Опубликовано в журнале Континент, номер 146, 2010
Михаил РУМЕР-ЗАРАЕВ
— родился в 1936 г. в Москве. Окончил Московский институт инженеров землеустройства. Автор книг “Семейное поле”, “По следам Смоленского архива”, “Сошествие в ад”, “Одиночество власти”. Проза и публицистика публиковались в журналах “22”, “Дружба народов”, “Звезда”, “Кольцо А”, “Новый мир”, “Октябрь”, и др. Работал в российских газетах и журналах “Век”, “Московская правда”, “Огонек”, “Сельская жизнь”, сейчас редактирует русскоязычную газету в Германии. Живет в Берлине.Михаил РУМЕР-ЗАРАЕВ
Воплощенные миражи
Сто лет кибуцного движения
I. Дгания
Поселение Дгания имеет почетное наименование “мать кибуцев”. Этот поселок на южном берегу Кинеретского озера (оно же Генисаретское, оно же Тивериадское), по водам которого Христос ходил аки по суху, был создан в 1910 году первыми коммунарами, положившими начало кибуцному движению.
Российский философ и социолог Виктория Чаликова, побывав в Дгании в 1990 году на международной конференции “Утопия: воображение и реальность”, с восторгом описывает синь озера, берега Иордана, “людей, убежденных, что они живут в реализованной утопии, имя которой “кибуц””.
Далее Чаликова приводит такой трогательный эпизод: “Мукки, историк кибуцного движения, с неподражаемым юмором рассказывал нам в саду Дгании историю о горстке выходцев из России, которые пришли сюда почти сто лет назад, голые, босые, с портретом Льва Толстого и твердым решением жить хорошо и справедливо; об их спорах, ссорах, ошибках, победах, борьбе, торжестве, кризисе. Свой рассказ он закончил словами:“Только умоляю вас: не вздумайте повторить увиденное в своих странах. Это случилось в особое время, в особых обстоятельствах. Чудо не может тиражироваться””.
В этом монологе все многозначительно: и упоминание о Льве Толстом как идеологическом источнике мировоззрения поселенцев, и заклинание не повторять сделанного в Израиле, подразумевающее некое печальное знание… Но что же это за особое время и особые обстоятельства?
Вторая алия1 продолжалась десять лет вплоть до Первой мировой войны. Импульсом очередной волны иммиграции послужили, как и в первую алию, погромы и прежде всего Кишиневское побоище 1903 года, своей жестокостью и попустительством властей ужаснувшее мир. Этот погром вызвал ряд взаимосвязанных последствий. Теодор Герцль, один из основателей и лидеров сионистского движения, стремясь предпринять хоть какие-то действия по спасению восточноевропейского еврейства, бросается в Россию, надеясь на встречу с императором. Дескать, не хотите обеспечить безопасность евреев, которых считаете источником революционной заразы, так помогите уговорить турецкого султана предоставить политические гарантии для еврейского заселения Палестины. Таков был смысл просьбы. Царь, конечно же, Герцля не принял, и сионистскому лидеру пришлось встречаться с тем, кого считали главным погромщиком, министром внутренних дел Плеве.
Чувствуя зыбкость всей этой своей политической конструкции, Герцль вскоре поддерживает на сионистском конгрессе угандийский проект2 . Русские сионисты яростно протестуют, происходит раскол движения. Но пока на конгрессе кипят страсти, стучат колеса поездов, увозящих евреев к морским портам, откуда для большинства — путь за океан, в Новый свет, а для меньшинства — в землю обетованную.
Между 1904 и 1914 годами в Палестину приехало более 40 тысяч человек. Сколько из них уехало обратно, не выдержав безработицы, жары, неприкаянности, полуголодного существования, сказать трудно. Среди оставшихся было немало молодых людей, пропитанных духом сионизма. Некоторые из них с молоком матери впитали эти идеи. Так у Давида Бен-Гуриона и Берла Кацнельсона отцы были убежденными палестинофилами. И то, что не свершили отцы, не решившиеся оставить родные местечки, сделали дети, влекомые романтической идеей и не вполне представлявшие, что ждет их на земле обетованной.
Первые шаги этих двух молодых людей, приехавших в Палестину с интервалом в три года, были характерны для многих их сверстников. Оба дети польско-белорусских местечек, проникнутые не только сионистскими, но и социалистическими идеалами, оба убежденные сторонники земледельческого труда, который, по их мнению, преобразует личность, они испытали шок уже на набережной Яффо, увидев многочисленные лавочки, у которых сидели нищие торговцы-евреи. “Это еще хуже, чем в Плонске, — писал Бен-Гурион, имея в виду родной городок. — И это не Эрец Исраэль3 ”.
Это как раз и был Эрец-Исраэль, но только реальный — нищая заброшенная окраина турецкой империи, оказавшаяся столь не похожей на объект романтических мечтаний пылких революционеров из местечка. Такой эту землю видели первопроходцы первой алии четверть века назад, такой она представилась и молодым сионистам второй алии. Но колонисты 1880-х годов за эти четверть века превратились в зажиточных плантаторов, использовавших дешевый арабский труд и крайне неохотно нанимавших своих земляков. И одной из первых кампаний, которую проводили только что созданные ячейки Поалей-Цион — партии социалистов-сионистов, — была борьба за трудоустройство евреев, то есть за вытеснение батраков-арабов.
Бен-Гурион (впрочем, он тогда носил свое родовое имя — Давид Грин) первое время тоже батрачил, переезжая с места на место, когда кончалась работа. Правда, через год Давид перебрался в сельскохозяйственное поселение Седжера в Галилее, ставшее одним из первых прототипов будущих кибуцев: и земля, и весь инвентарь, и полученный урожай были общей собственностью всех поселенцев. “Здесь обрел я тот Эрец-Исраэль, о котором мечтал, — писал родным будущий премьер-министр. — Нет больше торговцев, маклеров, наемных рабочих, бездельников, живущих чужим трудом. Все жители села работают и пользуются плодами рук своих. Мужчины пашут, боронуют и засевают землю. Женщины работают на огороде и доят коров. Дети пасут гусей, верхом на конях скачут к родителям в поле. Это сельские жители с загорелыми лицами, от них пахнет полем и навозом. Просыпаюсь в половине пятого утра и целый день пашу”.
Судя по письмам, он был счастлив. И каким же зарядом самовнушения, каким запасом идеализма надо было обладать этому низкорослому, физически слабому двадцатилетнему парню, чтобы испытывать ощущение счастья в тяжелейших и столь непривычных условиях! Берл Кацнельсон, готовя себя к алии, еще в родном Бобруйске стал работать подмастерьем у жестянщика, слесарем, кузнецом, приходя порой в отчаяние от нехватки навыка и сноровки к физическому труду.
Но и Давид, и Берл были молодыми людьми. А каково же приходилось Аарону Давиду Гордону, совершившему алию в почти пятидесятилетнем возрасте и пережившему все, что испытывали многие другие новоприбывшие: малярию, голод, безработицу и даже тяжелое ранение во время нападения арабов. Он работал с мотыгой в поле, трудился на виноградниках и апельсиновых плантациях, упорно отказываясь от должности служащего, которую при своем широком образовании и знании европейских языков вполне мог получить. Это было принципиально важно для него, человека, ставшего духовным вождем и идеологом халуцианского движения4 , у кого личный образ жизни не расходился с проповедуемым учением. Собственно, уже участники первой алии исповедовали народническую идеологию возврата к продуктивному крестьянскому труду. Впрочем, в условиях рынка и под влиянием борьбы за существование эта идеология у первопоселенцев 1880-х годов понемногу вырождалась. Превращаясь в состоятельных плантаторов, использовавших наемный труд феллахов, они давали пример классического столкновения утопических мечтаний с жестокой действительностью.
Гордон же был противником частной собственности на землю и средства производства и при этом отвергал марксизм, в котором видел городское индустриальное начало. Не общество надо совершенствовать, к чему стремится марксизм, а человеческую личность, возвращаясь к естественному изначальному ее существованию, к изначальным религиозным догмам. Под влиянием Толстого и библейских мыслителей Аарон Давид Гордон создал некий религиозный анархизм, своего рода религию труда, и прежде всего земледельческого труда, как наиболее близкого к природе и к истокам человеческого бытия. Только земледелие обеспечивает органическую связь человека с природой и заполняет пропасть, которая образовалась между личностью и миром в эпоху машинной цивилизации. Гордон видел в физическом труде на земле средство интуитивного постижения Бога. Совместная трудовая жизнь людей — вот путь исправления общества. И трагедия еврейского народа, считал Гордон, заключается не только в рассеянии и преследованиях, а и в том, что в силу сложившихся исторических обстоятельств евреи оказались оторванными от производительного земледельческого труда.
Эта возвышенная утопическая философия, впитавшая в себя и толстовство, и взгляды французских физиократов, и учение американского мыслителя Генри Торо, воодушевляла представителей второй алии. Личность Гордона, его обаяние, его аскетизм пророка, весь образ его жизни, как и статьи, которые он публиковал в журнале “Молодой рабочий” (когда он умудрялся их писать, весь день вкалывая в поле?!), оказывали большое влияние на сионистскую молодежь. Влияние это оказалось настолько велико, что созданное сразу же после его смерти в 1922 году всемирное молодежное движение, сыгравшее немалую роль в создании кибуцев, в честь своего идейного вождя было названо “Гордония”.
Как начиналось кибуцное движение? После смерти Герцля (1860–1904), в мировом сионистском движении произошел пересмотр его стратегии. Все большее влияние приобретал так называемый практический сионизм, сторонники которого настаивали на ускоренной колонизации Палестины евреями еще до получения от турецкого правительства чартера — юридического права на заселение. Для руководства поселенческой деятельностью в Яффе было создано Палестинское бюро по приобретению и освоению новых земель, во главе которого стал германский экономист и социолог Артур Руппин. Именно к нему обратилась группа молодых людей — десять юношей и две девушки, приехавших из украинского города Ромны, до поры до времени батрачивших у колонистов Хадеры и живших коммуной, — с просьбой дать им землю для коллективного труда.
Будучи человеком зрелым и житейски опытным, Руппин тем не менее поверил им, сдал в аренду землю, принадлежавшую Еврейскому национальному фонду, и снабдил ребят сельскохозяйственными орудиями. Эти украинские выходцы назвали свое поселение Дгания, что означает на иврите злак или злаки. Ведь они собирались выращивать пшеницу и другие злаки. Трудиться на святой земле, выращивать на ней злаки и жить сообща — вот все, чего они хотели, о чем мечтали в своих Ромнах.
Почему они жили коммуной? Конечно, это соответствовало их социалистическому идеалу, их представлениям о равенстве и коллективизме, но и другое обстоятельство играло немаловажную роль в их выборе: сообща было легче выжить, легче прокормиться, перенести жару и малярию, набеги арабов и мучительное чувство неуверенности в завтрашнем дне. И многие годы спустя, когда начатое ими движение разовьется, станет одной из фундаментальных особенностей израильской жизни, в кибуце будут по-прежнему укрываться от тягот, проблем окружающей жизни, подчиняя индивидуальную свободу со всеми ее страхами и заботами коллективистскому идеалу и монастырской дисциплине.
Но все это потом, потом… А пока эти двенадцать ребят строят свое первое барачное жилье, сеют пшеницу, вырабатывают принципы коммунального труда и общежития. Как организовать охрану от бедуинских набегов? Должны ли женщины работать наравне с мужчинами в поле или их место в коровнике и на кухне? А что делать с детьми? Жить ли им вместе с родителями или они должны быть отданы на общественное попечение, в детский сад? Шмуэль Даян сгоряча предложил самое радикальное решение проблемы — в течение пяти ближайших лет воздержаться от заключения браков и, стало быть, от деторождения. Но сам же одним из первых забыл об этом предложении, в результате чего Израиль получил своего полководца.
Эти первые шаги, споры, мечты и надежды давным-давно ушли в историю государства, стали ее неотъемлемой частью, предметом изучения школьников. Сейчас Дгания — развитой современный поселок под названием Дгания Алеф, в отличие от расположенного рядом на выделенных первопроходцами землях другого поселения — Дгания Бет.
Здесь живут совсем по другим законам, чем вырабатывались теми двенадцатью идеалистами из города Ромны. И занятия в кибуце другие. Пшеницу давно не выращивают. Невыгодно. Выгоднее производство фиников. Но и на финиковых плантациях работают гастарбайторы из Восточной Европы. Где там идеи Гордона о том, что сельскохозяйственный труд очищает душу! Очищать он, может, и очищает, но выгоду не всегда приносит.
Кроме финиковых плантаций здесь еще и завод по производству деталей бурильных установок. Некоторые же члены кибуца вообще предпочитают работать на стороне — программистами, инженерами и Бог знает кем еще. Конечно, зарплату они перечисляют в кассу “Дгании”. Из этой общей кассы оплачивается питание членов кибуца, содержание квартиры или дома, детский сад, прачечная и химчистка, медицинское обслуживание, спорт, культурные мероприятия, туристические путевки. Оттуда же идут денежные выплаты, размер которых зависит от продолжительности пребывания в коммуне. Не обязательной стала и совместная трапеза, которой отцы-основатели движения придавали своего рода религиозное значение. Ужинают жители Дгании, как правило, дома, в кругу семьи. Завтракают и обедают, если хотят, в общей столовой.
Для обитателей кибуца, судя по всему, так жить лучше, практичнее, чем в реалиях обычной израильской действительности. Вмешательство коллектива в личную жизнь минимально, уровень удобств и освобождения от бытовых забот довольно высок. В сущности, перед нами типичная ситуация приспособления утопического проекта к требованиям реальной жизни и человеческой природы, трансформации высокой коммунальной, можно даже сказать, коммунистической идеи в кооперативную капиталистическую практику. Но путь этой трансформации был не так прост, и проследить его важно для наших социально-исторических штудий.
II. Первопроходцы
Кибуцная эпопея теснейшим образом связана не только с историей ишува5 , а затем и Государства Израиль, но и с этапами жизни мирового еврейства, извергавшего по мере прихода сотрясавших его катаклизмов иммигрантские потоки в Эрец Исраэль.
“Нам нужно создать поколение, у которого не было бы ни интересов, ни привычек. Просто кусок железа. Гибкого — но железа. Металл, из которого можно выковать все, что только понадобится для национальной машины. Не хватает колеса? Я — колесо. Гвоздя, винта, блока? Берите меня. Надо рыть землю? Рою. Надо стрелять, идти в солдаты? Иду. Полиция? Врачи? Юристы? Учителя? Водоносы? Пожалуйста, я за всё. У меня нет лица, нет психологии, нет чувств, даже нет имени: я — чистая идея служения, готов на все, ни с чем не связан; знаю только один императив: строить.
