Опубликовано в журнале Континент, номер 150, 2011
2. Дора Штурман — Валентин Непомнящий
По поводу статьи “С веселым призраком свободы”
* * *
5 июня 1993 г.
С той радостью, которую всегда доставляет обнаружение сходства позиций, твоей и уважаемого тобою автора, я прочитала статью Валентина Непомнящего “С веселым призраком свободы”. Мне тоже приходится по тем иди иным поводам, в той или иной форме возвращаться к большинству этих проблем. И все-таки некоторые суждения автора вызывают у меня либо недоумение, либо потребность возразить. […]
Я провела примерно четыре года в лагере и четырнадцать — в селе, сначала в отдаленной от транспортных артерий глубинке, потом — ближе к железной дороге. Меня тоже никогда так не оскорблял, не шокировал мат в устах моих сельских соседей и друзей (или заводских рабочих во времена работы на заводах и стройках в качестве заключенной), как в салонной и кухонной болтовне эрудированных и дипломированных представителей образованного слоя. В устах детей и молодых людей он меня просто пугает, потому что я тоже чувствую его как победу инфернальной стихии. Когда крестьянка кричит своему отпрыску, задравшему рубашонку, присев под кустиком: “Подотри ж…!”, — она выражается естественным для нее просторечием. Когда восторженный поклонник пытается по телефону выразить свое восхищение великой балерине, а супруг последней, прославленный композитор, отвечает: “Она не может взять трубку — она моет ж.:.!” — это нарочитое, элементарное и примитивное хамство. Это распоясавшийся библейский Хам в мелочном проявлении. Я не знаю, произошел ли. в реальности такой эпизод, но то, что по стране ходил такой анекдот, — уже достаточно показательно.
Когда колхозный конюх употребляет мат “для связки слов в предложении” (или когда такую “связку” мастерски и весьма дозированно включает в текст язвительной песенки Юлий Ким), это не вызывает отвращения. Но когда в романе человека, которого принято считать рафинированным эстетом, в драматической главке о насквозь просматриваемой трехдневной встрече “наедине” истосковавшегося зека с его женой, вдруг сообщается, что замочная скважина была заткнута ваткой, вынутой, простите, из ….., меня тошнит от нарочитой, грубой, хулиганской брутальности. Это уже — дьявольщина, нередко проглядывающая сквозь “эстетизм” вышеупомянутого эрудита. Когда-то в лагере мы, кучка друзей, молодых и не очень, решили сопротивляться матерной агрессии блатного барака и вохры, пропитывавшей всю неуголовную стихию лагеря. Мы воспринимали ее, несмотря на весь свой тогдашний атеизм, как посягательство на Дух в себе и в жизни. Мы старались вырвать из этой растлевающей стихии малолеток, и порой это удавалось. Вообще, я подозреваю, а точнее — надеюсь, что борьба против этой агрессии — не столь уж непосильное для здоровых людей дело. […]
При всем моем приятии концепции В. Непомнящего о пропасти межу “тетрадочной” и печатной матерщиной (добавлю: между анекдотным “черным юмором” и демонстративным внеморализмом литературных экстрасупер-поставангардистов) я все же не разделяю отнесения Василия Аксенова к числу бездуховных “матюгальщиков” и “психологических мутантов”, как сам себя определил В. Сорокин, пассажи которого, случайно услышанные, вызывают физический рвотный спазм. И я не могу даже приблизиться к единодушию с весьма уважаемой мною коллегой-литературоведом, объединившим в одном предложении Юза Алешковского и Лимонова. Юз Алешковский — большой писатель, его роман “Рука” — великая книга, книга христианская в глубинном своем смысле. […] Для меня всегда было трагическим парадоксом пристрастие Алешковского к “ненормативной лексике”, но оно не ставит этого писателя в один ряд с графоманами и “чернушниками” типа Лимонова и прочих “суперматистов”.
Но кое-что в статье В. Непомнящего не дотягивает, на мой взгляд, до ее же уровня. Как, например, можно Вайля и Гениса воспринимать в качестве феномена американской духовной жизни? Это напомнило мне израильских иммигрантов из СССР-СНГ, которые, едва ознакомившись с иммигрантскими же расхожими русскоязычными газетами Израиля, яростно начинают обличать бездуховность израильской цивилизации, произносить гневные монологи об отсутствии в Израиле “настоящей культуры” и “настоящей интеллигенции”. Неужели и просвещенному литературоведу надо напоминать, что и в духовную культуру и характер народа нельзя проникнуть, скользнув по ним туристическим, эмигрантским (в первом поколении) и даже читательским взглядом? К слову сказать, проблематика статьи В. Непомнящего в американской, разумеется конкретно-исторической интерпретации, занимает все большее место в духовной и общественно-политической жизни Америки. Задача нравственного выбора, руководимого Заповедями, а не Змием, возникает с нарастающей остротой везде: в сфере образования, в разных жанрах и областях media, в экологии, в социологии семьи, в толковании свободы личности, прав меньшинства, границ возможностей большинства и т. д. и т. п. Проблематика эта возникает не только, так сказать, структурно — в переплетении противоречий и осложнений, но и ставится вполне сознательно и занимает одно из главенствующих мест в интересах общества и власти. Утилитаризм западной демократии явно преувеличивается сторонними наблюдателями. Институты бесплатного добровольчества и благотворительности охватывают все возрастные группы демократических стран в плохо представимой для советского и постсоветского сознания степени. Во всяком случае, не существует на самом деле такой альтернативы, как “нравственность, духовность или прагматизм”. То, что безнравственность в высшей степени апрагматична, а бездуховность в далеко идущем смысле своем — убийственна, становится несомненным фактом для большинства серьезных мыслителей Запада, для целых общественных движений.
