Опубликовано в журнале Континент, номер 151, 2012
Николас Бетелл
Катынь 1940
«Если человек сопротивлялся, палач, по-видимому, набрасывал ему на голову пальто и обвязывал веревкой шею, — получалось вроде капюшона, — и волок его на край котлована; многие трупы найдены в таком виде, а пальто оказывалось простреленным в том месте, где оно покрывало череп. Те же, кто шли на смерть не сопротивляясь, видели, вероятно, самое чудовищное. Их товарищи лежали по краям обширного котлована, голова к ногам, словно сардины в банке, а в середине могилы более беспорядочно. Там и сям исполнители уминали трупы, тащили, топтались в крови, словно мясники на бойне. Когда все было кончено, когда раздался последний выстрел и пробили голову последнему поляку, мясники (которых, может быть, обучали в юности сельскому хозяйству) предались невиннейшему из занятий — они стали разравнивать землю и сажать хвойные деревца поверх учиненной бойни».
Похоже на роман ужасов. В действительности — это датированный 24 мая 1943 года дипломатический отчет Оуэна О’Мэлли, тогдашнего британского посла при польском правительстве в изгнании, попытка реконструировать знаменитое побоище в Катыни и других местах на западе Советского Союза, где в 1940 году было уничтожено 14 500 польских офицеров. Более 30 лет слово «Катынь» символизирует зло, причиненное Польше советским правительством. Спустя десятилетия Катынь остается открытой раной в сердце поляка, преступлением, которое нельзя простить. […]
Эта история началась 17 сентября 1939 года, когда, согласно секретному соглашению с нацистской Германией и вопреки советско-польскому договору о ненападении, Красная Армия вторглась в Польшу. Страна была разгромлена за несколько дней, а значительная часть польской армии оказалась в советском плену. Во время военных действий польские офицеры подвергались дикой расправе, вплоть до уничтожения сдающихся в плен. Весь сентябрь советская авиация разбрасывала листовки, призывающие польских солдат восставать против своих офицеров и убивать их. Неудивительно, что пленных офицеров поместили в отдельные лагеря под особо строгую охрану.
Впрочем, в течение нескольких месяцев их не трогали, и они жили, вероятно, обычной жизнью военнопленных. Семьи, регулярно переписывавшиеся с ними, воспряли духом. Весной 1940 года письма приходить перестали. Родственники офицеров забеспокоились, но не очень, поскольку советская почта никогда не отличалась надежностью.
Польша находилась под оккупацией, и для пленных вряд ли можно было что-нибудь сделать до лета 1941 года, когда Гитлер вторгся в Советский Союз. Сталин немедленно превратил поляков из врагов в союзников и предложил им сформировать армию на советской территории. Генерала Владислава Андерса привезли из тюремной камеры в роскошную московскую квартиру, обильно снабжаемую водкой и икрой, и объявили, что ему предстоит командовать этой новой армией. Естественно, ему понадобились офицеры, его коллеги, от которых его отделили двумя годами раньше. «Где они?» — спрашивал он.
В течение нескольких месяцев из полярных и сибирских лагерей были освобождены сотни тысяч поляков. Но из 15 тысяч офицеров нашлось лишь несколько сот, переведенных из трех больших лагерей военнопленных (Козельск[1], Старобельск, Осташков) в тюрьмы, концлагеря и в маленький лагерь в Грязовце не позднее марта-апреля 1940 года. Родственники и друзья неоднократно обращались с запросами. С августа по октябрь Польский Красный Крест направил советскому правительству 500 индивидуальных запросов о судьбах офицеров. Розысками занималось и польское посольство в Куйбышеве. Непоследовательность в ответах советских властей вызывала подозрение. В одном утверждалось, что все офицеры освобождены, в другом — что все они «уже в Германии», в третьем — что сведений не имеется. Однажды было сказано даже, что польские офицеры все бежали через границу… в Монголию. В октябре 1941 года Молотов заявил польскому послу, что существует полный список офицеров и что все они будут доставлены польским властям «живыми или мертвыми».