— Таких людей нет, — сказал я.
— Будут”.
Этот диалог вели летом 1916 года в тесной эмигрантской каморке в Лондоне два интеллигентных русских еврея, два ровесника (обоим по тридцать шесть). Одному суждено было стать сионистским лидером, преемники которого находятся у власти в современном Израиле, а другому — стать национальным героем этой страны, ее символом и легендой. Одного звали Зеев Жаботинский, а другого — Иосиф Трумпельдор.
Жаботинский приводит в своих воспоминаниях этот разговор для того, чтобы пояснить, какой смысл его собеседник вкладывал в понятие халуцианство. “Он и сам был такой: юрист, солдат, батрак на ферме, — пишет далее Жаботинский. — Даже в Тель-Хай он забрел искать полевой работы, нашел смерть от ружейной пули, сказал “эн давар” (“Ничего”, “не беда”, “сойдет”) и умер бессмертным”.
В этих мемуарных строчках — квинтэссенция эпоса о Трумпельдоре, занимающего немаловажное место в истории государства израильского, все его героическое житие — российского воина, предпочевшего эту стезю мирному зубоврачеванию, потерявшего на русско-японской руку и получившего там полный бант георгиевских крестов и офицерские погоны, а потом по окончании петербургского юрфака уехавшего в Палестину работать в Дгании. Затем — создание “еврейского корпуса погонщиков мулов” — транспортного отряда, которым он командовал на Первой мировой на стороне англичан, лидерство в халуцианском движении в России во время революции и снова Палестина, где он и погибает в бою с арабами при защите поселения Тель-Хай. Дальше легенда: умирая от пули в живот, он сказал: “Как сладко умереть за родину”. Правда, некоторые демифологизаторы считают, что, слабо владея ивритом, он вряд ли бы сконструировал такую фразу — в смертный-то час. Уж скорее крепко бы выругался на родном русском солдатском языке. Может, так, а может, и не так. Хорошо знавший его Жаботинский уверяет, что он никогда не матерился.
Но нам важна его халуцианская идея, выраженная в приведенном Жаботинским утопическом пассаже, производящем жутковатое впечатление на носителя либерального сознания. Этот культ чистого служения идее, готовность на все — на любые занятия и действия, отречение от индивидуальных склонностей, растворение личности в общем деле — разве это не апология фанатизма, рождающего, в конечном счете, революции и тоталитарные режимы? Но Трумпельдор и был апологет сионистской революции, одержимый двумя ее проявлениями — кибуцианской коммунистической формой общежития и созданием боевых отрядов, защищающих от погромов, будь-то российских — в диаспоре — или арабских — в Эрец Исраэль. И вся его недолгая сорокалетняя жизнь солдата и кибуцника был подчинена достижению этих двух целей.
Еще в юности, в Ростове-на-Дону, на него огромное впечатление произвела толстовская коммуна, существовавшая неподалеку от города. Годы спустя, учась в Петербургском университете, он собирал студентов-единомышленников, готовых участвовать в создании сельскохозяйственных коммун в Палестине. Все повторялось: так же за тридцать лет перед тем билуйцы собирали народ для отъезда на Святую землю. И в первый свой приезд туда Трумпельдор вступил в Дганию, а затем организовывал охрану поселений в Нижней Галилее.
Но он был не из тех, кому суждено мирно работать на полях. Вся его жизнь — сплошные скитания коммивояжера сионистской революции. Он и в Россию весной 1917 года отправился, полагая, что ему удастся сколотить там еврейский полк, который отправят на Кавказ или на фронт в Персию, а уж оттуда нетрудно добраться до Палестины. Такой вот экзотический план. И как романтично это выглядело в его воображении. “Очень может быть, через месяц получим разрешение, — писал он в июне 1917 года из Петрограда, — а там через два или три — уже на фронте, и знамена русской революции, красные, и знамена еврейского возрождения, бело-голубые, — будут развеваться над нашими головами”.
Ничего не получится как из этого проекта, так и из другого — создать отряд еврейской самообороны от погромов.
После октября Трумпельдор с головой уходит в халуцианское движение, которое в виде сформировавшихся групп студентов и рабочих существует в разных городах страны, и становится его фактическим лидером. Отстаивая надпартийный, внеполитический характер движения, он организует центры сельскохозяйственной подготовки, кружки изучения иврита, группы самообороны, проводит конференции, пишет брошюры. И все это в условиях гражданской войны, разрухи, транспортного коллапса.
В конце 19-го года Трумпельдор приезжает в Палестину, где призывает к преодолению межпартийных дрязг, раздирающих рабочее движение. Его воззвание “К рабочим Эрец Исраэль” написано в возвышенно-экстатическом духе: “Русское еврейство выкорчевывается с насиженных мест, массы евреев ждут с котомками за плечами, когда распахнутся ворота Страны. Они стоят на распутье, исполненные горя и надежд… Нам будет зачтена за грех минута опоздания. Постарайтесь же выкарабкаться из болота партийности… Помогите стоящим на пороге Страны вступить в нее! Спасите их!”
Четыре месяца спустя он погибнет от арабской пули.
Во взбаламученном море, которое представляла собой Восточная Европа времен Первой мировой войны, явственна была и волна, которая накатывала на еврейскую диаспору. Она несла с собой переселения обитателей местечек из полосы военных действий, революционное брожение и гражданскую войну на территории Российской империи, погромы и разорение. И в это же время за пять дней до залпов “Авроры”, возвестивших о начале большевистского переворота, 2 ноября 1917 года британский министр иностранных дел лорд Бальфур подписывает свою знаменитую декларацию, которая положила начало осуществлению мечты Герцля — юридической защите еврейского национального очага на земле Палестины.
С классической английской торжественностью и велеречивостью в декларации говорится: “Правительство Его Величества относится благосклонно к восстановлению Национального очага для еврейского народа в Палестине и приложит все усилия к облегчению достижения этой цели”. И если одни дети местечка ощущали в залпах “Авроры” гул надежды на счастливое будущее в России, на полях и весях этой родины, то другие их единоплеменники жили надеждой на обретение другой исторической родины на земле Палестины.
Особенно чутко откликалась на этот вызов истории молодежь. Халуцианское движение в самых различных его политических формах охватило весь еврейский мир, но особенно сильно оно заявляло о себе в Восточной Европе — России, Прибалтике, Польше, Румынии. Это были тысячи молодежных сионистских кружков и объединений, действовавших под знаменем того или иного духовного лидера — Трумпельдора, Гордона, Жаботинского.
Какими виделись истоки халуцианского процесса? В конце 1980-х годов 72-летняя женщина, доживая свой век в кибуце Афиким, что в переводе с иврита означает “речные протоки”, пишет воспоминания о детстве и юности, проходившие в 30-е годы в Таллине.
Представьте себе семью владельца известного в городе магазина деликатесов, отца трех дочерей, младшая из которых Сима и есть автор этих воспоминаний. Магазинщик — ассимилированный еврей, в синагогу ходит только по большим праздникам, еврейский Новый год справляет в соответствии с обрядом, но вместе с тем на Рождество у него дома наряжают елку.
Палестина — для него не пустой звук. На его письменном столе стоит голубая коробочка-копилка с надписью “Еврейский национальный фонд”, куда постоянно опускают мелочь. Когда копилка наполняется, приходит молодой человек — представитель фонда — и опорожняет ее, оставляя на память цветную пропагандистскую открытку, на которой еврейский крестьянин идет за плугом по пашне. Девочке объясняют, что на собираемые в таких голубых коробочках деньги в Палестине покупают землю — с тем, чтобы евреи могли когда-нибудь туда приехать.
Сима учится в еврейской школе. Как-то на перемене она видит парня, окруженного плотным кольцом старшеклассников. Она узнает, что зовут его Лесик Гольдберг, что приехал он из Палестины, из кибуца. Он охотно отвечает на расспросы о тамошней жизни, рассказывая об осушении болот, о садах, плодоносящих в пустыне, об алии — приезде молодежи из разных стран. Это уже не открытка с пахарем, которую девочка видит дома, это живой и волнующий ее рассказ о грядущем воссоздании государства, затрагивающий романтические струны юного воображения.
По окончании школы Сима вместе с десятком таких же пылких молодых людей создает кибуц-хахшара — группу по подготовке к алии, действующую под эгидой молодежной халуцианской организации. Прежде чем получить сертификат на право въезда в Палестину, надо у себя на родине два года проработать на простых и тяжелых работах. Летом ребята за еду и жилье нанимаются к крестьянам на хутора — учатся ухаживать за скотом, косить, пахать, а зимой, сняв сообща общую трехкомнатную квартиру в городе, устраиваются на разные производства: парни на лесопилку, девушки на фабрики. Платят им плохо, мало, так что едва хватает на еду. Симу вскоре увольняют из мастерской по окраске тканей, она подрабатывает колкой дров во дворах, однако не сдается и не только не берет из дома ни копейки, но, проникнувшись коллективистским мироощущением, во время нечастых визитов к родителям категорически отказывается там есть и пить. Как же это — разделять богатую буржуазную трапезу, когда ребята в кибуце сидят полуголодные!
Весной 1936 года двадцатилетняя Сима уехала со всей своей группой в Палестину. Она уже больше никогда не увидела ни родителей, ни сестер, сгоревших в пламени Холокоста. Вся ее жизнь прошла в кибуце Афиким.
В этой достаточно типичной для молодежи ишува истории загадочным остается импульс поступков ее героини. Что заставило девочку из состоятельной еврейской семьи, которой совсем неплохо жилось на родине, бросить спокойную сытую жизнь с перспективой благополучного замужества и устремиться за море, в чужую, далекую, жаркую страну, где ее не ждало ничего, кроме тяжелого физического труда? Что здесь играло роль: охота к перемене мест, романтический настрой, социалистический идеал, помноженный на национальную мечту? Трудно ответить на эти вопросы.
III. Рабочий батальон
Они пробирались по дорогам Европы, сотрясаемой Первой мировой и гражданской войнами, революциями, бунтами, погромами, плыли на утлых судах через Черное, Средиземное моря, стремясь к своей цели, своей земле, как рыба идет к нерестилищу через реки и моря, движимая могучим биологическим инстинктом. Они шли, вырываясь из прошлой — жестокой и страшной — жизни, к новой, которая казалась им обетованной, как сама земля, обещанная Богом их предкам.
Шли по одиночке или небольшими земляческими группами из разных краев России, Украины, Польши. Кто-то добирался в Палестину через Турцию, а некоторые даже через Японию.
Группа халуцим из Крыма сумела из Тавриды попасть в Ливан, договориться там с местными контрабандистами и выйти в Средиземное море на рыбацком суденышке. После нескольких дней дрейфа они оказались наконец в Хайфе.
Из двух старых пароходов “Руслан” и “Екатерина”, обеспечивавших до войны регулярное морское сообщение между Одессой и Яффой и перевозивших, в основном, богомольцев, навещавших Святую землю, сохранился лишь “Руслан”, но и тот прекратил регулярные рейсы. И вдруг в конце декабря 1919 года он приплыл в Яффу. На его борту оказалось 670 иммигрантов.
Это был груз столь же ценный, как и у другого парохода, совершившего три года спустя рейс из Петрограда в Штетин и получившего в истории России название “философского”. Врачи и архитекторы, поэты и художники — цвет еврейской интеллигенции, — те, кому суждено определять интеллектуальную жизнь Израиля, — были среди пассажиров “Руслана”.
Воспользовавшись кратким периодом французской оккупации, пароход вышел из Одессы и плыл больше месяца, заходя то в турецкие, то в греческие порты, чтобы дать пассажирам помыться в бане (с водой на судне были проблемы), отдохнуть от мучительного плаванья, чтобы затем в просторном трюме они снова могли предаться любимому занятию — политическим диспутам. В яффский порт пароход вошел под двумя флагами — бело-голубым сионистским и красным социалистическим.
Приход “Руслана” ознаменовал начало третьей алии, за четыре года которой в еврейскую общину Палестины влилось около 35 тысяч новоприбывших, более половины которых иммигрировали из России и треть — из Польши. За эти четыре года число кибуцев увеличилось с тридцати до шестидесяти шести, а их население возросло в пять раз — с 450 до 2800 человек.
Это была в основном молодежь, отличавшаяся от иммигрантов первой и второй волны. Многие воспитывались в кружках различных сионистско-социалистических течений, широко распространившихся в диаспоре, — Хашомер Хацаир (“Юный страж”), Хе Халуц, Гордония. Молодые люди приобретали там опыт коллективного общежития, осваивали иврит, обучались приемам сельскохозяйственного труда и к тому же были более идеологизированы, чем их предшественники, чувствуя себя детьми одной революции, готовыми к свершению другой — сионистской.
Довольно туманный и осторожный текст декларации Бальфура, где говорилось о благосклонном отношении Великобритании к сионистскому движению, пробуждал надежды на близкое воплощение идеи Герцля. Но молодежь третьей алии шла дальше, она мечтала о превращении Палестины в одну большую коммуну и готова была на многое ради исполнения этой мечты. Приведенный выше монолог Трумпельдора о поколении, готовом на все, полностью подчинившем себя чистой идее служения, знающем лишь одну цель — строить, казалось, обретает реальность.
Собственно, Трумпельдору и принадлежала мысль о создании трудового легиона, или, как его еще называли, Рабочего батальона (Гдуд ха-Авода), для обустройства Палестины и подготовки почвы для массовой иммиграции. И такой батальон в виде рабочей коммуны был создан последователями Трумпельдора через несколько месяцев после его гибели. Создатели батальона так и обозначали свою цель — “строительство страны посредством создания всеобщей коммуны трудящихся”, что звучало отголоском коммунистических экспериментов, которые в том же 1920 году апробировались на их далекой российской родине.
Но как же это — строить всеобщую коммуну трудящихся? В России для подобных экспериментов у большевиков была и политическая власть, и армия, и ЧК, и измученный гражданской войной, послушный кнуту и прянику народ. Здесь же власть переходила от турок к англичанам, взявшим под свой мандат, сиречь под свое управление, эту разоренную страну, потерявшую за годы войны даже то, что ишув сумел создать в предвоенные годы. Экспорт фруктов и вина из поселений первой волны прекратился, банк сионистов закрылся, строительные фонды исчерпались, цены на продовольствие и предметы первой необходимости бешено выросли… И главное, что особенно мучило, — безработица.
