Опубликовано в журнале Континент, номер 146, 2010
У книжной полки
Евгений ЕРМОЛИН
— родился в 1959 г. в Архангельской области. Закончил факультет журналистики МГУ. Как критик публикуется с 1981 г. Кандидат искусствоведения (1987), доктор педагогически наук (1999). Член редколлегии и постоянный автор “Континента”. Дневник в Живом Журнале — erm_kontinent. Живет в Москве и Ярославле.Евгений ЕРМОЛИН
Жить бедой
История России. ХХ век: 1894-1939 / под ред. А. Б. Зубова
М.: Астрель: АСТ, 2009. — 1023 с.
История России. ХХ век: 1939-2007
М.: Астрель: АСТ, 2009. — 829 с.
1
Двадцатый век закончился, а мы еще живы. Чисто случайно, сказал бы я, будь чуть постарше и, следовательно, попав фактом рожденья в зону особого риска первой половины и середины века. И вот, есть книга о русской беде, книга, которую стоит прочесть не только подростку, но и взрослому человеку, хотя связный очерк истории России в ХХ веке уместился в целых два весьма объемных тома, около 1900 страниц.
Отчасти ведь это и о нашем прошлом, читатель. Мы жили в этом сначала страшном, а после подлом веке — в этом очень разном, но все-таки, все-таки страшном и подлом веке; в его зловонных клоаках и мрачных катакомбах многие из нас сохранили или обрели, может статься, нашу веру. Но вера эта чаще подчинена закону вопреки. Она питается лишь диалогом с вечностью и лишена уверенности в завтрашнем дне, в состоятельности человека и народа на экзамене истории и на Божьем суде. Да, мы вышли из этой тьмы, как из Дома рабства, но — со стигматами несбывшихся надежд и убитой памяти.
Книга предлагает вспомнить заново. А для кого-то и впервые. Опомниться и задуматься. Если ты даже знаешь о ХХ веке немало, все равно найдешь много нового. Если не знаешь ничего… то я просто не могу предположить, как ляжет этот текст на душу. Скорей всего — как добросовестный отчет о самоубийстве страны и народа. Пожалуй, не было еще более детализированного очерка истории русской Катастрофы (а именно определение “катастрофа” мы чаще всего встречаем в книге как общую характеристику русского ХХ века). Перед мертвящим фактом такого итога, фиксируемого в тексте книги, опускаются руки и замирает творческая воля. Однако авторы нашли в себе мобилизационный ресурс, который и стал предпосылкой создания фундаментального труда. Работу большого коллектива (у книги более 40 авторов1 ) возглавил публицист, историк, религиозный и социальный мыслитель Андрей Зубов. Ему явно принадлежит концептуальный чертеж опуса, он сумел организовать усилия соавторов и сконцентрировать их в текст, который построен четко и логично, концептуально выверен и направлен на выявление истины. Ощущается в книге также неформальное присутствие и участие Александра Солженицына (вплоть до публикации его манифестального текста “Жить не по лжи!”).
Взгляд на историю в книге принципиален и выдержан очень последовательно. В ХХ веке в нашей стране произошла катастрофа. В 1917 — 1954 гг. самими русскими людьми были убиты десятки миллионов лучших граждан России, изгнаны из страны миллионы других. Невыносимые условия жизни, голод, нищета и репрессии привели к тому, что многие люди предпочитали не создавать семьи, не рождать детей. В 1939 г. народ России оказался втянутым в страшную мировую войну, стоившую нам новые десятки миллионов жизней. В ХХ веке страна потеряла, по нашим оценкам, 95 процентов своих культурных сокровищ, множество природных богатств и, наконец, в 1991 г. распалась на части. Нынешняя Российская Федерация и по населению, и по обжитой территории составляет немногим более половины той России, которая была в начале ХХ века2 .
Как же это? Почему? Зачем?
В книге приведено огромное количество фактов, не всегда общеизвестных. Но перед нами не просто фактология. И не курс детерминирующей все на свете позитивистской логики, тем более не дешевый идеологический симулякр вроде одиозного “учебника Филиппова”. Это — опыт историософского осмысления предложенных материалов по истории человека, общества и власти.
Как же понимают, как объясняют себе и нам авторы книги происхождение Катастрофы ХХ века?
Объяснение, которое мы находим в книге, требует внимания и осмысления.
В том, как интерпретируют авторы книги произошедшее, есть простая, но не свободная от противоречий логика. Попробую о ней порассуждать.
Логика эта — в зерне — основана, как кажется, во-первых, на социальной адаптации библейского алгоритма народной истории. Там, если помните, Бог избирает народ (потомство Авраама) и вступает с ним в союз, договор, награждая за исполнение условий договора и наказывая за нарушение, что влечет за собой катастрофические последствия. Часть народа (остаток), которая покаянно возвращается к исполнению договора после исторической катастрофы, совершает тем самым акт исхода и продолжает затем нести бремя избрания. А во-вторых, в концепции зубовской книги есть явная опора на сложившееся в культуре Запада представление о необходимости заключения и соблюдения общественного договора для здоровой жизни социума. Таким образом, народ образуется исполнением обязательств перед Богом и взаимных договоренностей составляющих его людей. Этот двойной фундамент народной жизни создает как огромное множество возможностей, так и немало проблем. При истолковании русской истории он позволяет многое понять, но оставляет и место для произвола толкований…
Пространство истории мыслится авторами как место свободы. Да, можно и нужно много говорить о логике и детерминации. Но свобода все-таки первична, человек не просто агент внешних сил или жертва обстоятельств, и это придает истории, поступкам, словам и деяниям, нравственный смысл. Разделяя героев и злодеев, авторы книги никогда не отказываются от объяснения, от интерпретации поведения исторического персонажа или социальной группы. Авторы ищут в истории нечто закономерное, но находят не фатальные законы, подчиняющие себе ход событий, а скорее факторы, предпосылки, условия, сплетение которых могло привести и к иному результату, но привело все-таки туда, где мы сидим сейчас у разбитого русского корыта и думаем свою безнадежную думу. Авторы объясняют, — но при этом абсолютно чужды сухому счету исторического детерминизма. История имела варианты. Человек свободен, народ свободен в выборе. А значит, и человек, и народ отвечают за последствия своих решений (хотя сами последствия чаще всего непредвидимы и фатальны).
