Опубликовано в журнале Континент, номер 141, 2009
Мы продолжаем знакомить читателей с актуальными публицистическими выступлениями (находя их в бумажной прессе и в Рунете), отличающимися либо оргинальностью и глубиной анализа, либо концептуальной четкостью, либо просто симптоматичностью. В этом обзоре предлагается изложение наиболее примечательных публикаций с сайтов chaskor.ru, ej.ru, gazeta.ru, grani.ru, liberal.ru, liberty.ru, polit.ru, из блогосферы, а также статей в бумажной прессе («Неприкосновенный запас», «Полис», «Россия в глобальной политике», «Свободная мысль» и др.). Кризис в качестве «ревизора» не заставил наших интеллектуалов немо замереть на месте. Но впечатление внутреннего замешательства и — иной раз — неадекватности не чуждо читателю публицистических и аналитических материалов.
Общество
Мировой финансовый кризис — только повод и спусковой механизм развития полномасштабного российского кризиса. Так считают экономисты Дмитрий Фомин и Григорий Ханин. В статье «Конец воображаемого совет-ского благополучия» («Свободная мысль», № 3, 4) они пишут, что разразившийся в стране кризис связан с исчерпанностью источников развития общества, несоответствием системы потребностей общества его возможностям. Российская экономика является экономикой трофейной — ее современная Россия не создавала, а получила в качестве наследия от РСФСР и теперь проедает. Но в стране нет воспроизводства — материального, демографического, интеллектуального, кадрового. С другой стороны, в обществе сформирован потребительский тоталитаризм: ценится только то, что приносит доход. Господствует культ потребления, богатства, успеха. Он обосновывает чудовищное социальное расслоение и легитимирует колоссальные состояния. Государство не требует более ни самоограничения, ни подвига, ни жертвенности. Материальная база экономики разрушалась, а потребление росло, что стало объективной предпосылкой кризиса 2008 года, который снимет противоречие, приведя экономику и потребление к одному примитивному уровню. Снижение жизненного уровня российское общество переживет весьма болезненно. Ведь для многих потребительские ценности — единственные. Очень страшен вакуум ценностей. Надежды авторы связывают только с обновлением правящего класса. Но как это сделать? Они не объясняют, но в полтона подсказывают, что без перехода к мобилизационной форме организации общества и экономики не обойтись. О как! Какова свобода мысли! Заметим, что эта реакция на кризис (мобилизация-изоляция-репрессии) стала любимой игрушкой наших ортодоксов.
Замдиректора НИИ социальных систем МГУ Дмитрий Бадовский в обзорной статье «Модернизация России: снова на развилке» («Россия в глобальной политике», № 3, май–июнь) представил панораму проблем. Он предлагает обратить внимание на то, что в риторике власти в 2008 году сменились акценты. В ходе президентских выборов-2008 понятие «стабильность» стремительно сдало позиции, громко и настойчиво зазвучали слова о качественно новом этапе, новых вызовах и задачах для страны. Была объявлена программа развития до 2020 года и т. п. Появилась идеологема «четырех И» (институты, инновации, инвестиции, инфраструктура), а также проекты совершенствования судебной системы, борьбы с коррупцией и «правовым нигилизмом». С другой стороны, заниматься модернизацией собирались не спеша, на базе постепенного и, скорее всего, достаточно компромиссного, растянутого во времени перерастания прежней стратегии максимальной капитализации конъюнктурного благополучия «нулевых годов» в модернизационный план. У властей, полагает автор, в нулевые годы по поводу политического развития всегда присутствовала мысль о том, что оно должно происходить медленно, постепенно и в свое время все, что нужно, обязательно случится. Когда-нибудь и демократия разовьется по мере роста доходов среднего класса. Бадовский напоминает тут про предвыборный тезис Дмитрия Медведева о том, что стране нужно обеспечить десятилетку быстрого и устойчивого, но спокойного социально-экономического развития. И тогда Россия-2020 должна, несомненно, стать демократической страной со среднедушевым ВВП в 30 тыс. долларов, средним классом, составляющим 50–60% населения, и диверсифицированной и инновационной, а не сырьевой и рентной экономикой. В общем, оставалось только ждать, что эта стратегия реализуется, а демократия без прилагательных разовьется в «назначенный час» в силу объективных закономерностей. Однако случился кризис. Далее автор напоминает, что уже полвека страна не справляется с задачами модернизации. Напоследок тому способствовали идеи максимизации выгод — политических, экономических, внешнеполитических — рентоориентированной сырьевой экономики — и «энергетической сверхдержавы» как стратегии развития. Сохранение после кризиса прежней рентной модели развития воспринимается частью элиты как предпочтительный сценарий. Но автор считает, что старый социоэкономический и даже политический ресурс практически исчерпан (тут Бадовский согласен с Фоминым и Ханиным), постсоветский период тем самым кончился. По Бадовскому, пятидневная война на Кавказе в августе 2008 года и разрастание экономического кризиса сделали невозможным дальнейшее существование логики «медленного старта» модернизационного курса. Куда ж нам плыть? Бадов-ский уверен, что инициатива в модернизации по-прежнему должна принадлежать государству. Но нужен и широкий и внутриэлитный, и общественный консенсус по двум темам: по поводу признания недопустимости нынешнего отставания и все меньшей конкурентоспособности страны и прежнего курса ее развития — и по вопросу о том, какие цели модернизации являются реалистичными и какую справедливую цену за их достижение готовы заплатить все социальные группы и слои населения. Отсюда вопрос о содержании т. н. общественного договора относительно перспектив развития страны. Автор объясняет, что сейчас существует не один, а два разных договора. Первый был заключен между высшей властью и населением, так называемым путинским большинством. Этот договор оформлялся на границе 1990-х и нулевых годов в обход значительной части элитных групп, чтобы, опираясь на массовую поддержку и высокий рейтинг, «государство» (то есть именно высшая власть) было вправе наводить порядок, урезонивать элиты — «современное боярство». Дополнительное соглашение к договору по поводу роста благосостояния, которое было подготовлено в последние «тучные годы», подразумевало обмен политических прав на уровень жизни. Про этот договор Бадовский более почти ничего не добавляет, полагая, очевидно, что простонародье ныне не у дел и от него ничего не зависит. Как-нибудь умоется. Автор разве что меланхолически указывает на сокращение каналов вертикальной социальной мобильности, замедление карьерных процессов и перспектив, отключение «на профилактику» или за ненадобностью «социальных лифтов». Второй же договор заключался между высшей государственной властью и элитами. Власть требовала от них очень высокой степени лояльности. За это она предоставляла элитам свободу действий на административном рынке (симбиоз власти и собственности, объединенных коррупционными практиками их обмена друг на друга), позволяя им самостоятельно брать, «пилить» и «крышевать», обеспечивая собственное процветание. Те, кто не гарантировал лояльность или потом от нее отказался, вылетели из обоймы. Теперь придется, констатирует автор, пересмотреть этот договорчик. Ведь для модернизации недостаточно лояльности, необходим иной уровень эффективности, компетентности и дееспособности элит. Кроме того, в парадигме слияния и постоянного переливания власти и собственности отлично проходят операции сложения, вычитания, деления, но не умножения, т. е. создания чего-то принципиально и качественно иного. Однако такой новый внутриэлитный договор должен предусматривать самоограничение элит. А надо ли им это? По логике автора выходит, что не особенно. Сегодня Россия во многом является страной победившей бюрократии. Бюрократическое государство все ярче обнаруживает корпоративистские черты, скрупулезно все регламентирует, строит иерархии и вертикали, активно вмешивается в экономику и общественное перераспределение при сохраняющихся больших имущественных и социальных диспропорциях. В результате в последние десятилетия коррупция не является каким-то отклонением и повреждением системы, а сама стала системообразующим элементом. Коррупция работает как механизм перераспределения ресурсов, ренты и статусов не только между властью и бизнесом, но и между различными социальными группами. Бадовскому начинает вдруг казаться, что коррупция выгодна всем. Она является важным элементом общественного договора. Например, возможность откупиться и обойти закон часто работает как важный механизм, оправдывающий невмешательство общества в дела власти. Автор разводит руками: Мы имеем дело с порочным кругом, системой, где причины и следствия перемешались и воспроизводят друг друга с энтузиазмом вечного двигателя. Механизмы повседневного функционирования широкого социального «общественного договора», а не только договора между властью и обществом, сегодня оказываются, пожалуй, важнейшим препятствием для качественного развития страны. Честно говоря, трудно поверить, что рядовой гражданин хорошо вписался в систему коррупции и ни о чем ином не мечтает. Но можно согласиться с автором: для целей российского модернизационного проекта важны проблемы не только политической либерализации, но и социальной терапии: «демонетизация» ценностей, устранение диспропорций и неравенства «сословности» и «корпоративности» социальных коммуникаций, восстановление социальной динамики и мобильности, возвращение в «общественный договор» принципов доверия и социальной солидарности. Кому же такое по плечу? Вместо ответа на этот вопрос Бадовский резюмирует так: Качество и меритократические принципы формирования элиты, а также взращивание эффективных институтов защиты прав граждан и собственности (прежде всего действенной и независимой правовой и судебной системы), конечно же, играют важнейшую роль.