Помощь пришла от британской администрации, которая решила покончить с бездорожьем в подвластной ей стране. Первый свой строительный подряд на прокладку дороги вдоль западного побережья Кинеретского озера Рабочий батальон получил с помощью Пинхаса Рутенберга, который из российского эсера-террориста превратился здесь в предприимчивого бизнесмена. Получив от британских властей лицензию на производство электроэнергии с помощью вод Иордана, он добился передачи подряда на сооружение дороги не арабским строителям, а своим соотечественникам из Рабочего батальона.
Кинерет представляет собой самый низкий на земле проточный водоем. Он лежит в глубокой впадине среди выжженных солнцем гор, которые словно плавятся в неподвижном воздухе. Дорога проходила по узкой полосе иссохшей земли, заросшей сорняками и колючками. Ни ветерка, ни тучки в белесом жарком небе. И враждебные арабские деревни поодаль.
Жили в палатках, питались сообща, доходы поступали в общий фонд, и во всем — абсолютное равенство: в труде, в еде, в обеспечении жизненных нужд. Технологически это была своего рода ПМК — передвижная механизированная колонна, как впоследствии называли в России строительные коллективы подобного рода. Только здесь транспортными средствами были ослы да быки, а средствами механизации — тачка да кирка.
Первоначально Рабочий батальон насчитывал восемьдесят человек и делился на роты (плугот) по десять-двенадцать человек. Такая численность считалась оптимальной для создания кибуца, который должен был быть одной большой семьей. Но за шесть лет существования через “Общую коммуну еврейских рабочих в Стране Израиля” (так еще назывался этот Рабочий батальон) прошли более двух тысяч человек. Собственно, батальон представлял собой десятки небольших отрядов, которые, в соответствии с военной терминологией, “бросались” на выполнение фронта строительных работ в разные концы страны. А когда строительство подошло к концу, эти отряды занялись заселением и освоением земель — и в первую очередь Изреельской долины, где на территориях, купленных Национальным фондом, на осушенных и дренированных участках в 20-е годы возникла сеть кибуцев и кооперативных поселений — мошавов.
Драгоценным свидетельством того времени, свидетельством быта, психологии, ментальности создателей этих поселений может служить “Русский роман” Меира Шалева, выросшего в мошаве Нахалал, внука одного из его основателей. Эта сага о трех поколениях (жанр весьма распространенный в современной мировой литературе, где тема поиска корней становится доминирующей) начинается историей компании молодых евреев, отправившихся перед Первой мировой войной из России в Палестину и ставших там земледельцами. Повествование ведется от лица внука одного из первопоселенцев.
Книга эта, написанная столь изощренно, что ее автор приобрел славу первого писателя современной израильской литературы, и тонко переведенная на русский язык Рафаилом Нудельманом и Аллой Фурман, несет в себе то же явственное ощущение корней, почвы и рода, которое мы находим у Фолкнера, представителя нации, так же сравнительно недавно заселившей свою землю, как евреи Палестину.
Мне думается, что такое ощущение реже возникает в литературе наций, живших на своей земле всегда, что там оно размыто во времени и пространстве. У евреев же, этих вечных странников, обретших, наконец, свою землю и уже прослеживающих существование на ней дедов и внуков, такое чувство острее и радостнее. Россия, откуда родом отцы-основатели Нахалала, для их внуков становится легендой, мифом.
“Пинес процедил несколько слов по-русски, на который все отцы-основатели переходили, когда бормотали что-то про себя гневным и приглушенным шопотом”…
“Эти дедушкины друзья были героями бесчисленных историй моего детства. Все они, — так объяснял мне дедушка, — родились в далекой стране Украине, нелегально перешли границу и взошли в Страну много лет назад, некоторые ехали на телегах мужиков, — еще одно непонятное слово, — медленно пробираясь среди глубоких снегов и диких яблонь, вдоль скалистых берегов и соленых пустынных озер, одолевая лысые холмы и песчаные бури”.
И далее в сюрреалистическом ключе — вход в сказку, в миф: “Другие летели верхом на белых северных гусях, крылья которых были в ширину “как от конца нашего сеновала до птичника”, летели и кричали от восторга над широкими полями Украины и высоко над Черным морем. Третьи произносили тайные слова, которые “вихрем переносили их” в Страну Израиля, все еще разгоряченных и с зажмуренными от страха глазами”.
В этом крохотном отрывке — словно океан в капле — проступают черты еврейской цивилизации, национального исторического сознания. “Дедушкины друзья” взошли в Страну — здесь не ошибка переводчика. Именно взошли, а не вошли. В Страну (это слово тоже не случайно пишется с большой буквы, Страна — извечно одна, она же — главная историческая цель — Эрец Исраэль — земля Израиля) не входят, а восходят. Репатриация в Израиль — всегда алия, что буквально означает восхождение — понятие многозначное, многослойное. Тут и древний географический смысл: гористая Палестина, куда в библейские времена переселялись из Египта и Вавилонии, топографически лежала выше этих стран. Но и духовный смысл — возвращение из диаспоры в Святую землю. В еврейской традиции — это возрождение моральное, духовное.
А “тайное слово”, которое вихрем переносит человека в Страну, — здесь аллюзия на магическую сущность каббалы, на сотворение чудес неизреченным именем Бога, на ритуалы, граничащие с волшбой, которые сохранились и в канонах современного иудаизма.
Библейские ассоциации, скрытые цитаты из Торы, которыми пересыпают свою речь герои романа, соседствуют с терминологией социалистических движений. Кстати Движение в книге тоже с большой буквы. Это обиходное название израильского рабочего движения — разветвленной системы сионистских рабочих партий, молодежных группировок, — которое монополизировало общественную жизнь ишува.
Собрания деревенского комитета, споры, обвинения в политическом уклонизме, в предпочтении личных благ интересам коллектива — обо всем этом Шалев пишет со смесью ностальгического умиления и иронии. Когда владелец решил продать на колбасу свою корову Хагит, некогда бывшую рекордсменкой Страны по надою и жирности молока, местный самодеятельный историк поднял скандал в деревенском комитете, заявив, что это неуважительное отношение к “нашему преданному товарищу Хагит”. Комитет передал дряхлую корову ему, и историк “в тот же день угостил “преданного товарища Хагит” солидной порцией крысиного яда и с помощью ветеринара превратил ее в чучело”.
Весь роман пропитан густой ментальной смесью, формирующей сознание израильтянина XX века. Но вернемся, однако, к Рабочему батальону.
Одним из его создателей и руководителей был Менахем Элькинд — человек причудливой и трагической судьбы. Это он с группой своих земляков дрейфовал в рыбачьей лодке по Средиземному морю, пробираясь из Крыма в Хайфу. В Крыму он во время гражданской войны познакомился с Трумпельдором, пленился образом и идеями этого человека и, в конце концов, следуя заветам своего учителя и пророка, совершил алию. Именно Элькинд и стал инициатором собрания памяти Трумпельдора, на котором по его заветам был создан Гдуд ха-Авода, Рабочий батальон.
Разумеется, этот крымчак (так называли в Палестине халуцим из Тавриды) был не единственным лидером “коммуны еврейских рабочих”. Уж чего-чего, а ярких личностей в этом движении хватало. Взять хотя бы семейство братьев Шохат, каждый из членов которого имел позади большой и трудный путь политических исканий.
Жена одного из братьев Маня Вильбушевич-Шохат ко времени создания батальона испытала столько головокружительных приключений, что их хватило бы на авантюрный роман. Она и просвещением российских рабочих занималась вместе со знаменитым эсером Григорием Гершуни, и бундовские кружки создавала, и на деньги Ротшильда закупала оружие для еврейской самообороны во время революции пятого года, и, наконец, очаровалась проповедью жандармского полковника Зубатова, который убедил ее создать партию еврейских рабочих, защищающую исключительно их профессиональные интересы. С той же страстью она вместе с мужем Исраэлем Шохатом отстаивала идеологию Рабочего батальона.
Вместе с Шохатами в это движение включилась группа земледельцев, уже имевших опыт коллективной жизни в Палестине, во главе со Шломо Лави и Ицхаком Табенкиным, руководителями только что созданной рабочей партии Ахдут ха-Авода. Они ратовали за хозяйственную автономию отдельных рот батальона и создание на их основе аграрных кибуцев.
Собственно, уже в сочетании столь разнородных личностей, за которыми стояли разнородные политические программы, таилась опасность раскола. Элькинд стремился к превращению батальона в партию коммунистического типа: коли уж коммуна, то и идеология должна быть коммунистической. Табенкин и Лави полагали, что коммунистические отношения должны быть внутри кибуца, в отношениях же с другими кибуцами и внешним миром — рыночные. В результате Гдуд ха-Авода раскололся на правое и левое крыло. Правое начало создавать кибуцы в Изреельской долине, а руководитель левых Менахем Элькинд с делегацией своих сторонников в 1926 году отправился в Москву.
Там его приняли с распростертыми объятьями. В Коминтерне перед “группой товарищей”, которые готовы были представлять советские интересы в Палестине, поставили четкие задачи: вести борьбу с социалистами, привлекать к политической борьбе арабов, прикрывать находящуюся в подполье коммунистическую партию и содействовать вхождению коммунистов в разные влиятельные организации. Программа была обширная, но только осуществлять ее оказалось невозможным, так как по возвращении в Палестину “шпионов Коминтерна” ждала в Гдуде форменная травля: их лишали общественного жилья и медицинской помощи, перекрывали воду, били детей в школах. Жить стало невозможно, а тут еще экономический кризис, который нанес удар по сионистскому движению и заселению страны. И Элькинд со товарищи решили вернуться в Советский Союз.
Далее этот трагический сюжет, который можно было бы озаглавить “свой среди чужих, чужой среди своих”, развивался по законам времени. Москву устраивал и вариант реэмиграции. Коль скоро товарищи не могут послужить делу мировой революции в Палестине, пусть своим возвращением в Советский Союз нанесут удар по сионистским настроениям, бытующим еще среди советских евреев, и продемонстрируют преимущества социализма. Первым в августе 1927 года уехал Элькинд, призывая еврейских рабочих последовать его примеру. Вскоре, в 1928 году, за ним отправилась небольшая группа его сторонников, а позже к ним присоединились самые активные члены левой фракции Гдуда, заключенные британскими властями в тюрьму как агенты Коминтерна и высланные затем из страны.
Они оказались в Крыму, откуда многие из них совершили алию восемь лет назад. Неподалеку от курортного поселка Саки, что в районе Евпатории, им выделили полуразрушенное помещичье имение, предоставили на льготных условиях денежную ссуду, дали скот, технику и даже трактор, бывший сравнительно редкой вещью в те времена. “Агроджойнт” помог построить два двухэтажных жилых дома на 32 квартиры каждый.
Их было 110 человек, что вместе с семьями составляло население изрядного сельского поселка. Конечно же, они организовали кибуц по образцу тех, что действовали в Палестине: коллективная собственность, коллективное потребление, коллективный труд. Все нужды поселенцев в еде, одежде, жилье, образовании удовлетворяла коммуна. Органом власти было общее собрание, которое определяло политику коммуны, выбирало руководство, принимало новых членов. И дело шло, хозяйство развивалось. Ну, а местные власти — райком, райисполком, — они-то как, не стоять же им в стороне, не пускать дело на самотек?
Первый конфликт возник уже при создании кибуца. Как назвать его? Коммунары хотели дать имя на том языке, на котором они говорили, учили детей, — на иврите. Но он считался здесь языком религиозным, контрреволюционным; это там, в Палестине, подвластной британским империалистам, на нем говорят. Здесь же, в стране Советов, принят если уж не русский, то идиш — разговорный язык еврейских народных масс. Но от идишистского названия коммунары отказывались. Остановились на эсперанто, тогда модном и пока еще не осужденным высшей властью. Назвали кибуц “Войо Ново” — “Новый путь”.
Кого принимать в коммуну? В коллективе опасались случайных людей, делали ставку на реэмигрантов из Палестины, имеющих опыт работы и жизни в тамошних кибуцах, а не на советских переселенцев, которые, как правило, не выдерживали испытательного срока. Районные же власти посылали именно советских евреев, настаивая на их приеме. Потом оказалось, что в “Войо Ново” пренебрегают социалистическим соревнованием, неправильно организуют труд, игнорируют указания районного руководства. Кругом идет коллективизация, создаются колхозы, 25-тысячники вроде шолоховского Давыдова несут на село классовую правду, укрепляют партийные ячейки, райкомы диктуют, когда пахать, убирать и сеять, — словом, идет нормальная советская жизнь, а тут коммуна, построенная на каких-то своих принципах, своем коллективистском самовластье…
В марте 1931 года Элькинда снимают с работы и отдают под суд за халатность. Он пару лет еще остается в Крыму, ожидая результатов расследования. Как-то все обходится, и он уезжает с семьей в Москву, где идет рабочим на подшипниковый завод и одновременно заочно учится в институте механизации сельского хозяйства. Вслед за своим лидером “Войо Ново” покидают большинство старых коммунаров, и в феврале 1934 года коммуна преобразуется в обычный колхоз.
Почти всех участников этой драмы ждала ужасная судьба. Элькинда арестовали в 37-м и вскоре расстреляли. Оба его сына погибли на фронтах Великой Отечественной. Большинство старых коммунаров разделили судьбу своего вождя — были расстреляны или замучены в сталинских лагерях. По законам того времени иная судьба их и не могла ожидать: достаточно было пребывания в зарубежном капиталистическом государстве, чтобы получить срок или “высшую меру социальной защиты” за шпионаж. Те же, кто не погибли от руки советской диктатуры, растворились в пламени Холокоста. Во времена гитлеровской оккупации все население еврейского поселка Войо Нова было живьем брошено в большой колодец, вырытый еще членами старой коммуны. В 1948 году это место, уже заселенное переселенцами из других областей Украины, стало называться село Листовое.
Единственным человеком из тех, кто уехал вслед за Элькиндом из Палестины в Крым и дожил до наших времен, была еврейская писательница Шира Григорьевна Горшман. Вся ее долгая 95-летняя жизнь прошла в переездах из Эрец Исраэль в Россию и обратно. Семнадцатилетней с мужем и новорожденной дочерью, которой через много лет суждено будет стать женой Иннокентия Смоктуновского, она уехала из Литвы в Палестину, вступила там в Рабочий батальон, работала дояркой в кибуце, а в 29-м году вместе с другими членами левой фракции Гдуд ха-Авода, уже без мужа, но с тремя детьми, отправилась в Крым и доила коров уже в “Войо Ново”.