Свобода может обернуться личным и групповым произволом и насилием над другими. А может вести и к поиску согласия, к чаемому авторами идеалу солидаристского общества, основанного на заповеди взаимной любви (каковая и есть, в сущности, тот установленный Богом для человеческого общества высший “закон”, от степени соблюдения которого зависит жизнеспособность этого общества). В первом случае народы и общества чахнут и гибнут, во втором — живут и здравствуют.
Исторический обзор не обходится без морального суда. Этого не избежать, и авторы книги это знают. Их взгляд неизбежно оказывается судом над народом в истории. Конечно, авторы не берутся судить от имени Бога. Но они стремятся исходить из евангельской логики и этики. Отчего получилась книга большой любви и большой печали. Книга, где нет места отчаянию, но есть прожигающее душу сочувствие. Однако же суд — дело страшно ответственное, дело рискованное, и некоторые приговоры в книге, мне кажется, не до конца убедительны. Да и в целом аналитическая трезвость, пафос понимания, объяснения подчас уступают в книге место горячо выраженной нравственной оценке, исторической дидактике. Диалектика истории заменяется логикой простой поляризации добра и зла, закрепленных за теми или иными социальными силами и личностями. Неудивительно, что книга особенно понравилась симпатизантам исторической России, Белой Идеи, Белого Дела — и совсем не понравилась поклонникам советского опыта. Впрочем, и апологеты исторической России и Белого Дела часто оказывались не удовлетворенными книгой, что показала общественная дискуссия; упрощающая поляризация — все-таки не главный конек авторов.
Мне было легко читать зубовскую книгу. Я нередко даже наслаждался тем, как складно и ладно выражено по разным поводам то, что я о них (этих поводах) думал или мог бы подумать. Социальный идеал солидаризма, который дорог мне так же, как и А. Зубову, хорошо сработал при чтении книги. Гораздо лучше, чем работал он в российской истории ХХ века. И это давало странную сшибку в восприятии: радость от опознаваемой истины сочеталась с глубокой печалью. Когда стыд, а когда и бессильная ярость жгли щеки. Однако раздумья и разговоры о книге в конце концов привели меня к выводу, что согласиться с ней трудно в довольно принципиальных вещах…
Сначала, неизбежно опуская многие детали, попробую передать генеральную мысль этого капитального труда. А попутно начну задавать вопросы.
2
Новый, ХХ век Россия встретила грандиозными обещаниями и перспективами, которые были связаны с огромными ресурсами страны. Но все случилось наперекосяк. XX век — трагичнейшее для России столетие. Главным событием века авторы учебника полагают катастрофу 1917 года. Роковой исторический перелом от христианской империи — к гнусной богоборческой химере почище древних Ассирии и Вавилона, антихристианскому и антигуманистическому тоталитарному конструкту — СССР. У России, у русского народа, у власти была, считают авторы, миссия — служение Богу. После 1917 года ее не стало. И не просто вдруг не стало. В том, что относится к советской власти, к значительной части общества, ко многим людям, она подменилась, если ставить точки над i, на служение дьяволу.
К такому пониманию ведут нас авторы.
Здесь, однако, назревает роковой вопрос. Хорошо, люди в России были всякими и разными, есть святые, страстотерпцы, а есть и мерзавцы, христопродавцы. Факторов и обстоятельств, толкавших человека туда или сюда, было немало. Но как же получилось, что христианская, по логике авторов, страна, христианский в основе своей народ изменили в ХХ веке Богу, причем с исторически беспрецедентной отчаянностью? Изменили и, в общем, в массе своей не раскаялись; несколько поколений ушли в небытие без сожаления…
В этом есть что-то поистине удивительное, что-то щемяще-жуткое и до конца не постижимое.
Чтобы мотивировать свое понимание логики истории, А. Зубов зачинает книгу обширным очерком “Как Россия шла к ХХ веку”. Вот его пассажи на сей счет: Катастрофа ХХ века произошла не случайно и не вдруг: события такого масштаба не могли не подготавливаться десятилетиями. И действительно, многие проницательные русские люди, начиная с Радищева, Пушкина, Лермонтова, Хомякова, а позднее Достоевский, Владимир Соловьев, авторы сборника “Вехи” (1909 г.) и некоторые умные иностранцы предсказывали страшный русский бунт “бессмысленный и беспощадный”, который может погубить нашу страну. Предсказания этих мыслителей были не голословны. Они хорошо знали русскую историю, современную им Россию и процессы, протекавшие в других странах мира. Они видели много неправды в русской жизни. В чем же источник неправды?
Любое общество в любую эпоху будет прочным и несокрушимым, если люди, его составляющие, помогают друг другу, заботятся друг о друге, уважают свободу друг друга и общий интерес ставят выше своего личного. Такие отношения называются солидарными. Там же, где люди свой интерес ставят на первое место и не заботятся о ближних, там и семья, и государство разрушаются. В армии, состоящей из себялюбцев, кто пойдет умирать за отечество? Принцип солидарности всеобщ, но для христиан он — обязательный закон веры. Церковь, возглавляемая Иисусом Христом, строится на любви и жертве. “По тому узнают все, что вы Мои ученики, если будете иметь любовь между собою” [Ин 13:35] — учит Господь. Для общества, считающего себя христианским, солидарность совершенно обязательна. Она есть проекция Церкви в общественно-политические отношения. Было ли солидарным русское общество?..
Да, было ли?.. Вот принципиальный вопрос!
В целом, по А. Зубову, получается так, что историческая Россия плохо или хорошо, но усвоила христианские и гуманистические понятия. Уже в I веке после Крещения Руси автор вступительного обзорного очерка видит торжество солидаристских идеалов. И дальше, не игнорируя бед и проблем, исторических провалов, он настойчиво гнет свою линию: в основе российского общества и государственности были христианские ценности, была и солидаристская практика.
Но в том-то и горе, что эти утверждения являются скорее попыткой убедить себя, чем реальной данностью почти исключительно жестокой и бесчеловечной российской истории. Россия — страна, в которой секрет солидарности, духовной общности не был утрачен. Он не был даже найден. Хотя лучшие русские люди искали его беспрестанно.
Не стоит сглаживать. Россия — не страна утраченных гражданского единства, доверия и солидарности. Не страна свободы, являющейся естественной предпосылкой названных социальных добродетелей. Она перманентно — страна господ и рабов. Провал ХХ века — это плата за извечное отсутствие в русской жизни свободы и справедливости, за русское рабство, за самодержавный деспотизм и крепостное право. Рабство, которое было тем более вопиющим фактом, что не имело даже фиктивного духовного оправдания среди тех, кто считал себя христианами, которое юридически было упразднено только в 1861 году, а житейски и душевно и не кончалось, давало метастазы, и в минувшем веке обнаружив страшной силы рецидив.
