильное возмущение, неуверенность охватили нас, а бессмысленность происходящего нас почти парализовала. Вряд ли кто-нибудь сегодня сможет почувствовать, как нас все это угнетало. Мы стояли в безысходном трагическом кругу. И никакие гладкие речи не могли нас освободить от предчувствия печальной участи, которая на нас неудержимо надвигалась. […]
В начале нашего пути в Россию мы на многих примерах видели, как из глубинного корня правосознания стихийно и неорганизованно вспыхнуло русское освободительное движение. 22 августа 1941 года майор Красной Армии Кононов, с подчиненным ему советским 436-м стрелковым полком, прикрывавшим отступление 155-й пехотной дивизии, после митинга советских солдат и переговоров с немецким генералом Шенкендорфом, с полным вооружением перешел на немецкую сторону. После того как майор Кононов набрал в лагерях для русских военнопленных под Могилевом и Бобруйском огромное количество добровольцев, уже 19 сентября 1941 года был сформирован новый казачий полк из 1800 человек, с 77-ю офицерами, получивший в приказе Верховного Командования название 120-го Донского Казачьего Полка. Духу времени отвечало то, что знаменосцем этого казачьего полка был назначен казак Белократов — он отбыл 12 лет заключения в концлагерях сталинской системы насилия, а два его брата и четверо детей были расстреляны в ГПУ. Просто немеешь от способности русских людей переносить страдания!
Мы знаем из истории войны, что первый проект концепции русского освободительного движения был разработан в Смоленске. Там состоялось совещание офицеров армейской группы «Центр» и видных людей города. В меморандуме, адресованном «фюреру», городской голова Смоленска и 10 человек городского управления предложили призвать русское население к свержению сталинского режима.
Условиями и предпосылками для совместной борьбы Русский Освободительный Комитет Смоленска назвал:
1. Гарантию независимости России,
2. Конституцию нового правительства России,
3. Образование Освободительной Армии.
Даже тем, кто ничего не знал об этом меморандуме, но пережил развитие дел в России с начала войны, со всеми заботами, печалями, надеждами и разочарованиями, было ясно, что только с такого рода концепцией политического ведения войны, какая была разработана свободолюбивыми силами в Смоленске, можно было успешно использовать шанс поражения советского режима с помощью русских. И только этим путем можно было привести войну с Советским Союзом к благополучному концу.
Все те, кто, как мы, следил внимательным взглядом и сердцем за событиями в России, глубоко почувствовали, что исход войны с Советским Союзом решится в первые месяцы. Если немцам удастся создать общий фронт с враждебными сталинизму силами, то война будет немцами выиграна, — но она будет выиграна и русскими. В России, в особенности в драматическом втором полугодии 1941 года, вопрос был не в одних победах на поле боя и сражений. Вопрос был, в конечном счете, в настоящем освобождении глубоко религиозного, храброго народа от террористического режима, который, обещая рай на земле, завел народ в ад. Этим освобождением Германия могла бы широко открыть двери мирному, добрососедскому сосуществованию европейских народов, а может быть, и умиротворению всего мира, который отказался бы от идеологий силы, приносящих лишь кровь и слезы. Принеся мир и свободу русскому народу, она упразднила бы безумие этой войны. […]
Более поздние исторические исследования полностью подтверждают этот наш опыт и наши представления. Известный специалист и знаток, американский профессор Даллин, в своем объемистом труде «Немецкое господство на Востоке» говорит: «В первой стадии кампании применение политического ведения войны могло лечь на чашку весов, колебавшихся между победой и поражением»; «В 1941 году у Германии был благоприятный момент обратиться к населению Советского Союза. Раны, полученные в травматические годы террора и величайшего голода, еще не затянулись». Мне приходится все время это повторять, чтобы объяснить важность того, что мы узнавали.
Повсюду в течение всего лета и осени 1941 года немецкие солдаты ощущали, а многие и глубоко поняли, что нам, немцам, благодаря надеждам измученного народа, выпала задача, способная придать смысл этой ужасной войне, духовный смысл преодоления бесправия посредством права. И чем глубже мы это понимали, тем больше нарастал страх, потому что мы узнавали о бессмысленных, преступных мероприятиях оккупационной политики в тыловых областях, о непонятном для нас организованном убийстве невинных людей. Эта злополучная, ослепленная идеологией восточная политика лишила себя поддержки истории и упустила такой исключительный шанс!