Трудно себе представить, какова была мера решительности и идеализма этой молодой женщины, которая совершала такие вояжи с малыми детьми. Ей бы погибнуть от руки немцев или своих российских чекистов, если бы не брак с художником Менделем Горшманом, который в составе группы еврейских деятелей культуры приехал в “Войо Ново” отображать счастливую жизнь еврейских переселенцев, влюбился в молодую доярку и увез ее в Москву. Там следы ее вроде бы затерялись для всевидящего гэбистского ока. В Москве поэт Лев Квитко, друживший с Горшманом, пленился выразительностью устных рассказов Ширы, уговорил ее писать и ввел в идишистскую литературу, в которой она успешно работала много лет, издавая свою прозу и входя в редколлегию журнала “Советише Геймланд”.
Казалось бы, здесь можно было бы поставить точку в биографии этой незаурядной женщины. Но особый характер сказывался до конца ее жизни, обрекая на решительные поступки. В 89-м, на девятом десятке жизни, она, оставив в Москве детей и внуков, снова совершает алию, встречает в Израиле друга юности, с которым некогда работала в кибуце, выходит за него замуж и доживает в Ашкелоне до 95 лет, участвуя в литературных объединениях, издавая рассказы, общаясь с молодежью. На праздновании своего 90-летия во время выступления юношеского театра еврейской песни она пустилась в пляс, обнимая и целуя юных артистов.
Как говорится, на этой оптимистической ноте можно закончить рассказ о судьбе левой фракции Гдуд ха-Авода.
IV. Стена и башня
Проще всего было бы сопоставить судьбу членов Рабочего батальона, уехавших в Советский Союз, с жизнью оставшихся в Палестине: вот вам два мира, два Шапиро — одни погибают от чекистской или немецкой пули, а другие строят светлое будущее на своей исторической родине. Но жизнь сложнее всяких идеологических построений. Тем, кто остался, пришлось пройти через такие испытания, будущее это было оплачено ценой таких лишений и такого смертельного риска, что придти к нему смогли немногие.
Взять хотя бы первый крупный кибуц, основанный одной из рот Рабочего батальона у источника Эйн-Харод, расположенного у подножья горы Гильбоа. Место здесь было историческое, упоминающееся в Библии (впрочем, какое же место в Израиле не обладает библейскими аллюзиями?!). Это здесь стоял станом один из героев Книги Судей Гедеон, победивший многочисленное войско мидианитов; из этого источника, по библейскому свидетельству, локали воду, “как локает пес”, триста отборных воинов Гедеона.
Трудно сказать, как выглядели те места во времена Судей, но осенью 1921 года, когда ребята из Гдуда поставили свои палатки, здесь было сплошное болото. Приходилось рыть каналы, стоя по пояс в воде, и ведрами поднимать оттуда грязь, а затем ходить с тачками по полям, собирая камни. Потом пахали (благо, в хозяйстве имелись два трактора), высевали пшеницу, ячмень, кормовые травы, сажали плодовые деревья и эвкалипты. Словом, в Эйн-Харод разворачивался классический сюжет основания большинства первых кибуцев: болота, комары, малярия, предельное напряжение физических и нервных сил и бесконечные споры о том, как жить дальше, как строить коммуну.
Но болота, комары и малярия были традиционным началом жизни многих коммун того времени. Дальше здесь к мотыге и лопате присоединилась винтовка. Это в Эйн-Хароде в 30-е годы действовала уже не трудовая, а боевая “ночная рота”, отражавшая нападения арабов и по ночам преследовавшая их отряды вплоть до уничтожения. Здесь во время войны за независимость дислоцировались подразделения Пальмаха — израильского спецназа. Здесь после войны проходила линия прекращения огня, и набеги из Иордании происходили до самой шестидневной войны. И недаром именно из Эйн-Харода вышел Меир Хар-Цион, знаменитый спецназовец, которого Моше Даян называл лучшим солдатом Израиля со времен Бар-Кохбы, поднявшего восстание против римлян. Боевая составляющая — от Трумпельдора до Хар-Циона — часть кибуцианской идеологии: да, мы не воевали две тысячи лет, но теперь воюем, коль скоро нам бросают вызов, и кибуцы поставляют лучших солдат.
Кибуц поставляет лучших солдат, он же дает целые поколения государственных деятелей, большинство послевоенных лидеров партий прошли школу коммунального воспитания. Кибуц кормит, кибуц воспитывает, учит, защищает… Это знает каждый израильский школьник. Ну, а теперь сдернем идеологическое покрывало с нашей темы и вернемся к повествованию, которое разворачивается в межвоенный период — в 20-е — 30-е годы.
Это было время мандата — полномочий, данных после Первой мировой войны странам-победительницам на управление колониальными владениями побежденных государств — Германии и Турции. Палестина после долгой торговли и всяких дипломатических игр досталась Англии, и британская администрация управляла ею 28 лет. И при всем маневрировании между интересами арабов и евреев, заканчивавшемся чаще всего кровавыми столкновениями, при всем сопротивлении национальным устремлениям ишува эта власть была все же лучше, чем дряхлеющая турецкая с ее восточным менталитетом.
После четырехсот лет османского владычества, дававшего ощущение дремотного существования на дне огромной распадающейся империи, ишув оказался под державной рукой совсем иной империи — матери западной демократии, западного парламентаризма, что в конце концов предопределило положение будущего еврейского государства как форпоста западного мира на арабском востоке.
Волны четвертой, польской, и пятой, германской, алий накатывались на иные берега. В отличие от идеалистов первых волн, иммигранты 20-х—30-х годов привозили с собой опыт предпринимательства, торговли, ремесел и капиталы, которые можно было вкладывать в открытую экономику. В стране развивалась текстильная, пищевая промышленность, были построены порт в Хайфе, гидроэлектростанция на Иордане, на Мертвом море добывался поташ, многократно вырос экспорт цитрусовых, с севера на юг протянулась почти непрерывная цепь городов и сельскохозяйственных поселений, создаваемых на десятках тысяч гектаров скупленных земель.
Да и сам ишув стал иным и количественно (к началу Второй мировой войны его численность приблизилась к 400 тысячам), и качественно. Он обрел черты современного общества с общинным самоуправлением, партиями и политическими лидерами, с национальным языком, которым стал иврит, с культурой — театрами, прессой, школами, университетом, с подпольной армией, обеспечивающей безопасность еврейского населения… Все эти общественные реалии мгновенно трансформировались в государственные институты, как только ишув обрел независимость и превратился в государство. И кибуцианское движение играло немаловажную роль в столь активно идущем процессе формировании национального общества. 1930-е годы обозначились для этого движения лозунгом “Хома у мигдал” — “Стена и башня”.
“Их было 25 человек — 20 мужчин и пять женщин… Группа существовала уже пять лет, все пять лет готовясь к этому дню. Большинство приехали из Центральной Европы, несколько человек из России, Польши, с Балкан…
Ядро группы образовалось на пароходе по пути из Триеста в Хайфу. Прибыв в Палестину, они зарегистрировались в сельскохозяйственном отделе Гистадрута (федерация профсоюзов. — М. Р.-З.) и были внесены в список групп, ожидающих очереди на получение земельных участков, купленных Национальным фондом. В Национальный фонд средства поступали из голубых копилок, имевшихся во всех синагогах мира и других местах, где собирались евреи, а также из частных пожертвований. Участки, приобретенные Национальным фондом, представляли собой по большей части брошенную землю, болота, песчаные дюны, безводные пустыни и камни…
В ожидании своей очереди на получение участка группа работала как наемная рабочая сила, но уже в этот период их зарплата шла в общую кассу, а жили они коммуной. Временами группа разделялась: одни работали на поташной фабрике у Мертвого моря, другие на апельсиновых плантациях Самарии, третьи проходили профессиональное обучение в одном из старых кибуцев в долине Изреэль. Потом группа объединялась. И все это время они считали себя одной семьей. Их средний возраст по прибытии в страну был 18 лет, сейчас 23 года…
Они приехали юнцами, теперь это были закаленные жизнью мужчины и женщины”.
Так начинается одна из глав романа Артура Кестлера “Воры в ночи”. У романа подзаголовок “Хроника одного эксперимента”, достаточно точно определяющий жанр и сущность этого почти документального повествования, насыщенного реальными подробностями создания и существования кибуца “Башня Эзры”, прототипом которого послужил расположенный в Галилее и существующий по сей день кибуц “Эйн-ха-Шофет”. Только сейчас в нем не 25 человек, как было в самом начале, в 1937 году, а 676, хозяйствующих на 138 гектарах возрожденной земли.
Артур Кестлер имел право писать хронику этого эксперимента. Венгерский еврей, студент, в 1926 году он восемнадцатилетним, будучи очарован идеей сионизма, приехал в Палестину, вступил в кибуц Хефциба, но не прошел обязательного испытательного срока, так как, по воспоминаниям его товарищей, “был индивидуалистом и совсем негодным для жизни в коллективе”.
Потом Кестлер снова и снова, уже став европейским журналистом, приезжал в Палестину, жил в кибуцах, собирал материал для романа “Воры в ночи”, получившего широкую известность. И в конце концов он смог сказать после образования Государства Израиль знаменательные слова: “Я ощутил глубокое удовлетворение, узнав, что некоторые из членов Комиссии ООН, высказавшиеся за образование еврейского государства в 1947 году, потрудились прочесть роман “Воры в ночи” и что книга оказала на них определенное влияние. В тяжелые минуты, когда я спрашиваю себя, добился ли чего-нибудь стоящего за сорок восемь лет своей бурной жизни, этот факт… утешает меня в моих сомнениях. О большей награде за его труд писатель мечтать не может”.
Заметим, что при всем том роман написан трезвым пером западного интеллектуала и ничего такого, что можно расценивать как апологию кибуцианской идеи, в нем нет.
Действие “Воров в ночи” происходит во второй половине 30-х годов. Это было время арабских забастовок и бунтов, доходивших до того, что англичанам приходилось применять для усмирения восставших авиацию и танки. Пытаясь утихомирить взбаламученное мирной еврейской экспансией арабское море, британская правительственная комиссия под руководством лорда Пиля предложила разделить Палестину на два государства — арабское и еврейское. План этот Верховный арабский комитет отверг, но идея была вброшена в массовое сознание, вызывая тревогу и беспокойство обеих сторон.
В этих условиях безотлагательное создание новых поселений на уже купленных землях, скорейшее освоение этих земель становились задачей не только сельскохозяйственной, но и политической. Но нужна была тактика осуществления этой задачи с учетом того, что всякая попытка создать поселение на законно приобретенной земле наталкивалась на вооруженное сопротивление арабов. И вот тогда-то, как всегда это бывает, нашелся умный еврей (его имя и сроки жизни сохранились в анналах истории — Ш. Гур — 1913 –1997). Так вот этот самый украинский уроженец Ш. Гур, о котором я, к сожалению, больше ничего не знаю, предложил монтировать укрепленное поселение скоростным способом, получившим название “стена и башня”.
Делалось это так. Группа новых поселенцев собиралась в “материнском” кибуце, который брал шефство над нею, и оттуда караваном машин, груженых техникой и строительными материалами, в сопровождении вспомогательного отряда и бойцов Хаганы отправлялась на место будущего поселения.
Обычно центр его располагался где-нибудь на вершине холма, где сразу же по прибытии — чаще всего ночью — размечался прямоугольник двора: тракторным плугом проводилась первая борозда, что по арабскому обычаю означало владение землей. По периметру прямоугольника выкапывалась траншея, и двор ограждался двойными деревянными стенами, между которыми засыпался гравий, а внешняя стена опутывалась колючей проволокой. В центре двора устанавливалась заранее в “материнском” кибуце смонтированная десятиметровая вышка, снабженная электрогенератором и мощным прожектором. По углам двора располагались бараки поселенцев, которые быстро монтировались из привезенных стройматериалов. Все это, как правило, отнимало сутки, по истечении которых бойцы вспомогательного отряда разъезжались по своим кибуцам, а в новом укрепленном поселении оставалась группа его постоянных обитателей, которые продолжали работы и несли круглосуточную охрану.
И не успевали обитатели близлежащей арабской деревни опомниться, как холм оказывался заселенным, в траншее и на вышках стояли вооруженные часовые, а ночью медленно вращался луч прожектора, высвечивая округу во избежание нападения.
Впервые этот метод в 1937 году опробовали при заселении кибуца Нир-Давид, расположенного, как и Эйн-Харод, у подножья горы Гильбоа. Предыдущая попытка группы выходцев из Польши освоить предоставленную им здесь Национальным фондом землю, предпринятая за год до этого, не удалась из-за постоянных нападений арабов. Пришлось возвращаться в расположенный по соседству “материнский” кибуц Бет-Альфа и уже оттуда ездить обрабатывать поля. Тогда-то Ш. Гур (я даже имени его не знаю — Шимон или Шалом?) и предложил идею “стена и башня”, которую нир-давидовцы удачно реализовали, так что никто уже не смог их выкинуть с их земли, на которой они стали весьма успешно выращивать зерновые и первыми в стране разводить в вырытых водоемах карпов. Теперь это преуспевающее хозяйство с развитым плодоводством и птицеводством, металлообработкой и производством сельхозооборудования.
Период “стены и башни” для пятисот обитателей этого поселка — давняя история. Историей же здесь, как и повсюду в Израиле, пропитано все. В местном музее археологии Средиземноморья вам покажут остатки расположенного на земле Нир-Давида (что, кстати, означает “нива Давида”, но это не библейский царь Давид, а один из сионистских лидеров Давид Вольфсон) бесконечно древнего израильского поселения, разрушенного войсками фараона Шешонка аж в Х веке до нашей эры. И тут же рядом — национальный парк Ган ха-Шлоша — “парк троих”, названный в память трех кибуцников, убитых здесь арабами в 1936 году. Так вот оно все плывет и смыкается на этой земле.
Вторая кампания строительства поселков методом “стена и башня” проводилась в другой критический момент существования ишува — в 1946–1947 году, накануне провозглашения Государства Израиль. Всего таким способом было построено 118 укрепленных сельскохозяйственных поселений.
В “Ворах в ночи” можно найти подробности жизни кибуца 30-х годов, созданного в боевой обстановке “стены и башни”.
Площадь укрепленного двора на вершине холма — четыре тысячи квадратных метров, сорок соток по российским дачным меркам.