Конечно, было в исторической России и нечто другое, не только рабство. Но эти пространства социальной свободы русский человек находил либо в аскетическом служении Богу, святом подвижничестве, либо в искусстве, творчестве, либо на периферии социума, уходя из него в степь, в Сибирь, в эмиграцию. Свободная и духовно убедительная Россия и случилась только в опытах святости и творчества, чаще всего — в личном уходе из социума, от его рабских детерминант, каковой уход и есть наш аналог библейского исхода. Об этом в принципе сказано и в книге, но, думается, должно было быть сказано гораздо сильнее и ярче.
А. Зубов с соавторами показывает, что несвобода (и глубокая несправедливость в распределении благ и свобод) искажала формы личного опыта и сознания, деформировала народную душу, подселив в нее злые помыслы и научив ее ходить путями зла. Она рубила общество на части, размежевывала его, провоцировала углубление общественных противоречий. И даже в начале ХХ века, хотя рабство крестьян уже давно было вроде бы отменено, оставалось огромное число наследовавших ему форм социальной несвободы и несправедливости, сделавших вопрос об общественной солидарности, о “классовом мире” и социальном консенсусе неразрешимым. В книге подробно освещены не решавшиеся в начале века задачи государства. Неравноправие крестьян с другими сословиями. Земельный вопрос. Упадок и перепривилегированность дворянства. Рабочий вопрос. Национальный вопрос. Отсутствие политических свобод и невозможность для образованного сословия (интеллигенции) влиять на жизнь страны и менять ее мирным и законным путем…
Точнее сказать, реформировать страну было можно. И были, напоминают нам авторы книги, люди, администраторы вроде Петра Столыпина, Александра Кривошеина, Владимира Коковцова, некоторые правые кадеты и октябристы (Александр Гучков, Михаил Родзянко и др.), которые понимали важность вопроса и что-то верное знали о средствах решения проблем, но… Но.
Происходящее в России в этот период описывается в книге красками нарастающего кризиса (хотя многие его признаки кажутся в России перманентными и вовсе не характеризующими сугубо начало ХХ века). В обществе царила атмосфера всеобщей и глубокой ненависти — идеологической, этнической, социальной. Люди начинали жить лучше, но это не делало их щедрее и человечней. Жить в свое удовольствие становилось нормой. Служение, верность чести и исполнение долга выходили из моды. Корысть процветала. Алкоголизм, падение семейной морали, рост числа самоубийств, дикий размах хулиганства. Общество чуяло неправду, несправедливость — и делалось до патологии враждебно-нетерпимым ко всему и всем, с чем связывали эту неправду: к государству, к власти, к церковному клиру, к богатым.
С одной стороны, в обществе началось духовное возрождение, религиозное пробуждение. Но времени, чтоб духовно просветить всю толщу 150-миллионного необразованного простонародья, не оставалось: упущены были века.
Упущены, да, бездарно в социальном отношении прожитые века. Уточним только, кем упущены. Не земской же интеллигенцией. Скорее светскими и духовными властями.
И, с другой стороны, в гораздо больших масштабах люди начали отходить от Церкви и веры вообще.
Так описывается в книге духовно-религиозное состояние русского общества в канун 1917-го. Не стало общей веры. Не стало общего дела. А за чужое дело страдать и умирать никто не хотел. Это сказано о войне. И это, в сущности, относится к ситуации в стране в целом.
Но скажите, а была ли когда-либо у русских общая вера и общее дело в гармонической слиянности? Назовите этот период в истории! …И народ, и власть к этому так и не подошли, умея объединяться лишь иногда и на краткое время для отражения внешнего неприятеля (1812) или перед фактом полного социального хаоса (смута XVII века). Да и то, отнюдь все же не в масштабе всей страны. А в основном государство российское было главным врагом русского человека, наиболее опасным, потому что всемогущим и несправедливым. Опасным оно было всегда, хотя на максимально короткой и предельно опасной дистанции к человеку оказалось лишь в ХХ веке.
В книге содержится, среди прочих, отличный очерк-портрет Николая II. Замечательно показано, как и он, в конечном счете, безответственно сдал без сопротивления ту власть, даже крупицей которой самонадеянно не хотел ни с кем делиться прежде: бездумно распорядился ею как своей личной собственностью, вопреки законам. Но уже неважно оказалось, что вся процедура отречения и поведение главных действующих лиц были незаконными. Хотя для авторов книги юридическая сомнительность процедур как раз очень важна. По излагаемой ими логике, пойдя на нарушение законов, Временное правительство построило свою власть ни на чем. Это была чистая узурпация, отягченная неловкой попыткой сознательной правовой фальсификации. И это обернулось скорой гибелью и для него [Временного правительства], и для России. Легитимирующая порядок власть права кончилась уже в феврале 1917 года. Большевики окончательно отбросят принцип права, заменив его властью, опирающейся непосредственно на насилие.
Позвольте, хочется спросить здесь у авторов, а насколько ценны были для общества законы как таковые, если они не давали людям жить по правде, если в них было слишком много рефлексов несправедливости, социальной лжи? И насколько значим в этом контексте факт пренебрежения такими законами? Правовая система плохо приживалась в России, потому что законы не разрешали по справедливости основных вопросов народной жизни.
Февральская эйфория знаменательна. Это был истинный праздник освобождения от реальной социальной неправды и порчи, что бы о том ни думал суровый критик Февраля Александр Солженицын. Другое дело, что неправдой была поражена не только власть. Общество в целом оказалось не готово к новому для себя бремени социальной ответственности; людей этому не учили.
Смута в народной душе в 1917 году описана в книге красноречиво: Никто не желал теперь над собой больше никакого насилия, все митинговали и наслаждались “свободой”, но от Временного правительства ждали, что оно сохранит и даже улучшит строй жизни, которым пользовались люди до революционного переворота. Не имея реальной власти, не обладая средствами принуждения, не встречая со стороны подавляющего большинства российских граждан ни малейшего желания “сознательно” воевать, трудиться и соблюдать законы, Временное правительство было бессильно навести порядок в стране. И государственный корабль России начал тонуть буквально с первых же недель революции.
За века самодержавия люди привыкли, что власть ставит их на работу. По своей воле большинство умело только бунтовать и отдыхать. <…> Организовывать жизнь должно было правительство, и естественная в обстоятельствах революции неспособность Временного правительства решить насущные вопросы раздражала митингующее население. <…> Очень скоро сознанием многих овладела мысль, что власть захватили буржуи, которым “чужды интересы народа”.