Мы, фронтовые солдаты, могли лишь надеяться и тревожиться о будущем, и это делало наше положение трагическим. Мы могли лишь надеяться, что на военных командных постах, а также в политическом руководстве найдется достаточно людей, которым хватит смелости понять положение и бороться за исключительный шанс поворота в этой войне, против идеологического ослепления властей предержащих. Нужно было назвать своим именем пагубное поведение в оккупированных областях и упущения немецкого командования. Нужно было бороться с неправильными действиями, вызванными ослеплением, и защитить тот шанс, который давало немцам русское освободительное движение. Нужно было найти собственную политическую концепцию и осуществлять ее вопреки власть имущим, жестоко подавляющим любую деловую или этическую критику.
Сейчас, когда с тех пор прошло много времени, я должен признать, что понадобился бы жертвенный мученический путь тысяч людей, чтобы пробить брешь в идеологическом сумасшествии, и что этот жертвенный путь на смерть, вероятно, все же был бы напрасным. Я сегодня знаю лишь то, что если идеологическому абсолютизму дать буйно разрастись, если не воевать за создание духовного противовеса, то побеждает безумие, хаос. Неправда некритического возвеличивания чисто количественного плюрализма как ценности не распознана многими еще и сегодня.
История это доказывает: немецкое командование затопил поток докладных записок, с полным пониманием описывающих положение со всеми его возможностями. В них указывалась опасность упустить шанс, содержались предостережения от роковой ошибки. Военное и политическое руководство были атакованы — их заклинали предотвратить опасность взаимоуничтожающей войны двух великих народов. И здесь стояли друг против друга два основных понимания права. Релятивизация и извращение права всегда мстят за себя, потому что, в конце концов, право основано на Боге и Его духовном законе.
Если идеологии завладевают правом и манипулируют им согласно своим утилитаристским, мелким, жалким точкам зрения, тогда уже сразу одновременно запрограммировано и бесправие, то есть хаос. Выиграли позитивисты со своим главным национал-социалистическим тезисом, что «право — это то, что полезно нации». Определяющими стали близлежащие, мелкие цели примитивного господства и эксплуатации побежденных. Из этого позитивизма проистекли и дальнейшие ошибочные выводы: у кого власть, у того и право.
Возведенную на положение абсолюта идеологию всегда сопровождает ослепление в виде неспособности распознать действительность. Авторы докладных записок того времени, заклинающих высшие инстанции, постоянно ссылаются на характер и правовое восприятие русского человека, уверенного в исконном праве человека на жизнь и свободу (в силе права), и предостерегают от опасностей, которые может повлечь пренебрежение таким очевидным правом русских людей и российских народов с их здоровым и сильным ощущением права. Одна такая предостерегающая и заклинающая докладная записка хорошо известна мне лично. Ее написал капитан Штрик-Штрикфельдт.
В меморандуме в главную квартиру фюрера, отправленном начальником штаба центральной группы войск генерал-майором фон Тресковым, Штрик-Штрикфельдт предложил для центрального участка фронта организацию Русской Освободительной Армии под русским главнокомандованием. Главнокомандующий вооруженными силами генерал фон Браухич поставит на меморандуме резолюцию: «Считаю это решающим для исхода войны».
Сегодня, спустя сорок лет, я все еще раздумываю об этом упущенном шансе, о последовательном ослеплении идеологов и о том, что другим приходилось бессильно терпеть. Я слышал за эти годы самые тяжелые взаимные обвинения обеих сторон. Главным образом, обвинения тех, кто еще и сегодня не понял причин немецкой несостоятельности и еще меньше понял всю трагичность бессильной борьбы тех, у кого были связаны руки.
Восстановление, в особенности материальное, удалось, а духовное обновление осталось на полпути. После 60-х годов идеологии всемогущи, как никогда, а духовная путаница охватила почти все сферы. Существуют даже ученые-гуманитарии, в том числе богословы, которые отождествляют идеологию с религией, так как и у той и у другой, мол, те же функции. Есть богословы, оправдывающие насилие в духовной борьбе. В угоду власть имущим даже в церковных сферах подавляется личная зрелость, необходимая для ответственного мышления. И только там и сям в виде утешения зажигается огонь истинной духовной борьбы архангела Михаила с отрицанием.
1982, № 32