У Михаила Делягина в «Ежедневном журнале» иное видение перспективы. В статье «Возвращение безысходности» (1 мая) он предвидит развитие кризиса, который больней всего ударит по моногородам и поселкам городского типа, приведет к смерти предприятий, потере работы и перспектив работниками предприятий реального сектора. В этих условиях основные силы государства брошены на недопущение политической самоорганизации трудящихся. С одной стороны, это активное применение репрессивного законодательства (попадись нашим правоохранителям Христос, он распятием бы не отделался), с другой — энергичная работа на разложение и дискредитацию любой попытки самоорганизации. <…> Беда в том, что эти усилия не в состоянии отменить стремление десятков миллионов россиян к выживанию, с которым просто несовместимо сохранение нынешнего клептократического государства. Подрывая возможности россиян отстаивать свои права законно и упорядоченно, правящая клептократия лучше любых «экстремистов» готовит тем самым реализацию этих прав в наиболее стихийной и разрушительной форме. <…> Беда не в том, что через несколько лет западная же полиция будет отлавливать нынешних самодовольных «хозяев России» и депортировать их в ограбленную ими страну (хотя бы в рамках подписанных конвенций о борьбе с коррупцией). Беда в том, что стихийный неорганизованный протест неминуемо разрушает значительную часть производительных сил, которые будут жизненно нужны нам для возрождения и модернизации России после оздоровления государства. Но спасти нормальный человеческий быт в государстве, чиновники которого рассматривают его преимущественно как инструмент личного обогащения, по-видимому, нельзя. Клептократия разрушит нормальную (пусть даже очень скудную) жизнь населения России, доведет его до отчаяния, сплотит народ против себя. Главным чувством 2009 года будет безысходность, а 2010-го — ярость.
Одна из последних статей недавно умершего экономиста Евгения Сабурова «Проблема рационального поведения крюка и повисших на нем» («Неприкосновенный запас», № 2) акцентирует тот незабываемый образ, который был создан Виктором Черкесовым, в 2007 году директором Федеральной службы по контролю за оборотом наркотиков, о «войне групп» внутри спецслужб*. Сабуров пишет: …сегодня получила широкое распространение весьма эффективная пропаганда, ведущаяся кланом отставных чекистов, которые пристроены в Думу, госкомпании, госкорпорации и другие госучреждения. В этой пропаганде используются не только приемы, но и идеологемы советскости, выгодные тому «чекистскому крюку», на котором повисла Россия. Главная из них: кто начальник, тот и хозяин. Да это и ясно. Заработать состояние с помощью физического или интеллектуального предпринимательского труда крюк не может, на то он и крюк, то есть хозяином в обычном смысле он не является, он может быть только начальником. <…> Антикризисные меры нашего правительства показали, как работает эта система и как нужно себя вести. Неэффективные, провалившие все на свете получили 3 триллиона рублей господдержки и получат еще. А эффективные, но нелояльные, не получили даже условно-досрочного освобождения. Это логика крюка, плохо изученная психологами и социологами, но понятная экономистам: главное, чтобы никто не сорвался. <…> Что же делать висящим на крюке? Если вы считаете, что изменения (реформы) ничего не дадут, то остается ждать, когда вся конструкция рухнет. Это, судя по всему, не за горами. В принципе, ничего страшного. Наша страна банкротилась неоднократно, и зачастую это приносило облегчение населяющим ее людям. Если же вы трусите, как нормальный человек, то рациональное поведение тоже известно: уход, протест, лояльность. Лояльность крюку бессмысленна. Возможности протеста мы лишены. Остается уход, но это отнюдь не отъезд за границу. Стоит вспомнить старую статью Александра Солженицына «Жить не по лжи» (1974). Во времена ее появления она представляла собой призыв к героизму. На мой взгляд, призывать людей к героизму нельзя. Но сейчас все не так. Лихие 1990-е сняли для нас эту проблему. Ну что героического в том, чтобы не пить чай с Машей Арбатовой, так незабываемо проявившей себя в деле Светланы Бахминой, или телевизионными служащими крюка?
Владимир Цыбульский в статье «Цветы эмиграции» (Газета.Ru, 26 мая) размышляет о странном феномене: Из России «тучных нулевых» уезжают не реже, чем из России «лихих 90-х». Вникая в цифры опросов, автор отмечает: в 1992 году 51% граждан хотели уехать за границу. По данным МВД РФ, с 1990-го по 1999 год на ПМЖ подалось около миллиона граждан (примерно по 100 тысяч в год). Иногда они приезжают на побывку и на вопрос в лоб: «Как вы там?» — все говорят, что спокойны за будущее свое и своих детей, про правила, которые не меняются, и если по ним жить, все будет о’кей. И про то, что они чувствуют себя там людьми. То, что это правда, видно по их лицам. Но даже если они не говорят, что чувствуют там себя людьми, и про правила, которые не меняются… И если не выглядят такими уж гладкими и на десять лет моложе… И сидят на пособии второй год подряд… И грант кончился, а нового не видать… И ностальгия их заела… Они не возвращаются никогда! А в нулевые про то, что собираются уехать на ПМЖ, говорят социологам одни. А уезжают — другие. Сама эмиграция из России изменилась. Растет почему-то число беженцев. Откуда-то взялись просящие политического убежища. А главное — это пресловутое ПМЖ с оформлением на него документов, по большому счету, никого не интересует. Уезжают получать образование и остаются. Уезжают по рабочей визе на время, а устраиваются навсегда. Гражданство и квартиру в Москве или Питере предпочитают оставлять за собой. Это «тихая эмиграция». В предкризисные 2002-й – 2005-й «тихо» отсюда свалили, по некоторым данным, 440 тыс. человек — инженеров, банковских служащих, компьютерщиков, бизнесменов, ученых… Это та самая эмиграция высокопрофессиональных специалистов, о которой мечтают и ждут ее из третьих стран в Евросоюзе, Австралии, Англии, Америке. Цибульский предлагает: Вопрос о намерении уехать на ПМЖ правильнее было бы сформулировать иначе. Например: «Вы согласны с утверждением “Достали уже, пора валить отсюда”?» И опросы проводить регулярно, после каждой замечательной акции власти. Например, после выборов в Сочи. Или очередного повышения тарифов на коммунальные услуги. Или запрета праворуких машин <…> Или сообщения об организации комиссии при президенте по противодействию фальсификации истории во вред интересам РФ. При этом эмиграция, и раньше не старая, продолжает молодеть. Каждый третий не достигший 24 лет гражданин РФ подумывает о том, чтобы так или иначе уехать отсюда. И, наверное, подпишется под утверждением «Молодые и умные уезжают». Хотя вряд ли они на это станут тратить время. Дел у них и так хватает. Учиться, повышать квалификацию. Чтобы было что разместить в резюме на сайтах иностранных кадровых агентств в странах, где человек чувствует себя нужным и защищенным.
Власть
Историк-политолог Кирилл Холодковский в статье «К вопросу о политической системе современной России» («Полис», № 2) систематизирует представления о системе власти в РФ. Эта власть носит не столько институциональный, сколько персоналистский характер: она персонифицирована, отчего можно и нужно говорить о путинском политическом режиме. Современный «правильный» российский президент — олицетворение народного суверенитета, «конечная инстанция», главный народный заступник перед лицом сильных мира сего… Или — в глазах населения — субститут институциональных механизмов защиты и выражения народных прав и интересов. Сложился плебисцитарно-бюрократический режим бонапартистского типа. Плебисцит — это не голосование для решения каких-то вопросов, а подтверждение доверия тому или иному верховному лицу, утверждение выбора, сделанного «наверху». Таков и российский казус. Бюрократический же характер придает режиму то, что еще при Ельцине происшедший перекос в пользу органов исполнительной власти в путинские годы перешел в перекос в пользу неформальных, закрытых, теневых отношений, типичных для традиционной российской бюрократии. Бюрократия стала привилегированной опорой и инструментом верховной власти, служит не делу, а лицам и преследует в первую очередь свои собственные, корпоративные и личные, интересы. В эту систему вписались привластные олигархи и партии. Однако гармония в отношениях «путинского большинства» общества, бюрократии и бизнес-верхушки возможна лишь при условии неумеренного разрастания «пирога» доходов, создаваемых высокими ценами на углеводороды и вообще сырье. Режим подтачивают также неумеренная, ставшая необходимым элементом функционирования режима коррупция (приватизация государства), низкий уровень кадрового состава власти, формируемого из своих да наших, а также борьба кланов. Политические институты в России размыты и неопределенны. Причем изнутри эту систему едва ли можно реформировать.
Тему продолжает там же (№ 2, 3) Сергей Перегудов статьей «Политическая система России после выборов 2007–2008 гг.: факторы стабилизации и дестабилизации». Автор говорит о желательности конструктивной конвергенции советских этатистских и патерналистских начал в политическом устройстве с принципами рыночной экономики и политического плюрализма. (Пока что, по его логике, эти два полюса ограничивают и чуть ли не парализуют друг друга в общественной жизни России.) Под эти свои мечты он пытается подогнать политическую реальность последних лет, отмечая робкие ростки самостоятельной жизни социально ответственного бизнеса и оживление в сфере некоммерческих организаций гражданского общества, по Перегудову, в принципе поддерживаемые властью. Так что рано, утверждает он, говорить о состоявшемся государстве-корпорации; корпоративное своекорыстие власти еще не факт. А что тогда факт?