Нарастал вал требований своекорыстного свойства. К примеру, о захвате земли у помещиков. Если бы крестьяне были образованней юридически и по-христиански нравственней, они бы не польстились на грубый лозунг большевиков “Земля крестьянам”. Но русские крестьяне были такими, какими они были. И не следует думать, что от безысходного голода и нищеты решилась на грабеж русская деревня. Не безлошадная голь, но деревенские богатеи, “справные” мужики, кулаки и середняки, страстно жаждали помещичьей землицы даром. И они получили этот кусок земли, чтобы через несколько лет потерять все.
Авторы не по каждому случаю прожимают эту логику исторического возмездия, которая довольно исправно работала в ХХ веке, но не сомневаются в ней. Однажды ответственный редактор А. Зубов даже и специально напоминает, что только добровольное согласие на зло подчиняет ему и отдельного человека, и целое сообщество. Вот это и случилось в России.
А мне кажется, что здесь в книге как-то все же расбалансированы отношения между христианской этикой и логикой социального контракта. Авторы вроде как требуют от людей быть любящими, совестливыми христианами в социальном быту (образованней юридически и по-христиански нравственней), при том что сам этот быт был устроен патологично и никакого вменяемого, взаимовыгодного социального соглашения между людьми не было. Ни царь, ни правящая бюрократия, ни верхи общества в целом не обеспечивали свободы и справедливости. И даже редко о ней задумывались. Это касается и клира. Духовенство так беспринципно обслуживало власть, сросшись с нею, вера так долго использовалась правящей имперской бюрократией в своих интересах для сохранения несправедливого порядка, что потеряла свою силу и привлекательность для большинства народа. Вера не уберегла русских людей от соблазна революцией, как она уберегла, скажем, калмыков. Вот и вышло, что сознательных и твердых в вере православных христиан в русском обществе оказалось даже меньше, чем сознательных и ответственных граждан, а и тех было мало. В ржаво-кровавых туманах Октября погибло десятилетиями подготовлявшееся освобождение России, — писал цитируемый в книге Федор Степун, напоминая, что за победу зла в первую очередь отвечают духовно зрячие служители добра…
Власть держалась на силе и на привычке. Ушли они, и встал столбом русский хаос…
Неполных 500 страниц отдают авторы историческому периоду, предваряющему победу большевистской диктатуры, которую они однозначно понимают как победу зла. Далее следует рассказ о том, как восстание на Бога победило и чем это обернулось.
Однако где же в социальной жизни империи было то добро, которое оказалось побеждено? Не в частностях ее, не в семейном быту, не в личном опыте и практике микросообществ (там, положим, немало мы встретим добрых и хороших людей), а в социальных механизмах, в официальных практиках? Социального мира не было в России и до 1917 года. Никогда.
Авторы упрекают русских в своекорыстии, в эгоизме. Они поддались агитации большевиков, по поводу программы которых сказано так: Вместо любви к родине у большевиков лозунг “рабочие не имеют отечества”. Заповеди “не пожелай имущества ближнего своего” коммунисты противопоставили призыв “полного уничтожения частной собственности”, то есть отобрание всего имущества, которое накопил сам человек и его предки. Заповеди “не кради” — лозунг “грабь награбленное!”. Вместо заповеди “не прелюбодействуй” коммунисты, вслед за “Коммунистическим манифестом” 1848 г., объявляли о желании ввести “общность жен” и отменить “буржуазную” семейную мораль <…> Ложь из принципиально запретной, так как отцом лжи по убеждению христиан является человекоубийца сатана, становится у большевиков не только возможной, но и повседневной нормой… И именно на такого человека, какого христианская мораль именует “врагом Бога”, грешником, коммунисты рассчитывали как на своего последователя и приверженца. На того, кто готов нарушить все заповеди, порвать с законами и моралью, лгать и уничтожать все, что мешает в борьбе…
Пусть даже так! Хотя не всякий большевик был изначально лгун и циник. Но все же едва ли по причине тотального морального саморазложения русские люди ринулись в воду, не зная броду. Проблема в том, что у многих, почти у всех, не было веры в старую Россию, в старый порядок (а на самом-то деле неравенство и произвол, едва умеряемые работой честных юристов в судах, правдолюбием журналистов и писателей, служением обществу земской интеллигенции). Почему удалась большевистская агитация? Потому что слишком трудно было догадаться, что власть имущие в России живут согласно христианским заповедям, дают пример их исполнения. Если и была в верхах общества декларируема любовь к родине, то слишком мало там водилось любви к ближнему, слишком заметна была явная нехватка практического человеколюбия. И если даже не всякая собственность в исторической России — кража, то все-таки слишком очевидны здесь своекорыстие богатых и сильных, беззастенчивое пользование неоправданными привилегиями за счет крестьянина и рабочего… Мало было причин любить такое отечество, и агитация большевиков работала на владевшее многими чувство возмущения торжествующей в России несправедливостью.
Исход Гражданской войны (войны за Россию) видится авторам определенным тем, что в этой войне народ сделал выбор не за Россию, а против нее. В книге смысл происходящего прописан так. Большая часть народа еще была во власти бунта, еще была ослеплена вседозволенностью грабежа и позором дезертирства. Русские, в отличие, скажем, от поляков и финнов, эстонцев и латышей, оказались неспособны отстоять свою родину и свою свободу. Плод упал в корзину Красного интернационала. Это измена. Способствовали ей, как сказано в книге, и лживые посулы большевиков, и межсословная ненависть, и внутрисословные политические антагонизмы в лагере Белых, партийное доктринерство. Народ в подавляющей массе не был воспитан национально-патриотически, не знал и не любил своей истории, не испытывал благоговения перед отеческими гробами. Потомки крепостных привыкли жить для себя, своих близких. Крестьяне продолжали жить своей общинной жизнью, совершенно не понимая, что происходит. Они не готовы были к жертвам во имя родины, ее чести и свободы. К тому же редко кто в России был способен к самоорганизации, к личному решению и выбору, к добровольному участию в борьбе (а армия Белых была добровольческой).
Опять все вроде бы верно — с абстрактно-прямолинейной моралистической точки зрения. Но отчего же именно народ, — причем рядовой народ, те ж крестьяне, — оказывается в книге виноватей всех? Кто должен был его воспитать? Как воспитывать народ, как учить подставлять другую щеку, если на улице столько неправды и зла? Как учить любви к жестокому и бессердечному монстру-государству и воспитывать верность ему?