В первом же ночном бою, состоявшемся через несколько дней после высадки кибуцного десанта на холм, был убит один человек из состава первой группы, а всего за первый год погибли четверо, один — от сыпняка, двое — во время ночных нападений, один замучен, когда шел в одиночку по вади: его, прежде чем убить, кастрировали, выкололи глаза.
Первые каменные строения — коровник и детский сад, в котором пятеро малышей.
Первые источники дохода — урожаи пшеницы и ячменя с трех акров (это примерно 1,2 гектара) земли, молоко и масло от коров, овощи с огорода и зарплата нескольких кибуцников, работающих на хайфской цементной фабрике. Считается, что первые три года кибуц будет работать с убытком и только на пятый год начнет выплачивать арендную плату за землю и ссуду Национальному фонду.
Рабочий день восьмичасовой. В субботу — выходной.
В пятницу вечером — мясной обед. Перед обедом — выдача всего необходимого. Это полтора десятка сигарет, кусок мыла, тюбик зубной пасты, бумага, конверты и марки, гребни, шпильки, противозачаточные средства, батарейки для карманных фонариков. На год каждый получает один комплект рабочей одежды и один выходной. Пудра и косметика под запретом — как атрибуты “буржуазного разложения”.
Отношения с “материнским” кибуцем сложные. Вообще-то связь сохраняется. Новички ездят к соседям на концерты филармонического оркестра, гастролирующего по поселениям, одалживают технику, из-за чего бывают порой конфликты: скажем, вернули грузовик с поломанной рессорой. Но это пустяки, главное — политические разногласия.
Новый кибуц входит в объединение коммун, которое поддерживает левоцентристскую социалистическую партию МАПАЙ (аббревиатура Мифлегет поалей эрец Исраэль — рабочая партия Израиля), а старый относится к объединению Хашомер Хацаир, на основе которого создана левосоциалистическая партия МАПАМ (Мифлегет поалим ха-меухедет — Объединенная рабочая партия). Разница в аббревиатурах в одной последней букве, да и в полных названиях эта разница невелика, обе партии — рабочие, только одна центристская, а другая — на левом фланге. Но такой сдвиг — из центра налево — определял разное отношение ко многим политическим реалиям и, прежде всего, к Советскому Союзу.
И вот после филармонического концерта, который, казалось бы, своей симфонической классикой должен вселять умиротворение и успокоение в души, в читальном зале старого кибуца (там, конечно же, библиотека с читальным залом, — это одно из обязательных заведений в кибуцах) разгорается яростный спор о России. Мапаевцы говорят об однопартийной системе в стране победившего социализма, неравенстве доходов, массовых арестах (действие происходит как раз в 37-м году), предательстве по отношению к республиканской Испании. Но у мапамовцев свои контраргументы. Обвинения против троцкистской оппозиции лживы? Но всякая оппозиция в рабочем государстве априори контрреволюционна. Неравенство зарплаты и привилегии бюрократии? Необходимо стимулировать производство временными мерами. Вождизм, шовинизм? Надо подготовить отсталые массы к войне с империалистами и к фашистской агрессии.
Особенно трогателен диалог двух женщин:
— В России поощряют буржуазное разложение вроде губной помады, пудры и крема.
— Здоровый пролетарский секс противостоит проституции буржуазного брака.
А сколько страстей кипит вокруг колхозов! Если мы в Палестине можем строить коммунизм в чистом виде на территории, находящейся под властью капиталистической Англии, то почему русские энтузиасты не могут таким же образом экспериментировать на территории Советской России, спрашивают одни. Советские колхозы не следует смешивать с нашими кибуцами, отвечают им другие. Там социализм пришлось строить с отсталым населением, а наши кибуцники — избранная элита. И, в конце концов, вопрос-вопль: так почему же русские не пришлют к нам делегацию экспертов, чтобы изучить наши достижения на месте? Ведь даже упоминать о нас в их печати запрещается. Не мы должны ими восхищаться, а они нами.
Ироническим завершением этого диалога может прозвучать цитата из статьи писателя Амоса Оза “Опаленные Россией”: “Эти люди (имеются в виду марксисты. — М. Р.-З.) поклонялись Сталину и лелеяли надежду, что в один прекрасный день он приедет к ним в кибуц. Тогда-то они ему покажут все. Как водится, разгорится великая полемика о марксизме-ленинизме и всем таком прочем, и вот тут-то они Сталину докажут раз и навсегда, каким должен быть подлинный марксизм-ленинизм. И тогда, надеялись они, Сталин, усмехнувшись в свои усы, скажет им: “Ну, жиды, вы построили социализм почище, чем в России, честь вам и хвала!””
V. Бунт личности
Колхоз и кибуц — два великих утопических проекта, в основе которых лежала, казалось бы, одна коммунистическая идеология. К тому же оба были инспирированы мощными политическими структурами: в одном случае государством, которое называло себя социалистическим, а в другом — социалистическим рабочим движением — главной политической силой ишува. Но почему же один проект оказался поразительно неэффективным и, существуя “на штыках” государства, как только это государство потеряло свой тоталитарный характер, исчез, растворился во мгле истории, а другой, породив высокоэффективное аграрное производство, реализуется до сих пор, правда, в сильно трансформированном виде?
Вспомним конфликт, расколовший Рабочий батальон, о котором я писал выше. Левое крыло этой всеобщей коммуны трудящихся во главе с Элькиндом ратовало за превращение батальона в партию коммунистического типа, еще не осознавая, к чему привело в России владычество такой партии (это Элькинду пришлось узнать по возвращении в Крым, да только поздно было). А правое, во главе с Табенкиным и Лави, лидерами социалистической рабочей партии Ахдут ха Авода, впоследствии преобразованной в МАПАЙ, а еще позже в нынешний блок Авода, настаивало на том, что коммунистические отношения должны быть внутри кибуца, но рыночные — в отношениях с другими кибуцами и внешним миром. Это вот коммунистическое коллективистское начало, которое внутри, и рыночное, свободное, когда тебе никто ничего не диктует, — снаружи и есть главное отличие израильских кибуцев от советских колхозов, существовавших в условиях экономического и административного террора.
Достаточно ярко это отличие ощущается при сопоставлении двух литературных сочинений, написанных на одну тему двумя писателями-ровесниками Моше Шамиром и Федором Абрамовым.
Надо сказать, что в Израиле существовала целая литература, посвященная жизни кибуцев со всеми их страстями и проблемами, так же, как в Советском Союзе имелась деревенская литература с поколениями писателей-деревенщиков. Не будем говорить о художественных средствах обеих литератур. Отметим только, что израильтянам в не меньшей степени, чем их российским коллегам, свойственен был пропагандистский пафос эпохи социалистического реализма. Это теперь, в 1990-е и 2000-е годы появились такие писатели, как Меир Шалев с его изощренной прозой, а в 40-е – 60-е кибуцианская литература была искренна и топорна, несла в себе восторг неофитов, что не отменяло ее документальной достоверности.
Моше Шамира можно считать типичным представителем этой литературы. Он родился в 1921 году, долгие годы провел в кибуце, сражался в войне за независимость своего государства, занимался журналистикой, политической деятельностью, прожил долгую жизнь, став классиком ивритской литературы.
Федор Абрамов старше его на год и так же, как Шамир, был сыном своего времени в рамках своей страны. Юность в архангельской деревне, война, где он был ранен на передовой, а потом стал следователем военной контрразведки СМЕРШ, филологическое образование в Ленинградском университете, приобщение к клану литературных критиков, участие в борьбе с космополитизмом, романы о северной российской деревне, написанные с осторожной правдивостью и в известной степени отражавшие трагизм колхозной жизни.
Они не только не были знакомы, но и, думаю, никогда не слыхали друг о друге, что не помешало им написать рассказы, в сюжетной основе которых лежало одно и то же явление природы — дождь в деревне.
Бесконечный обложной ливень застигает израильский кибуц в дни, когда надо проводить сев озимых, грозит оставить коллектив без урожая зерновых. И такой же многодневный обложной дождь не позволяет российскому колхозу убрать сено, что может лишить колхозных коров кормов. Посмотрим же, что происходит в обеих деревнях под стук осеннего дождя.
Рассказ Абрамова “Вокруг да около” (его иногда именуют повестью или очерком) начинается с телефонного разговора председателя колхоза “Новая жизнь” Анания Егоровича Мысовского с секретарем райкома. Партийный начальник требует ускорить заготовку силоса. Оба собеседника понимают, что сейчас, когда сухо, главное поскорее скосить и высушить травы, а силос можно заложить и в сырую погоду. Но секретарь отчитывается перед обкомом, — контроль тотальный сверху донизу, — и важно, чтобы заготовка кормов в сводке шла равномерно. Поэтому непослушный председатель получает строгий выговор, но вместе с выговором приходят дожди, и тут-то и разыгрывается настоящая драма. Скошенные травы гниют на лугах, людей не выгонишь в поле. Получая жалкие крохи на заработанные трудодни, колхозники озабочены своим приусадебным хозяйством, которое их, собственно, и кормит, а колхозный труд для них — барщина, сродни той, на которую выходили их крепостные предки. Но и личное хозяйство приходит в упадок, так как все труднее прокормить корову. На трудодни сена выдают десятую часть от скошенного для колхоза. Это значит, что крестьянин, чтобы обеспечить свою корову двумя тоннами необходимого ей на зиму сена, должен заготовить его для колхоза восемнадцать тонн, но это для него непосильно. В результате колхозу, который утопает в травах, не хватает кормов. Мысовский все это понимает, но изменить навязанный сверху порядок распределения кормов боится и делает это только в пьяном беспамятстве, очнувшись же, в страхе идет к секретарю райкома на правеж.
Очерк был написан в 1963 году — предпоследнем году правления Хрущева, объявившего наступление на личное хозяйство, этот последний островок крестьянской свободы. И появление его в журнале “Нева” привело к увольнению редактора за публикацию произведения клеветнического, очерняющего советскую действительность, что в советской действительности служило очевидным доказательством правдивости изображаемой картины.
В рассказе Моше Шамира, так же как и у Абрамова, — живописные картины дождя: старое русло реки, по которому катится бурлящий поток, мягкая и топкая пашня, пропитанная влагой, мощные тракторы с сеялками, стоящие в боевой готовности под навесами, и разговоры людей, распивающих чаи в столовой, мающихся от безделья и ищущих выход в этой очевидной для всех отчаянной ситуации: не посеем — останемся без хлеба.
Между тем в соседнем арабском селении уже все закончили и играют свадьбы. Там работают по старинке — сеют вручную, скребут землю примитивным плугом, который тянет худая низкорослая лошадка. Так, может, привлечь на помощь феллахов, решают кибуцники, пусть они помогут нам посеять вручную, а мы по весне поможем их вспахать землю своими тракторами.
В конце рассказа, названного “Сила дождя” (видимо, в данном случае сила дождя — в пробуждении дружбы народов), — картина совместной работы арабов и евреев — эдакий апофеоз единения.
У каждого автора свои проблемы. У Абрамова — тоска по свободе, подавленный вопль угнетенного, замордованного жестокой властью крестьянина. У Шамира — отношения с арабами, столкновение двух цивилизаций, приводящее, многие годы спустя, к глобальному конфликту Третьей мировой. У каждого — свои иллюзии. У Абрамова одна: дай крестьянину землю и свободу — и дело пойдет. У Шамира другая : главное — найти общий язык с соседями и работать мирно и дружно. Не получилось мирно и дружно и по сей день.
Кибуцная литература при всей иллюзорности многих своих надежд дает возможность заглянуть во внутренний мир коммун, уже созревших и сформировавшихся к 40-м — 50-м годам, прошедших через этапы становления и войн.
Почти все двенадцать авторов сборника рассказов “Маковый холм”, изданного в 1978 году, долгие годы (а иные — и всю жизнь) прожили в кибуце, что не помешало некоторым из них стать известными писателями, обладателями национальных и международных литературных премий. Кибуцное бытие для них — это не собранный и освоенный материал, а часть собственного существования, собственных проблем. Будь то судьба поля, захваченного иорданским противником во время войны за независимость и отвоеванного кибуцниками (“Маковый холм” Цви Арад) или распашка тремя халуцим пограничной борозды, очерчивающей владения нового кибуца в пустыне Негев (“Удел” Йонат и Александр Сенет), — в каждом сюжете ощутим пафос личного переживания, личного опыта. Тема земли — ее освоения, расширения жизненного пространства — одна из основных, постоянно животрепещущих в кибуцианской литературе.
Не менее значительна и тема внутренней жизни, коллектива и личности, за которой встает одно из главных слагаемых коммунального проекта — переделка человеческой природы.
Рассказ Ханоха Бартова называется “Наш товарищ Лахадам возвращается с войны”. Война, судя по всему, Вторая мировая, а Лахадам — простой кибуцный парень, вернувшийся с нее другим человеком — веселым, раскованным, повидавшим большой мир с его свободой, радостями и соблазнами, и вносящий эти соблазны и эту свободу в аскетическую атмосферу коллектива. Лахадам возвращается на работу в плодовый сад и работает как все, но вот живет не как все. Вечером в его комнате — звуки радиопатефона (предмета, между прочим, запретного для индивидуального пользования) и запах кофе, сваренного в импортной кофеварке, на право иметь которую также надо просить разрешение у секретариата кибуца. И сервиз для кофе, и большой ковер, и целая библиотека художественных альбомов — все это он привез с войны и всем этим пользуется сам. А когда смолкает патефон, звучит гитарный напев — шотландские и французские песенки, итальянские романсы. Лахадам поет и угощает молодежь, которая набивается в его комнату, всякими заморскими напитками: для парней кубинский ром и бренди, для девушек — ликер кюрасао или вермут. И весь-то вечер допоздна из комнаты доносится музыка и звонкий девичий смех, разрушающий тишину сонного отдыха весь день тяжело работавших людей.
Вот этот девичий смех больше всего и волнует кибуц. Парни постепенно перестают ходить к Лахадаму, а несколько девушек стали постоянными посетительницами его комнаты. И что там происходит, за кем ухаживает хозяин, нет ли поводов для ревности у парней? Да и вообще эти сепаратные вечеринки нарушают принципы коллективного общежития. Никто не против пения, музыки, танцев, но ведь есть самодеятельные кружки, организованные мероприятия.