Мне представляется надуманной и фиктивной также альтернатива “духовность или удобства”. Привычность и повседневность удобств порождают не культ последних, а их незамечаемость. Отсутствие же таковых в массе случаев способствует не возрастанию духовности, а сокращению продолжительности жизни и падению жизнеспособности в тех возрастах, которые Запад воспринимает как цветущие. Аскеза и схима возвышают человека только в качестве результата его свободного выбора. Если же из них попросту невозможно выпутаться, они унижают. Поэтому вряд ли следует выдавать нужду за добродетель. Я говорю об этом со знанием дела. […] Когда в 1958–1959 годах мы с главврачом сельской больницы в деревне, где я работала, фронтально проверили здоровье детей и их матерей, оказалось, что 80 % женщин больны хроническими заболеваниями и около половины школьников инфицированы в разной мере туберкулезом (неподалеку был тубсанаторий, и работающие там члены колхозных семей приносили домой не доеденную больными пищу). Я не думаю, что этим крестьянкам, чистившим до первого снега свеклу, сидя на ее кучах в поле, повредила бы теплая уборная. А мы с главврачом даже скамеечек для чистильщиц свеклы не могли в колхозе добиться. В жизни достаточно роковых альтернатив для того, чтобы не осложнять ее альтернативами надуманными. […]
С уважением, Дора Штурман
* * *
Редакция “Континента” познакомила меня с письмом Доры Штурман, человека, глубоко мною уважаемого за мужество и мирный, невзирая на все невзгоды ее жизни, дух. Ее согласие и похвала мне чрезвычайно дороги. […]
Для меня вопросы, затронутые в заметках “С веселым призраком свободы”, — прежде всего о свободе, о ее понимании и употреблении. Это не суть вопросы некоего более совершенного внутрикультурного устройства, в котором хорошо бы мирно совместить культуру с цивилизацией, “духовность” с “удобством” и одновременно как-то отделить того Ю. Алешковского, который Д. Штурман нравится, от того Ю. Алешковского, который ее огорчает. Это вопросы уровня “быть или не быть” (человеку человеком). Быть культуре как возделыванию человеческой души или окончательно превратиться в возделывание внешних условий обитания человеческой особи, ее удобств и утех, в служение ее природным инстинктам, то есть — в цивилизацию.
Я бы непрочь заменить здесь “цивилизацию” другим термином, поскольку знаю, что такая ее трактовка многих не устраивает; но что поделаешь: не я такое понимание ввел, не мне его отменять, это давнее русское понимание, оно отражает наш душевный склад, духовный строй, наш взгляд на мир и на человека. Точку отсчета можно найти в словах Спасителя: “Царство Мое не от мира сего” (Ин 18:36) — это из тех евангельских речений, которые наиболее точно соответствуют особенностям русского (и российского) менталитета, в свое время оформившего себя в православном исповедании. При такой точке отсчета видно, что культуре сущностно свойственно стремление к неотмирному. Какими способами, на каких путях и с какими результатами это стремление осуществляется — дело другое, но само-то стремление есть для культуры доминанта, родовое качество. Доминанта и родовое качество цивилизации — наоборот, забота “мира сего”. По христианскому учению, дух и плоть не отрицают друг друга, Христос воскрес во плоти. Вопрос в другом — в иерархии: что выше, что должно властвовать, дух или материя; в конечном счете — что выбирать в качестве главного. Культура выбирает в качестве главного дух, цивилизация — материю.
Соответственно и об “альтернативе духовности и удобства” и говорить неточно: не будем же мы утверждать, что, предположим, “мягко спать” и “любить ближнего” есть вещи “альтернативные”; но иногда все-таки приходится выбирать в качестве иерархически главного что-то одно. Я уверен, что в тюрьме и лагере Дора Штурман не теоретизировала на эту тему, как вот я сейчас, а поступала; поступала по духу, а не “по плоти”. Отдать последнюю рубашку — вряд ли придет в голову назвать это “цивилизованным” поступком; а вот о культуре говорить можно.
Поэтому и спора настоящего тут межу мною и Д. Штурман быть не может, разве только о словах. Для меня лично вопрос лишь в том, как я-то вел бы себя на ее месте, если бы был там…
А “защита” Америки… Да я вовсе на эту Америку прекрасную и не нападаю. Говоря о том “американском”, чему мы должны противостоять, я имею в виду не культуру в ее нормальных и подлинных проявлениях, а ту американщину, от которой уже все стонет в мире; ту специфически американскую, сытую, самодовольно-победительную бездуховность, которая откровеннее, массивнее, плотнее и потому витально мощнее бездуховности европейской или российской, и безудержная экспансия которой, проявляющаяся на самых разных уровнях нашей жизни, представляет собой, по глубокому моему убеждению, главную для нас опасность. Почему и компромиссы непозволительны: тут уж поистине “не мир, но меч”.
В. Непомнящий
1993, № 3 (77)