Опубликовано в журнале Континент, номер 148, 2011
Форум “Континента”
Юрий АФАНАСЬЕВ — родился в 1934 г. в Ульяновской области. Окончил Исторический факультет МГУ. Доктор исторических наук, профессор, академик РАЕН. Один из создателей и сопредседатель движения “Демократическая Россия”, автор ставшего знаменитым словосочетания “агрессивно-послушное большинство”. Основатель, ректор (1991 – 2003) и президент (2003 – 2006) Российского государственного гуманитарного университета. Член редколлегии и постоянный автор “Континента”. Живет в Москве.
Юрий АФАНАСЬЕВ
Возможна ли сегодня в России либеральная миссия?
Среди этих голодных “романистов” встречаются и “идейные”, особенно после нескольких относительно сытых дней. Они пытаются рассказать своим слушателям что-либо и посерьезнее “Шайки червонных валетов”. Такой “романист” чувствует себя культурным работником при воровском троне.
Варлам Шаламов. “Очерки преступного мира”
На одном из “круглых столов” я сказал, что “Либеральная миссия”[1] не является, на мой взгляд, ни либеральной, ни, тем более, миссией. Вернее, у нее много оснований стать таковой, в этом фонде и вокруг него — умные, высочайшей квалификации люди, уже сложившиеся институты: сайт, Высшая Школа Экономики, издательская деятельность, “круглые столы” и семинары, всем известные “Ходорковские чтения”, которые трудно представить без Е. Г. Ясина, и многое другое. Но в сегодняшних условиях “Либеральная миссия” как некая социально-интеллектуальная инстанция, не становясь либеральной, фактически, — может быть, совсем того не желая, — выполняет апологетическую роль по отношению к путинской власти. В том же духе, но еще более жестко я высказался несколько ранее и про “Ходорковские чтения”, употребив для определения того же явления и вовсе не политкорректное обозначение “коллаборационизм”.
В обоих случаях регламент не позволял мне немедленно аргументировать и должным образом обосновать свои критические высказывания. А сделать это совершенно необходимо не только потому, что они уже прозвучали, но и потому, главным образом, что стоящая за ними проблема приобрела с тех пор еще бóльшую актуальность.
О какой проблеме речь?
Разумеется, я не собираюсь говорить исключительно о фонде под названием “Либеральная миссия” или о каких-то конкретных выступлениях на “Ходорковских чтениях”. В них, как и в деятельности “Либеральной миссии”, нет, разумеется, прямой апологетики нынешнего режима. Напротив, все выступления здесь, все публикации вполне критичны, во многих из них дается глубокий, взвешенный анализ экономической ситуации, социальных отношений, политической конъюнктуры. Однако режим в целом можно и защищать, не обязательно восхваляя его. Заниматься апологетикой режима можно и в ходе критического анализа отдельных сфер и сторон его деятельности, — если оставлять в стороне его общую стратегическую социально-политическую направленность.
“Либеральная миссия” и “Ходорковские чтения” в качестве неких социальных, интеллектуально-нравственных институтов, можно сказать, состоялись. Поэтому, думаю, их участникам следовало бы посмотреть на себя и на происходящее вокруг с внешней точки зрения. А для этого еще раз постараться уяснить себе: каким образом соотносятся нынешнее состояние и место России как общества и как типа культуры в общем контексте цивилизации с ее нынешней властной системой. Предназначение думающего класса любой страны, не будем забывать, проявляется в его умении и готовности адекватно воспринимать происходящее и в каждый данный период быть способным давать происходящему максимально верную, непредвзятую оценку. Сегодня, как мне видится, актуальным стал такой вопрос: а есть ли вообще будущее у той России, которую вот уже 20 лет пытается выстроить по давно уже устаревшим лекалам ельцинско-путинский режим? И в связи с этим: что сейчас доминирует, что важно, первостепенно? Надо ли добиваться только избавления от существующего режима, или же стратегия состоит в изменении самой парадигмы социокультурного устроения России, в осознании того, что без такого изменения вообще никакие качественные, давно назревшие и перезревшие задачи развития страны в принципе не будут решены?
Иначе говоря, проблему я бы сформулировал следующим образом: “Либеральная миссия” представляет собой некоторое институциональное воплощение более широкого и более глубокого явления российской современности — системного либерализма. И в данном качестве неспособна адекватно осмыслить состояние России как синтетической социокультурной целостности и определить на этой основе ее перспективы. Я сошлюсь на дефиницию, которую предложила Лилия Шевцова на круглом столе “Опыт и уроки 90-х”. Она назвала системный либерализм первым среди факторов, блокирующих российскую трансформацию. В этом своем качестве он, по ее мнению, “существовал в 1990-е и продолжает действовать и сегодня. Правда, его влияние менялось на протяжении двадцатилетия. Но именно этот блокиратор создает среду для гниения. Я его называю “системный либерализм”. Речь идет о либеральной риторике, фразеологии, слоганах и так далее, которые используются властью для маскировки антилиберальной, антидемократической политики. И сюда же давайте включим технократов, которые были в ельцинском правительстве, затем перешли в путинское правительство и продолжают управлять экономикой. Обслуживая единовластие, они, по сути дела, дискредитируют идеи демократии и либерализма. (Подчеркнуто мною. — Ю. А.) Пока у нас существует явление “системного либерализма”, а также готовность интеллигенции быть кооптированной в околовластные клептократические структуры и обслуживать власть, вряд ли мы сделаем шаг к реальной трансформации”.
В этом определении что-то, наверное, можно было бы уточнить: например, не все “технократы” из ельцинского правительства остались в путинском, и т. д. Но в самом общем виде все так: это люди во власти, вокруг нее, готовые в нее войти, ей служить напрямую, ее обслуживать, — под кого-то маскируясь, с открытой душой и с фигой в кармане. Они же блокираторы реформ и создатели среды гниения. Люди системы.
Раскрыть проблему я попытаюсь, ответив на три вопроса:
— в чем и откуда принципиальный догматизм системных либералов;
— почему они не могут, неспособны увидеть “91-й год” как углубление краха Русской Системы;
— как соотносятся “системный либерализм” и коллаборационизм.
I. Принципиальный догматизм системных либералов
Он проистекает из двух разных сфер российского бытия — мыслительной и социальной.
Сфера идей
В качестве первого приближения к теме, — не в плане ее раскрытия, а лишь как указание на ее истоки, — надо сказать следующее.
Системные либералы смотрят на Россию и мыслят ее прошлое сквозь призму теорий, понятий, категорий и ценностей, не имманентных самой России, а внеположных ей, появившихся в ходе изучения совсем другой, а именно западноевропейской исторической реальности. Они ошибочно продолжают считать такие понятия и ценности всеобщими, универсальными и до сих пор пытаются (или хотели бы) на их основе и с их помощью переделывать Россию.
Когда я говорю про системных либералов, что “они смотрят”, “они полагают”, я понимаю, что делаю обобщение. Все они были и остаются, конечно, очень разными людьми и смотрят на происходящее во многом по-разному. Но всех их объединяет то, что точкой отсчета и концептуальной рамкой их взгляда на мир к 1980-м годам было западное знание о человеке и обществе. Точнее, их научное сознание не вполне успешно трансформируется из советского истмата в буржуазный либерализм. Ничего своего, добытого на основе эмпирического материала и его осмысления, в такой ментальности нет. А общим для совокупного истматовско-либерального знания остаются его четкая дисциплинарная расчлененность (экономические науки, социология, политические науки) и ярко выраженная, обусловленная спецификой западноевропейского социума эпохи модерна дифференциация самого объекта исследования: рыночная экономика — гражданское общество — государство, религия. Кроме того, дифференцированному западноевропейскому социуму соответствовал адекватный ему тип социальной динамики — поэтапное прогрессивное развитие.
Ничего подобного в российском социуме не было. Ему присуща в качестве нормы не дифференцированность, а, наоборот, синкретичность, в которой власть и собственность, индивид и общинность, закон и правда и т. п. сосуществовали как одно целое. И в плане социальной динамики для нашего общества органична способность при всей изменчивости во времени его форм и внешних обличий сохранять в неизменности свое матричное основание, на котором периодически, после каких-то потрясений или изменений, воспроизводится вся основанная на нем система.
В догматизме системных либералов в результате двойной аберрации: а) заимствованная дисциплинарность и б) дифференцированный (европейский) социум вместо синкретичного (российского), — произошла утрата, исчезновение объекта исследования, то есть человека во времени, в обществе и в историческом пространстве. Утрата его как объекта выразилась в том, что все ментальные и социальные проявления человека в ходе институциализации наук на Западе (а вслед за тем и в России) стали исследоваться как рядоположенные, подлежащие последовательному рассмотрению или, в лучшем случае, как суммарная механическая совокупность. Однако в исторической реальности они представляют собой синтетическую целостность. Но поскольку эти разные проявления сущности человека — его сознание, характер социальности, физическое бытование и жизнеустройство — онтологически объединяют в себе разные срезы бытия: ментальный, социальный, природно-географический, — то и исследование их предполагает совокупность разных подходов: социокультурного, семиотического, компаративистского (системно-исторического, лингвистического, антропологического), исторической глобалистики и т. п. Только будучи внутренне связанными — теоретически, методологически, понятийно — адекватно изучаемому предмету, все упомянутые и другие разнообразные подходы могут принести плоды в постижении исследуемого объекта.