“Каждое общество обязано поддерживать механизм самообороны, — говорит возглавляющая педагогическую комиссию Гинка, — и упорно защищать свои основные ценности, иначе оно рухнет, как стол, изъеденный жучком. У нас есть свой особый стиль жизни, свой образ жизни, и тот, кому это не по душе, имеет право выбирать, что ему больше нравится… Вокруг ущербной личности Лахадама собираются те, кто склонен к истерии. Я уверена, что он решил расшатать основы нашей жизни”.
Все это произносится всерьез, с убежденностью пионервожатой, наставляющей класс на пионерских сборах моего советского детства, с логикой армейского старшины — “сегодня ты не подшил воротничок, а завтра родину продашь”, с пафосом революционных ригористов, полагающих, что они строят новое общество, утверждают новую мораль.
Нет ни одного утопического проекта, который не утверждал бы наряду со строительством нового общества воспитание нового человека. И кибуц не составлял исключения.
Парадоксальным противоречием кибуцианской действительности было сочетание демократизма (все решается на общем собрании, руководители находятся у власти не более двух лет, по истечении этого срока члены секретариата превращаются в рядовых работников) с диктатом коллектива, доходящим до подавления личности.
Причем конфликт индивидуального начала с коллективистским проявляется вовсе не обязательно в поступках, обозначающих бунт личности. В рассказе С. Изхара “Эфраим возвращается на люцерну” собрание убеждает кибуцника, выращивающего кормовые травы, не переходить на другую работу, на что он имеет право по прошествии трех лет. Весь разговор происходит в мягких тонах. Посмотрите, как его убеждают, как вкусно изображают картину чередования работ: “Еще годик, Эфраим, один только годик… Не мне тебе рассказывать, как быстро бежит время. Не успеешь оглянуться — и прошла неделя, и еще неделя. Вот мы уже пашем, собираем маслины. Вскоре пойдут дожди, станет холодно и слякотно. Начнем сеять, а тут уже подоспела пора сбора апельсинов, затем наступит жатва, пришло время сбора винограда, и… прошел год”.
Но тяготы Эфраима — не только в монотонности и однообразии работы. Он мечется, ищет себя, понимая, что уход с поля люцерны в цитрусовый сад только на время смягчит его душевные метания, а затем лишь усилит прежнюю жажду свободы, стремление скинуть гнет идеологии, всех этих разговоров об общественной морали, укреплении братских чувств, о том, что интересы коллектива выше интересов личности.
В рассказах Бартова и Изхара ничего особенного не происходит; мы так и не узнаем, удалось ли Гинке исключить бунтовщика Лахадама из кибуца, да и Эфраим в конце концов остается на люцерне. В обоих повествованиях дается лишь абрис проблемы, напоминается, что не все так спокойно в “датском королевстве” и что такого рода ситуации могут служить причинами ухода людей из кибуца. А тема ухода несомненно волнует авторов сборника.
Нежелание сына оставаться в кибуце служит в рассказе Адама Зерталя “Встреча” причиной его разрыва с отцом, суровым ветераном движения. Примирение происходит, лишь когда отец лежит уже на смертном одре. Только сейчас, исповедуясь перед сыном, он пересматривает прожитую жизнь, осуждает свою жесткость и непримиримость.
“Это все от нашего движения, — говорит отец. — Эта уверенность, это уменье втиснуть любое дело в мертвые формулы. А для того, что не укладывается в эти формулы, нет места. Они учили меня замыкать живых людей за непроницаемыми стенами идей… Мы сами себя окружили стеной. Стеной идей. И все ради чего-то и во имя чего-то. И никогда ради меня. Ради тебя, ради самих себя. Мы забыли, что такое сострадание и любовь”.
В семье кибуцника Реувена, героя рассказа Цви Луза “Шломит”, все проще и приземленнее. Его жена Шломит хочет жить “в тихом и культурном пригороде… Там приятные дома каждый на одну семью, просторные дворы с палисадниками и фруктовыми деревьями, небольшой чистый торговый центр, хорошее автобусное сообщение и приличная школа для детей”. В кибуце, в Долине жить тяжело. “Тут трудный климат. Тут трудные люди. Молчаливые, но иногда их прорывает. Казалось, они всегда ищут какую-то внутреннюю правду”. Но Реувена Долина держит. Здесь могилы его родителей, и живы еще ветераны, создававшие кибуц. А ночью можно почувствовать, “как за домами и хозяйственными постройками созревают почвы, темные и простые в своей сущности; и они требуют, чтобы ты их обрабатывал, чтобы ты их любил, чтобы ты был им предан как божеству”.
Семейный конфликт развивается. Шломит уходит с детьми к своим родителям в город. Реувен на месяц приезжает к ней, но потом возвращается в кибуц. Долина зовет.
Коллизия, знакомая со времен, когда в советской литературе господствовал социалистический реализм: муж после окончания института готов ехать на стройку коммунизма или на целину, а жена хочет остаться в своем мещанском городском мирке. Но в рассказе Луза эта коллизия не теряет своей достоверности, ощущения жизненности и угрозы, которая неизбежно приходит во всякий утопический эксперимент со стороны человеческой природы и разрушает или трансформирует эту утопию.
VI. Израильский дневник. Лохамей ха-Геттаот
Меня охватило ощущение курорта. Мягкое тепло солнечного дня, свежесть морского побережья. Люди в шортах и майках привольно и неторопливо шли по бетонным дорожкам среди южных деревьев. Легкие аккуратные домики, где в тени открытых веранд стояли шезлонги. Все это напоминало Сочи или Ялту, санатории прошлых советских времен.
И девушка в шортиках с полотенцем через плечо тоже, видно, спешила в бассейн или на пляж. Она вежливо ответила на наши вопросы о том, когда вернется ее отец, в каком доме жили покойные дедушка и бабушка и что она сама собирается делать после школы, в какой институт поступать.
Это была воспитанная смышленая девушка. Она привыкла к расспросам невесть откуда взявшихся людей о ее дедушке и бабушке.
Стояла пятница — первый день израильского уик-энда. В этот день полагалось отправляться на рынок — на роскошный южный базар — запасаться продуктами на неделю. В пятницу желательно сделать все хозяйственные дела, ибо впереди суббота — день отдыха и благочестивых размышлений.
И мы неторопливо завтракали с моим другом юности, его женой и сыном, а потом сели в его субару и съехали с горы Kармель по улицам Хайфы на побережье Средиземного моря. А еще через полчаса шли по улицам кибуцного поселка, впитывая в себя его мирную благостную атмосферу.
Разумеется, жители этого поселка умели не только отдыхать. В будни они выращивали фрукты, разводили птицу, доили коров, монтировали электроприборы. Kибуц назывался Лохамей ха-Геттаот — “Борцы гетто”, и основали его в 1949 году руководители восстания в Варшавском гетто — дедушка и бабушка девушки, которую мы остановили по дороге на пляж.
Вот что говорила ее бабушка сразу же по приезде в Палестину 7 июня 1946 года на конференции одного из кибуцных объединений: “Грустно мне на этой встрече. Двенадцать лет я мечтала о ней… И все же я не могу сказать, что на сердце у меня радостно. Передо мной проходят образы людей — близких и совсем незнакомых, — образы сотен, тысяч, миллионов евреев, которых больше нет. Эти испепеляющие душу воспоминания сопровождают меня на каждом шагу. Печально. Не думала я, что так мы встретимся, что я буду единственной из миллионов, кто уцелеет…Тяжело мне говорить. Есть, видимо, какой-то предел для переживаний и потрясений, которые человек может вобрать в себя. Не верила я, что смогу нести все это в своей душе и продолжать жить. В той действительности, где нас окружали развалины и гибель, где не оставалось ни малейшего признака того, что есть еще на земле люди, сохранившие человеческий облик, где мы уже потеряли способность чувствовать и испытывать потрясения, — единственной силой, которая нас поддерживала и укрепляла, были вы: страна, рабочее движение, кибуц, наш дом”.
Я показал ее портрет своей жене, прикрыв подпись.
— Что можно сказать об этой женщине, судя по внешности?
— Фанатична. Добра. Пожалуй, привлекательна. Умна. Решительна. Ярко выраженный командир. Лидер. Kто это?
— Цивья Любеткин.
После гибели Варшавского гетто и восстания варшавских поляков, в котором она также принимала участие год спустя, была еще “Бриха”. В переводе с иврита это означает “побег”. Так называлась подпольная организация молодых сионистов, созданная в конце войны для переправки евреев из Восточной Европы в Палестину.
В январе 45-го в недавно освобожденном Люблине собрались несколько молодых евреев. У каждого из них позади была лесная партизанская война, участие в восстаниях гетто. Kаждый считал, что уцелел чудом, что отмечен и сохранен Господом для некой цели.
Долгие годы они мечтали попасть в Палестину, видя смысл своего существования в диаспоре лишь до той поры, пока другие их молодые единоплеменники не были готовы отправиться вслед за ними. Теперь им предстояло собирать остатки своего народа, рассеянные по лагерям, тайным убежищам, и выводить через границы многих государств на черноморское и средиземноморское побережья для последнего тайного броска на незнакомую родину.
На этом январском совещании были Цивья Любеткин и ее муж Ицхак Цукерман, руководитель боевой организации Виленского гетто Абба Kовнер, партизанский командир из-под Ровно Элиэзер Лидовский и другие уцелевшие молодые сионисты. Именно они и создавали “Бриху”.
Уже в марте Цивья вместе с Kовнером оказались в Румынии, оттуда они установили связь с подпольной организацией, в которую входили солдаты еврейской бригады британской армии. Эти молодые сабры6 , упорно добивавшиеся и добившиеся, наконец, права воевать с немцами, были потрясены встречей с евреями, пережившими Холокост. Вместе с активистами “Брихи” и представителями палестинских тайных служб они направляли потоки репатриантов по дорогам Восточной Европы в порты Италии, Румынии и Болгарии. Снабжали их фальшивыми документами, помогали переходить через еще зыбкие военные границы, учили говорить на иврите, который пограничники принимали почему-то за греческий, создавали специальные пограничные кибуцы, которые в полном составе переходили на другую сторону. Они собирали детей, выходивших из леса, укрывавшихся в христианских семьях, монастырях, и вели их по тайным тропам к морю.
Когда после погрома в Kельцах7 евреи, вернувшиеся из Советского Союза, стали массами покидать Польшу, Ицхак Цукерман по поручению “Брихи” вел переговоры с правительством Польши о беспрепятственном их выезде. Это задержало его в Варшаве, и он прибыл в Палестину через год после жены.
K этому времени и Цивья, и Ицхак были уже широко известны в еврейском мире. На ХХII сионистском конгрессе в 46-м году Цивья удостоилась одной из высших почестей — права сидеть в кресле Теодора Герцля.
В 61-м она стояла перед микрофоном на свидетельской трибуне. Напротив, в пуленепробиваемой прозрачной клетке сидел человек, который создавал систему уничтожения ее народа. Показания на процессе Эйхмана давали и Цукерман, и Абба Kовнер.
И Цивье, и Ицхаку суждено было прожить еще многие годы. Он остался хранителем памяти прошлого, создал в кибуце мемориальный музей Варшавского гетто имени своего друга, поэта Ицхака Kацнельсона, составил антологию восстания. Она работала в Еврейском агентстве, в объединении кибуцев. Он умер в 81-м, она тремя годами раньше — в 78-м.
Я никак не мог вообразить их в обыденной жизни: ведь они любили, ссорились, воспитывали сына, гуляли с внучкой, жили, как обычные естественные люди. Между тем позади были страдания сверхъестественные, трагедия, масштабы которой не в состоянии охватить человеческий ум.
Впрочем, Израиль в этом отношении — общество особое. Тебе могут показать грузного приземистого еврея, эдакого дедушку — добродушного или сварливого — и сказать: “Знаешь, кто это? Он воевал в партизанском отряде на Украине, потом в польской, а потом в израильской армии, его засылали с особыми поручениями в Европу…”
Или сидим в Яд-вашем с моим старым варшавским знакомым, историком Шмуэлем Kраковским. День жаркий, он в рубашке с короткими рукавами. На тыльной стороне руки — выцветшая татуировка — номер узника Освенцима…
Прошлое как бы вынесено за скобки. Оно в глубинах памяти, в духовном фундаменте этого общества, живущего, как и положено всякому нормальному обществу, сегодняшним днем.
Жизнь идет. По дорожкам поселка кибуца Лохамей ха-Геттаот бежит юная израильтянка в шортиках с полотенцем через плечо — внучка Цивьи Любеткин и Ицхака Цукермана.
Кибуц, в который мы приехали тем благословенным летним утром, известен не только тем, что относится к числу самых богатых в стране, но и личностями, с которыми связана его история. Если основатели Лохамей ха-Геттаот известны как руководители восстания в Варшавском гетто, то и поколение их детей вписало свои имена в героическую летопись еврейского народа. Одним из таких славных эпизодов была Война Судного дня.
Как известно, она началась с внезапной атаки египетских и сирийских войск в праздничный день Йом-Кипур 6 октября 1973 года. Этот праздник двадцатилетний лейтенант Цви Грингольд встречал дома с семьей, в родном кибуце. Как только в два часа по всей стране взвыли сирены, возвестившие о начале войны, он отправился в свою танковую бригаду на Голанские высоты: на прорыв тамошних укреплений сирийцы бросили 1400 танков против 170 израильских. Если бы оборона была прорвана до подхода резервов, через несколько часов арабские танки были бы на улицах Тель-Авива и Хайфы.
Лейтенанту было приказано собрать экипажи из уцелевших в первых боях танкистов и на двух боевых машинах выйти навстречу противнику.
В девять вечера Грингольд повел в бой свои две машины, вскоре подбил один сирийский танк, сам получил повреждения, пересел на другую машину, занял позицию на холме, уничтожил еще три вражеских танка и в сгустившейся темноте отправился дальше на поиски противника.
В половине двенадцатого ночи он обнаружил ни много ни мало тридцать сирийских танков, с которыми и ввязался в бой. Приборов ночного видения у израильтян тогда еще не было, и для эффективного ведения огня приходилось максимально сближаться с противником. Лейтенант открывал огонь с дистанции в двадцать метров, после каждого выстрела меняя месторасположение. Когда нескольких сирийских танков были уничтожены, противник отступил, видимо, предположив, что ему противостоит целое соединение, и не решаясь продолжать бой в темноте.
В час ночи Цвика (так Цви Грингольда впоследствии стал называть весь Израиль) примкнул к группе из десяти прибывших танков резерва, но она вскоре была уничтожена. Грингольд сумел спастись из горящей машины, получив ожоги лица и рук. Однако он снова перешел в другой танк и продолжил бой.