Родственники начали опасаться худшего, однако точных данных
не поступало до апреля 1943 года, когда нацисты объявили, что они обнаружили тысячи
трупов польских офицеров в массовой могиле, совсем недавно засаженной молодыми
хвойными деревьями, в
Незадолго до этого Сикорский завтракал с Черчиллем и сказал ему, что он располагает вескими свидетельствами, доказывающими ответственность Советского Союза. Главным стремлением Черчилля, однако, было сохранение единства союзников перед лицом нацистской Германии. Красная Армия только что одержала крупнейшую победу под Сталинградом. Британская 8-я армия совсем недавно разбила генерала Роммеля в Эль Аламейне, в Северной Африке. Черчилль заявил, что эти победы — «начало конца» войны, что теперь придется обороняться Германии. Ему казалось безумием рисковать столь великим делом из-за одного ужасного случая. «Если они мертвы, — сказал он Сикорскому, — то ничто не сможет вернуть их к жизни». Он употребил все свое влияние, пытаясь убедить Сикорского отказаться от расследования. Польский премьер-министр понимал, какой ущерб мог бы нанести открытый разрыв с Советским Союзом, но он испытывал огромное давление со стороны своих коллег. Многие члены его правительства потеряли родственников в Катынской бойне.
Расследование нанесло тяжелый удар лондонским полякам. Во-первых, был налицо факт массового убийства, то есть потеря 14 500 офицеров, значительной части руководящего слоя довоенной Польши. Во-вторых, стало очевидным, что это дело рук не врага, а официального союзника. В-третьих, — и многие сочли это самым страшным, — их британские покровители хотели, чтобы поляки молчали и не препятствовали лжи фигурировать в документах. А когда некоторые, будучи не в состоянии сдерживать себя, открыто говорили о своих подозрениях, то их обвиняли в нелояльности и даже в сотрудничестве с врагом. Так условия военного времени превращали невинные жертвы в преступников.
Английский министр иностранных дел Антони Иден 19 апреля сообщил членам Кабинета, что он «сделал все возможное, чтобы убедить поляков рассматривать все это как затею немецкой пропаганды с целью посеять вражду между союзниками». 4 мая, отвечая на вопрос в Палате общин, он говорил о «цинизме, позволяющем нацистским убийцам сотен тысяч невинных поляков и русских пользоваться сообщениями о массовых убийствах, чтобы пытаться вредить единству союзников»; что английское правительство «не хочет никого осуждать за эти события, кроме общего врага». Он не прямо сказал, что убивали нацисты, однако дал ясно понять, что дело обстоит именно так и что Англия это обсуждать не желает. «Чем меньше слов, тем скорее залечится рана», — прибавил он, едва ли понимая, что споры о Катыни переживут десятилетия.
Вскоре в Англии начались нападки на поляков за то, что они осмелились обвинить советского союзника в подобном преступлении. Английские коммунисты, конечно, были во всеоружии, мобилизуя профсоюзы на проведение резолюций против польского правительства. «Мы не собираемся предоставлять убежище и поддержку тем, кто способствует гитлеровской пропаганде против Советского Союза», — говорилось в одной из них, принятой тремя тысячами рабочих авиационного завода в Бирмингеме. На другой фабрике цеховые старосты потребовали отобрать у поляков их долю газетной бумаги и передать ее коммунистической газете «Дейли Уоркер». На заседании Кабинета 27 апреля Черчилль сказал: «Ни одно правительство, пользующееся нашим гостеприимством, не имело права публиковать такие статьи, которые противоречат генеральной политике Объединенных Наций и создают трудности для нашего правительства». 20 апреля «Правда» напечатала о Катыни статью под названием «Польские пособники Гитлера».
На той же неделе советский посол Майский говорил Черчиллю: «Поляки — народ смелый, но глупый, они никогда не умели устраивать свои дела. Их беспомощное правительство не могло понять, что безумно двадцатимиллионному народу провоцировать другой, численностью почти в 200 миллионов… В настоящее время некоторые министры Сикорского стремятся помочь немцам. Терпение России не неистощимо». Черчилль ответил, что история «действительно зловещая». Ничего не сказав по поводу антипольских высказываний Майского, он повторил, что офицеры мертвы и что во внимании нуждаются живые поляки.
Удар, которого ждали, был нанесен в конце апреля. Сталин разорвал отношения с польским правительством в Лондоне. 8 мая он сказал английскому послу Кларку Керру, что Сикорский дал увлечь себя прогитлеровски настроенным людям. Польское правительство нуждается в «преобразовании», продолжал он. «Его теперешние члены не хотят жить в мире с нашей страной. Всю ненависть к царскому правительству они перенесли на советское правительство. Они не поняли, какие перемены произошли. Они упрямо настраивали одного союзника против другого… Они считали, что это разумно, но Бог не дал им ума».