Много правды в книге, да только все же попытка найти светлые, христианские стороны в досоветской общественно-государственной жизни выглядит не исторично, а дидактично (и еще — отдает травматическим знанием о том, что случилось потом). Революция, может заключить читатель, стала, как это обычно бывало, возмездием за старое, прежнее зло. Многим ее сторонникам казалось как раз, что она — выбор за Россию. За новую, справедливую Россию. При том что в не предвиденном ими итоге, конечно, революция только несоразмерно, неимоверно увеличила количество зла.
И вот авторы книги пишут: Белое движение, выступившее за Россию и свободу, в процессе духовного самоопределения многих его участников нашло свою перспективу так, чтобы Россию не учредить заново, но, преобразовав во многих отношениях, возродить. <…> Для Красных Россия была полигоном мировой революции, для Белых — любимой и единственной родиной.
Но что такое родина в этом контексте, из чего она состоит, каков ее социальный состав? Что такое возрождение, которое не есть учреждение заново? На эти вопросы и нам ответить непросто, а потому и Белое движение на этом постоянно спотыкалось: слишком мало было в дореволюционном прошлом убедительных для всего общества начал справедливости, добра и правды.
Помнится, как Блок писал в дневнике: “Правду, исчезнувшую из русской жизни, — возвращать наше дело”. Но ни одного готового рецепта возвращения не было. И вообще, возвращение в какой-то золотой век — только лукавый миф. Хотя рецепты были: в опыте других народов — англичан, американцев, французов даже. Но применить их в Белой России получалось редко. Что-то там уж Врангель под конец экспериментировал, но поздновато…
Вот яркие пассажи из книги: На Белый призыв охотней всего откликнулись дети, учащаяся молодежь <…> В Белом движении их было непропорционально много. Они были той новой сознательной Россией, которая приходила после 1906 г., новым будущим гражданским русским обществом. Их отцы, почти все, еще были в прошлом. Как это ни парадоксально, Белое движение стало движением будущего, нарождавшейся свободной, религиозно сознательной и культурной России, России инициативного хозяина и ответственного гражданина. А большевистская власть черпала свою силу в отживавшем прошлом, в вековом озлоблении крепостных, в неграмотности мужиков, в той лени и пьянстве, суеверии и безнравственности, которые были унаследованы от умершей уже абсолютистской России.
Здесь мы уже в полушаге от популярной идеи, что Октябрь 1917 года на самом деле был контрреволюцией, бунтом прошлого против настоящего и будущего. Выходит все-таки, что студентам и гимназистам пришлось бы при другом историческом раскладе начинать Россию почти что заново, строить ее без пиетета перед бесславным прошлым? (В прошлом были, повторюсь, подвиги святости и творчества, были военные победы, было рядовое и личное служение человека другим людям… Но не было хорошего государства и хорошего общества.)
И я сейчас с б?льшим сочувствием отношусь к Деникину и Каппелю, чем к Троцкому и Фрунзе, но не потому ли в основном, что они потерпели поражение? — и потому… Потому. Их идею можно назвать национально-демократической. Ну да, многие белогвардейцы воевали не за привилегии. Они тоже хотели правды и готовы были демократически ее искать. Но та семейная, личная русская правда, которую они знали, не входила ни в какую связь с общей неправдой, царившей в исторической России.
Читаем далее: К Белым шли те, кто любили Россию больше себя и ценили свободу выше имущественного достатка. Трагедия России в том, что таких оказалось слишком мало. Большевики же нашли в России покорное и пассивное большинство, запуганное и дрожащее над своей только жизнью, над своим куском земли, а когда надо — идущее в бой по принуждению.
В этих обобщениях есть упрощение. Было среди красных немало правдоискателей или не чувствовавших историческую Россию своей родиной юных идеалистов — романтиков мировой революции и освобождения человечества, каких-то маяковских максималистов и светловских мечтателей-бойцов, типа Аркадия Голикова, или Сергея Есенина с его Инонией. Ну да, их идеал на весах истории практически невесом, это — утопия чистейшей пробы, воображаемая химера теоретического рассудка и наивных эмоций. Но ведь и старая Россия как страна явно не состоялась.
А главное, в массовой Красной Армии было много людей, воевавших вовсе не по принуждению, людей, озлобленных старым порядком, ненавидевших его, и это, а не страх, двигало ими в этой войне народа против народа.
…Какие воспоминания о прошлом уносили с собой Белые, те, кто, так сказать, хранил Россию в сердце, кто унес ее с собой в тюрьму и в могилу, во внешнюю и внутреннюю эмиграцию? Это семейная идиллия по-шмелевски, это юношеские романы и мужские приключения по-бунински, это иногда акварель и лубок, но никогда — хорошая, мудрая власть или успешный пример свободной социальной инициативы…
Двухглавый орел — того, издох-с…
Овеянный тускнеющею славой,
В кольце святош, кретинов и пройдох,
Не изнемог в бою Орел Двуглавый,
А жутко, унизительно издох.
Один сказал с усмешкою: “Дождался!”
Другой заплакал: “Господи, прости…”
А чучела никто не догадался
В изгнанье, как в могилу, унести.
(Г. Иванов)
По мысли авторов книги, Россия (новая Россия) состоялась и выжила только в изгнании, в эмиграции. Она брала не числом, а качеством и состоялась в истории ХХ века как яркое явление, рассказу о котором в книге отдано немало места. Смысл эмиграции авторы книги видят в послании миру. Это мир героических поступков и жертвенных подвигов боевиков, безуспешно пытавшихся продолжить вооруженную борьбу с коммунистическим режимом, — но это и мир культурного и религиозного творчества, религиозной жизни и философской мысли, искусства. И эти русские дары миру огромны.
В эмиграции русский человек жил, по сути, безгосударственно. Старое государственное зло ушло, новое почти его не касалось. Он получил то, чего ему так не хватало на исторической родине, канувшей в небытие. Свободу от иллюзий и возможность духовной и творческой самореализации.
Постепенно эта Россия в огромной мере растворилась в человечестве, отдала себя ему. Значит ли это, что она прекратила существовать? Вопрос спорный. Для авторов эмигрантская Россия отдала себя не только человечеству в целом, но и России будущего, которая наступает и уже почти что наступила. Но так ли это? Вернемся к этому сюжету позже.