ПОЛИТ.РУ публикует стенограмму лекции руководителя Центра политико-географических исследований Николая Петрова «Российская политическая механика и кризис» (25 июня; прочитана 21 мая в клубе – литературном кафе «Bilingua»). Петров напоминает, что в сфере госуправления все то, что происходило в течение двух путинских президентских сроков, можно определить как последовательное и целенаправленное ослабление всех институтов, помимо института президентской власти. По мере того, как институты слабели и не могли больше выполнять свои функции в политической системе, им на смену приходили субституты, их функциональные аналоги, как правило, менее эффективные или вовсе неэффективные. К примеру, Госдума. Когда пришло понимание того, что она не выполняет целый ряд функций, которые она как нижняя палата парламента призвана выполнять в политической системе, возникла идея создать Общественную палату. Но с ней история такая: есть люди, часто уважаемые, узнаваемые, — но нет, не может быть эффекта прямого действия. Эти квазиинституты в большинстве своем не оформлены конституционно как части политической системы и регулируются разного рода указами и регламентами. Так что их самостоятельная роль и ответственность, возможность, если нужно, противостоять позиции того же правительства — минимальны. В механизме власти не осталось и систем «защиты от дурака». Их смысл заключается в том, чтобы не допускать вмешательств, которые могут повредить системе или тому, кто неразумно вмешивается — сует руку в работающую машину. СМИ, парламент, относительно свободные выборы с общенациональной повесткой и референдумы, прямо избираемые губернаторы, некоммерческие организации как независимые источники информации — все это больше не работает или ослаблено, а субституты не справляются с ситуацией. Показательно, что в ситуации, когда исчезли и СМИ и НКО как источники альтернативной информации, делается ставка на развитие общественных приемных — такого субститута, который работал когда-то в советское время, причем очень неэффективно. Ослаблены и политические партии. Официальные шесть или, с «Правым делом», семь политических партий, которые у нас существуют, — это не политические партии в полном смысле слова: ни прямой, ни обратной связи между властями и обществом нынешние политические партии не осуществляют. Свободной конкуренции людей и идей внутри них не происходит. Баланса интересов социальных групп при принятии решений они не обеспечивают. И даже массовой поддержки действий власти, особенно нужной в кризис, они по сути обеспечить не могут. Не говоря уже о том, что они не дают возможности канализировать общественную активность в относительно регулируемое парламентское русло, что особенно важно в разгар кризиса. Кадровая проблема лечится посредством идеи кадрового резерва, искусственно созданного списка отличников. Даже не ставится вопрос: если нет кадров, первое, что приходит в голову, — понять, почему их нет и где те механизмы, которые обеспечивают их воспроизводство, как исправить существующий механизм. Петров не знает, удастся ли госсистеме себя ускоренно усложнить и модифицировать, — или динозавр обречен к вымиранию не оттого, что есть какие-то бойкие хищники, которые перегрызают ему глотку (у нас нет таких хищников, нет организованной политической оппозиции, и вряд ли она в ближайшее время появится), а оттого, что у него голова слишком маленькая, тело слишком большое, а шея слишком длинная. И пока сигнал идет наверх и возвращается обратно, проходит слишком много времени — на быстро меняющуюся среду такая политическая архаика реагировать не может. Возражая сторонникам авторитаризма (типа Фомина и Ханина) как средства от болезней, Петров говорит: Режим, подобный нашему, в политологии принято называть гибридным. В нем можно найти черты и авторитаризма, и демократии. Проблема, однако, в том, что если это гибрид, то бесплодный гибрид, не обладающий способностью самовоспроизводства. <…> В последнее время не только в политических, но и в экспертных кругах раздаются призывы к усилению авторитаризма с целью, прежде всего, ужесточения дисциплины в бюрократии. Вряд ли, однако, это возможно без механизма массовых репрессий. А если так, то демократическим институтам нет альтернативы.
Дмитрий Шушарин в статье «Забег в ширину» (Грани.Ру, 29 июня) исходит из того, что нынешние российские политики руководствуются некими ментальными клише, которые передаются из поколения в поколение, не будучи формально вербализованными. Это вполне средневековая ситуация. То, что кажется современному человеку глупостью или безумием, на самом деле является постулатом священной традиции — не обсуждаемым и даже не формулируемым. И что же остается главным, что пронесли сквозь века Путин с Медведевым и их предшественники, что является не разумной стратегией, а иррациональной страстью российской власти? По Шушарину, такой страстью следует признать имперское расширение в ущерб внутреннему устроению государства и общества. Во всяком случае, без оглядки на это устроение. Империя в России всегда брала верх над национальным государством и губила его. Нынешние власть имущие остаются бедными, неприкаянными людьми, так и не обретшими чувство собственного дома, ощущение того, что вся Россия их сад. Они романтики — их по-юношески, то есть инфантильно, все тянет в чужие края, в дальние страны в поисках счастья и самоутверждения. Устройство собственного дома кажется им скучным, малопривлекательным и буржуазным занятием. Так что, с классовой точки зрения, нынешняя романтическая власть еще и весьма антибуржуазна. То-то ее судебная ветвь подготовила законопроект об экспроприации — списании налоговых долгов (вспомните, как насчитали их «ЮКОСу») со счетов должников без судебного решения. И связь между этой инициативой и имперским расширением прямая — оно ведет к мобилизационной экономике, то есть к конфискациям, дефициту, продразверстке. <…> В этой логике рациональные аргументы не принимаются. Имперское расширение — хороший способ удержать власть на неопределенное время. И не беда, что это власть над нищим населением, неуправляемой страной и мятежными территориями.
Ряд публикаций посвящены бывшему президенту, ныне премьеру Путину. Тараса Бурмистрова в статье «10 лет Владимира Путина. Взгляд из перспективы здравого смысла» на liberty.ru поражает в Путине самостоятельность его мышления, которое не вписывается как будто ни в одну из известных нам парадигм. Этого давно уже не было: в течение всего петербургского периода мышление наших властей целиком обуславливалось «петровской парадигмой», в советское время — ленинской и отчасти сталинской, в ельцинское — антисоветской. В первое время, когда Путин только пришел к власти, его действия вызывали удивление, все время хотелось спросить — откуда он это взял, на что он опирается? По Бурмистрову, ларчик просто открывался и разгадка проста: Путин опирался просто на здравый смысл — что, как показывает опыт, вообще труднее всего сделать. Далее автор то ли издевается, то ли славословит: Поискав какое-то время новую русскую идею в начале первого путинского срока, мы затем бросили это дело и решили жить без идеи. В этом сейчас наше исключительное преимущество по сравнению с США и Западом вообще, которые в советское время были менее идеологизированы, чем Россия, а сейчас стали более — и делают ошибку за ошибкой. <…> Путин совершил революцию в этом вопросе, и дальше, возможно, ему во многом будут следовать… Затем Бурмистров начинает себе противоречить:оказывается, система не обошлась без системных недостатков. Помимо здравого смысла, у Путина был налет идеологичности — это отказ от 90-х, противопоставление себя им. Бурмистров припоминает то, что он называет «ходами» Путина: восстановление части советской символики, знаменитое высказывание о распаде СССР как крупнейшей геополитической катастрофе ХХ века и вообще вся идеологическая «составляющая» его политики. Эта путинская идеологичность Бурмистрову не по душе. И он то ли злорадствует, то ли сочувствует:в ситуации кризисау Путина должен сейчас наяву сбываться главный кошмар его жизни — 90-е возвращаются, и с этим совершенно ничего нельзя поделать. Прошлое, казалось бы, умершее и прочно похороненное, снова встает из гроба и стучится в дверь. Наш автор утешает премьера и его единомышленников: Огромное количество трудов в это десятилетие начинает казаться напрасными — но на самом деле они были не напрасны. «Идеологический стержень» путинской политики, благо был невелик, сейчас «размоется», — а здравый смысл останется. Слабо верится, что сам Путин окажется способен еще на одну такую радикальную психологическую трансформацию, человеческие возможности в этом отношении не безграничны, — но уже сейчас появляется новое поколение политиков, совсем не отягощенное всеми этими «генетическими грехами», — и они не собираются разрывать с тем исключительным «здравомыслием», которым отличалась путинская эпоха. Даже не знаешь, где тут чихнуть.