Справедливости ради надо сказать, что западное обществоведение уже в первой четверти ХХ века усмотрело эту методологически опасную утрату объекта исследования, и тогда же начался поворот в сторону человека. В частности, в исторической науке, в антропологии начали осознавать: не преодолев дисциплинарную расчлененность, знание о человеке и обществе не сможет обрести и свой объект целостности. И, следовательно, не сможет стать по своему существу гуманитарным. Было понято, что разгадку характера социальности надо искать не в государственном устройстве и не в экономике, а в головах людей, в свойственной каждой эпохе ментальности. Но наши системные либералы этого поворота даже не заметили. А поскольку лидерство среди них всегда принадлежало и теперь принадлежит экономистам, то и ответы на все вопросы определяет экономический детерминизм.
Тревожные сигналы об утрате человека в качестве объекта познания появились и на российской почве. Однако изначально исходили такие сигналы не из науки, а из великой русской литературы. Официальная же академическая наука — как некий способ социализации ученого сообщества, как некий этос — оставалась (и до сих пор остается, что особенно существенно для нашей темы) непроницаемой для подобных сигналов. По свидетельствам нашей отечественной литературы, — под таким углом зрения их рассмотрел Алексей Давыдов, — обычного, среднего русского человека как носителя и выразителя определенной цивилизационной целостности характеризует целый ряд таких проявлений и черт, которые превращают его в “пародию на человека” (Пушкин), в “нравственного калеку” (Лермонтов). Это “мертвые души”, “человек ни то ни сё”, “свиные рыла” у Гоголя. Это человек-“урод” у Гончарова, “человек недоделанный” и “вывихнутый” у Тургенева. Это человек, который не может принимать никаких решений, у Чехова. Это “бесы” у Достоевского, шариковщина у Булгакова, озверевшие народ-“красные” и народ-“белые” у Шолохова и Пастернака.
Высокомерная официальная наука, как и российский социум, который она обслуживала, не усмотрели в таких знаках тревоги для себя самих потому, видимо, что сочли их исключительно (или всего лишь) проявлениями художественной фантазии, но никак не результатом познания исторической реальности. Познания средствами искусства и, в частности, как в данном случае, средствами литературы. Ведь подобные знаки, — именно такой русский человек как носитель определенных культурных особенностей, — свидетельствовали, что их означаемое, — русский тип культуры, — не способно адекватно реагировать на вызовы современности и, следовательно, пребывает в состоянии глубокого кризиса.
В самих науках о человеке и обществе обоснование необходимости поворота в сторону синтетического, системного постижения исторической реальности и сам такой поворот наметились еще в советское, “доперестроечное” время, но и до сей поры он представлен в россиеведении лишь маргинальными исследованиями.
В этой связи укажу в качестве примера на М. М. Бахтина как на мыслителя и философа, чьи работы методологически важны практически для всех гуманитариев, работающих над проблемами синтеза. Из россиеведов сошлюсь на московско-тартусскую семиотическую школу Успенского-Лотмана, на школу лингвистической компаративистики В. В. Иванова. Среди историков выделю в этом контексте таких, например, как А. А. Зимин, Ю. С. Пивоваров, А. И. Фурсов, среди социологов — И. М. Клямкин, Т. И. Кутковец. Наконец, укажу группу (школу) гуманитариев — историков, культурологов, искусствоведов, — которые в свое время много и плодотворно работали в семинаре во главе с ныне покойным А. С. Ахиезером. В нее, в частности, входили и неоднократно выступавшие на семинарах “Либеральной миссии” А. А. Пелипенко, А. П. Давыдов, И. Г. Яковенко. Насколько я могу судить по стенограммам, за единичными исключениями они не получили здесь поддержки по основным концептуальным положениям.
Камнем преткновения стала разработанная Фурсовым и Пивоваровым концепция “Русской Системы” — и в качестве исследовательского приема, и как понятия, обращенного к определенной исторической реальности. Эвристическая ценность этой категории заключена в возможности системного подхода, основанного на целостном, синтетическом видении культурно-исторической реальности. Такой подход позволяет его авторам и последователям преодолевать дисциплинарную расчлененность гуманитарного знания и, как пишет А. А. Пелипенко, удерживать в поле зрения российскую реальность, “не разъятую искусственно на традиционные дискурсивые области: социально-политическую, экономическую, военную, культурно-психологическую, религиозную, художественно-эстетическую и т. п.”.
В своих суждениях и выводах о “Либеральной миссии” как об одном из институциональных олицетворений системного либерализма я использую изыскания упомянутых исследователей “Русской Системы”, а также исследователей теоретико-методологических проблем русской культуры. Разумеется, я опираюсь и на свой личный опыт общения с этой системой, и на свой опыт исследования и ее самой, и других проблем исторического знания.
Таким образом, если предельно сжато подытожить сказанное выше, получится следующее: мыслительная сфера, откуда проистекает принципиальный догматизм системного либерализма, — теории, понятия и ценности, которые не выводятся из русской реальности, а навязываются ей как обобщения не русского, а западноевропейского исторического опыта.
Отрицание европейских либеральных понятий и норм в качестве универсальных, обязательных и для России, воспринимается чаще всего как русский национализм — или же как отказ в стратегическом целеполагании от западной ориентации вообще (в плане цивилизационных координат), как переориентация неизвестно на что: то ли на Восток, то ли в Евразию, то ли в Азиопу. Я пытаюсь показать, что европейские либеральные ценности и понятия неприемлемы для России не с той точки зрения, хороши они или плохи сами по себе, верны или ложны по существу, а потому прежде всего, что внеположны ей и, следовательно, навязываются России как догмы чистой воды. Отсюда, как и бывает в таких случаях, — тотальное насилие при их внедрении здесь.
Сказанное, кстати, в полной мере относится и к насильственному внед-рению марксистских догм, тоже западных. Итог этих попыток — 74 года марксистских, плюс 20 лет “либеральных” — трагический: с одной стороны, десятки миллионов жизней и всеобщая моральная деградация, с другой, — вся Россия превратилась в страну манекенов и симулякров. Все, какие только возможно, формы за последние три века на Западе позаимствованы, а о смыслах и обстоятельствах, которые сделали там все подобные формы возможными, принципиальный догматизм нашей интеллигенции воспрепятствовал задуматься.
По Константину Леонтьеву, например, русский народ специально не создан для свободы. То есть парадигма русскости, согласно ему, — империя, приоритет государства над личностью и целостность всей насильственно сколоченной территории вместе с покоренными и подчиненными власти людьми на ней. Парадигма же “свободный человек в независимой и свободной стране”, якобы, принципиально с Россией не совместима: дай свободу — тут же все народы вместе со своими землями разбегутся в разные стороны. Отсюда, из этого априорного символа веры, все эти нынешние “Красные проекты”, “Пятые империи”, всевозможные “Восстановления монархии”. Отсюда же, в том числе, и путинский проект — парадигма Велико-, Энерго- и Сувереннодержавности; здесь же, в том числе и чубайсовская “Либеральная империя” — все из той же парадигмической серии. Отсюда и поворот в сторону всевозможных “Проектов Несвободы”, господствующих массовых настроений в современной России.
Такому повороту в сильной, даже в решающей степени способствовала двадцатилетняя попытка навязать россиянам так называемый либерально-демократический ельцинско-путинский, гайдаровско-чубайсовский проект. В этом плане телевизионная победа сталиниста Кургиняна над либералами Млечиным и Сванидзе по всем вопросам на “Суде времени” в соотношении 90 на 10 — прямой результат наложения насильственного внед-рения подобного проекта в архаику массового сознания россиян. Люди, сотрудничающие с властью в Русской Системе (здесь я имею в виду системных либералов), то есть практикующие в рамках данной властной парадигмы, вольно или невольно, осознанно или несознательно укрепляют существующую пагубную парадигму. И тем самым блокируют (скорее всего, уже заблокировали), может быть, единственно возможный, выпавшей в 1991 году шанс на выход России из цивилизационного тупика.
Словом, — Русская Система, и точка. И, якобы, только тот русский, кто идентифицирует себя и свою русскость своей прирожденностью в такой системе. Вот только никогда и ни при каких обстоятельствах — ни при царях, ни при большевиках, ни при Ельцине с Путиным — никогда не учитывали самого элементарного: есть еще и сами жители России, без которых никогда не получится решить проблему ее исторического самоопределения. Никогда и ни у кого не возникло даже потребности обернуться и хотя бы просто посмотреть на наше население, чтобы, удостоверившись в том, какое именно оно есть, задуматься: возможно ли и при каких обстоятельствах его превращение из объекта приложения усилий в главного актора и основного субъекта решения судьбы России?