Возмущение в официальных лондонских кругах усиливалось по мере появления новых и новых свидетельств о том, что офицеры действительно были истреблены весной 1940 года, больше чем за год до занятия этого района немецкими частями. Оуэн О’Мэлли собрал некоторые из этих свидетельств и включил их в свой отчет. Он отмечал, в частности, что письма неожиданно прекратились около мая 1940 года: «немцы продвинулись за Смоленск в июле 1941 года, и поэтому трудно ответить, почему, если хотя бы один из 10 000 поляков был жив с конца мая 1940 года по июль 1941 года, никому не удалось переслать своим семьям ни строчки».
О’Мэлли отметил также противоречивость ответов советской стороны на запросы Польши в течение 1941 года. Если офицеры были освобождены, как утверждалось в одном из них, то почему никому из их числа не удалось установить контакт с польскими властями? Если убивали все-таки немцы, то в их руки должна была попасть вся масса офицеров, причем так, чтобы ни один не бежал. Могла ли состояться такая передача во время неразберихи июня-июля 1941 года? И почему все даты на бумагах и письмах, найденных при убитых, относятся к весне 1940-го? Единственное объяснение, соответствующее этим фактам, состоит в том, отмечает О’Мэлли, что офицеры истреблены в 1940 году, когда Катынь находилась в руках советских властей.
О’Мэлли также считал, что массовое уничтожение — не «трагическая ошибка», как, по некоторым сведениям, высказался один советский офицер в Москве, в пьяном виде беседуя с польским послом. Массовые убийства вряд ли могли произойти случайно. Сотни лет боролись Россия и Польша, последний раз они воевали совсем недавно, в 1920 году. Во время своих дореволюционных разъездов Сталин побывал в Польше и почувствовал нелюбовь поляков к России — к империи, в состав которой они входили. Еще важнее то, что в 30-х годах Польша стала убежищем для многих коммунистов-антисталинцев. По мнению Сталина, польская компартия превратилась в троцкистское гнездо, и в 1938 году он распустил ее.
Сталин не мог не видеть в польском офицерском корпусе одну из главных сил довоенной Польши и потенциальную угрозу Советскому Союзу после войны. Если бы такие люди продолжали руководить страной, мог думать Сталин, то ему никогда не осуществить своей цели — создать Польшу под советским контролем. Поляки в Лондоне и О’Мэлли считали, что резня была не ошибкой, а продуманной акцией Сталина с целью обезглавить нацию и подготовить ее к той новой роли, которую он ей предназначил.
О’Мэлли был согласен с тем, что в чрезвычайных обстоятельствах войны правительство Черчилля имело единственный выход — принять советскую версию; однако он чувствовал себя обязанным подчеркнуть ту нравственную опасность, которая вытекает из заведомо обманного, хотя и неизбежного образа действий: «Что касается гласности в Катынском деле, то мы здесь сталкиваемся с ограничениями, продиктованными насущной потребностью хороших отношений с советским правительством; мы оказались в таком положении, когда нам пришлось оценивать улики с большей нерешительностью и снисходительностью, чем если бы мы судили с позиции здравого смысла о событиях мирного времени или нашей частной жизни; нам пришлось, выступая перед общественностью, искажать нормальное и здравое проявление наших рациональных и нравственных суждений; нам пришлось выпячивать бестактность или возбудимость поляков, удерживая их от ясной обрисовки дела перед общественностью, препятствовать любым попыткам общественности и печати до конца расследовать безобразную историю. В общем, мы оказались вынужденными отвлекать внимание от всего, что при нормальном течении дел настоятельно требовало бы объяснения, и скрывать полную меру озабоченности, которую в иных обстоятельствах мы проявили бы в отношении известных нам лиц, оказавшихся в том положении, в каком теперь очутилось большое число поляков. Волей-неволей мы использовали доброе имя Англии, точно так же, как убийцы использовали деревца, чтобы прикрыть учиненную ими бойню». […]
Из документов видно, что даже в 1943 году большинство британских официальных лиц соглашались с точкой зрения О’Мэлли, хотя публично, разумеется, они должны были поддерживать советскую версию. Молодые чиновники, а позднее английские послы Денис Аллен и Фрэнк Робертс писали, что следует принять «презумпцию виновности» советского правительства. Александр Кадогэн, глава Министерства иностранных дел, писал: «Очень тревожно. Признаюсь, я малодушно отворачиваюсь от Катыни, страшась того, что я мог бы там найти… Это событие зловеще и по своим отдаленным политическим последствиям. Если вину русских считать установленной, то можем ли мы ожидать, что новые поколения поляков будут жить в дружбе с русскими? Боюсь, что ответа на этот вопрос нет». Кадогэна также тревожила мысль, что по окончании войны союзники, в том числе Советский Союз, арестуют и казнят нацистских военных преступников. Смогут ли они пойти на это, забыв о катынских зверствах? «Признаюсь, проглотить такое чрезвычайно трудно», — писал Кадогэн. Он, разумеется, проглотил, и Нюрнбергский процесс состоялся, как он и предсказывал.