3
А чем была советская Россия? Была ли она вообще Россией? Ответ на этот вопрос в книге звучит так: в России прошлое (“проклятое прошлое”) <…> задушило будущее, раздавило его или изгнало из страны. И с неизбежностью в Россию вернулся и абсолютизм, и крепостное право, и бесплодная коммунистическая вера. Таким образом, советская Россия — это мутант, который взял из русского прошлого самое худшее. С существенной добавкой: воинствующим богоборчеством. Главной помехой для раздувателей мирового пожара классовой войны было сообщество искренно и глубоко верующих в Бога людей — христиан, мусульман, иудеев, буддистов. <…> На него и был обрушен удар захвативших власть в России большевиков. Коммунизм попытался поставить под вопрос само существование Церкви, по крайней мере, у нескольких европейских народов. И главному столкновению между Церковью и богоборческим коммунистическим режимом в ХХ в. суждено было на протяжении многих десятилетий происходить именно в России.
Советская власть видится авторам книги очевидным, несомненным и бесспорным злом. Аморальным и циничным чудовищем. (Но мы добавим: это достойный потомок славных предков!) С октября 1917 года она не прекращает войну против народа России. Воздух закаменел. Сатана пришел в мир, Булгаков не ошибся в диагнозе, хотя в деталях и пытался найти хоть глоток надежды. Русским, убеждают авторы книги, по библейской логике возмездия, пришлось заплатить за свою измену полной мерой бедствий. Потерей родины, уничтожением русского общества, измельчанием и вырождением, смертями и бедствиями, а пожалуй что, и Второй мировой войной.
В религиозном ракурсе мы, наверное, можем так сказать. Но в социальном — измены не было. И в этом жуть ситуации.
Устоять удавалось только личности, лишь одиночкам, микроячейкам (церковным общинам, семьям), которые хранили веру и совесть от порабощения и осквернения сотрудничеством с сатанинским режимом. Но и свободная личность как общественно значимое явление была уничтожена в конце 30-х годов, во время “Большого террора”. Страх, ложь и беспамятство были орудиями уничтожения личностного начала. Народ становился народом доносчиков, предателей своих ближних. Солидарное, соборное начало истончилось и исчезло. Ложь была всеобъемлющей; нормой отношений, средством выжить. Те, кто не умели врать, — погибали. Выживали лжецы. Для выживания практиковалось и беспамятство: лучше было забыть про свои род и племя, дедов-прадедов, выдумать себе происхождение попроще, предков позабитей. От прошлого приходилось отрекаться. Так стиралась историческая память и сжигалась совесть.
В итоге нескольких лет “Большого террора”, фиксируют авторы книги, очень многие до того веровавшие люди потеряли веру в Бога. В 1937 году верили, а к 1940 году уже нет. Многие люди той эпохи пишут об этом, сами себе удивляясь, — вера к выжившим вернулась намного позже, лет через двадцать-тридцать. В книге это явление объясняется великим разочарованием в человеке, оказавшемся предателем, негодяем, лжецом. Столь отвратителен был образ человека в России конца 1930-х, что Бог выдавливался русским человеком из своего сердца.
Казалось, все кончено. Почва ушла из-под ног. Сталин и Гитлер сговорились и начали Вторую мировую войну.
Новое окно возможностей открылось в июне 1941 года. Вообще, именно по поводу фактов, суждений и оценок, относящихся ко времени Второй мировой войны, вокруг книги в прессе и интернете больше всего шума. Демифологизация вековых тем, правда о Катыни, правда о Власове для некоторых соотечественников оказалась невыносимой.
После нападения Германии на СССР, проблематизировавшего в первую очередь существование режима, начинается, как показывают авторы книги, движение ищущего духа в разные стороны света. Показалось: что-то и как-нибудь может измениться. Но что и как? Диапазон возможностей оказался широким: от адаптированного советского патриотизма (но уже с включением досоветской исторической памяти и славы) до власовского движения за новую несоветскую Россию.
Авторы не молчат о том, что эти поиски неоднозначны. Многим приходилось выбирать между двумя монстрами, Рейхом и СССР, альтернативы иногда не было. В книге есть гуманный и точный по своей сути призыв не судить однозначно, не подменять трагедию мелодрамой или фарсом, понять и принять сложность и фатальную противоречивость ситуации, в которой оказывался человек: Страдания народов России под большевиками были столь невыносимы, что мы сейчас не имеем права судить никого, признавая нравственные изъяны в любом выборе судьбы в те годы. Нас там не стояло.
Да, нам достались более вегетарианские времена. Кто без греха, бросайте камни хоть во Власова, хоть, к примеру, в Мережковского. По крайней мере, есть разница между изменой режиму и изменой родине. А чем была родина в 1941 году? Возможно, только надеждой… Армия Власова была обречена с самого своего создания, — читаем мы, — в случае победы Гитлер бы не потерпел ее, в случае поражения ее не потерпел бы победитель — Сталин. Они жаждали правды после лжи большевицкой пропаганды и мира после кошмара подсоветской жизни, но нацистская Германия дала им другую ложь вместо правды и вместо кошмара ГУЛАГа ужас братоубийства на стороне врага.
Проблема, однако, не только в том, что хорошего будущего не было. Проблема в том, что власовцы воевали на стороне чужих против своих. Как ни крути. Вопрос, таким образом, остается открытым — и, наверное, навсегда…
В последнее время много спорили и о том, чем была Вторая мировая для России. Одни твердо стояли на той ветхозаветной позиции, что, даже если война и не была дана Богом в наказание, то она стала естественным последствием богоотступничества и историческим возмездием за предательство, и этим все сказано. Другие говорили, что смысл войны, начатой СССР в союзе с Гитлером, к 1942 году переменился, — и стало можно вести речь о войне Отечественной, народной войне для изгнания внешнего врага как о факте русских сознания и жизни.
В книге ощущается тяготение ко второй позиции. После полного разгрома довоенной Красной Армии формируется, по сути, новая армия с новым командным составом, практически не связанным с временами Гражданской войны; возникают новые мотивации для борьбы и победы (спасение от неприятеля — и “завоевание” реформ победой)3 . Но существенней оказался в контексте книги, мне кажется, вывод, что Вторая мировая не смогла решить проблемы России. Парадоксальным образом СССР, этот угрюмый тоталитарный монстр, способствовал победе народов Запада, отстоявших свободу и демократию. Но Россия, человек в России ни свободы, ни демократических прав не получили. И мы не видим больших волнений в обществе по этому поводу. Народ стерпел. Несогласие оказалось сконцентрировано в личном переживании ситуации отдельными людьми, в микросообществах. Лишь постепенно пробуждается человек от обморока. Неприятие зла, отторжение от него озвучены поначалу негромко, но эти голоса звучат все сильней и их все больше… Виктор Некрасов, Твардовский, Овечкин, Померанцев, Лифшиц, Щеглов… В начале 50-х начинаются восстания в лагерях. Страна движется к Оттепели.