Общественная сфера
Что же касается сферы социальной, откуда тот же догматизм системных либералов проистекает, будучи ею же всецело и обусловлен, то здесь перед нами не менее впечатляющая картина. Придуманный ими объект наблюдения и познания (в виде их же собственного “воспоминания о будущем”) им не только пришлось выдавать за реальный, но еще и делать вид, что они его успешно реформируют.
Говоря о системном либерализме в плане его социальной обусловленности, нужно сделать некоторые важные добавления к тому, что я уже сказал со ссылкой на Л. Шевцову. Необходимо пояснить, как связаны между собой понятия “системный либерализм”, “путинская власть” и “Русская Система”.
Уже само слово “системный” определяет такой либерализм как находящийся внутри Русской Системы, служащий ей, обслуживающий ее и целиком от нее зависящий. Потому он и “системный”. Само по себе именно данное обстоятельство и определяет, социально обусловливает принципиальный догматизм этого либерализма. Иначе говоря, сущность его определяется внешними по отношению к нему обстоятельствами — системой, а не импульсами, исходящими из него самого.
Что касается связи системного либерализма с представлениями о Русской Системе, то, как отметил это в своем докладе на семинаре “Либеральной миссии”. А. Пилипенко, “психологической основой ключевых мифологем, лежащих в основе РС, является особый режим установления партиципационных отношений с источником порядка, при котором сознание индивидуума априорно полагает себя как часть по отношению к внеположенному целому. В силу сложной амальгамы культурно-исторических факторов, такая установка прочно (если не намертво) закрепляется в народном сознании, определяя исторический генезис форм социального порядка, равно как и структуру ценностей и границы вариативности культурной парадигматики”.
И далее, раскрывая тему приобщения к источнику порядка, рассматриваемую в докладе, А. Пелипенко поясняет: “…если источник порядка имеет сверхчеловеческое измерение, то он в принципе не может быть инкорпорирован внутрь ментальности субъекта: она просто не способна его вместить в его иррациональном величии и непостижимости. Тем самым блокируется возможность возникновения источника порядка внутри ментальности самого индивидуума. И многократно отмеченное стремление к безответственности, увиливанию от выбора, делегирование прав “наверх”, умственная лень, “придуривание”, бытовой идиотизм, тупое безразличие ко всему — всего лишь социально-психологические проекции этой глубинной диспозиции.
Если индивидуум не имеет источника порядка внутри, то он в принципе не способен к развитию в себе личностного начала. Путь к самодостаточности и, соответственно, к внутренней свободе для него закрыт. А потому рабы могут терпеть всё, кроме свободы”.
Говоря о системном либерализме, я как раз и имею в виду прежде всего его догматизм, то есть его принципиальную несвободу. Не случайно же все системные либералы так неистово, словно какой-то религиозный орден, подобно какой-то секте, все как один продолжают оценивать все свое реформаторство в 1990-х годах как в целом успешное, а меры очевидно антилиберальные продолжают называть либеральными. Отсюда ясно, что надо особо выделить социальную составляющую их несвободы (хотя, вообще говоря, не столь уж и существенно, проистекает ли эта несвобода из сферы ментальной или же коренится в социальной). Иначе говоря, гвоздь проблемы в их незаметном и постоянном, в их неизбывном не только интеллектуальном, но и социальном рабстве.
Человеком движут стереотипы. Они в основном определяют и его повседневное поведение, и его место и роль в людском сообществе. Подчиненное, рабское поведение в отношении внешних обстоятельств — норма в Русской Системе. Поведение же свободного человека, подвергающего всегда и все сомнению и вырабатывающего для любой ситуации свое продуманное видение “правильного” (или, что то же самое, “добра”) и свое понимание отличия этого “правильного” от того, к чему подталкивают внешние обстоятельства, — человека, способного противостоять их давлению, здесь скорее аномалия и встречается редко. Уступая давлению внешней необходимости, умственно свободные люди делают это сознательно, — по крайней мере, понимая, что подобная их несвобода — это их выбор, их подчинение тирании внешнего мира. Некоторые из них годами и десятилетиями ищут возможность иного, свободного поведения, именно что по капле выдавливая из себя раба обстоятельств.
Из-за нетипичности такого поведения большинство наших сограждан до сих пор плохо понимают соответствующее высказывание А. П. Чехова, а также иезуитский сарказм, скрытый в известном определении свободы как “осознанной необходимости” (щедринский перевод: “применительно к подлости”). Осознание необходимости — всего-навсего понимание своего подчиненного состояния по отношению к ней, оно не должно исключать эстетики героического — готовности противостоять, идти “на прорыв”.
Свободного человека определяет внутренняя потребность понимать, или любовь к Истине. Поэтому постоянное “передумывание” (по-гречески “метанойя”) — его естественное поведение. Стоит заметить, что в Библии это слово переведено как “покаяние”, то есть единственный путь к “спасению”.
Люди, которые ведут себя так, суть асоциальные белые вороны, ибо считается, что “жить в обществе и быть от него свободным нельзя”. Всегда, во все времена российское общество — с тех пор, когда окончательно оформилось в Русскую Систему, — нетерпимо относилось к ним и стремилось от них избавиться. Зверские убийства, уничтожение миллионами в ГУЛаге, изгнание, тюрьмы, психушки — далеко не полный перечень средств подав-ления. Вспомним в данном контексте хотя бы травлю “на высшем уровне” — на уровне президиума АН — причастных к россиеведению Фроянова, Сулейменова, Зимина. Не забудем, что и современная наша система образования, включая университетскую, продолжает выполнять роль институции, где дают первые уроки рабства. В целом вся эта система и сегодня выполняет репрессивную функцию по отношению к свободомыслию и, наряду с телевидением, каждодневно расширяет зону несвободы.
Понимать внутренне свободных людей (свежий пример — математик Григорий Перельман, отказавшийся от материального вознаграждения за свои открытия) могут только люди такого же рода, с подобным опытом внутренней мыслительной работы. Их мало, и по своей природе они предпочитают образ жизни отшельников. Вспомним Тютчева:
Лишь жить в себе самом умей —
Есть целый мир в душе твоей
Таинственно-волшебных дум;
Их оглушит наружный шум,
Дневные разгонят лучи, —
Внимай их пенью — и молчи!..
Такое поведение асоциально в принципе. Не обобществляются и его плоды — картины понимания бытия.
…Другому как понять тебя?
Поймет ли он, чем ты живешь, —
Мысль изреченная есть ложь.
Но хорошенькое дело: “Молчи…” А как же карьера — особенно политическая? Ток-шоу, выборы и все такое?..
Все, что связано с внешней социализацией, — совершенно иной, абсолютно несовместимый со стремлением к истине тип деятельности и умственного труда. Он изначально подчинен внешней необходимости, которая банально и жестоко не оставляет времени на созерцание истины — не до нее. Либо одно, либо другое, и никогда вместе. Непримиримый выбор. Он-то и рождает рабов власти, карьеры, мамоны, быта, плотских утех, а также — рабов Истины.
Уже только одно стремление системных либералов к власти показывает: они, — быть может, непроизвольно, — считают, что без власти ничего реального сделать нельзя.
Это простительный стереотип поведения бедных людей, которым для того, чтобы даже просто жить, необходима социализация и, значит, неизбежная и неизбывная при этом умственная кабала, лишающая важного опыта открытия собственных картин понимания. У них просто не было возможности удовлетворять свои внутренние потребности и главную среди них — потребность понимать. И вести себя сообразно со своим пониманием. Достаточно вспомнить, что булгаковскому Мастеру потребовалось социальное чудо — крупный лотерейный выигрыш, — чтобы он смог погрузиться полностью в мир своих дум.
Тем не менее подобный стереотип поведения делает человека рабом “кольца всевластья” (по Толкиену). Такие люди в принципе не могут постичь, что с помощью насилия (власти) нельзя дать свободу, потому что ее источник живет внутри человека и за нее надо бороться, выдавливая из себя рабство. А потому у них нет и не может быть идей, касающихся путей к свободе
Говоря о социальной обусловленности догматизма системных либералов, нужно хотя бы в самом сжатом виде сформулировать главную причину такой обусловленности — социальную сущность их самих, их интересы в современной России. Эта проблема, в свою очередь, упирается в вопрос: что есть современная российская власть — онтологически, мифологически, аксиологически. И какими она делает системных либералов, а они, соответственно, делают ее.
Археолог Арциховский учил: если объясняешь предмет, смысл, функция которого не выяснены, самое правильное — придать ему мистическое, ритуальное предназначение. Соответственно, надо учесть, — сошлюсь еще раз на Пелипенко, — что “власть в РС это не только характеристика политического субъекта и не обозначение соответствующего типа социальных отношений. И даже не сумма первого и второго. Это — категория мистико-космологическая, глубоко сакральная, поскольку, по сути своей, есть первопричина всякой культурной упорядоченности”. Отсюда вытекает, что одних только общепринятых социологических или политологических способов определения ее самой, ее составных частей, характера, функций, управленческих технологий, способов ее комплектования и т. п. недостаточно для определения места и роли в этой власти нашего главного героя — системных либералов.