Сразу после окончания войны лондонские поляки начали оказывать давление на англичан, чтобы те пересмотрели свое отношение к Катыни. Война выиграна, необходимость в чрезмерно вежливых отношениях с советским правительством отпала, однако теперь появился новый фактор, удерживающий Англию от раскрытия всей правды: необходимость сохранять добрые отношения с Советским Союзом. Именно этим доводом отныне пресекали непрекращавшиеся требования поляков. Официальные лица считают, что, «копаясь в прошлом», ничего не достигнешь. Они по-прежнему руководствуются поговоркой: чем меньше слов, тем скорее залечится рана.
В 1952 году комитет Мэддена при Конгрессе США заявил, что бойня произошла в 1940 году, и, следовательно, НКВД несет за нее ответственность. Однако сменявшиеся правительства Великобритании отказывались изменить позицию, выработанную в 1943-м. В 1971 году один английский министр сказал в конце дебатов о Катыни, что его правительство не имеет «абсолютно никакого права поднимать этот вопрос». Он прибавил, что коммунистическое правительство Польши объявило дело закрытым, и это мнение, безусловно, следует уважать.
Очень немногие поляки согласились бы с министром, что взгляды нынешнего польского правительства на Катынское дело заслуживают какого бы то ни было уважения или имеют хоть какое-то значение. Они и не могут представить себе, что советское правительство когда-либо позволит сказать о нем правду, и ожидают от Англии подтверждения того факта, который они всегда считали неоспоримым: Катынское побоище устроено НКВД.
В самом деле, по замечанию О’Мэлли, Великобритания прикрыла массовые убийства своим добрым именем. Если бы не ее позиция в 1943 году, никто не поверил бы в советскую версию ни на минуту. Поэтому, по мнению поляков, Англия — как раз та страна, которая лучше других способна правильно осветить исторические факты. Из-за особых отношений с польским правительством в Лондоне в 1943 году ее архивные материалы по этому делу обширны и, надо думать, исчерпывающи.
В сентябре 1976 года английская политика умолчания о Катыни прошла свое самое суровое испытание. В течение нескольких лет поляки, живущие на Западе, собирали деньги на памятник жертвам побоища. После многих трудностей было получено место на кладбище в Лондоне, находящемся в ведении муниципалитета Кенсингтон. Церемонию назначили на 18 сентября. Предстояло впервые публично почтить память погибших; летом был сооружен обелиск с выразительной надписью: КАТЫНЬ 1940.
Советские власти знали о намерении поляков и в течение нескольких лет пытались предотвратить его осуществление. Джулиан Эмери вспоминает, что летом 1972 года, когда он был одним из статс-секретарей Министерства иностранных дел, советское посольство просило тогдашнее консервативное правительство расстроить планы поляков. «Нам это преподнесли как чрезвычайно важное требование», — говорит Эмери. Он извлек все документы Министерства на этот счет, причем многие из них все еще классифицировались тогда как совершенно секретные. «Стало совершенно ясно, — говорит он, — что Советский Союз ответственен за бойню». Эмери сообщил советскому посольству, что не может вмешиваться в решения местных властей, предоставивших место на кладбище.
В начале 1976 года давление возобновилось. Советское и польское посольства вручили не меньше десяти протестов и представлений. Польский посол Артур Старевич лично протестовал в письме на имя мэра Кенсингтона. Угрожающее письмо направил советник посольства СССР в Лондоне Владимир Семенов. В письме, в частности, говорится: «Ваш ответ вызывает крайнее сожаление, поскольку вы хорошо осведомлены о провокационной цели организаторов “мемориального проекта”, пытающихся воскресить злобную ложь геббельсовской пропаганды, состряпанную для прикрытия преступлений нацистов. Надпись на “мемориале”[…] полностью клеветническая, поскольку она повторяет зады геббельсовской лжи по адресу союзника Англии во Второй мировой войне, чтобы возложить вину за катынские жертвы на Советский Союз». […]
Грубое письмо г-на Семенова не повлияло на местные власти, а советский и польский послы не смогли убедить правительство вмешаться. Возможно, они не понимали как пределов центральной власти в демократической стране, так и того, что правительству было бы трудно предотвратить церемонию, даже если бы оно этого желало. Запугивающие письма лишь усилили решимость строителей мемориала и еще раз привлекли к нему внимание общественности.