Утром Грингольд примыкает к еще одной прорвавшейся резервной группе и уничтожает еще двенадцать вражеских танков. К тому времени, когда раненого и обожженного его отправили в больницу Цфата, на его счету было тридцать подбитых танков.
Через полгода Цвика уволился из армии, но в октябре 1974 года вернулся еще на год на сверхсрочную службу, после окончания которой остался в резерве, дослужившись в конце концов до звания полковника. Сейчас он живет в родном кибуце и работает, по одной версии, механиком, а по другой, — одним из руководителей принадлежащего Лохамей ха-Геттаот завода соевых заменителей мяса.
Эта история — из героического эпоса Израиля. А вот другая — на сей раз из экономической жизни. Герой ее — скромный молодой сабра Гези Каплан, бывший в 60-е годы рабочим на кибуцной птицеферме. Для кибуцного движения это было время, когда становилось ясно, что одним сельским хозяйством не проживешь, необходимо создавать промышленные предприятия, пусть небольшие, но дающие ощутимую прибыль. В Лохамей культивировали зерновые, имели плантацию авокадо, птицеводческую и молочную ферму, разводили прудовую рыбу, а лет через десять после создания коммуны наладили еще и производство электроконденсаторов. Но объем продаж этих приборов был невелик. Приходилось искать хозяйственное решение, позволившее бы серьезно заявить себя на рынке. Каплан к этому времени завершил экономическое образование и стал координатором производства в Лохамей, так что поиск хозяйственного решения был его прямым делом. Какими путями шел этот поиск, и откуда пришло, наконец, к Гези озарение, — все это стало предметом журналистских расследований и породило целую мифологию на тему “История успеха”.
По одной версии, предприимчивый координатор увидел в совете кибуцев буклет, на котором была изображена соевая сосиска, и это стало моментом истины. По другой, о соевых шницелях ему рассказал некий ученый из Хайфского технологического института. По третьей, он услышал о великолепных рыночных перспективах продуктов из сои от специалиста по маркетингу и воодушевился этим рассказом. Как бы там ни было, но замечательная идея пришла-таки в голову Гези Каплана. Однако осуществление ее уперлось в следующую проблему. Надо было купить патент на технологию производства соевых шницелей. Патент же принадлежал знаменитому в Израиле молочному концерну “Тнува”. И хотя в самой “Тнуве” эту технологию использовать не собирались (там было довольно своих молочных дел), оценили патент в миллион долларов.
А теперь представьте себе молодого менеджера, нахватавшегося знаний о маркетинге и законах рынка и сумевшего уговорить двести девяносто кибуцников — и прежде всего почтенных старейшин — взять миллионный кредит в банке для организации совершенно нового, неслыханного производства (подумать только: котлеты из сои взамен мяса, да кто их будет покупать?!), сулящего баснословные выгоды. Уговорить-то он уговорил и даже некоторую часть денег для строительства завода взял из пенсионного фонда, но, как он сам потом признавался, ночей не спал, изнывая под грузом взятой на себя ответственности.
Его земляк Цвика Грингольд воевал несколько суток, освоив тактику ночного танкового боя, вошедшую в историю войны Судного дня. Война Гези Каплана длилась долгие месяцы, и рисковал он не собственной жизнью, как Цвика, а благосостоянием родного кибуца, обеспеченной старостью его ветеранов.
Завод назвали “Тивал”, что означает “полностью натуральное”. Спустя двадцать лет он контролировал 70 процентов израильского рынка соевых продуктов, выпуская более сотни их наименований. Расчет Гези Каплана оказался верным: в середине первого десятилетия XXI века товарооборот пищевых продуктов и напитков на соевой основе в Европе измерялся миллиардами долларов. Для того, чтобы выйти на международный рынок, кибуц в 1994 году передал свой контрольный пакет фирме “Осем” — дочернему предприятию знаменитой компании “Нестле”, крупнейшему в мире производителю продовольственных товаров. Это было еще одно нетрадиционное для кибуцной психологии решение Гези Каплана. Сам же он, оставаясь членом кибуца и председателем совета директоров “Тивала”, стал заместителем генерального менеджера “Осем”.
Продвижение по пути капитализации и обогащения хозяйства отражалось и на внутреннем укладе кибуца, приводило к все большему отказу от основополагающих принципов, некогда положенных в основу создания коммун. Первым таким принципом, который предавали забвению повсеместно, был запрет на использование наемного труда. В Лохамей ха-Геттаот половина жителей поселка — не члены кибуца. В середине 90-х годов здесь отказались от равенства в распределении доходов и потребления — была введена дифференцированная оплата труда. Личный бюджет члена кибуца теперь напрямую зависит от заработка, более того, все в меньшей степени людей связывает общность труда. Более ста кибуцников работают на стороне. Собственно, единственное, что сохранялось от первоначальных принципов, — это коллективная собственность на средства производства, приносящая их владельцам ощутимые блага.
Так уходило в прошлое многое из того, что основатели этого утопического проекта считали принципиально важным. Однако отказ от базовой идеологии с лихвой окупался высокими пенсиями ветеранов, комфортабельными коттеджами и личными автомобилями кибуцников, а кроме того всевозможными социальными преимуществами — частичной оплатой образования, бесплатным лечением зубов, клубом, гимнастическим залом, даже конюшней для верховой езды. Оставалось благословлять Гези Каплана с его проектами, обогатившими кибуц, и поменьше вспоминать об идеологических заморочках отцов-основателей.
VII. Закон квуцы
Эта идеология нигде специально не фиксировалась в качестве непременного и широковещательного закона в духе советского кодекса строителя коммунизма. Но каждый из основателей нового кибуца, когда бы он ни создавался — в 20-е или 40-е годы, понимал, что речь идет о крайней степени обобществления, максимальном равенстве прав и обязанностей, о коллективном труде на общей земле.
В 20-е годы член Дгании, первой и старейшей коммуны, этой “матери кибуцев”, О. Лебл сформулировал “Закон квуцы”8 в семнадцати пунктах, описывающих основные принципы коммунального бытия. И, читая их, поражаешься светлому, казалось бы, незамутненному практическим жизненным опытом идеализму первопроходцев. Так и видишь, как этот тщедушный, полуголодный, обожженный солнцем уроженец украинского местечка вечером после долгого дня непосильного и непривычного для него земледельческого труда, сидя в углу жилого барака, формулирует раздел за разделом этот закон — с тем, чтобы потом обсудить его с товарищами после коллективной трапезы.
Конечно же, первая и главная заповедь — общая обязанность трудиться; затем идут коллективный труд и самоуправление при распределении рабочего времени, коммунистическая жизнь при равных условиях, равенство прав в сообществе и хозяйстве, свобода каждого в том, что касается политики, религии, партий… А потом (внимание, читатель!) отказ от использования наемного труда, общественное воспитание детей до достижения ими возраста работоспособности, обеспечение по старости и неработоспособности, равная обязанность всех членов квуцы — и мужчин, и женщин — работать в домашнем хозяйстве (кухня, стирка…) и т. д.
Если отделить общую декларативную часть закона от четко очерченного регламента жизни, то выясняется, что по мере развития кибуцного движения эти принципы один за другим не выдерживали испытания временем. Прежде всего подверглась такому испытанию заповедь политической и партийной свободы.
Я уже писал выше о яростных спорах представителей двух кибуцев, примыкавших к разным социалистическим партиям МАПАЙ и МАПАМ, по поводу советского коммунизма. Но эти споры, подчас доходившие на фоне бурного национального темперамента до драк, происходили и в рамках одной коммуны, приводя порой к разделу хозяйства по идеологическим мотивам. В этом отношении характерна история кибуца Эйн-Харод, о котором я также писал выше. В этой истории был героизм энтузиастов из Гдуд ха-Авода, по пояс в воде осушавших болота, а затем с оружием отстаивавших свои земли от арабских банд, но было и другое — непримиримость по отношению к позиции друг друга, приводившая к расколам и к созданию новых коммун.
Первый такой раскол произошел между сторонниками дальнейшего развития и укрупнения хозяйства и теми, кто полагал, что только в небольшом коллективе сохраняется интимность и дружественность отношений, что необходимо для успешной реализации идеи. В результате уже через два года после организации Эйн-Харода, в 1923 году, от него откололся кибуц Тель-Йосеф, названный в честь Трумпельдора. Разумеется, оба хозяйства развивались и укрупнялись (в соответствии с мечтаниями активистов одного из них и вопреки принципам активистов другого).
В конце 40-х Эйн-Харод, как и многие другие кибуцы, потрясла конфронтация, корни которой уходили в события мировой истории. Когда анализируешь истоки политического кризиса, разламывавшего в те годы кибуцное движение, то поначалу поражаешься: какое, казалось бы, дело земледельцам, борющимся за свое существование в этой средиземноморской глухомани, до сталинизма, лейборизма, марксизма и политических репрессий в Советском Союзе?! И в самом деле, паши себе обретенную, наконец, землю, дои коров, выращивай апельсины и радуйся жизни! Но надо только представить себе недавнее прошлое этих людей, выкованное в пламени Холокоста, болезненную связь с диаспорой, чтобы понять, насколько политизировано было их сознание. С одной стороны, многие из них помнили, как под ударами Красной Армии открывались ворота концлагерей, а с другой, — они узнавали о деле врачей, о всплесках государственного антисемитизма в Советском Союзе. Их социалистическое мировоззрение металось между симпатиями к стране-освободительнице от нацизма, к ее строю, казавшемуся им коммунистическим, и отвращением к царящему в СССР политическому террору. В масштабах израильского общества это приводило к внутрипартийным конфронтациям и межпартийным блокам, а в кибуцах — к ожесточенным идеологическим спорам вокруг примыкания к тому или иному политическому течению. Спорам, фактически торпедировавшим саму идею коллективизма.
Вот какая обстановка складывалась в Эйн-Харод по описанию Зеэва Альтгара, который по поручению газеты “Едиот ахронот” в июле 1953 года побывал в кибуцах Изреэльской долины: “Столовая оставалась единственным местом, где собирались все кибуцники: они приходили туда поесть. Но это уже не было тем общением, характерным для кибуцев, где люди обменивались впечатлениями, делились друг с другом бедами и радостями, хвастали друг перед другом успехами детей. Теперь два ряда столов справа занимали хмурые представители одной части, за столы слева усаживались представители другой. В зале царило угрюмое молчание. И это было куда лучше, чем яростные споры, зачастую приводившие к рукоприкладству”.
Тут надо пояснить, что некоторые из кибуцников были сторонниками присоединения к либеральному объединению “Ихуд ха квуцот ве ха кибуцим” (Ихуд — значит объединение), близкому к социал-демократическому крылу партии МАПАЙ, другие же ратовали за вхождение в “Ха кибуц ха меухад”(“Объединенный кибуц”), ориентированное на левое крыло той же МАПАЙ. В конце концов Эйн-Харод разделился на два хозяйства — ихуд и меухад, но, видимо, в то время, когда там побывал Альтгар, оба еще существовали на одной территории.
Такие оттенки в названиях — ихуд, меухад, — почти неразличимые для постороннего, для кибуцников означали разные системы взглядов на многое и в том числе на Советский Союз.
Далее тот же журналист описывает, к чему приводили эти разные мировоззренческие позиции. “На информационной доске кибуца Эйн-Харод меухад прикреплено сообщение секретариата за номером 146, в котором говорится буквально следующее: “На исходе субботы кибуцники из ‘ихуд’ встретили нашего товарища Зорика, которого обвинили в подслушивании того, что происходило на их собрании. Не разбираясь, где правда, а где навет, они учинили самосуд, жестоко избив его. Зачинщик ‘разборок’ Яаков Янай и его товарищи затащили полураздетого и истекающего кровью Зорика в зал заседаний и, усадив за стол, продолжали избивать. Особенно усердствовал Шломо Лави, между прочим, депутат кнессета от кибуцного движения. Он бил несчастного по лицу”. А в нескольких метрах, на информационной доске Эйн-Харод ихуд, висело другое объявление: “В 2.45 ночи хулиганы пробрались в комнату Яакова Яная, набросили на него, спящего, одеяло и несколько раз ударили палкой по голове. Оказавший сопротивление Яаков успел заметить среди своих линчевателей Йосефа Михаэли. Он поднял крик, и соседи, поспешившие ему на помощь, насчитали восемь человек, разбегавшихся с места преступления””.
Хорошенькие нравы. Между прочим, Шломо Лави, который “бил несчастного по лицу”, к этому времени был уже семидесятилетним стариком с богатой политической биографией. Один из основателей Гдуд ха-Авода, кибуцного движения и партии МАПАЙ, он пользовался популярностью как публицист, автор весьма острых саркастических статей, и прозаик.
Разделу по политическим причинам подверглись и ряд других коммун. Весьма драматично это происходило в кибуце Яд-Хана, основанном венгерскими евреями, уцелевшими во время немецкой оккупации Венгрии. Большинство из них в силу своего прошлого сохраняли особое отношение к России-освободительнице и примыкали к компартии Израиля. В конце концов, антикоммунистическое меньшинство восстало, и после споров и драк кибуц распался на две части.
Этот и многие другие примеры из жизни кибуцного движения 40-х — 50-х годов говорили, что ни о какой терпимости по отношению к взглядам друг друга в коллективах речи не было. И столь любовно выписанный мечтателем 20-х годов раздел закона квуцы о свободе политических воззрений внутри кибуца так и оставался прекраснодушным воспарением этого мечтателя. Инакомыслящий или группа инакомыслящих, чьи взгляды шли вразрез с мнением большинства, вынуждены были покидать коллектив или создавать свое хозяйство. Таким образом, общенациональный халуцианский идеал, вдохновлявший Трумпельдора, подобно исходному потоку, разветвлявшемуся на ряд речных рукавов, трансформировался в различные политические течения.
Исходя из своих мировоззренческих позиций, кибуцы объединялись затем в федерации. Создание и развитие таких федераций представляет собой особый сюжет, включающий в себя и трагикомические ситуации, подобные тем, которые были в Эйн-Харод. Эта коммуна, где политическая активность всегда кипела ключом, еще в 1927 году была инициатором создания федерации “Объединенный кибуц”, ориентированной на МАПАЙ. В тот же год сформировалось объединение “Всеизраильский кибуц”, разделявшее более левые взгляды движения “Хашомер Хацаир”, а потом партии МАПАМ. А двумя годами раньше в “Товарищество квуцот” объединились небольшие кибуцы, в которых насчитывалось не более пятидесяти семей, принципиально занимавшихся исключительно сельскохозяйственным трудом и полагавших, что только в таких малых коллективах можно сохранить демократические принципы самоуправления.