Их сложно определить, например, социологически: кто они — это собственно власть или и ее пламенные либеральные доброхоты? И можно ли провести принципиальную грань между теми и другими? Вот, скажем, на экране телевизора президент страны Медведев беседует с главными руководителями трех ведущих телеканалов, и все вместе они весьма профессионально (надо отметить) дурят телезрителей. Особенно наглядно издевательство над телезрителями обозначилось в вопросе Кулистикова: “Я не буду спрашивать про ЖКХ, спрошу про МБХ”, — и в ответе президента: “Я как президент скажу: ни президент, ни любое другое лицо на госслужбе не имеет права высказывать свою позицию до момента вынесения приговора..” Кто из них — кто здесь? Где власть, и где те, кто ее делает такой? Или: премьер-министр Путин едет поздравлять с днем рождения Эрнста по месту его службы, а главное назначение, можно даже сказать, сокровенное призвание этой службы — производство несвободы на всю Россию. Или, может быть, еще более характерный случай — “про народ”: многотысячная толпа подростков на Манежной 11 декабря. Еще совсем молодые, но уже отчаявшиеся люди, чьи убеждения представляют собой смесь ксенофобии с социальной протестностью. И с ними ритуально солидаризируется “национальный лидер”. С чем именно он солидаризируется, с какими именно из столь разнородных характеристик и свойств этой толпы?
Таких примеров можно привести сколько угодно, все они об одном: власть Русской Системы не в Кремле, не в студиях и не на площадях — она в головах людей, расквартированных как непосредственно в институтах власти, так и в широчайшей сети разнообразных симулякров вокруг них, вплоть до массовых манифестаций и протестных акций.
Сам же термин “системный либерализм” — словесный кентавр. Одна его половинка — “системный” — сложный комплекс мифологем, сформировавшийся в качестве исторической реальности вместе с самой Россией, то есть, в основном, еще где-то в ХV веке. Этот комплекс, с годами усложняясь, продолжает существовать до сего времени и в виде Русской Системы определяет сегодня все российское жизнеустройство. Второй же его половины — “либерализма” — никогда в русской реальности в качестве устойчивой национальной традиции не существовало. Он, если и проявлялся, то лишь в виде отдельных идей (отражений, бликов) или попыток в направлении объективной потребности что-то сделать, которые всегда глушила и подавляла самовластно-имперская реальность. У либерализма даже в качестве атавизма нет оснований определять что бы то ни было в современной реальности.
II. Почему системные либералы неспособны увидеть 1991 год как углубление краха Русской Системы
Наши “либералы” и наша преступная власть
Применительно к современной власти слово “либерализм” до сих пор остается в обиходном российском лексиконе как проистекающее из самоназвания “либеральные демократы”, которым нарекли себя оказавшиеся у власти в России люди во главе с Ельциным — в результате распада Советского Союза.
Они и тогда, двадцать лет назад, не были никакими ни либералами, ни демократами. По своей социальной сути, по происхождению, по принадлежности и по ментальности они представляли самую настоящую советскую бюрократию (номенклатуру второго, хотя иногда и первого эшелона) и обслуживающую ее столь же советскую “интеллигенцию” (главным образом из экономистов). Последние, как я пытаюсь показать, и либералами-западниками на самом-то деле тоже никогда не были, — они лишь сами себя так идентифицировали. На самом деле они всегда были и остались книжниками и фарисеями. Как известно, это очень древняя и очень опасная беда. Со временем так называемые либералы во всех властных структурах уступали места так называемым силовикам и государственникам. “Системой” стали называть лишь ельцинско-путинский режим (не Русскую Систему, как в настоящем тексте). А определения “системная” и “несистемная” закрепились за оппозицией — пропутинской (дозволенной властью, ею поощряемой и потому вездесущей) и антипутинской (властью не поощряемой или преследуемой, а потому с трудом удерживающейся за интеллектуальные клубы или за улицу и интернет).
Если в свете сказанного вернуться к вопросу, кто есть кто и что есть что и возможна ли либеральная миссия в России сегодня, можно сделать некоторые выводы.
Нынешняя власть в Русской Системе, если рассуждать в категориях культурно-теоретических и исторических, представляет собой констелляцию множества мифологических комплексов. Основные ее характеристики в данном смысле следующие. Метафизичность и беспредпосылочность — поскольку она изначально учреждалась и всегда действовала вне имманентных социуму отношений, институтов, традиций. Идеократичость — поскольку она строилась и насилием формировала под себя общество на имперской Идее (родина, страна, государство, держава) Должного (спасение истинно христианской веры, Москва — Третий Рим, мировая революция, коммунизм). Наша власть неподсудна, внеморальна, амбивалентна, персонифицирована.
Если ту же власть рассматривать в категориях социально-политических, ее следует персонифицировать как ельцинско-путинскую, а в сущностном плане она предстает как сращенная на преступных основаниях власте-собственность. По отношению к подвластному населению российская власть является нелегитимной, насильственной и оккупационной. По своему характеру она находится в переходном состоянии от авторитаризма (с элементами автаркии, госкорпоративизма, патримониальности) к неототалитаризму.
Подобная общая характеристика нашей власти выглядит настолько странно неприглядной, что может вызвать впечатление настоящего абсурда: так не бывает! На самом деле даже все отмеченные здесь характеристики не исчерпывают всей ее абсурдности. Например, таких парадоксов: само государство в рамках этой власти оказалось фактически приватизированным очень узкой группой лиц, а “силовые структуры” и правоохранительные органы возглавили преступную “вертикаль” и “крышуют” по всей стране бандитизм и организованные преступные группировки. Целенаправленные и долговременные действия существующей власти, — в том числе и в первую очередь корыстные, хотя и оформленные законодательно, — окончательно превратили народное хозяйство страны в сырьевой придаток мировой экономики, а бизнес стал паразитическим и компрадорским; население России, в субъектном его качестве, полностью исключено из экономической и политической жизни.
А где и как по отношению к такой власти системные либералы?
Некоторые из либералов, — но, надо еще раз особо подчеркнуть, либералы не по естественной принадлежности и не по их действиям, а по их прежней самоидентификации и/или (очень редко) по теперешнему самоопределению, — сохранились в формальных институтах нынешней власти: “правительство”, “Дума”, “Конституционный суд”. Однако их там очень мало, они там почти неприметны в либеральном качестве и уж совсем ничего не значат для общего властного курса. Кажется, они там сохранились лишь затем, чтобы кто-то мог сказать: “И они у нас тоже есть”. А кто-то другой отметит: “Вот, теперь уже и либерал Кудрин действует как заправский государственник” (или, в зависимости от сюжета, “как настоящий силовик”).
Определение “системные либералы” закрепилось в общественном сознании все-таки за интеллектуалами, прикормленными ельцинско-путинской властью и обслуживающими ее. То есть системные либералы — как бы уже и не сама власть, а всего лишь те люди, без которых реальная власть пока не может обойтись. Настолько не может, что сохраняет их в своей системе и, более того, даже содержит у себя под боком, в челяди… А поскольку сущность нашей власти для многих думающих людей определяют именно те характеристики, что приведены выше, то они, такие люди, пребывают в недоумении: что же еще такое должна сделать власть, чтобы служить ей хотя бы и дворовыми стало совсем уж неприлично? Каким должен быть тот роковой “волос”, о котором говорил Швейк?
Недоумение моментально развеется, если все расставить по своим местам, а кошку назвать все-таки кошкой.
Либерал-демократизм — тот флер (теперь уже лучше сказать — дымовая завеса), под которым уничтожается все, еще оставшееся от России. Вместо авторитаризма в либерально-демократическом тумане крепнет неототалитарная власть, чтобы прикончить и все то, что осталось.
Системные либералы — догматики и фарисеи, сгущающие такой туман интеллектуальной истматовско-либеральной смесью и неспособностью (или нежеланием) посмотреть и увидеть незамутненным взглядом Россию, ее власть и свое место в ней.
Прихожая ельцинско-путинской власти, в которой с удовольствием (хотя некоторые с отвращением) квартируют системные либералы, распространилась на всю Россию. Теперь это уже не только огромное количество всевозможных “центров”, “институтов по исследованию”, “академий” телевидения, естественных и противоестественных наук, а также “фондов” реальной политики, управления, изучения, анализа etc. Это не только Общественная палата, Совет по правам человека при президенте, различные советы при МВД, при Счетной палате, при других органах власти либо правоохранительных структурах. (У них у всех теперь уже есть свои клоны во всех регионах.)
Сами правоохранительные структуры — МВД, ФСБ, прокуратура, следственный комитет и суды — превратились в имитации, а фактически и как некие структурные целостности стали преступными организациями. Что представляет собой система образования, повторять не хочу. СМИ, и в первую очередь телевидение, превратились в наиболее агрессивные средства и способы сгущения либерально-демократического тумана: власть и их разместила на тех же задворках, где обитают системные либералы. Вся Россия, повторю еще раз, покрылась манекенами. Все властные официальные органы, средства, организации, как и общественные советы при них, стали симулякрами.