Максим Кононенко там же выступает со статьей «10 лет Владимира Путина. Взгляд из “народа”». Прожженному богемному политологу народ ясен, как на блюдечке. И для этого кононенковского народа главным в эпохе Путина было вот что: …это даже не высокие цены на нефть, а главным в эпохе Путина был период, когда России стало страшно везти. Ей везло в футболе, в песенных конкурсах (был такой период), в теннисе, в чем-то еще, вдруг стало переть. И после череды терактов, которые на самом деле очень опустили нацию (все помнят настроения после Беслана), люди считали: ну все, конец стране, раз у нас все так. И вдруг пошла эта полоса везения, которая совпала еще и с тем, что люди стали зарабатывать все больше и больше — вот это главное. И далее: это было самое богатое десятилетие во всей истории России. То есть, так, как при Путине, простой русский человек не жил никогда, так богато и хорошо. И это, мне кажется, главный результат. Русские люди вдруг поняли, что так можно. Раньше для них это были какие-то совершенно несбыточные вещи: машину купить в магазине, нормальную, иностранную, дом построить. А сейчас это доступно, год назад еще это было доступно, мне кажется, большинству населения страны. Сейчас, к сожалению, это закончилось, но здесь виноваты не Путин и не Медведев… А кто ж виноват? Кононенко отвечает: система. Вот те раз. Оказывается, Путин отдельно, а его система отдельно (пинок в филеи Бурмистрова)! Далее Кононенке приходится вертеться ужом: Ну они, конечно, опосредованно виноваты в том, что построили систему, в которой никто не хочет нести ни за что ответственность, и такая чудовищная ситуация в экономике. Потому что всем наплевать на самом деле, по большому счету, на страну. Я имею в виду людей, которые управляют бизнесом. Один Кудрин что-то там дергается, но все остальные пакуют золото в чемоданы. Но завершает он феерической прутковщиной: Я так думаю, что надо забыть про духовное пробуждение, потому что оно никому не нужно. Духовное пробуждение — его в карман не положишь. Что такое духовное пробуждение? <…> Духовность в народе сейчас пробуждается, когда мы выходим в полуфинал Чемпионата Европы по футболу, вот тогда у народа пробуждается духовность. У нации — подъем. Нужны победы. Нужна не проповедь патриарха Кирилла, а победа. Потому что на проповеди давно наплевать. Мы живем в мире поп-культуры, в мире телевидения. И никакая духовность не нужна, никакой Серебряный век невозможен. И мы уже вообще дошли до такого состояния, что невозможен новый Майкл Джексон, по той простой причине, что мир сильно изменился. У каждого человека появился маленький мирок. Поэтому никакая духовность невозможна, соборность невозможна. <…> все эти интеллигентские штуки про духовность — это все устарело. Как, кстати, устарела и сама интеллигенция, она тоже больше никому не нужна. Все и без нее знают, как надо. Каждый человек для себя знает, как надо. Песня, а не статья!
В антитезу прозаичный Сергей Шелин в статье «Путин выбрал депрессию» (Газета.Ru, 1 июля) анализирует риторику премьера в середине лета: За неполный год хозяйственного спада нашим главой правительства пройден впечатляющий интеллектуальный путь — от убежденности, что кризис упраздняется одним премьерским распоряжением, до примирения с тем, что депрессия — устойчивая форма жизни. Вера в то, что государственно-олигархический капитализм может чудо как быстро расти на нефтяных доходах, отброшена как утопическая. А вот вере в то, что тот же капитализм способен, не разваливаясь, переждать многолетнюю депрессию, — полную свою утопичность только еще предстоит доказать. Этим летом Путин впервые признал генеральную неудачу своего экономического курса. Вместо извинений гражданам предложено настроиться на пять тощих лет. Из высказываний премьера можно сложить новую его управленческую философию. Что мы реально услышали? Раз депрессия теперь узаконена премьером как постоянный образ жизни, значит, накопленные госрезервы надо растянуть надолго. Следовательно, бюджетные расходы, если не с этого, то со следующего года придется уменьшить. И сильно. Об этом Путин предупредил с вызывающей уважение прямотой. Однако с меньшей прямотой разъяснил, за счет чего именно. Социальные расходы, конечно, обещано не ужимать. Но в реальном исчислении они уже сейчас ужимаются и, конечно, будут сокращаться и впредь. Это снимет часть материальных забот с плеч начальства. А вот еще одна статья экономии: «От начала новых строек в 2010 году следует воздержаться». При всем при этом, «строительный сектор является одним из локомотивов развития экономики». Противоречие тут кажущееся. Ведь, кроме отмененных новых, есть еще и старые стройки, а уж они-то вполне могут продолжаться. Путин их даже перечислил. На первом месте в его списке «олимпийские объекты, на которых работают уже тысячи граждан», а на втором — «подготовка к другому крупному мероприятию, у нас на Дальнем Востоке — АТЭС…» И то, и то, конечно, — дело святое. Хоть денег нет, но на это есть. <…> Все останется, как в жирные годы, только станет беднее. Расточительство останется, но будет переведено в режим строгой экономии. Централизация останется и усовершенствуется. Каждым буржуем в стране — крупным, средним и мелким — будет вручную управлять премьер. Первыми к раздаточным котлам будут подпускаться те же, что и раньше, только порции станут меньше. А рядовая публика пусть затягивает пояса и готовится поддержать казну рублем: «Мы обязаны подумать над поиском дополнительных источников бюджетных доходов». Это было сказано министрам и банкирам, а накануне с думскими кивалами на полном серьезе шел обмен мыслями, не ввести ли доходную госмонополию на спирт. Такой вот диапазон инноваций. <…> жизнь на долгие годы вперед запланирована депрессивная. Такая выбрана модель, раз уж сладкой жизни не получилось. И главный человек страны честно дает понять, что других идей у него для нас нет. Не менять же систему?
Но, конечно, интереснее экспертам искать новое в политике нового президента Дмитрия Медведева. Максимально пессимистична Ирина Павлова. В статье «Ху из мистер Медведев?» (Грани.Ру, 27 мая) она подвела свой итог годовщине его президентства. Павлова предлагает не руководствоваться конспирологическими соображениями, а искать непиаровский сухой остаток: суммировать не сентенции, а действия, которые за это время вышли на поверхность. …президент был очень активен. «Коммерсант» подсчитал количество кадровых перемещений за прошедший год. Получилось, что с 7 мая 2008 года Медведев подписал 373 указа с назначениями, тогда как Путин за первый год своего президентства — лишь 241. Павлова дает список деяний президента, которые уже повлияли на судьбу страны или повлияют на нее в будущем:
— тайная подготовка к вооруженному конфликту с Грузией в августе 2008 года. Создание «независимых» государственных образований Южной Осетии и Абхазии. Оккупация части территории Грузии. Информационная война. Все эти действия уже вписаны в историю на счет президента Медведева;
— организация в сентябре 2008 года департамента МВД по противодействию экстремизму. Центры по противодействию экстремизму (центры «Э») созданы по всей стране при ГУВД и УВД на базе бывших УБОП;
— укрепление системы политического сыска в стране. Под прикрытием задач и ресурсов уголовного розыска в МВД РФ создана база данных «Сторожевой контроль», используемая в политических целях. Это подтверждено, в частности, в судебном заседании в Нижнем Новгороде, а также телефонограммой, которую удалось заснять Роману Доброхотову;
— усиление технического обеспечения спецслужб. По словам вице-премьера Сергея Иванова, «что касается спецслужб — ФСО, ФСБ, СВР, — они на сто процентов полностью обеспечены»;
— внесение по инициативе президента поправок к Конституции, согласно которым сроки полномочий президента увеличиваются с нынешних четырех до шести лет, Госдумы — с четырех до пяти лет;
— отказ от выборов председателя Конституционного суда. Теперь председатель КС и его заместители будут утверждаться Советом Федерации по предложению президента, то есть будут от него зависимыми;
— внесение в Госдуму законопроекта «О противодействии реабилитации на территории независимых государств — бывших республик СССР нацизма, нацистских преступников и их пособников», а также создание Комиссии при президенте по противодействию попыткам фальсификации истории в ущерб интересам России. И будущий закон, и новая комиссия явно призваны перекрыть путь «неправильным» (с точки зрения нынешней власти) интерпретациям советской и постсоветской истории. Эти инициативы уже поддержаны как официальными историками, так и большинством общества, которое за последнее десятилетие удалось существенным образом дезориентировать;
— принятие курса на милитаризацию страны. Объем гособоронзаказа в России в 2009 году составит 1,3 триллиона рублей, из которых более 300 миллиардов пойдет на закупку военной техники;
— скрытая подготовка к новым конфликтам со странами ближнего зарубежья, не желающими соглашаться с политикой Москвы. Открытие нового раунда информационной войны против Грузии. Выводы Павлова предлагает делать читателю.