С одной стороны, А. Зубов в своих заметках, признаваясь в дискуссионности этих выводов, все же настаивает на том, что и после войны существует осовеченное русское общество, но не советское общество. То есть в глубине русское общество как-то выживало, режим и его институты были советскими, а наука, культура и сам человек оставались русскими. Что это значит? Вероятно, так приходится понимать автора, действует все та же русская логика: жестокое государство, больное общество — и хорошие люди, в частной жизни практикующие иногда гуманность и человеколюбие… Как если бы сокровенный и небывалый Китеж временами мерцал через муть исторических вод. Но много ли было таких примерных христиан, и что они изменили в судьбах России?
С другой стороны, из двух зол человек выбрал зло родное. Смягчилось противостояние народа и власти, определявшее атмосферу 1930-х гг. Защита отечества от внешнего врага заставила пойти на компромисс с диктатурой и ее ценностями — бесчеловечными и противохристианскими. Возник “советский патриотизм”, укрепивший диктатуру на долгие десятилетия. Появилось “советское имперское сознание”… То есть некоторым рабам нравилось быть рабами: это тоже не новость. Чем дальше, тем больше формирует социальный климат негласная сделка между властью и обществом, упорядочивающая почти рабовладельческие отношения обещанием не кусаться слишком больно. Острие режимного зла притупляется, советская идейность мало-помалу выхолащивается, номенклатурный деспотизм уже не столь кровожаден, но и общество помаленьку теряет мотивации к позитивно-автономной социальной инициативе. Забвение Бога упраздняет религиозный смысл общественного служения. Однако и идеалы социальной правды, справедливости, общественного договора вдохновляют не так уж многих отщепенцев.
Думается, результатом этого стала постепенная, но неуклонная деградация культуры, теряющей к концу ХХ века свои достижения и задвигающейся на периферию культуры мировой. Да и сам поздний Советский Союз теряет инициативу, чем дальше, тем больше становится сугубой провинцией в научном, технологическом и многих других аспектах. Этот тренд был продолжен и в конце ХХ — начале XXI века.
Впрочем, авторы книги здесь вряд ли со мной согласятся. Но характерно, что по объему история последних советских десятилетий занимает у них довольно небольшое место. Значительность уходит из русской жизни. Самое важное к середине века уже случилось.
4
Вы скажете: а как же финал столетия? Время, когда советский режим рухнул?
Да, советский путь в светлое будущее оказался путем в тупик, в мрачный и кровавый чулан истории, — и в конце концов жить в этом чулане не захотелось уже никому. Но можно согласиться: к этому моменту подошло общество, разрушенное и нравственно опустошенное 70-летним тоталитарным господством. Можно даже заострить: общество без альтернативной памяти, без четкого понимания исторической, социальной альтернативы совку.
Применительно к событиям рубежа 1980-х — 1990-х в книге даются довольно осторожные определения: массовое протестное движение против несправедливости, несвободы, произвола власть имущих… Я бы это движение рискнул назвать демократической революцией конца 1980-х — начала 1990-х годов. Однако от наименования правда не становится более приятной: революция захлебнулась и не смогла решить многих задач. Реформы затем производились недемократично, наспех, второпях, в режиме цугцванга. Свободы и товаров в магазинах стало больше, справедливости и солидарности больше не стало. И об этом в книге сказано немало.
В прежнюю, историческую Россию возврата нет, это ясно: дом сгорел, и пепелище заросло дурной травой. Вообще, новый век по-своему дожигает все, что осталось в прошлом, без перспективы возрождения.
Есть люди, которые вернулись к вере или впервые ее обрели. Авторы книги даже оптимистично говорят о возрождении веры и религиозной нравственности в России, ссылаясь, в частности, на рост числа храмов и монастырей. Для кого-то это аргумент. Но в целом русское общество не возродилось, возрождения России не случилось, да и вообще понятие “возрождения” выглядит очень неопределенно. Последствия былого богоотступничества далеко не преодолены, и как-то слишком мало признаков решимости их преодолеть, объединяющей значительную часть общества.
Своекорыстие и эгоизм слишком повсеместны, а правящие элиты дают тьму примеров духовного и интеллектуального упадка, морального разложения. Назвать бы их пигмеями, но настоящие пигмеи вправе обидеться.
Беспримерная историческая конвульсия ХХ века завершилась в новейшее время довольно позорным расслаблением, советское варварство плавно мутировало в постсоветское. На наших глазах сложилась какая-то особая страна, которая язвительно и издевательски называется в интернетном просторечьи — Эрэфией, Северной Нигерией, Рашкой и т. п., — с режимом, напоминающим какую-то тухлую латиноамериканскую диктатуру середины ХХ века, с государственно-олигархическим капитализмом и с инертным, атомизированным обществом посткатастрофического типа, весьма слабо напоминающим чаемое гражданское общество.
Но для авторов книги жалкое российское прозябание наших дней и содомские краски эпохи — еще не окончательный приговор. Только недобросовестные критики могут уличить их в избытке критицизма4 .
Авторы цитируют Георгия Федотова: в 1934 году он писал, что большевикам “удалось воспитать поколение, для которого уже нет ценности человеческой души — ни своей, ни чужой. Убить человека — все равно, что раздавить клопа. Любовь — случка животных, чистота — смешной вздор, истина — классовый или партийный утилитаризм. Когда схлынет волна революционного коллективизма, эта “мораль” станет на службу личного эгоизма”.
Очевидно, что это предсказание не относится ко всем. Но ко многим: и на верхах, где политики беззастенчиво использовали свое положение для личного обогащения, и на низах, где детские дома полны брошенными детьми-сиротами при живых родителях. Нравственный распад, вызванный большевизмом, затруднил как реформы, так и повседневную жизнь. Жить несравненно спокойнее и проще, когда отношения с другими основаны на доверии, сотрудничестве, а не пронизаны подозрением: а вдруг он меня обманет?
Да, уже хочется наконец жить в великодушной стране добрых и щед-рых людей, в стране творческого порыва и духовного подвига. От фиксации факта рассказ перетекает к наставлениям и упованиям. Утешительные надежды, которыми баюкают читателя А. Зубов и соавторы книги в ее последних главах, приходят иногда даже в слишком разительный контраст с основным содержанием повествования. В некоторых декларациях и вовсе, как говорится, без поллитры не разберешься, — например, в утверждении авторов, что президентом Путиным во время второго его срока была осознана необходимость преодоления национальной русской катастрофы ХХ в. и возрождения страны на докоммунистическом и некоммунистическом основании.