Ну, а как же сама наша ельцинско-путинская власть, если ее органы, структуры, министерства стали преступными, а ее же средства информации не только не раскрывают глубинные причины и сущность подобной преступности, но, наоборот, скрывают, затуманивают их?
Да, и сама наша власть не только нелегитимная, насильственная, но и преступная.
Я утверждаю это, совсем не намереваясь свести преступность российской власти к юридически-уголовной составляющей проблемы. Поэтому не стану аргументировать это свое утверждение ссылками на примеры, изобилующие в неофициальных СМИ: “Гунвор”, “Байкалфинансгрупп”, “Сибнефть”, “Транснефть”, а в самое последнее время — чей-то дворец на Черном море и “Росинвест”. Не буду вспоминать даже кооператив “Озеро”. Еще более ярко и совсем уже, казалось бы, безобразно и очевидно иллюстрируют преступность власти такие события, как Беслан, “Норд-Ост”, поход Басаева в Дагестан, а также теракты вроде убийств Яндербиева, Литвиненко и т. п. Кстати говоря, встреча в Москве убийц из Катара со всеми государственными почестями (вплоть до красной ковровой дорожки на аэродроме), избрание депутатом Лугового, повышение в должностях и награждения убийц в СИЗО Сергея Магницкого — знаковые события для сознания людей во властных структурах. В таком сознании бессудные убийства “во имя Идеи” не только не считаются преступными, но даже совсем наоборот — возвышаются до уровня “Промысла”… Государева. Но все подобные события, если даже подтвердится в правовом порядке причастность к ним органов власти, впишутся лишь как производные той основной причины нашей властной преступности, на которую я хочу указать.
А основная причина — из того разряда , когда говорят: это хуже преступления — это ошибка. И, соответственно, главный вопрос в такой связи: не традиционное “кто виноват?”, но “как это могло случиться?” Даже еще более определено: как это опять могло случиться с Россией, во второй раз за одно столетие?
Либерализм и русская матрица
Природу данной ошибки и ответ на вопрос “как это могло?..” о случившемся за последние двадцать лет искать надо не только в государственно-политической и экономической реальности России конца 80-х — начала 90-х годов прошлого века. Разгадка ее в глубинных основаниях русского мировидения и жизнеустройства, в русском типе культуры. “Культура” в данном случае — не как нечто, относящееся только к сфере искусства и литературы, а как вообще все над-природное, все созданное самим человеком. Следовательно, и ключ к разгадке нашей ошибки можно найти лишь в ходе анализа всей многовековой толщи становления во времени-пространстве всего нашего над-природного. Постижение таких глубин возможно лишь в ходе теоретико-, историко- и социокультурных изысканий.
Сознание исторического субъекта (здесь я снова сошлюсь на работы Ахиезера, Матвеевой, Пелипенко, Давыдова, Яковенко), характерное именно для русского социума, в силу определенных и вполне конкретных причин сформировалось таким образом, что источник порядка (иначе говоря, источник избавления от чувства страха перед хаосом, неопределенностью, безвластием) вынесен этим сознанием за пределы видимого, постигаемого опытным путем и непосредственно осязаемого мира и отнесен в трансцендентность. Это Абсолют, Бог, Должное, Власть. Надо сказать, именно здесь ничего пока специфически русского нет, подобное свойственно всем культурам мира. Специфика начинается и воплощается в способах приобщения к источнику порядка, к Абсолюту. Русскому историческому сознанию и его субъекту, — будь то все людское сообщество или отдельный его индивид, — присущ не способ медитации, а инверсионный способ. При таком способе в стремлении к источнику порядка не отыскивают серединное положение, то есть не постигают совершенно иное, принципиально новое качество (разрешение проблемы) между противоположными полюсами в дуальной оппозиции. При таком способе происходит инверсия, то есть перекодировка самих противоположных полюсов с плюса на минус и наоборот, — и снова приобщение к одному из них. Самому субъекту при такой перекодировке в ходе приобщения к одному из полюсов представляется, что он преодолел собственно дуальность и обрел непротиворечивость. На самом же деле каждый вновь обретенный источник порядка снова выявляет новые дуальности, которые сохраняют в себе противоречия, не преодоленные на предыдущем этапе. Тут заключен самый глубинный ментально-психологический механизм, свойственный именно русскому типу исторической динамики, — самовоспроизведение на неизменной основе.
Погружение в глубины специфики, даже уникальности русского типа культуры необходимо, чтобы понять такие конкретные особенности исторической динамики России, как “движение по кругу”, “историческая колея”, “обрушения в архаику”, “догоняющее развитие” и т. п. Чтобы понять самую сущность русского типа цивилизационной культуры — ее застревание в “состоянии между”: между традиционализмом и потребностями модернизации.
Погружение необходимо и для понимания того, откуда проистекает принципиальное отличие России от Запада. Там преодоление в сознании стремления к трансцендентному источнику порядка, к Абсолюту и обретение этого источника внутри самой личности и общества проходили медленно, более трехсот лет и осуществлялись поэтапно через такие эпохальные события-сдвиги, как Возрождение, Реформация и Просвещение. А сами эти события, в свою очередь, стали возможными и реальными на основе западноевропейских античности и Средневековья. Средневековье же в своей сущностной содержательности было в свою очередь длительным процессом синтеза между варварством и античностью, в ходе которого произошло несколько важнейших качественных сдвигов в сознании человека и общества.
Уже в ходе этого синтеза многократно был зафиксирован сам факт развития сознания. Можно оставить в стороне, вероятно, самый богатый в данном смысле пласт исторической реальности, где происходило развитие мысли и сознания, — средневековую западноевропейскую схоластику и богословие — и взять более приземленный пример. В ходе соединения (то есть, опять же, синтеза) обычного права варваров с юридическими нормами римского права, собранными и опубликованными в кодексе Юстиниана (529 – 534) и вновь обнаруженными в Болонье в ХI веке, произошло утверждение в западноевропейском сознании права не только как юридической нормы , но и как основания для всего жизнеустройства. Становление самого феодализма как социально-экономической и интеллектуально-нравственной реальности происходило, образно говоря, уже на правовой основе. Великая хартия вольностей датируется 1215 годом, и в ней зафиксированы самые разнообразные права сеньоров, вплоть до права идти войной на своего короля. И главная ее статья: “Ни один свободный человек не может быть арестован, содержаться под стражей, лишен своих земельных угодий, объявлен вне закона или сослан без законного разбирательства, которое осуществляется особо назначенными людьми или по закону государства”. Правило “вассал моего вассала — не мой вассал” также из той категории мыслительных сдвигов, развития сознания, без которых не могло быть феодализма и в социально-экономическом его выражении.
Наконец, такие погружения в глубины становления культуры необходимы, собственно, для понимания главного сюжета настоящего текста — о происхождении и глубине догматизма системных либералов. И, соответственно, для ответа на упомянутый вопрос: как это — крах государства и общества — опять могло случиться с Россией во второй раз за одно столетие?
Предваряя ответ, необходимо снова подчеркнуть два важных обстоятельства.
1. Предела в своем развитии — и в плане общественного сознания, и в плане социально-политического устройства — Россия достигла к концу ХV века. Потолка достигли, когда множество разрозненных, изолированных каждый в себе локальных миров, разбросанных на огромном лесостепном и болотистом евразийском пространстве, были насильственно соединены в одно большое общество, ставшее одной страной и единым государством. Соединение прежде изолированных миров, представленных к тому же разными этносами — угро-финским, восточнославянским, тюркским и монгольским, — произошло не естественным путем преодоления их догосударственной, архаичной еще культуры, а извне и насилием. Порядок большого общества был привнесен, нахлобучен на такие локальные миры и навязан им извне и силой. Русский мир тем самым уже при рождении оказался болезненно и, как показывает вся наша история, неизлечимо расколотым. Одна его половина — олицетворяющая, представляющая и в то же время насилующая большое общество, — это власть и все многочисленные и разно-образные околовластные структуры. Вторая половина — архаичные, не связанные между собой локальные миры вместе с их подавленным и покорным власти населением. Второй половине была чужда любая государственность, а вместе с ней и любые универсальные ценности и понятия, свойственные большому обществу. Традиционалистское еще мировидение и жизнеустройство локальных миров становились нормой для всего большого общества и для единого государства. Вполне естественно, что и само такое единое государство не могло стать ничем иным, кроме как идеократической империей феодального, а точнее сказать, — полуфеодального еще типа.
За прошедшие пять столетий произошли огромные изменения во всех сферах жизни страны. Свершилась урбанизация, выросла экономика, повысилась техническая оснащенность, дважды кардинально менялись виды самой государственности, менялись местами столицы, размеры страны то расширялись на порядок, то вновь сужались до Московского царства. Само Московское самовластие существенно отличается от Петербургского или, — вряд ли надо это подчеркивать, — от советского. Но при всем при том за чередой меняющихся внешних форм и существенных различий оставались неизменными фундаментальные смыслы (см. работы Пивоварова и Фурсова). Или, как говорят французы: la plus ça change la plus ça reste la même chose[2].