Есть комментарии и на известное высказывание президента в интервью итальянским журналистам: Если говорить о помиловании кого бы то ни было, Ходорковского, других лиц, то эта процедура осуществляется в соответствии с теми правилами, которые существуют в нашей стране. Иными словами, лицо должно обратиться к президенту, признать себя виновным в совершении преступления и испросить соответствующего решения. Поэтому здесь пока нечего обсуждать. Илья Мильштейн в статье «Выпускник советского юрфака» (Грани.Ру, 7 июля) пишет: Сказать он мог только то, что сказал. Про обязательное признание вины, хотя это и не предусмотрено никакими параграфами и противоречит конституционным правам личности, и о том, что «здесь пока нечего обсуждать». Действительно, что тут обсуждать, если глава государства, юрист с университетским дипломом, делает вид, что не знает законов? Мильштейн ставит Медведеву в пример советские времена: …если людей освобождали в рамках «разберивания» или недопытанных, недорасстрелянных генералов посылали из тюрьмы на фронт, то писем с признанием вины Сталин от них не требовал. А во времена горбачевские в рамках возвращения к таинственным ленинским нормам по политзонам СССР зачастили прокуроры, обращавшиеся к узникам с одной-единственной просьбой: написать «помиловку». Кто соглашался — того отпускали сразу. Кто писал, что не намерен заниматься противоправной деятельностью, как не занимался ею и раньше, — того освобождали чуть позже. Татьяна Великанова, Елена Санникова, Михаил Кукобака, отец Альфонсас Сваринскас не написали ничего. Они были освобождены по указу о помиловании, который исходил из Кремля. Как бы даже вопреки желанию политзеков, которые от этой власти не хотели принимать никаких даров. И уж тем более каяться перед ней. Они выстояли — и победили. Автор обобщает: Нынешняя эпоха отката — это прежде всего ностальгия по «совку» в его классической разновидности: безжалостной, беззаконной, бесстыдной. Отношение к человеку тоже чисто старосоветское. Тебя могут помиловать, если ты согласишься признать себя негодяем и публично в этом сознаться. Если осознаешь себя рабом этого государства. Лагерной пылью под ногами вождя. <…> А разница опять-таки в масштабах. Подражание «большому стилю» политических репрессий осуществляется точечно, в режиме ручного управления. Возвращаясь к сюжету о помиловании Ходорковского и Лебедева, Мильштейн утверждает, что сделать это Медведеву мешает груз обязательств, соблюдение которых было условием его попадания в президенты. У него вообще великолепная память и то самое уникальное умение сохранять верность в дружбе, без которого в конце нулевых невозможно было бы стать президентом РФ.
О том, как практика российской власти вписывается в теоретические модели политологов-классиков, пишет первый вице-президент Центра политических технологий Алексей Макаркин в статье «Российские сценарии: Шмитт или Вебер?» («Ежедневный журнал», 29 июня). Он считает, что для России актуально творчество двух ученых, оказавших влияние на развитие современной политической мысли: Карла Шмитта и Макса Вебера. Шмитт — противник парламентаризма, так как парламент не в состоянии вырастить сильных лидеров, в которых нуждается страна. Он делает ставку на плебисцитарную демократию, в которой народ одобряет действия харизматических вождей (такую демократию он противопоставляет либерализму, который предусматривает сложную систему компромиссов между представителями элит). Он враг политических компромиссов, противопоставляющий им решения, принимаемые лидерами. Государство становится доминирующим фактором, подминающим под себя общество; оно должно быть единым («тотальным»), так как плюрализм и дискуссии ослабляют его перед лицом врага. К врагу у Шмитта особое отношение: он должен восприниматься настолько реально, чтобы народ был постоянно отмобилизован и готов в любую минуту встать на защиту государства. Вебер более сложен, чем Шмитт. Он не идеализировал парламентаризм, значительное внимание уделял харизматическому типу лидерства, видя в нем силу, уравновешивающую парламентаризм, который в противном случае может стать олигархическим. В свою очередь, парламент уравновешивает бюрократию, достаточно профессиональную для того, чтобы осуществлять эффективное управление, но слишком закрытую и склонную отстаивать собственные корпоративные интересы. Парламент должен обеспечивать появление политических лидеров — в этом принципиальное различие веберовской и шмиттовской моделей. Веберовское государство — это равновесная система, в которой ни один элемент не может подавлять другие и наличествует конкурентная политика, — ей не противоречит сильное лидерство. В веберовской модели есть плебисцитарные элементы, но они не носят самодовлеющего характера. При принятии решений политик, по мнению Вебера, должен принимать во внимание как политический, так и этический компоненты и действовать, каждый раз исходя из особенностей ситуации. Если Шмитт политологически обосновывал практику корпоративистских государств, возникших после Первой мировой войны (Италия при Муссолини, Португалия при Салазаре и др.), которые стали одним из исторических «тупиков», то веберовская традиция соответствует современному политическому мейнстриму. Российское государство в начале 90-х строилось по веберовской модели, нашедшей отражение в Конституции 1993 года, но веберовский подход в 90-е годы не привел к успеху. Роль парламента была снижена: Борис Ельцин не мог забыть своего противостояния с Верховным советом и создал ряд ограничителей для законодательной власти. Не получилось создать и веберовскую идеальную бюрократию — государственный аппарат оказался подвержен системной коррупции. Наконец, и харизматичный президент вскоре утратил свою харизму, по состоянию здоровья выпустив ситуацию из-под контроля. Все элементы системы сдержек и противовесов, таким образом, не могли эффективно функционировать. Приход к власти Владимира Путина привел к тому, что один из элементов веберовской триады — президентская власть — вновь стал эффективным. Избранный в 1999 году многофракционный парламент оказался наиболее успешным органом законодательной власти за всю историю современной России. Защищая свою «самость», он конструктивно сотрудничал с президентской властью, приняв целый ряд либеральных законов из «повестки дня» 90-х годов: был введен суд присяжных, разрешена купля-продажа земли, архаичный КЗОТ заменен более современным Трудовым кодексом. В парламенте появилось большинство из четырех центристских депутатских объединений, которые при принятии реформаторского законодательства получали поддержку со стороны либералов. Правда, бюрократия как была, так и оставалась коррумпированной и не слишком компетентной. Однако постепенно в деятельности государственной власти стали появляться шмиттов-ские тенденции, которые со временем усиливались. После выборов 2003 года парламент перестал быть местом для дискуссий, а с ликвидацией одномандатных округов он практически перестал выдвигать новых лидеров. Такому парламенту можно было дать право проводить расследования, понимая, что он им не воспользуется без прямого указания Кремля (до сих пор ни одного парламентского расследования проведено не было). Отмена губернаторских выборов привела к резкому усилению президентской власти. Время компромиссов с элитами закончилось с «делом ЮКОСа». Был создан образ врага в лице Михаила Ходорковского, а чуть позже либералов, «агентов Запада» из структур гражданского общества (некоммерческих организаций) и оппозиционных движений. Избирательная кампания 2007 года стала торжеством шмиттовского подхода к политике. Тогда в качестве врага была избрана, в целом, лояльная по отношению к Кремлю либеральная партия СПС, дистанцировавшаяся от радикальной оппозиции, но посмевшая некоторую самостоятельность на региональных выборах. Парламентские выборы фактически превратились в плебисцит о доверии Владимиру Путину, успешно выигранный властью. Но тут и выявились пороки шмиттовской модели. Она не решала проблему бюрократии, — напротив, «силовая» бюрократическая элита, наименее склонная к модернизации, выступала в качестве основной опоры системы. Уровень компетентности власти не увеличивался. Чиновничье давление на экономику уничтожало предпринимательскую инициативу, а рост ВВП был связан лишь с благоприятной конъюнктурой. На многочисленные элитные группы, интегрированные в «Единую Россию», рассчитывать было сложно: они поддержали Путина вынужденно, с тем чтобы хотя бы частично сохранить свои аппаратные позиции. За славословием президенту (в 2007 году появилась формулировка «национальный лидер») скрывалось стремление сохранить статус-кво, выгодный бюрократическому аппарату. Вместо доминирующего государства появилась доминирующая бюрократия, не ограниченная институтами гражданского общества. Все эти проблемы создали условия для попытки частичного возвращения к Веберу. Отменяются наиболее репрессивные положения законодательства об НКО, президент Медведев делает несколько «знаковых» шагов навстречу либералам, которые перестают быть врагами, а становятся партнерами. Стилистика конфликта и поиска врагов постепенно уходит в прошлое. Не менее важно и стремление снизить наконец коррумпированность чиновничества, ликвидировав самые одиозные дыры в действующем законодательстве, — например, в вопросе о конфликте интересов и о возможности перехода на работу в бизнес-сферу в курируемой ранее данным чиновников области (так называемый эффект шлепанцев). По Макаркину, такая переориентация — пусть частичная и аккуратная — дает основания для очень осторожного, но все-таки оптимизма. Его наш автор разделяет с Перегудовым (см. выше).