Снова тут про мифическое какое-то основание страны, как будто пребывающее в ожидании, пока на нем снова начнут строить идеальное общество по мудрому плану Путина! Эх-хе-хе…
5
…Может быть, все и кончено. Но зачем же тогда столько пережито, выстрадано и выплакано? Зачем нам дан этот неуютный опыт зрелости? И что все-таки мешает умудренным знаниями и опытом авторам книги сказать: Россия кончилась, родины больше нет, точка невозврата пройдена?
Возможно, это нежелание верить удручающим реалиям. Возможно, отсутствие фатализма и вера в свободного человека, который способен измениться к лучшему. Возможно, смирение перед Божьей волей и ожидание чудес, которые приходят иногда из таинственной и непостижимой глубины бытия. (Впрочем, после выхода книги некоторые из соавторов, например, о. Георгий Митрофанов, уже успели поделиться гораздо более мрачным видением русских настоящего и будущего, чем то, которое содержится в коллективном труде5 .)
Однако естественней пока видеть итоговый смысл книги, о которой идет речь, не сугубо в чаянии лучшего, отчасти оправданном или совсем безосновательном. Эффект соучастия в событиях и процессах ХХ века по факту чтения и обдумывания “Истории…” является залогом чего-то важного. Книга воссоздает пространство памяти, позволяя мыслящему человеку с живой совестью реализовать единственно достойную личную позицию: жить Катастрофой, помнить о ней, совершать поступки и выбирать вектор жизни, исходя из этого. Держать спину ровней, чувствовать духовное родство с тихими героями “темных времен”. Все-таки нельзя не верить, что есть и такое неусловное место, где вы по-братски обнимете тех, кто хоть в XVI-м, хоть в ХХ веке выбирал и выбирает духовный резистанс господствующим силам зла, сопротивление, пусть и без надежды на победу.
И, конечно, не будем зарекаться. Наверняка у России есть шанс на непозорное будущее. Пусть даже помимо привычных государственных и территориальных форм. Пусть хотя бы на почве религии, языка и культуры. Хотелось бы все-таки верить. Тогда значение предпринятого А. Зубовым с соавторами труда конкретизируется.
По А. Зубову, история России ХХ в., особенно история тридцатипятилетия с 1917 по 1952 г., предельно трагична и изучать ее — мучительно больно. Поэтому многие ничего не хотят о ней знать. Но если потомки не будут сопереживать своим предкам, — то муки предков окажутся напрасными. Сопереживание нужно для исторического единства нации. Единство нельзя строить на лакированных мифах — мифы все равно распадутся. Единство можно строить лишь на поиске истины.
Очнется ли нация или построится заново и в каком числе, случится ли новая историческая мобилизация, и каковы будут ее очертания, но книга — это место встречи. Есть преступление и есть возмездие, но те, кто осознали причины и следствия, кто вместили в себя опыт исторического провала и волю к метанойе, люди, рассеянные в пространствах бытия, в огромном мире, становятся тем малым остатком, которое образует собой Россию духа, тем нерукотворным Градом Божьим, который обладает смыслом в хаосе и бессмыслице безумно-перверсивной “нашей Раши”. И если есть в опустошенном и выгоревшем русском поле хоть для кого-то шанс опомниться и возможность перемены, то они появляются и потому, что еще случаются в нашей жизни и такие книги — спорные, противоречивые, но заставляющие думать и помогающие жить.
Сноски:
1 Среди них такие умы, как Борис Илизаров, Алексей Кара-Мурза, Борис Любимов, прот. Георгий Митрофанов, Юрий Пивоваров, Никита Струве, Шариф Шукуров и многие другие.
2 Здесь и далее курсивом выделены цитаты из книги.
3 Процитирую многозначительные рассуждения А. Зубова о понятиях в интервью сетевому ресурсу ПОЛИТ.РУ 26 мая 2010 года: Понятие “Отечественная” подразумевает, что все, кто сражался не со Сталиным, сражались против отечества. Это не соответствует внутренним убеждениям людей, которые воевали на другой стороне. Поэтому слово “отечественная” мы объясняем более иносказательно. Мы говорим, что постепенно из войны, которая была войной двух режимов, она стала войной двух народов. Эти два народа перешли в состояние конфликта, трагедии. И в этом состоянии каждый человек находил свой путь. У русского народа был уже страшный опыт жизни под коммунистическим владычеством, что объясняет, почему многие не воспринимали эту войну как свою, сдавались в плен, переходили на сторону врага. Известно, что под Сталинградом каждый шестой солдат Вермахта был гражданином СССР. Это вопиющие цифры! Такого никогда не было. Надо же дать объяснение, откуда столько предателей. И именно этот контекст массового предательства не позволяет нам называть эту войну “отечественной”. Но постепенно, особенно после Сталинграда, в обществе начинает формироваться ощущение, что люди сражаются за Родину. — “Наша книга — это история не государства, а общества”. Интервью с доктором исторических наук, профессором МГИМО Андреем Зубовым. http://www.polit.ru/analytics/2009/09/17/history.html
4 Примеров много. Болезненно самолюбивая, вздорно-обиженная реакция на книгу есть тоже в своем роде симптом глубокого и не всегда поправимого общественного расстройства. Далеко не самый злобный критик С. Мазур пишет о А. Зубове: …автор выступает в роли грозного судьи или пророка, обличающего “род лукавый и прелюбодейный”. Как будто автор желает сказать молодому поколению — с такой историей жить невозможно, а надо бежать из нее, куда глаза глядят. — Сергей Мазур. Образ Латвии в учебнике “История России XX века” под редакцией А. Б. Зубова. http://shh.neolain.lv/seminar25/alm%2012.mazzub.htm.
5 В репортаже с одной из презентаций читаем: Уповая на духовное возрождение России, профессор Зубов отметил: “Христианская интенция нашей книги в том, чтобы вселить надежду, чтобы пробудить от сна”. “Мы уже опоздали с пробуждением”, — парировал о. Георгий и добавил: “Эта книга хорошо показала, что ничего, кроме веры во Христа, у нас уже не осталось”. — Зайцева Ю. Новый труд по истории России ХХ века как пособие по покаянию. — http://www.blagovest-info.ru/index.php?ss=2&s=4&id=30917