Опубликовано в журнале Континент, номер 141, 2009
От редакции
Нижеследующий материал был прислан нам Григорием Соломоновичем Померанцем с предложением напечатать его (“если найдется место”) в память о томском журнале, не сумевшем выжить в пучине нашего дикого рынка. То, что прочтет читатель, — лишь предварительные наметки к несостоявшемуся интервью двухгодичной давности. Однако и вопросы, заданные поэтом и публицистом Владимиром Пшеничным, и мысли, которые были высказаны в ответ Г. Померанцем, настолько, на наш взгляд, актуальны, содержательны и достойны самого серьезного внимания, что “место” для них на страницах “Континента” просто не могло “не найтись”. Охотно выполняем просьбу нашего замечательного философа, постоянного и давнего нашего автора.
Григорий ПОМЕРАНЦ — родился в 1918 г. в Вильно (ныне Вильнюс). Окончил ИФЛИ. Участник Великой Отечественной войны. В 1946 исключен из ВКП(б) за “антипартийные заявления”. В 1949 г. арестован по обвинению в антисоветской деятельности, осужден; освобожден (1953) и реабилитирован (1958). Философ, культуролог, публицист. Автор книг “Сны Земли” (Париж, 1958), “Неопубликованное” (Мюнхен, 1972), “Открытость бездне. Встречи с Достоевским” (М.,1990), “Собирание себя” (М., 1993), “Выход из транса” (М., 1995), “Опыты философии и культурологии” (М., 1995), “Страстная односторонность и бесстрастие духа” (М.— СПб., 1998), “Записки гадкого утенка” (М., 1998) и др.; вместе с З. Миркиной “Огонь и пепел” (М., 1993), “Великие религии мира” (М., 1995). Член Русского ПЕН-Центра. Постоянный автор “Континента”. Живет в Москве.
Григорий ПОМЕРАНЦ
“К незримому кругу гармонии…”
Диалог с журналом “Новый век” (Томск)
Вопросы
1. Нам представляется, что современное человечество переживает ныне не просто некий системный (а значит — очередной, а значит — он может быть проходным…) кризис, но вплотную подошло к ощутимой гуманитарной катастрофе. Нарастает грандиозное агрессивное взаимонепонимание представителей различных культурно-цивилизационных формаций, а сами понятия Цивилизация и Культура соотносятся теперь как едва ли не взаимоисключающие. Путь, пройденный человечеством от “Восстания масс” до “Деволюции человека”, смотрится как эсхатологический маршрут, выводящий нас к трагической потере человеком РОДОВЫХ своих свойств. Речь идет о принципиальном обмелении духовной и душевной жизни, фактическом прекращении Диалога с Традицией, утратой ощущения Большого Времени культуры (выражаясь по-бахтински), роковом падении авторитета книги — и на этом фоне процветании суррогатов, подделок всех уровней, имитаций и еще раз имитаций…
“История закончилась, осталась длимая современность”.
Разделяете ли Вы нашу тревогу, в чем Вы видите главные угрозы человечеству, находите ли место для надежды, есть ли у Вас, с ВАШЕЙ БИОГРАФИЕЙ, основания полагать, что лекарства от расчеловечивания могут быть определены и предложены?
2. В эпоху всесилия массовой квазикультуры и торжества релятивистски-игровых настроений в так называемых элитных культурных сообществах находится ли место СЕРЬЕЗНОЙ литературе с ее пафосом неповторимой человеческой личности, психологизмом, с ее совестными интенциями, с ее трагедийностью? Приходится констатировать: на планете вымирают поэты и поэзия, место больших мыслителей и художников занимают всевозможные кастаньеды и коэлью. Это пугает. Можно ли жить без ИСКРЕННЕЙ литературы и философии? Могут ли выжить литература и философия? Нужно ли это? ( В конце концов, когда Миф сменялся Историей, это пахло концом света, но он не наступил, и сам Миф не умер, то прекрасно, то безобразно возвращаясь к нам…) Если литература нужна, то какой ей быть? И как ей себя вести? Вполне серьезные люди рассуждают о том, что литература исчерпала себя, сказала все, что могла и хотела сказать, — и повторять за великими бессмысленно. Да и кому это нужно в контексте пресловутой деволюции человека?