VIII. Крушение идеалов
Как осенние листья, опадали с древа кибуцной жизни идеалы, вдохновлявшие пионеров халуцианского движения. Жить сельским трудом, обрабатывать землю Израиля, ощущая свое единение с природой, — таков был один из этих идеалов, рожденный проповедью великого романтика Аарона Давида Гордона. И те чудеса, которые творили кибуцники на земле, были покруче и, главное, куда реальнее сталинского плана преобразования природы — одной из химер советского социалистического строя. Но как только кибуцы стали выходить из экономических пеленок и производить больше, чем съедали сами, возникла потребность в собственных промышленных предприятиях. Сначала это были небольшие производства по переработке выращенного на полях: мельницы и пекарни, консервные и молочные заводы. Сбывать не сырье — пшеницу, фрукты, мясо и молоко, — а готовый пищевой продукт было куда выгоднее, так же, как великой сырьевой державе России куда выгоднее продавать бензин и химикаты, а не сырую нефть, да вот только она никак не может справиться с этой проблемой. Характерно, что и у российских колхозов были постоянные поползновения обзаводиться перерабатывающими предприятиями, что приносило ощутимую выгоду, да только власть, используя оружие государственного монополизма, не давала этого делать, предпочитая забирать доходы от переработки в свою казну. В Израиле же никто ничему не мешал, наоборот, рынок требовал: хочешь жить — умей вертеться, изыскивай возможности и получай прибыль любыми путями.
Агропромышленная инфраструктура развивалась. Кибуцы производили несложную сельскохозяйственную и мелиоративную технику и ремонтировали ее. Постепенно производство все больше выходило за рамки собственных потребностей, откликалось на любые запросы рынка. Во время Второй мировой войны английская армия, будучи отрезанной от источников снабжения, нуждалась в обмундировании, амуниции, — и кибуцы начали создавать текстильные и металлообрабатывающие предприятия.
Развитие промышленного производства потребовало найма рабочей силы, что противоречило основному принципу существования коммуны как сообщества людей, объединившихся ради труда, свободного от эксплуатации. Наемный же труд превращал коммуну в коллективного капиталиста. Чтобы справиться с этой нравственной дилеммой, надо было убедить себя, что найм — мера временная, обусловленная чрезвычайными обстоятельствами военного времени. Но за войной последовали другие важные события, образовалось государство, прозвучал призыв Бен-Гуриона к кибуцам принять хлынувшие в страну потоки репатриантов. Все это, разумеется, еще больше обострило трудовую ситуацию. Выходцы из разных стран, обладающие разным менталитетом, новоприбывшие далеко не всегда подходили для кибуцного житья. Проще и естественнее было использовать их на заводах и фабриках в качестве наемников, тем более что таких предприятий становилось все больше и масштабы производства росли. В 50-е годы кибуцы уже брались за машиностроение, изготовление мебели, изделий из пластмасс. И экономическая устойчивость коллектива все больше определялась успехами не в сельском хозяйстве, а в промышленности.
Создание и развитие кибуцной промышленности — это сюжет, полный драматизма и противоречивых переживаний. Это история крушения утопических иллюзий и обретения новых представлений о жизни. Надо только представить себе, как эти коллективы идеалистов, объединившихся, чтобы жить в ладу с природой и своими коммунистическими принципами, входили в суровую стихию рынка… как от небольших мастерских и цехов переходили к крупным заводам… как нанимали гастарбайтеров, ощущая себя коллективными капиталистами, эксплуатирующими занесенных ветрами миграции русских, таиландцев и представителей бог знает каких еще народов… как складывались отношения с частными инвесторами, которые то и дело вторгались на кибуцный материк… Все это могло бы стать предметом особого и длинного разговора.
Отмечу только, что в середине нулевых годов в Израиле насчитывалось 265 предприятий, принадлежащих кибуцам как отдельным, так и в совладении с другими коммунами и частными инвесторами. На 66 из них приходилось 70 процентов общего объема продаж, что говорит об уровне концентрации производства. Причем лишь 40 процентов их продукции идет на внутренний рынок, а 60 — на экспорт. В десятках стран мира действуют филиалы кибуцных фирм, активно участвующих в процессе промышленной глобализации. Теперь героями кибуцных саг становятся не собиратели земель времен турецкого владычества и британского мандата, не отцы-основатели сионистского движения, чьими именами названы многие поселения, не Трумпельдор и Анилевич, а проницательные и рисковые менеджеры, чьему предвидению и организационным талантам коллективы обязаны своим преуспеянием, такие как генеральные менеджеры концерна “Тнува” Ариэль Райхман, компании “Гранот” Ицхаке Бадере, фирмы “Тивал” Гези Каплан. Об их решениях и деловом чутье ходят легенды. Зарабатывая для своих коллективов многие миллионы, они живут в кибуцах, внося в их кассу б?льшую часть своих доходов.
Рыночные перемены не могли не оказать воздействия на все слагаемые коммунального бытия. Вот как описывает этот процесс итальянский анархист Джерардо Латтаруло, ряд лет проживший в кибуце:
“В начале продукты предназначались исключительно для собственного потребления, в дальнейшем однако они стали направляться на рынок, что неминуемо искажало законы кибуца. Вместо того, чтобы создать сеть обмена, была создана рыночная сеть, в которой продукты покупались и продавались за деньги. Это было тяжелейшей ошибкой <…> А несколько лет назад мой кибуц построил мебельную фабрику с целью увеличения своих прибылей, не учитывая возможные социальные последствия этого шага. Не была принята во внимание, что среди членов кибуца не найдутся работники для нее и дело закончится… наймом рабочей силы извне. Точно также не была принята во внимание наша способность контролировать процесс производства, так что дело закончилось тем, что фабрика стала автоматизироваться, а сегодня даже решения принимаются руководящим советом, не спрашивающим разрешения у кибуца. <…> В теории кибуц — это превосходное самоуправляющееся общество, но на практике это уже много лет не так. Принцип состоял в том, что все решения должны приниматься на общем собрании и все должности должны выполняться по очереди всеми членами кибуца, которые должны периодически отчитываться перед общим собранием. Существовало три должности: секретарь по социальным вопросам, администратор, занимавшийся вопросами экономики, и кассир для финансовых расчетов. Но когда ежегодный оборот составляет миллионы долларов, самоуправление становится крайне затруднительным. Создается разрыв между различными секторами производства. Очередность выполнения руководящих функций становится формальностью, поскольку в действительности руководители начинают “меняться” постами между собой. Все реже бывает так, что тот, кто закончил занимать ту или иную должность, возвращается работать в хлев или в столярную мастерскую. Все это происходит потому, что гораздо меньше обращают внимание на этические и политические ценности кибуца, который пытался стать альтернативой существующему обществу, а кончил тем, что принял его ценности”.
Вот такое признание, где все характерно для идеологии мечтателя-анархиста — и стремление заменить денежный обмен обменом товарами, и тоска по самоуправлению, прямой демократии, при которой нужны еженедельные, если не ежедневные собрания, где принимаются коллективные решения, наконец, мечта о воздействии на общество, призванное превратиться в сеть самоуправляющихся коммун. Тень Петра Алексеевича Кропоткина встает над этими размышлениями.
Но в сознании все большего числа кибуцников укрепляются иные ценности, рожденные существованием в современном рыночном мире. Около семидесяти процентов коммун установили у себя дифференцированную систему оплаты труда. Эта система предусматривает минимальную заработную плату, возрастающую с зависимости от продолжительности членства в кибуце, а также в связи с занятием особо ответственных должностей или высокооплачиваемой работой за пределами кибуца. Бюджет кибуцников увеличен и допускает более широкий спектр личного потребления, так что каждая семья решает, что для нее предпочтительнее: субсидированные обеды в общей столовой или приготовление пищи дома. И все громче звучат голоса тех, кто требует приватизировать производственные фонды коллективного хозяйства и распределять хозяйственные активы в виде акций. Таким образом, кибуц, пройдя путь от сельскохозяйственной коммуны к агропромышленному объединению, вступает на дорогу, ведущую к превращению его в закрытое акционерное общество.
В 2010 году Израиль отмечал столетие кибуцного движения. Торжества и всяческие юбилейные мероприятия — научная конференция, велопробег от Дана до Эйлата, кинофестиваль, экскурсии — продолжались весь год. Но начало празднествам было положено в Дгании Алеф, матери кибуцев, поселении на восточном берегу Иордана, основанном в 1910 году двенадцатью молодыми людьми из украинского городка Ромны, воодушевленными коммунистической идеей.
Все было мило и трогательно. На сцене, установленной на “первом подворье”, давно ставшем мемориальным объектом, сидели всякие знатные гости и в том числе пять столетних ветеранов, привезенных из разных кибуцев. “А вот и наш юный президент”, — сказала столетняя Хайка Ашори, завидев 87-летнего Шимона Переса, который запросто, в домашнем вязаном пуловере, приехал в Дганию на правах бывшего кибуцника, чтобы поприветствовать собравшихся и предаться вместе с ними ностальгическим воспоминаниям о молодости, проведенной в одном из галилейских кибуцев.
Генеральный секретарь движения Зеэв Шор сообщил, что в 273 кибуцах проживает почти 126 тысяч человек. Причем полторы тысячи человек, которые в свое время оставили коммуны, теперь вернулись в них.
Угощали в основном финиками, которых у Дгании немалая плантация, обрабатываемая гастарбайтерами. Секретарь кибуца Шай Шушани показывал гостям и ее, и коровник, и завод, выпускающий инструмент для буровых установок, не забывал рассказать о переменах в жизни коллектива, приватизации и акционировании, приносящих кибуцникам дивиденды. Когда эти реформы произошли в “Дгании”, газета “Едиот ахронот” отметила знаковость такого события, написав, что кибуцники обменяли идеалы на деньги.
Откликаясь на этот юбилей, другая влиятельная израильская газета “Гаарец” писала: “Жители израильских кибуцев составляют сегодня незначительное меньшинство среди населения страны: лишь один из пятидесяти израильтян является в наши дни кибуцником. Знамя социалистических идей, которое гордо несли эти люди на протяжении десятилетий, все еще худо-бедно реет на ветру. Однако ни для кого не секрет, что современные кибуцы все дальше уходят в сторону приватизации и все больше отдают предпочтение удовлетворению потребностей отдельного индивида, ставя общие интересы на второе место. Немногое осталось от того грандиозного проекта, каким он был в первой половине прошлого века.
И все-таки еще не настало время оплакивать кибуцное движение… <…> Идея, стоявшая за созданием кибуцев, была возвышенной, хоть и мало осуществимой на практике. Речь шла об общине, которая стремилась закрепить свое присутствие на этой земле, особенно в неосвоенных, периферийных ее районах, путем ведения коллективного образа жизни, зарабатывая себе на хлеб сельскохозяйственным трудом.
Однако кибуцу не удалось изменить природу человека. Разного рода деятели игнорировали принципы, на которых было построено движение, используя особенности его экономики и товарищей по хозяйству в собственных целях. Экономическая реальность в стране также не способствовала успеху уникального опыта израильской сельскохозяйственной коммуны. Наиболее успешными кибуцами являются те, кто в последние десятилетия инвестировали средства в современное промышленное производство, пользующееся спросом, а не те, кто сделали ставку на обработку земли, животноводство или разведение рыбы.
Но если экономический вклад кибуцев в создание и развитие государства сложно назвать решающим, то влияние этого движение на политическую и общественную жизнь, на формирование облика страны трудно переоценить. Без кибуцников, без их участия в наиболее судьбоносных политических и военных проектах, без качественных людских ресурсов, которые поставляли кибуцы, без их энтузиазма и готовности к самопожертвованию, еврейский ишув вряд ли сумел бы продержаться три десятилетия британского мандата и дать отпор арабскому сопротивлению в период создания государства. Ударные подразделения, составившие основу армии обороны Израиля, опирались на кибуцников. Многие израильские военачальники, командиры, летчики и герои военных сражений росли и воспитывались в коммунах. Израильская культура многим обязана писателям, поэтам, композиторам, исполнителям, живописцам, скульпторам, родившимся, выросшим и жившим в кибуцах.
Сто лет спустя после создания первого кибуца, движения, которое переживает сегодня не самые легкие времена, можно с уверенностью сказать, что без кибуцев Израиль выглядел бы совершенно иначе”.
Праздник в “Дгании” состоялся, но, пожалуй, то был праздник со слезами на глазах, слезами, пролитыми по забытым идеалам, по великому утопическому проекту, утратившему свою суть, как только он стал реальностью.
Сноски:
1 Алия — 1. переселение евреев в Израиль на постоянное жительство; 2. группы евреев, прибывшие в Эрец-Исраэль из какой-либо страны или в определенный промежуток времени, — например, германская алия, пятая алия. Первая алия длилась с 1882-го по 1903 год, вторая — с 1904-го по 1914-й, третья — с 1919-го по 1923-й (Источник — “Электронная еврейская энциклопедия”).
2 Угандийский проект — планы создания еврейского автономного государственного образования не на территории Палестины, а в Африке, в Уганде, разрабатывались в руководящих сионистских кругах в самом начале ХХ века. Как это ни парадоксально, инициатива исходила от идеолога политического сионизма Теодора Герцля, посвятившего значительную часть своей жизни идее создания еврейского государства на исторической родине — в Палестине. Не отказываясь от своей программы образования еврейского национального очага в Палестине, он предложил создать независимое еврейское поселение на Кипре или на Синайском полуострове, в Эль-Ариши, находившихся под британском протекторатом в непосредственной близости от Палестины. Однако египетское правительство отвергло этот проект, ссылаясь на невозможность выделить воды Нила для ирригационных нужд населения (Источник — Яков Этингер. “Израиль на неисторической родине”).
3 Эрец-Исраэль — буквально “Земля Израиля”.
4 Халуцим — буквально пионеры, первопроходцы.
5 Ишув — буквально “заселенное место”, “население”, также “заселение”, собирательное название еврейского населения Эрец Исраэль.
6 Сабры — термин, обозначающий евреев — уроженцев Израиля. Ивритское слово “цабар” изначально было сленговым, но постепенно превратилось в нормативное. (Источник — “Путеводитель по Израилю”, http://guide-israel.ru/society/narody/13309-sabry/)
7 См. также статью Адама Михника в “Континенте”, № 145.
8 Квуца — коллектив, группа, прообраз кибуца.