Потолок ХV века остается не преодоленным до сих пор. Россия по-прежнему дофеодальная империя, — правда, теперь уже на последнем издыхании. Зато господствующие отношения, установленные еще тогда: а) административная, полуфеодальная рента и б) отношения по договоренности (а не договор), жизнь “по понятиям”, — остаются незыблемыми. И, особенно важно подчеркнуть, ничего к ним принципиально нового не добавилось по сей день — именно потому, что цивилизационной нормой для России остается самовоспроизведение на основе неизменного матричного основания.
2. Такие категории (они же, в сущности, и есть западные ценности), как рынок, собственность, стоимость, личность, право, судебная система, права человека, правовое государство, гражданское общество, государство на службе у общества, государство как нечто отличное от страны, родины, державы, разделение властей, демократия, — все подобные понятия совершенно никак не отложились в российском общественном сознании к 90-м годам ХХ века. В качестве жизненных оснований, устойчивых традиций они никогда не утверждались, а некоторые даже и не зародились в российской исторической реальности. Они вырабатывались и утверждались в качестве универсальных форм общежития в большом обществе и в едином государстве совсем другой, европейской культуры и были универсальными только для нее, где нормой нарождения и развития новых смыслов была медиация, а не инверсия.
В конце ХХ века в России и с Россией в цивилизационном и общекультурном плане случилось то же самое, что произошло в начале того же века — обрушилась отжившая свое и неспособная отвечать на вызовы времени Русская Система. После первого ее крушения усилиями большевиков и на основе: а) сохранившейся матрицы в виде, главным образом, мифологического сознания общества, б) перекодировки Идеи Должного (“мировая революция” и “коммунизм” вместо “царствия небесного на земле”), г) унижения нищетой и в) уничтожения десятков миллионов (в ходе подавления населения), — удалось протащить Русскую Систему еще на семьдесят с лишним лет.
И вот в конце 1980-х — снова усталость металла в “кольцах всевластия”, кое-как подновленных большевиками после Октября и даже еще больше укрепленных по сравнению с царскими. И снова обвал системы. И снова, как и в первый раз, — глубокий, всеохватывающий и, как в 1917-м, вплоть до обнажения ее матричных оснований ХV века во всей их дикости, бесчеловечности, алчности и жестокости. Все подобные прелести не пришли в Россию с 1980–1990-ми, они лишь выявились с наступлением хаоса смутного времени фактического безвластия. Это было не раскультуривание человека и общества. И не падение в пропасть безвременья, как многие пытаются представить. Это был выход наружу латентных качеств и свойств человеческой натуры и русской государственной болезненности, раскрытие скальной породы, материковой, догосударственной еще традиционалистской русской архаики.
Наиболее зримым и обнаженным русский ХV век с его патологически болезненной государственностью и традиционалистским типом культуры предстал в конце 80-х — начале 90-х в “параде суверенитетов” локальных миров и в бурном массовом всплеске архаичного, необузданного, еще совсем дикого утилитаризма.
Своя рубашка — ближе…
Я не стану указывать на “парад суверенитетов” на союзном уровне той эпохи: там было много разного, и погружение в него увело бы нас совсем далеко от темы. Я лишь упомяну, о чем речь касательно внутрироссийской ситуации. Многие, наверное, уже не помнят (или даже не знают), пожалуй, о таких перлах, по существу, средневековых еще локализмов, как Уральская республика Росселя, “Степной кодекс” Илюмжинова, Татарстан Шаймиева с его приоритетами над общероссийскими законами, бандитское Приморье Наздратенко и Дарькина, краснодарский национализм Кондратенко. Дипломатические представительства, а фактически посольства областей и краев за рубежом. Их прямые финансовые и экономические соглашения и натуральные обмены с зарубежными странами. И, конечно же, — брильянтовая россыпь самых разнообразных локализмов на Северном Кавказе. Все это не имело никакого отношения ни к суверенному федерализму, ни к ответственной экономической и финансовой самостоятельности. Предел всех подобных устремленностей от расточавшего прежде насилие советского Центра — в локальной замкнутости на основе самовластия и жизни по понятиям за чужой счет. Все это никуда не рассосалось по сей день. Наоборот. С тех пор все это наше надолго законсервированное прошлое вылилось в законченные современные формы зверства и жестокости, — как, например, в Кущёвской, в приморских “партизанах”, в Кондопоге, в Химках, в лужковской Москве. Обнажение дофеодальности достигло апогея в кадыровской Чечне. Здесь, в Москве стали “по понятиям”, но официально и неограниченно финансировать из бюджета все мыслимые и немыслимые виды самовластия и вообще всю жизнь там, в Чечне, — “по понятиям” и за чужой счет.
Необходимо следующее важное добавление. Сущность локализма как догосударственного еще типа культуры, как типа жизнеустройства, определяется тем, что отношения между людьми, между человеком и окружающим его миром устанавливаются здесь естественно, в прямом общении, путем непосредственной досягаемости, а не с помощью и не на основе универсальных абстракций большого общества типа “закон”, “государство”, “право”, “мораль” “стоимость”, “рынок”. В определенном смысле данное понятие — “догосударственные локальные миры” — сегодня распространяется не только на административно-территориальные единицы, но и на производственные предприятия, особенно на крупные предприятия и на сложные производственные комплексы, из каких складывалась вся наша военная, а отчасти и добывающая промышленность, и все основанные на них моногорода.
Но, пожалуй, не менее чем локальные миры впечатляющим проявлением нашего законсервированного традиционализма ХV века стал цветущий сегодня пышным цветом архаичный утилитаризм, так и оставшийся не возвышенным до уровня личного интереса в качестве материальной основы свободного человека. Утилитаризм (сошлюсь на работы Ахиезера и Матвеевой) основан на общей для всех времен и народов посылке: и природу, и вещи, и людей — все можно использовать, превратить в средства для человеческой деятельности. Этот древний как мир тип нравственности двойствен. С одной стороны, он может способствовать наращиванию богатства, умений, творчества во всех формах. С другой, — если он не умерен более высокими, чем он сам, типами нравственности и остается только средством, но не смыслом осознанной свободной жизни, — он легко оказывается продолжением животных инстинктов человека, склоняет индивида к господству над себе подобными, становится напористым, агрессивным, беспощадным. На русской почве утилитаризму сильно не повезло. Общество и в лице духовной элиты, и в лице Церкви чуждалось самой идеи пользы всегда, когда она не выступала как польза государства — или “всего народа”. Приращение общественного богатства через личный интерес всегда на Руси воспринималось как подозрительное. В “Прощании с Матерой” Валентин Распутин рассказывает, как в послевоенной уже деревне, — то есть в наше уже время, — вернувшиеся с войны фронтовики насмерть затравили женщину только за то, что она занималась торговлей.
В советское время не то чтобы пытались облагородить утилитаризм и возвысить этот естественно свойственный человеку тип нравственности до раскрепощения личности, до материального обеспечения на его основе личного достоинства человека. Его, напротив, всей карательной мощью государства пытались уничтожить вообще. (Напомню хотя бы про колоски, за сбор которых на полях по весне из-под снега давали не меньше 10 лет, но могли и расстрелять.) Его буквально пытались закатать под асфальт. А он, этот неистребимый личный интерес, вопреки всему, как травинка, пробивался и из-под асфальта. Вечная его задавленность и бездумная наказуемость медленно, но верно превращала его необлагороженную грубую почвенность в потребительски-грабительскую необузданность. Поскольку пробивался утилитаризм к жизни поневоле только тайно, в обход запретов, всегда из-под полы — и, следовательно, исключительно и вынужденно на преступной основе.
Для Церкви и царей в нем не хватало духовности. Для Ленина со Сталиным он был социально чуждым, классово враждебным. Горбачев от безысходности решил спасать с его помощью испускающий уже дух социализм. Ельцин с Путиным, обставив архаичный утилитаризм законодательно и юридически, заложили из него криминальный фундамент всего российского социума.
За многие столетия мытарств русский человек со свойственной ему неистребимой нравственностью утилитаризма привык мыслить, действовать и жить в обход закона и морали. Привычка стала второй натурой. И вдруг в 1980-х “невезуха” закончилась. Утилитаризм его при этом как был, так и остался в нравственном отношении архаичным, эгоистичным и агрессивным. Но из-под морального, государственного и уголовного запрета он был молниеносно, в один момент выведен. Коммунисты во главе с Горбачевым, не подумав и не попытавшись даже увидеть и распознать архаичную природу и эгоистическую сущность утилитаризма, решили именно на его основе оживить социализм, продлить его существование. Решили повысить с его помощью эффективность плановой экономики путем усиления личной материальной заинтересованности всех работающих. На уровне идеологической риторики. А на деле началось широкое движение частного кооперирования на основе государственной собственности. Развернулась борьба за хозрасчет и снижение себестоимости при сохранении вроде бы незамеченной, как бы и не существовавшей вовсе “теневой” экономики — такой же, как у отдельного человека, второй натуры социализма. Стали добиваться повышения материальной заинтересованности трудящихся за счет сокращения финансирования основных фондов предприятий и увеличения фондов оплаты труда частных кооперативов. Все это, предположу, делалось коммунистами совершенно без осмысления последствий, достойного важности запущенного ими же процесса, — и, само собой, без какого бы то ни было его правового обеспечения. А ведь по существу многочисленные постановления ЦК КПСС и Совета министров второй половины 80-х годов дали зеленый свет преступному индивидуализму и всей “теневой” экономике. То есть по замыслу была попытка сделать и теневую экономику управляемой, подчиненной КПСС-КГБ. Но на деле и эту камуфляжную стратегию власти напрочь разломала и снесла стихия “хапка”, превратив запланированный камуфляж в устойчивую норму российской жизни.