3. В современной России впервые за 200 лет национальная литература не участвует ни в “воспитании народном”, ни хотя бы в воспитании элиты общества. Напротив, эта самая элита не любит серьезной, ОБЯЗЫВАЮЩЕЙ литературы, не заинтересована в ней кровно. К чему это приведет? Вам известно, в каком прискорбном положении находятся ныне писатели, насколько они деморализованы и маргинализованы, особенно в провинции, из которой и вышли почти все светочи литературы XIX–XX веков. Должно ли государство помогать ей — или мы это уже проходили? А если все-таки должно, то как? Или же все не так уж и плохо, и “образуется само собой”?
Ответы
Дорогие друзья!
Анкета составлена в таких глобальных масштабах, что мои ответы, особенно по № 1, только скользнут по поверхности.
1. Вашу тревогу я полностью разделяю. Человечество впервые может само себя погубить. Какой-нибудь идиот с огромными средствами разрушения всегда найдется. Можно, впрочем, надеяться, что островки жизни и культуры уцелеют и потрясенные люди, как после потопа, сделают несколько шагов к лучшему. Или, при другом сценарии, вырождение христианской цивилизации отдаст гегемонию Китаю, и из сложившегося тупика китайцы будут вылезать на свой, китайский манер, за который я не ручаюсь.
Мне кажется очень важным понять, что все отдельные принципы, как они ни заманчивы (свобода, справедливость и т. п.), становятся разрушительными, когда перестают быть касательными к незримому кругу гармонии. Сталкиваясь друг с другом, они сплетаются в венок культуры. Вырвавшись из него и устремившись в дурную бесконечность, по логически безупречной колее, подобной теории Раскольникова, они кончаются бессмысленными убийствами. В романе Достоевского дело ограничилось двумя жертвами, Бакунин требовал трех миллионов голов, Ленин практически это осуществил, но сортиров из золота не построил. И тогда из крови, пролитой мучениками и фанатиками идеи, выросли драконы, упивающиеся самим запахом человеческих мучений; они хорошо описаны Даниилом Андреевым. Все эти “уицраоры” пользуются отдельными идеями как дубинками, из этого вытекает общая задача защитников культуры: отстаивать первенство духовной цельности против каких бы то ни было абстракций. Вспомним слова, которые цитирует Шмеман: ““Принципы — это то, чем люди заменили Бога”, писал какой-то англичанин. Принципы должны быть поставлены на место. Надежда на это не умирает во мне”.
2. Единой читательской аудитории никогда не было, так же как нет единой публики концертов, художественных выставок, кинотеатров. Мне было 15 лет, когда меня захватил Шекспир, а в 20 я погрузился в Тютчева, Толстого и, наконец, Достоевского, который до сих пор мой любимый романист. И сегодня Достоевский одних влечет, других пугает. Оглядываясь назад, я вижу, что меня захватывали книги, написанные в пору великих кризисов, когда “порвалась цепь времен” (Гамлет) и творческое меньшинство пыталось как-то найти, где выход из кризиса. Но если оружие слишком сильно бряцает, то музы молчат. Есть ли сегодня условия для глубоких книг? Хотя бы в жанре дневника? Есть дневники Пришвина, Шмемана… Есть ли условия для великих стихов, для современных псалмов, подобных псалмам Давида и хокку Басе (они писались в очень тревожное время)? Есть, по-моему, “Сонеты к Орфею”, и “Дуинские элегии” Рильке не ниже Давида.
3. Элита — это не министры и не олигархи. Пушкин называл высшее общество светской чернью. Элитой был сам Пушкин. И в конце концов влияние Пушкина оказалось сильнее, чем влияние графа Уварова с его “самодержавием, православием и народностью”. Сегодня правят не отдельные лица, а дух наживы. Есть признаки, что этот дух слабеет, что сыновья олигархов, окончившие Оксфорд или Сорбонну, начинают искать чего-то поглубже. Культура сама себя защищает, заражая людей, вдохновляя защитников. В 1939 году я назвал Достоевского величайшим русским писателем и был за это осужден кафедрой русской литературы и не допущен в аспирантуру за антимарксистское выступление. Но Достоевскому это не повредило. Не повредит и защита молодежи от трудного чтения. Кому нужно, прорвется к Достоевскому. Увлечь, разъяснить может учитель. А заставить читать то, что пугает, — безнадежное дело. Те, кому нужен Достоевский, найдут его, как я нашел Достоевского в эпоху Большого террора.