Однако письма произвели некоторое впечатление в Министерстве иностранных дел. Советский посол дал ясно понять, что англо-советские отношения пострадают, если церемония состоится. Положение Министерства усложняла и его позиция в прошлом: оно извратило правду в 1943 году и ничего не предпринимало для восстановления истины в течение 33 лет. Чувствуя свою слабость, оно решилось на компромисс. Ничего не сделав для предотвращения сентябрьской церемонии, Министерство не допустило на него официального английского представительства.
Итак, летом 1976 году стало ясно, что на открытии мемориала в честь 14 500 офицеров союзнической страны не будет ни одного английского министра, ни одного представителя гражданских властей, ни одного офицера высокого ранга от вооруженных сил. Английский военный оркестр, который обещал участвовать в церемонии, принудили взять назад свое обещание. Офицерам действительной службы объявили, что им нельзя присутствовать на ней в форме даже в индивидуальном порядке.
Министр обороны Рой Мэсон пояснил, что надпись КАТЫНЬ 1940 является обвинением, которое советское правительство отвергает, и что «было бы ошибкой нашего правительства подтверждать одно из существующих по этому вопросу мнений, посылая своих представителей на торжественное открытие». Присутствие старшего английского офицера означало бы «вовлечение вооруженных сил в политически спорное дело». Позднее представитель Министерства иностранных дел сделал поразительное заявление: «Правительству Ее Величества никогда не были предоставлены удовлетворительные доказательства того, кто несет ответственность (за побоище. — Н. Б.). Мы не располагаем бесспорными данными, которые мы могли бы предъявить в случае надобности, чтобы доказать ответственность русских».
Это заявление вызвало тревогу во многих английских кругах. Оно противоречило откровенным высказываниям Джулиана Эмери о том, что хранится в архивах МИДа, ясно выраженным убеждениям всех чиновников Министерства, касавшихся этого дела в 1943 году, единодушному приговору компетентных западных историков и даже многочисленным высказываниям в частных беседах нынешних руководителей ПНР, у которых нет никаких сомнений в виновности НКВД, даже если они публично утверждают обратное.
Под заголовком «Клеймо Катыни» «Таймс» писала в передовой статье: «В течение 30 лет после войны опубликовано достаточно материалов, чтобы убедить всякого, — если только он не убежденный апологет Советского Союза, — что уничтожение произошло в 1940 году, то есть тогда, когда Катынь была не под немецким, а под советским контролем». На церемонии открытия один из организаторов проекта сказал, что надпись КАТЫНЬ 1940 «запечатлела на камне ту часть правды, которую пытаются отрицать только виновные, невежественные и подлецы».
Итак, на кладбище в западной части Лондона стоит обелиск, памятник и обвинение вместе, стоит словно перст, указующий не только на советское правительство — организатора убийств, не признающего своей вины, не раскаивающегося и поэтому не заслуживающего прощения, — но и на сменявшие друг друга правительства Англии, 33 года повторявшие ложь и использовавшие авторитет страны для прикрытия массового убийства, подобно тому как «убийцы использовали хвойные деревца».
В 1970 году, когда германский канцлер Вилли Брандт посетил Варшаву, он попросил особого разрешения возложить венок в память жертв Варшавского гетто. После церемонии канцлер опустился на колени, склонил голову и две минуты хранил молчание — в память евреев, убитых нацистским правительством. Этот жест вызвал глубокие чувства в Польше и немало способствовал тому, чтобы поляки смогли простить Германии преступления, совершенные при Гитлере.
Если бы Леонид Брежнев преклонил колени в память офицеров, убитых НКВД в 1940 году, то польский народ, быть может, нашел бы в своей душе прощение этому страшному преступлению. Однако пока этого не случится, пока советское правительство не сможет посмотреть правде в глаза и просить о прощении, рана остается открытой, и поляки продолжают лелеять ненависть.
1977, № 11
[1] В Катынском лесу уничтожены офицеры из Козельского лагеря. Места гибели военнопленных из Старобельска и Осташкова пока неизвестны.