Несколько публикаций посвящено подписанной президентом стратегии национальной безопасности РФ до 2020 года. Виталий Портников в статье «Стратегия без опасностей» (Грани.Ру, 15 мая) замечает, что здравомыслящий россиянин может рассказать своему президенту, в чем главные угрозы национальной безопасности страны. В сырьевом характере экономики, превращающем Россию в страну третьего мира на следующий же день после падения нефтяных цен. В удушающей страну коррупции. В катастрофическом вымирании населения, которое ставит под вопрос физическую возможность даже не развития, а просто заселения российских просторов. Но кому в российской политической элите интересна вся эта дребедень? В сознании случайных людей, оказавшихся в московских коридорах власти в начале нового тысячелетия, современная Россия — некий клон Советского Союза, поднимающийся с воображаемых колен. Естественно, у этого клона, живущего в виртуальном кремлевско-телевизионном пространстве, и угрозы совершенно другие. Главный оппонент — все те же Соединенные Штаты, мечтающие унизить Россию и помешать ее возрождению. Главные предатели — бывшие советские сателлиты, посмевшие считать счастливые годы пребывания в тени «большого брата» не лучшим временем в своей истории и налаживающие сотрудничество с заокеанским супостатом. Главный союзник — Китай, руководство которого вряд ли мечтает о совместной борьбе с супостатом, так как экономически, — и кризис это явственно доказал, — зависит от его процветания. Примечательно, что из новой стратегии практически исчезли все угрозы, считавшиеся серьезными в начале века. Нынешнюю власть уже не волнует усиливающееся расслоение общества, терроризм и сепаратизм — несмотря на непростую ситуацию на Кавказе, кризис социального обеспечения и здравоохранения, криминализацию общественных отношений. Портников резюмирует: к проблемам реальной России утвержденная ее президентом стратегия отношения не имеет. Из документа мы можем узнать все о маниловских мечтаниях российского чиновничества, о том, каким Наполеоном мнит себя каждый клерк, попадающий на работу в Совбез или администрацию главы государства, какой образ России вырисовывается в его сознании по дороге на Рублевку. Но о самой России мы не узнаем ничего, как и совершенно не поймем, какой будет страна в 2020 году.
Александр Храмчихин в статье «Чтоб была» («Частный Корреспондент», 22 мая) также весьма критично судит о принятой стратегии. Он утверждает, что этот документ в очень значительной степени носит декларативно-пропагандистский характер, его создатели выдают желаемое за действительное. Как там сказано, Россия «восстановила возможности по наращиванию своей конкурентоспособности и отстаиванию национальных интересов»? Интересно, в чем это выражается? Возможно, на этот вопрос ответ содержится в п. 9, который, безусловно, должен считаться хитом всей стратегии: «Переход от блокового противостояния к принципам многовекторной дипломатии, а также ресурсный потенциал России и прагматичная политика его использования расширили возможности Российской Федерации по укреплению ее влияния на мировой арене». Таким образом, впервые открыто признан факт, который до сих пор Кремль яростно отрицал: Россия использует экспорт энергоресурсов как инструмент политического давления на другие страны. Нефтегазовые мотивы красной нитью проходят через весь документ. Указывая на невнятицу с приоритетами нацбезопасности в связи с доминированием экспортно-сырьевого характер экономики, автор статьи считает символичным, что в 23-страничном документе раздел «Наука, технологии и образование» занимает одну страницу (меньше только экология, что не менее символично). Причем на этой единственной странице про такую критически важную для национальной безопасности вещь, как образование, фактически не сказано вообще ничего. Естественно, что через нефтегазовую призму рассматриваются и внешние угрозы. Например, в п. 12 написано: «В условиях конкурентной борьбы за ресурсы не исключены решения возникающих проблем с применением военной силы: может быть нарушен сложившийся баланс сил вблизи границ Российской Федерации и границ ее союзников». Если кто всерьез и заинтересован в захвате наших ресурсов, то это Пекин, но эта страна в стратегии рассматривается исключительно в качестве союзника, причем аж в трех форматах: в рамках РИК (Россия, Индия и Китай), БРИК (Бразилия, Россия, Индия и Китай) и ШОС. Достаточно сложно понять, может ли Китай решить указанную совокупность проблем без ведения внешней экспансии, позволяющей внеэкономическим путем получить доступ к дефицитным ресурсам и к территории для проживания избыточного населения. Если не может — какую форму экспансии он изберет и в каком направлении двинется. Наибольшее удивление у автора вызывает наше упорство (поистине, оно достойно лучшего применения) в строительстве геополитической химеры под названием «треугольник Москва — Дели — Пекин». Именно это строительство химеры привело нас к крупнейшему внешнеполитическому провалу последних лет: Москва сама затолкала своего важнейшего потенциального союзника (Дели) в объятия Вашингтона. Форсированное сближение Индии и США стало очевидным фактом. Индия вполне готова была дружить с Россией, но никак не с Китаем, который она справедливо считает своим основным геополитическим конкурентом и военным противником. А уж если ей бы удалось подружиться с Китаем, то она в этом случае прекрасно обошлась бы без России. Противостоять Америке Индия, наоборот, не собиралась, ей это просто не нужно, а ведь у пресловутого треугольника единственная задача — противостоять США. Исключительно как самоцель. <…> А враги у нас, конечно, США и НАТО. <…> Здесь налицо очень интересная смесь психологических комплексов, обмана и самообмана. Все-таки хочется понять, в чем основа нашего противостояния с США, если нет прежних идеологических расхождений. В стратегии об этом, увы, ничего не сказано. Заявления о поддержании паритета и сохранении потенциала СЯС (стратегических ядерных сил) просто ошеломляют своим полным расхождением с реальностью. Если в конце 90-х у России и США действительно был примерный паритет, то с 2000 года российские СЯС сократились практически вдвое. …реальные возможности «встающей с колен» России на самом деле стремительно сокращаются (если не сказать — обнуляются). Это относится и к военной мощи, и к внешнеполитическому влиянию. Храмчихину хочется спросить у авторов документа: неужели интересы России пострадали из-за того, что НАТО проводит операцию против талибов в Афганистане? И даже от вторжения США и их союзников в Ирак, которое формально можно классифицировать как агрессию, какой ущерб мы понесли? Ведь в результате этих войн США и НАТО приняли на себя удар исламских радикалов, которые до этого совершали открытую агрессию против России (в Чечне) и против стран Центральной Азии, наших союзников по ОДКБ. Очень показательно, что в стратегии почти нет упоминаний об угрозе терроризма. Это естественно, она за последние восемь лет очень заметно снизилась. В значительной степени благодаря усилиям США и НАТО в Афганистане и Ираке. Это, что называется, медицинский факт. Но почему-то за это от Москвы они получают только проклятия. Чуть ли не впервые в нашей истории нашлась страна, которая своей кровью и на свои деньги воюет за наши интересы. Разумеется, она преследует свои цели, но при этом получается так, что защищает нас. Мы проклинаем ее за это! Нам не нравится, что арабы и афганцы убивают и ненавидят американцев, а не нас! Что американские войска, а не наши стали мишенью для исламистов, центром их притяжения. Видимо, нам хочется по традиции платить своей кровью и своими деньгами за чужие интересы, обратная ситуация для нас психологически непереносима. Храмчихин резюмирует: документ представляет собой набор положений либо предельно банальных и бессодержательных, либо не вполне очевидных, причем очень часто противоречащих друг другу и реальной действительности. Строить на их основе политику в соответствующих областях невозможно.
В «Ежедневном журнале» Андрей Солдатов в статье «Нацбезопасность: ребрендинг угроз» (14 мая) полагает, что именно предполагаемые угрозы нашему государству отличают версию 2009 года от версии 2000-го. В концепции 2000 года был ранжир по степени опасности в порядке убывания: на первом месте экономика, потом состояние госструктур и общества, мафия и т. д. В стратегии нацбезопасности образца 2009 года угрозы не собраны в один раздел, а разбросаны по тексту. В результате не сразу понятно, какая угроза считается теперь самой важной (и опасной). Зато в тексте появился раздел «Государственная и общественная безопасность». …на первом месте на этот раз оказалась разведывательная и «…иная деятельность спецслужб и организаций иностранных государств» <…> эта «иная деятельность» теперь считается более опасной, чем терроризм, не говоря уже о преступных посягательствах, направленных против личности (попросту говоря, убийствах российских граждан). По Солдатову, список угроз — это список лоббистов: кто из ведомств оказался влиятельней, та угроза поднялась и в общем списке. Поэтому, несмотря на отдельные (и многословные) разделы Стратегии о культуре, здравоохранении и даже экологии, главным бенефициаром до 2020 года (именно на такой срок рассчитана Стратегия), видимо, по-прежнему остается та структура, которая отвечает за отслеживание деятельности зарубежных спецслужб, — то есть Федеральная служба безопасности.