Ельцин с Путиным и их правительства с множеством “либеральных” министров в них (от Гайдара и Чубайса до Кудрина) при экспертном обеспечении со стороны еще более многочисленных системных либералов начисто отбросили идеологическое обрамление горбачевской “перестройки” со всей ее косметикой социализма. Но, — что важно подчеркнуть, — оставили в неприкосновенности и, опять же, как бы незамеченным главный социальный результат “перестройки” — частное присвоение доходов и прибыли от государственных предприятий и от всего национального достояния основными субъектами выведенной ими на свет “теневой” экономики. А таковыми субъектами стали не только директора предприятий с их администрацией и с руководителями дочерних производств. Не только руководители всех министерств и ведомств со всей их номенклатурой. Субъектом выводимой на свет без правового обеспечения всей “теневой” экономики становился весь властвующий в российском социуме класс — советская бюрократия.
На вопрос, почему системные либералы неспособны увидеть 1991 год как углубление краха Русской Системы, ответ, на мой взгляд, только один: это рукотворное углубление, а творцами его были и остаются они же сами.
Апология прогрессирующего воровства
Теперь им ничего не остается, кроме как с маниакальным неистовством возносить Ельцина и Гайдара, а вместе с ними — куда уж тут денешься? — выступать апологетами и Путина тоже. Ведь он и есть не только их продолжение, но и вполне естественное их углубление. Он продолжил и углубил их так называемый либерал-демократизм. Можно даже сказать, что он довел их начинание до логического завершения — “до кондиции”, до точки, то есть.
Проще говоря, это означает, что Ельцин с Гайдаром делали вид, а где-то и взаправду пытались нахлобучить западные либеральные ценности на русскую архаику локальных миров и на догосударственный еще (но ставший уже за советские годы потребительски грабительским) утилитаризм. На практике их попытки вылились в высвобождение ставших к тому времени уже криминальными архаичных отношений и в закрепление посредством внеправовой приватизации таких криминальных общественных отношений в качестве господствующих в российской действительности. Поскольку брать природную ренту с промышленных предприятий, бóльшая часть которых работала на войну, было невозможно, “реформаторы” просто-напросто отмахнулись от всей подобной промышленности вместе с занятыми в ней людьми и оседлали те позиции, где ренту можно взять. Так вся российская экономика вполне естественно стала сырьевым придатком настоящего капитализма. А все флагманы этого придатка вместе со всей российской элитой столь же естественно стали российской паразитической компрадорской составляющей мировой экономики.
Как ни парадоксально звучит, но именно так называемые “либерал–демократы” внедрили коррупцию в качестве основного, даже единственного, — как наиболее эффективного, — способа устанавливать и регулировать отношения между людьми, между бизнесом и властью и даже в какой-то мере между народами. Из-за этого не только у российской интеллигенции, но и во всем социуме в целом наблюдается утрата целей, нравственных принципов и ценностей. Между этикой и социальной практикой образовалась необозримая пропасть.
Путин ничего принципиально нового не привнес ни в устройство рассматриваемых отношений, ни в технологию властвования. Он лишь несколько расширил за счет “своих людей” круг крупных власте-собственников, включил их в эту технологию властвования и сделал все возможное и даже невозможное для того, чтобы это властвование было вечным.
В чужом пиру похмелье
Главной особенностью прошедшего двадцатилетия стало то, что выход из смутного времени шел в традиционном для русской архаики направлении — к усилению авторитарного начала, его враждебности в отношении любых инициатив и творческих проявлений со стороны населения, вплоть до полного их подавления к концу двадцатилетия.
Что касается многосоттысячных митингов и манифестаций в Москве и в других городах тогда еще Советского Союза в конце 1980-х — начале 1990‑х, — они были столь же по-русски почвенные, как и многое другое в нашей жизни. Не зря же проницательный русский писатель и непоколебимый до самой своей смерти государственник Александр Солженицын с неприязнью и даже с презрением заметил в наших манифестациях “карнавальные одежды Февраля”. Элементы карнавальности в феврале 1917-го действительно были. Они были и в красных бантах на лацканах у членов царской фамилии, и в их лозунгах про свободу и братство. Но в том же Феврале была и выраженная в карнавальных одеждах русская почвенность — в виде массовости, спонтанности и антиавторитарной устремленности. (Кстати говоря, своим “государственничеством” лагерник Солженицын сильно отличался от такого же лагерника Шаламова. Солженицын мыслил категориями неприязни к советскому режиму и писал о его ГУЛаге. А Шаламов думал и писал о неприятии Русской Системы и о подавленном ею человеке.)
В том порыве конца 80-х — начала 90-х на улицах и площадях проявились подсознательная массовая стихия и линия поведения из еще более отдаленной нашей древности, чем Февраль и Октябрь 1917 года. В стремлении быть вместе, выкрикивать одни для всех лозунги, просто быть на глазах у всех выплеснулась вдруг свойственная вообще массовому сознанию и, кроме того, идущая из самых глубин вечевая, соборная, противоположная авторитарной основа русской нравственности.
Мне довелось быть не просто участником этих массовых спонтанных порывов, но и одним из организаторов обеспечения их безопасности и проведения. Я знаю, в них было много искренности, благородства, много протеста против всего дурного в том, надоевшем всем, порядке. И была надежда на перемены к лучшему и, может быть, стремление посильно повлиять на ход борьбы. Но я не могу не отметить ту же русскую архаичность в тогдашних событиях. На улицы выплеснулись, главным образом, эмоции, массовая психологическая несовместимость с гнетущим бытием. А глубоко осознанного, рационально сформулированного в тех порывах, в том движении было не очень много. Может быть, именно социальной аморфностью, то есть неструктурированностью на социальных основаниях, политической незавершенностью нашего движения объясняется и то, что оно “схлопнулось” так же быстро, как началось. Увы, это было не пробуждение масс — это было их возбуждение.
Две противоположные формы русской нравственности — авторитарная и соборная — проявились в ходе и сразу после развала Советского Союза не как рядоположенные, а как логически и даже, можно сказать, генетически связанные. Собственно, речь даже не о двух разных, а об одной и той же традиционной русской нравственности с двумя противоположными ее обличиями. А их конкретное проявление выразилось, с одной стороны, в постоянном нарастании властного начала и его враждебности к населению, а с другой, — в стремительном увядании активности самого населения, в нарастании его подавленности и безразличия. В таких тенденциях и есть их глубокая почвенная укорененность в современном русском сознании.
Но, самое главное, оба эти движения, или тенденции, вписываются в один общий для них поток обрушения Русской Системы, который нарастает с 80-х годов прошлого века. Поток обрушения, вобравший в себя, охвативший собой полностью и целиком всю Россию, и представляет собой ее сегодняшнюю сущность, ее истину.
Здесь мы вплотную подошли к ответу на вопрос “как это опять могло случиться?..”
Как и большевики в 1917 году, люди, пришедшие к власти с Ельциным и объявившие себя либеральными демократами в 1991-м, смотрели на Россию и на ее будущее исходя не из русского опыта, а руководствуясь внеположенными этому опыту теориями, ценностями и понятиями. Большевики опирались на марксистский истмат, соратники Ельцина — на западноевропейский либерализм. Ну, а конкретная из внеположенных схем русской истории и действительности — марксистская или либеральная, — естественно, становилась обоснованием господства в России и над Россией конкретной силы — марксистов или либералов.
В этом и заключена социальная обусловленность системных либералов.
III. “Системный либерализм” и коллаборационизм
Оставим в стороне то, что далеко не все меры либеральных демократов в действительности были либеральными. Оставим и то, что западные либеральные понятия и ценности были и остаются пока внеположны России. Наконец, забудем даже, что наши либерал-демократы вообще никогда не были никакими ни либералами, ни демократами. Однако все равно неоспоримо, что все сделанное за последние двадцать лет в массовом сознании воспринимается как сделанное от имени либерализма и объявляется либерализмом и демократией. А общий итог всего сделанного, и это тоже неоспоримо, — нарастающее всеобщее крушение.
Так что в реабилитации через постижение нуждается не только истина о происходящем в России, но и сам либерализм как свобода — не как свобода вообще, а как свобода именно России.
Наши сегодняшние системные либералы — те же вчерашние либерал-демократы. Со своим приходом во власть они объявили наступившее после распада Советского Союза время и его смысл переходом от несвободы к свободе. Точнее и конкретнее — они назначили один Большой переход, в котором три малых: в экономике — от плана к рынку; в форме правления — от диктатуры к демократии; в государственном устройстве — от империи к национальному государству.