О внешней политике России вообще писали много. «Ежедневный журнал» завершает публикацию отрывков из книги Лилии Шевцовой «Одинокая держава. Почему Россия не стала Западом и почему России трудно с Западом» («Доктрина межеумочности», 3 июля). Шевцова остро формулирует: Внешняя политика в том виде, в каком она осуществляется нынешним российским государством… все ее закономерности и инструменты оказываются вторичными и нередко несущественными. А сама внешняя политика стала лишь продолжением либо формой осуществления внутренней политики в типично ленинском смысле этого слова. Именно внешняя политика Москвы сегодня является важнейшим средством консолидации общества и легитимации российской системы. В этом качестве внешняя политика превращается в мощный охранительный фактор, не менее успешный, чем манипулятивные действия «президентской вертикали». Поэтому так важно, какова ее идеология и философия. Поэтому мы должны прислушаться к тем, кто предлагают их осмысление. И далее Шевцова анализирует риторику министра иностранных дел Сергея Лаврова, которого считает сделавшим максимум для нашего понимания траектории России и сущности нынешнего российского государства и его отношения к миру. Вот основные тезисы внешнеполитической стратегии России в интерпретации Лаврова на этапе российского нефтяного «возвышения» в 2005–2008 годах: существующая система глобальных отношений себя изжила; Россия предлагает создать новое мировое правительство — «тройку» из основных центров силы — России, США и ЕС, которая «сможет направлять мировую лодку»; Россия призывает перейти к «сетевой дипломатии» и отказаться от изживших себя прежних альянсов (имеется в виду прежде всего НАТО). Наконец: «Россия не может принять чью-либо сторону в конфликте цивилизаций. Россия готова играть роль моста». Это была претензия на роль России как самостоятельной мировой силы, которая, как «кошка, гуляет сама по себе». Набор выдвинутых Кремлем определений: «посредник», «мост», «сверхдержава», «сетевая дипломатия» и «геополитический треугольник» — говорил о характере настроений в среде российской элиты в годы упоения кажущимся могуществом и возможностью навязать миру свои правила игры. Шевцова хвалит Лаврова за честность. Он в своем обосновании роли России обратился к ценностным категориям. Он, кстати, был единственным представителем российской элиты, кто пошел по этому пути. В июне 2008 года Лавров предложил миру концептуальное объяснение новой внешнеполитической доктрины Кремля: «Уже нет сомнений в том, что с окончанием “холодной войны” завершился… этап мирового развития — 400–500 лет, в течение которых в мире доминировала европейская цивилизация». Странное утверждение: казалось, что конец «холодной войны» означал конец антизападной и антиевропейской альтернативы, который был ознаменован падением СССР. Поверим министру, что на самом деле распад СССР означал не победу западной цивилизации, а ее собственное «завершение» (!). До сих пор мир думал по-другому, — значит, мир ошибался. Ну, и что теперь нас ожидает? Оказывается, если верить министру, мир стоит перед дилеммой: либо «через принятие западных ценностей… становиться Большим Западом», либо «другой подход, и его продвигаем мы». А вот в чем этот «другой подход» заключается: «конкуренция становится подлинно глобальной, приобретая цивилизационное измерение, т. е. предметом конкуренции становятся в том числе ценностные ориентиры и модели развития»! Представитель российской правящей команды открыто заявлял, что Россия собирается предложить миру иную, не западную систему ориентиров и стандартов и даже иную модель развития. Здесь он пошел дальше Владимира Путина, который пока открыто не отваживался на такие теоретические новации. Впрочем, далее Шевцова находит у Лаврова сбои и противоречия. К примеру, он говорил, причем в одном и том же выступлении (в июне 2008 года), что хотя «мы» предлагаем миру «другой подход» (кстати, кто такие «мы»?), тем не менее «Россия мыслит себя как часть европейской цивилизации, имеющей общие христианские корни». Этим он меня окончательно добил: как это можно быть одновременно частью европейской цивилизации и предлагать ей «другие ориентиры и модели развития»? А вскоре Лавров еще раз пересмотрел позицию о месте России в цивилизационном контексте. В начале 2009 года он объявляет НАТО пособником агрессора против России (Грузии) и… ратует за стратегическое партнерство с Евросоюзом. Но ведь, позвольте, НАТО и ЕС — это практически одни и те же страны. <…> Возможно, министр имеет в виду партнерство с ЕС только потому, что ЕС не включает Америку. Тогда это означает по меньшей мере неодобрительное отношение российской власти к США. Но как в таком случае быть с «перезагрузкой» российско-американских отношений? Резюмируя, Шевцова пишет: Пытаясь чем-то заполнить стратегическую пустоту, российская правящая команда обратилась к диалектике, которая в кремлевском исполнении выглядит следующим образом: сегодня российские власти говорят то, что отрицали вчера, а завтра они могут опровергнуть сегодняшние заявления. Так, в апреле Лавров вновь сделал резкий концептуальный поворот. Он заявил, что Россия является «частью евроатлантического сообщества», и призвал к эре «консенсусной политики». Метания российского министра иностранных дел, — пишет Шевцова, — свидетельствуют о том, что российская элита продолжает пребывать в состоянии мучительного поиска, пытаясь найти приемлемое, если не убедительное, объяснение и целей российской системы, и ее поведения на международной сцене. Ведь нужно скрыть реальные мотивы действий российского государства и доказать, что Россия ничем не отличается от Запада, что и Запад такой же, как Россия. И в то же время нужно упомянуть для успокоения собственных традиционалистов, что Россия все же от Запада отличается и даже может с ним соперничать, без уточнения, чем именно отличается, и не уточняя, в чем именно соперничать. Можно лишь посочувствовать тем, кто вынужден объяснять и легитимировать состояние российской системы и пытаться представить ее стагнацию как движение, ее судорожные броски в разные стороны — как стратегию, устремления правящего класса — как национально-государственные интересы, а отсутствие у него принципов — как новый вид идеологии прагматизма.
На сайте Фонда «Либеральная миссия» размещены материалы дискуссии «Россия и Запад: состояние и перспективы отношений» (28 апреля). Директор Московского центра Карнеги Дмитрий Тренин, исходя, очевидно, из того, что альтернативы медленной интеграции России в сообщество Запада нет, замечает: Недемократический режим, существующий в нынешней России, в условиях XXI века рассматривается ее партнерами как не полностью легитимный. В свою очередь, международные интересы не полностью легитимного режима также являются не вполне легитимными. Иными словами, то, что Соединенные Штаты и страны Европы были готовы «понять и поддержать» в отношении действий Франции в ее бывших африканских колониях, они не могут признать в политике России по отношению, например, к странам Средней Азии. <…> Дело, оказывается, уже не в количестве и качестве стратегических наступательных вооружений, даже не в размерах валового внутреннего продукта, пусть даже по обменному курсу и на душу населения, и не в имидже, а в качестве политических, экономических и общественных институтов и в степени признания этих институтов в мире. И ничего здесь поделать нельзя. До тех пор, пока российские институты по своему качеству не будут сопоставимы с соответствующими институтами Европы и Северной Америки, Россия не будет рассматриваться Западом как равная, какой бы у нее ни был золотовалютный запас и какая бы цена на нефть ни установилась на рынке. Далее Тренин констатирует, что внешняя политика Кремля сегодня не помогает решению задач модернизации России. Если бы внешняя политика РФ рассматривалась как ресурс для модернизации, то приоритет отдавался бы развитию отношений с теми странами, которые в максимальной степени способны предоставить такой ресурс. Чего не наблюдается.
Президент Института стратегических оценок Александр Коновалов комментирует идеи изоляционистов: обсуждается такое, например, предложение: давайте загородимся от всего мира на несколько лет и «подморозим» страну в политическом смысле. Создадим на время жесткий режим и будем без помех осознавать себя и то, чего нам надо. Недавно госпожа Нарочницкая опять повторила эту идею по телевидению. Конечно, на несколько лет можно и заморозиться, потому что Россия — страна самодостаточная. Но только потом, когда разморозимся и откроем дверь, окажется, что вокруг совсем другой мир, в котором нас никто не ждет и к которому мы совершенно не приспособлены. Это отбросит Россию на десятилетия, если не на века. А российское руководство надеется просто «переждать» кризис. Потерпеть год-другой у нас каких-то резервов хватит, а дальше, мол, начнут расти цены на нефть, и все вернется на круги своя. То есть на нас опять начнет литься «золотой» дождь, и мы этим американским паровозиком будем вытащены из ямы. На самом деле мир после кризиса будет совсем другим. Коновалов видит два варианта будущего России: а) стать сырьевым придатком Китая и грозить из-за китайской спины кулачком Западу; б) пойти по пути модернизации вслед за Западом, с помощью Запада, вместе с Западом. Но тогда надо для начала прекратить тот параноидальный леонтьевско-шевченков-ский бред, который все еще льется на головы зрителей с экранов ведущих каналов.
Военный аналитик Александр Гольц находит, что в прагматическом аспекте мы имеем триумф внешней политики Владимира Владимировича Путина. В его Мюнхенском выступлении, когда он потребовал военного равенства России и Запада, возвращения к обсуждению договора о стратегических ядерных вооружениях, а также обсуждения проблем противоракетной обороны, ключевой была фраза о том, что 80-е годы были эпохой наибольшей стабильности в отношениях между Москвой и Западом. Внешняя политика Путина и свелась к тому, чтобы сугубо искусственным образом вернуться к повестке дня 1980-х годов. И ему это удалось. Сегодня в центре внешней политики России находятся новый договор СНВ, договор об обычных вооруженных силах в Европе (ДОВСЕ), вопросы противоракетной обороны. Это все — повестка дня 1980-х, причем притянутая за уши в сегодняшний день. Москва навязала Западу сначала карикатурное виртуальное подобие новой холодной войны, а теперь навязывает виртуальное карикатурное подобие разрядки. Гольц, как многие, видит во внешней политике Москвы внутренний стимул: Путиным и близкими к нему людьми руководит, если говорить о главной внешнеполитической идее, параноидальный страх перед «оранжевой революцией», появившийся после событий 2005 года на Украине. У них возникло устойчивое убеждение, что «коварный зарубеж» может ловко вмешаться в наши дела, чтобы все перевернуть в стране с ног на голову. На мой взгляд, для такого страха нет ровно никаких оснований. Тем не менее он существует. И вот, чтобы занять своих западных партнеров, чтобы не вести с ними бесконечные разговоры о всяких таких «глупостях», вроде прав человека, политических свобод и прочего, им была предложена старая добрая игра 1980-х. «Давайте снова считать боеголовки», — предложил им Путин. И они приняли игру. По той простой причине, что не имеют никакой стратегии в отношении России. Корни московской украинофобии также внутренние. Существует описанная кремлевскими политологами теория суверенной демократии. Согласно ей, у народа России тяжелый исторический опыт. Он не готов к свободе, не готов к свободным выборам. Всякий раз, когда он получает свободу, наступает хаос. Стало быть, России требуется то ли двадцать лет, то ли тридцать лет «ручного управления». И вдруг два народа, две страны, которые имеют приблизительно такой же исторический опыт, приблизительно такую же историческую память и такие же рефлексы, как и народ России, вдруг сказали: «Извините, это у вас ручная демократия, а мы вот хотим стать частью Евроатлантического сообщества. А вступление в НАТО — это самая прямая, самая легкая дорога туда». И это рушит, на мой взгляд, всю систему кремлевского миропонимания. Если вдруг эти «постсоветские» — такие же, как мы, или еще хуже, чем мы, — будут приняты в НАТО и их будут считать нормальной демократией, то, черт побери, кто же мы такие? Почему Украине не нужно «ручное управление»? Это серьезный вопрос российской внутренней политики. Поэтому когда Путин говорит о вступлении Украины в НАТО, в этом видна страсть, в этом истинная и совершенно ясная ярость.
Сотрудник Института экономики переходного периода Кирилл Рогов связывает тип российской государственности с ценой барреля нефти. В докризисные годы внешнеполитическая доктрина российского руководства базировалась на двух импортных понятиях — «декаплинг» и «революризация». Первое слово означает популярную в 2008 году доктрину, согласно которой ухудшение экономического положения в развитых странах Запада и нарастание там финансовых проблем не будут вести за собой сокращение темпов роста в развивающихся странах. «Революризация» — другая модная теория 2008 года. Согласно этой гипотезе, резкие изменения цен на сырье, которые имели место в 2000-е годы, не носят конъюнктурный характер, а отражают принципиальное изменение баланса цен разных факторов производства. Сырье становится дороже, и его роль будет возрастать. Отсюда декларации Лаврова летом 2008 года. Было заявлено, что Россия не только мощная экономическая держава, но и страна, способная к самостоятельным политическим шагам, что она выходит на некоторый самостоятельный политический курс, переходя красную черту той словесной войны, которой придерживалась до того. Рогов констатирует, что эти доктрины в значительной степени сегодня девальвированы и цена барреля нефти определит сценарии политической ситуации в России и внешнеполитического курса. Их три. При цене ниже 30 долларов — мобилизационный госкапитализм, тотальное госрегулирование и эксплуатация внешнеполитических конфликтов для поддержания внутренней стабильности и разрешения внутриполитического конфликта в пользу сторонников жесткой линии. При цене 40 — 50 долларов — инерция, общая вялость и стремление заморозить конфликтные зоны и спустить все на тормозах. При цене выше 50 долларов ресурсов хватает, но расходы не сокращаются, а, наоборот, начинают увеличиваться. В результате политический конфликт обостряется: необходимо закрепить результаты очередного передела собственности, который происходит сейчас, и возникает иллюзия, что довольно долго можно будет жить за счет госинвестиций. Таким образом, борьба за госинвестиции и за контроль становится очень острой. Такова детерминистская логика. Но есть еще волюнтаристский сценарий. Он связан с желанием Путина разобраться с Грузией и вернуть Украину в зону российского влияния… Как и многие, Рогов — фаталист и не видит в России перспектив модернизации и либерализации сверху. За последние четыре–пять лет создана система, которую социолог Дмитрий Волков назвал «персонализированной госсобственностью». В каждой госкорпорации есть конкретный человек, который отвечает за данный кусок экономики. И эта система персоналистского капитализма, на мой взгляд, практически не оставляет люфта для движения системы в сторону либерализации. Она вообще не позволяет двигаться в сколько-нибудь широком диапазоне, потому что все очень не институционализировано, и любое движение угрожает той или иной группе.
История
Одна из самых острых публикаций в Рунете на темы истории — отклик Алексея Широпаева в его блоге shiropaev’s journal («Имперский Культ Бойни», 9 марта) на инициативу министра Шойгу «принять закон, который бы предусматривал уголовную ответственность за отрицание победы СССР в Великой Отечественной войне». Широпаев критически анализирует советский и постсоветский культ победы с точки зрения политических выгод власти. Сейчас, в эпоху Второго Совка, усилиями лубянских мудрецов и их подручных идеологов «великая победа» превращается в «замковый камень» всей культурно-государственной концепции России-Империи, в этакое средоточие всего российского метаисторического мифа, в высший смысл и оправдание имперской истории. Более того: «великая победа» становится, по сути, религией. Верный путинский трубадур Александр Проханов, чья обязанность — всегда бежать чуть впереди кремлевского «паровоза», прямо пишет в статье под названием «Победа — религия, Сталин — святой»: «Каждый год 9 мая в заволжской степи, покрытой первыми цветами, там, где соединились Сталинградский и Донской фронты, возникает Ангел. Громадный, прекрасный, с сияющими очами, плещет алыми крыльями. На груди у него бриллиантовая пятиконечная звезда. Он летит над местами святой Победы, благословляет все могилы, все обелиски, целует оставшихся в живых ветеранов, осеняет знамением остатки блиндажей и окопов. Прилетает в Москву, к Кремлевской стене. Опускается на могилу Вождя. Накладывает на зеленый дерн свои светящиеся руки, посылая в святую могилу животворное тепло. Слышит, как откликаются теплом нетленные мощи. Затем Ангел Победы подымается в рост, выше колокольни Ивана Великого, и взмывает в небо. И кажется, что крылья его трепещут, как военная плащ-палатка». Далее Широпаев рассуждает о том, что потери в войне начинают восприниматься как некое жертвоприношение кровью на алтарь Империи. Генералы когда-то не жалели солдатских жизней. Вся «великая отечественная война» — это сплошная фантасмагория ржевов и зееловских высот, больших и малых. Фантасмагория жертвенной бойни, осененной, как заклинанием, «великим русским словом “надо”». Эту войну и эту победу можно правильно осмыслить лишь в контексте истории советского рабства. И шире того: ее действительно можно считать иконой души российского Мега-Государства, иконой ордын-ско-имперского зла, поработившего когда-то русских. Повторяю, важно осознать: «великая победа» Советов стоит в одном ценностном ряду с ГУЛАГом как выражение ненависти и презрения к свободе и человеческому достоинству. Она вобрала в себя сущностные, изначальные качества Орды-России, лишь усиленные большевиками: «азиатский способ производства» как в экономике, так и в методах ведения войны, а также предельный антиевропей-ский пафос (неспроста многие историки-патриоты рассматривают «великую победу» как судьбоносную «разборку» России с гнилым Западом, подготовленную всей предшествующей историей). Можно сказать, что «великая отечественная война», «великая победа» — это концентрат России как идеи, ее палладиум, требующий постоянных «каждений» и разрушение которого обессмысливает и даже упраздняет Империю. «Великая победа» — это сегодня первый и последний из имперских смыслов; только она еще как-то сплачивает лоскутное, рыхлое, патологически огромное пространство Эрэфии и подпитывает фантом «единой российской нации». Только она все еще способна будить в массовом сознании стереотипы жертвенности и стадности, столь необходимые Кремлю сегодня, когда бьет час окончательного исторического банкротства имперского централизма. Именно фетиш «великой победы» все еще позволяет допотопной бюрократической пирамиде эксплуатировать российские регионы, прежде всего — русские, поскольку примиряет народное сознание с этим чудовищным Сверх-Государством, «спасшим нас от Гитлера». Более того: «великая победа» привносит в русское сознание сладенькое, рабское чувство сродства с Империей, которая в наших глазах, подернутых слезами восторга, превращается из кровожадного молоха в патетическую «мать-родину». Тут-то и возникают холопский энтузиазм, холопская гордость и холопский патриотизм, заквашенные на холопской любви к Хозяину.
И напоследок нечто, что можно применить к «Континенту». А применив, поспорить. Дмитрий Грушевский в «Неприкосновенном запасе» (№ 1), размышляя о книге А. Млечко, посвященной эмигрантскому журналу «Современные записки» (1920–1940), полагает, что специфика и этого издания, и других эмигрантских журналов, и вообще либеральной прессы в России — это втягивание человечества в русские проблемы, призыв к миру задуматься о нас и нашей ситуации. Возможно, это и есть миссия русского патриотизма — ценой авторитета своей страны или душевного спокойствия поколений создавать всему миру проблемы, решая которые, он, мир, будет развиваться… Элиты мира учатся на ошибках элит России и противостоят России, изменяя мышление, правила игры и технологии.
Обзор подготовил Евгений Ермолин