Более того, они негласно учредили этапы проведения всех трех малых переходов. Кажется, именно Е. Г. Ясин является автором таких, например, строк: “Если хотите, создание демократической России — это та задача, которая была отложена в 92-м году ради радикальных экономических реформ. Но теперь, когда основные реформы уже сделаны и мы имеем рыночную экономику, дальнейшее ее развитие возможно только при демократии”.
Наполеон, взяв в России какой-то очередной городок, спросил городского голову, встречавшего победителей хлебом-солью: почему не было салюта? Тот начал было отвечать: “Во-первых, нету пороху, во-вторых…” — “Не надо “во-вторых””, — отрезал Наполеон.
Более всего удивительно, что системные либералы и сегодня считают возможным уходить вообще от суждений о России в целом, от вопросов о том, где она по шкале Большого времени, что с ней происходит: кризис и упадок умирания или же кризис подъема и, в целом, успешного развития. Как всегда, они начинают и заканчивают свои анализы, исходя из “во-первых”, “во-вторых” etc. “Во-первых, — говорят они, имея в виду все три малых перехода, на которые, по их соображениям, как-то можно разодрать одну Россию, — переход к рыночной экономике в основном состоялся”. Правда, уходят и здесь от вопроса, как он мог состояться, — хотя бы “в основном”, — без собственности, без права и без свободной личности. Тогда на вопрос: что такое змея? — нужно считать исчерпывающим ответ: то, у чего нет лап, крыльев и теплой крови. Но главное, как к нему можно “в основном” перейти, оставаясь в государственной диктатуре (патримониальной вотчине, автаркии, закрытой корпорации) с имперскими амбициями?
В самом начале я сказал, что в рамках “Либеральной миссии” нет ни прямой, ни скрытой апологетики нынешнего режима. Что, напротив, все выступления здесь весьма критичны, в них, как правило, дается глубокий, взвешенный анализ экономической ситуации, социальных отношений, политической конъюнктуры. Могу это повторить и сейчас.
Но если в интеллектуальном сообществе нет устремленности к истине о реальном состоянии общества и власти в России в целом, то независимо от причин ограниченного взгляда — из-за мыслительных особенностей смотрящих или его социальной обусловленности — объективно, как ни крути, он апологетичен.
Не замечать, не видеть или замалчивать приходится, по крайней мере, два феномена.
Русский социум.
Здесь надо скрывать целенаправленно осуществленную “либеральными демократами” невиданную в мире поляризацию российского общества. То есть они сами своими действиями усугубили веками существовавшую болезненность нашего социума. Задолго до их прихода к власти из исторического опыта России было известно, что его раскол на многие враждующие между собой, уничтожающие одна другую части — не только его болезнь, но и главная сущностная характеристика.
Русская власть.
Она всегда была враждебной населению покоренной страны. Это тоже было хорошо известно из исторического опыта. Известно вплоть до деталей, до механизмов превращения ее в “моно-” и даже в “само-” субъекта, в “волящую себя волю”. За прошедшие двадцать лет наша власть с участием в ней либералов стала не отчасти, — как было всегда, — а абсолютно воровской. Для нынешних вождей-чекистов и всей “вертикали под ними” единственный смысл жизни — “государственная безопасность”, то есть максимально продлить грабеж своей страны. Решив погодить пока с демократией, теперь наша власть ведет уже настоящую войну против всего населения, вплоть до ограждения и “сбережения” его в своего рода резервации — без права вмешательства в экономическую и политическую жизнь. Правда, называется эта война по-разному: сохранением территориальной целостности, борьбой с экстремизмом, “точечными” убийствами, борьбой с терроризмом…
А ошибка, которая хуже преступления, состоит, повторю, в следующем.
Люди, пришедшие к власти в России в 1991 году и передавшие ее в 1999‑м по наследству таким же, как они, думали и думают не о России, а о преобразовании ее на основе чужих и чуждых принципов, но — теперь уже в полной мере — в своих собственных интересах. Так получилось, в частности, и потому, что среди думающих людей в России просто не нашлось таких, которые выстрадали бы свои думы на историческом опыте самой России. Людей, способных думать независимо, давно уже поистребили. А во власти (или даже около нее) таких людей вообще даже близко никогда не было. В результате, как и в 1917 году, Россию во второй раз за одно столетие использовали как средство для испытания какого-то очередного вздора. Первый эксперимент обошелся в сотни миллионов жизней и обернулся нравственным уродством всего населения. Ельцинско-путинская власть сделала начатое тогда угробление России теперь уже, по-моему, вряд ли обратимым.
На Гранях.Ру только что опубликовано предложение Е. Г. Ясина о создании “Теневого правительства”. Оно, пожалуй, как ничто другое свидетельствует, что “Либеральная миссия” — это не только неоправданно амбициозное самоопределение. Если на общем фоне происходящего сместить акцент с “либеральная”, на слово “миссия”, то и в этом случае “Либеральная миссия” — не просто провокативное название. Оно есть принципиальное убеждение, вполне осознанная позиция, что путинский режим в принципе пригоден для совершенствования его в либеральном направлении. А миссия “Теневого правительства”, стало быть, сделается еще одним центром при нем по разработке рекомендаций для этого режима, для снабжения его советами, предостережениями, консультациями. То есть либеральная миссия усматривается не только в том, чтобы легитимировать этот режим, но и в обеспечении его благополучия и долговечности.
Покуда в России есть и действует Русская система мировидения, жизнеустройства и властвования, здесь не может быть ни либеральной идеи вообще, ни либеральной идеи в отношении самой России. Не может быть ни в качестве практического ее воплощения, ни даже в качестве институциализированной миссии этой идеи. Они — эта система и эта идея — взаимоисключаемы, органически несовместимы. Именно поэтому миссия либералов, по моему глубокому убеждению, если бы они были и если бы они осознали, что не либерализм вообще, а либерализм именно в отношении России — это на самом деле и есть их миссия, то она, эта их миссия, могла бы состоять, на мой взгляд, исключительно и не двусмысленно во всемерном противостоянии Русской системе. Причем, в противостоянии, четко заявленном и вполне определенно артикулированном. Хотя бы и в качестве противостояния только идейного, интеллектуально-нравственного, а вовсе даже не политического и не оппозиционного. Но только не так, как это происходило всегда — и, как видится мне, происходит и теперь, — не в форме приспособления к этой системе под видом своей безыдейности или, что ничуть не лучше, в форме идейной неопределенности (негосударственная организация, занимающаяся просветительской деятельностью либеральной направленности).
Людям, веками жившим в патерналистской парадигме, нужно помочь рационализировать их сознание, их умение вычленять и отстаивать их собственный, личный интерес, а не интерес их правителей. Рационализировать их смутное видение того, что существующая в России система правления территорией и населением несовместима с их представлениями об их собственной, достойной и благополучной жизни в том современном стандарте, о котором они мечтают и к которому не умеют, не знают, как приблизиться, чтобы начать реализовывать его своими силами. У наших соотечественников не должно оставаться иллюзий, что можно, оставаясь подданными, как это запрограммировано Русской Системой, построить гражданское общество и тем самым контролировать моносубъектную по своей природе русскую власть. Это — утопия, и она все еще живет в умах наших людей не в последнюю очередь и из-за того, что в конформистское сотрудничество с системой вовлекается немалое число тех, кто сами себя именуют либералами. Само по себе это отвращает наших сограждан от либеральных идей. Нужно провести жесткую демаркационную линию между либерализмом в России и обслугой Русской Системы в ее новой реинкарнации. Оказалось, что старая, кондовая Русская Система умеет воспроизводиться в любой идеологической одежке, чтó она и сделала, провозгласив свои как бы реформы либеральными и даже, с ума можно сойти, демократическими. Сегодня я с печалью и грустью констатирую: так же, как некогда, 20 лет назад, массы людей в России отторгали опостылевшее им, невыносимое коммунистическое прошлое и все с ним связанное, так они сегодня ненавидят — прошу прощения, — “либерастов-дерьмократов”. И происходит это не в последнюю очередь именно из-за неразборчивости многих из них, путающих собственное благо с “благом общим”.
Между тем, — я в этом убежден, — без современных, имманентных самой России либерализма и демократии, а не в качестве форм, заимствованных извне и навязываемых, как обезьянам для подражания, у России нет будущего. Нужно спасать и теперь уже, — вот до чего дожили, — реабилитировать, во всяком случае, попытаться это сделать, — репутацию свободы России.
Собственно, всё, что я здесь выразил, быть может, не самым политкорректным образом, продиктовано глубокой моей озабоченностью судьбой моей страны.
Прошу извинить меня за пафос. Но, что делать, — бывают времена и обстоятельства, когда без пафоса не обойтись.
[1] Фонд “Либеральная миссия” — негосударственная организация, занимающаяся просветительской деятельностью либеральной направленности. — Ю. А. [2] “Чем больше все меняется, тем больше все остается неизменным”.