Опубликовано в журнале Континент, номер 140, 2009
Анна САЕД-ШАХ — родилась в Москве, окончила Филологический факультет Московского областного педагогического института. Стихи публикует с 1985 года, печаталась в журналах “Дружба народов”, “Континент”, “Новый мир”, “Огонек”, “Юность” и др. Автор двух поэтических сборников на русском и одного — на болгарском языках. Стихи переводились на английский, фламандский и непальский языки. Живет в Москве.
Анна САЕД-ШАХ
Страна сирот
Мужчина в нагрузку
…История моих детских домов началась несколько лет назад. Во всем виновата Наташка Васильева, с которой мы хвастались друг перед дружкой своим неуемным чадолюбием. Справедливости ради Наташка однажды сказала:
— Любить собственного ребенка — не велика заслуга, это скорее корыстная потребность собственного эго. И спасать человечество — тоже. Куда хлопотней и неблагодарней помочь одному. Вот ты готова взять на себя такую ответственность?
— Готова! — с пионерским запалом выпалила я.
И тогда Наташка положила передо мной рекламную газетку с заранее подчеркнутым ее заботливой рукой объявлением: “Мальчик Костя, пяти лет, из детского дома, ищет добрую и ласковую маму. Мама, отзовись!” К объявлению прилагался телефон для связи.
— Ну что, слабо тебе? — вызывающе спросила подруга.
Трубку снял интеллигентного голоса мужчина и сразу объяснил, что это именно он дал объявление по просьбе Кости. Дело в том, что он сам привязан к мальчику и тот уже два года называет его папой. Но у мужчины, к сожалению, есть жена и свой не совсем здоровый сын. Жена и сын не хотят любить красивого здорового Костю и ему, мужчине, не велят. Но это не телефонный разговор, и нужно встретиться глаза в глаза.
Мы встретились и поехали в детский дом. Мужчина был культурный, высокий, симпатичный, плохо одетый, зато не старый.
— Знаете, мне много одиноких женщин звонит, и все готовы воспитывать Костю, даже усыновить, но… (он сконфуженно хихикнул и покраснел) с одним условием — вместе со мной. Чтоб уж полноценная семья. Мы с Костей даже ездили к одной месяца два. У нее свой магазин и БМВ. Но… в общем, она нам не подошла.
— У вас что, аукцион?
— Боже упаси, просто я не могу отдать мальчика в плохие руки. Кстати, если вы с Костей друг другу понравитесь, пусть он и дальше называет меня папой. Пусть как будто мама живет в одном месте, а папа — в другом.
— А как он должен называть моего мужа? — спросила я.
— Так вы еще и замужем? — очень удивился мужчина.
— И дети есть, так что мальчику скучно не будет.
Мы с Костей сразу понравились друг другу, и во второй мой приезд он уже называл меня мамой, что, впрочем, неудивительно. В детском доме всех женщин: воспитательниц, нянечек, поварих, медсестер, кладовщиц — дети зовут простым русским именем — Мама.
Через месяц позвонил Мужчина. В его голосе была грустная тревога.
— Костя сказал, что часто бывает у вас. Я бы не советовал вам торопиться с усыновлением.
— А я и не тороплюсь.
— Есть несколько вариантов: усыновление, опекунство с проживанием у вас и просто опекунство. Вы можете брать его на выходные, на праздники, каникулы, но не несете глобальной ответственности. Ведь вы работаете, и вам некогда им особенно заниматься. Поэтому я рекомендую опекунство в легкой форме.
Через месяц он снова позвонил и еще более удрученно попросил меня пореже ездить к Косте, так как понял, что сам сильно привязан к мальчику и не хотел бы его терять. Тем более что он, мужчина, чувствует себя одиноким рядом со злой женой, вечно требующей зарплату, и больным сыном с вечными дорогими лекарствами.
Я пожалела мужчину и, не желая лишать его единственной отрады в Костином лице, решила отступить. К моему стыду признаюсь, что это решение далось мне довольно легко. Я даже испытала некоторое облегчение, что вот, мол, искренне хотела, да не дали развернуться. Тем более что эти два месяца я занималась в некотором смысле аутотренингом, приучая свою душу к чувству, которого еще всерьез не испытывала, но которое вот-вот готово было родиться — любовь к не своему ребенку.
Прошел еще месяц. Я почти вошла в русло прежней жизни и, возможно, так в нем и пребывала бы по сей день, если бы не ночной звонок сумасшедшей Наташки Васильевой, страдавшей бессонницей. Она велела срочно придти по неотложному делу. Вспомнив Светлова, утверждавшего, что дружба понятие круглосуточное, я вяло поплелась в соседний подъезд. Налив мне чашку крепкого кофе, Наташка снова положила на стол рекламную газету с подчеркнутым красным карандашом объявлением следующего содержания: “Интеллигентный интересный мужчина сорока двух лет, рост 185, без дурных привычек, женат, и его маленький дружок Костя, сирота пяти с половиной лет из детского дома, ищут добрую и ласковую женщину, неполную, одинокую, обеспеченную (наличие отдельной квартиры обязательно), не старше 35 лет, — с целью создания побочной семьи”.
Утром, продрав глаза, я поехала в детский дом к ничего не ведавшему маленькому заложнику. Который еще не научился замечать моего долгого отсутствия.
Проверка на вшивость
Никто из них не видел или просто не помнил своих родителей.
Однако все самые серьезные стычки между ребятами от пяти до двенадцати происходят именно на “родительской” почве. С рыцарской отвагой защищают они честь своей единственной дамы сердца, мамы-невидимки, если враг произносит самое страшное, на их взгляд, ругательство:
— А твоя мать — пьяница!
— А твоя — шлюха!
— А твоя — наркоманка!
Об отцах не спорят: их пороки, как и достоинства, не обсуждаются никогда. Иначе пришлось бы объявить обидчику: вот придет мой папа, получишь по соплям. В минуты откровений они делятся друг с другом “правдой”. У одного мамочка все время болеет в больнице, у другого — работает только в вечернюю смену, а днем отсыпается. Третьего вообще пытались взять в заложники за выкуп, вот и пришлось мамочке его здесь спрятать, пока все не обойдется.
Однажды Костя, которого я опекала уже года три, попросил:
— А давай возьмем на выходные Катьку, она красивая. Пусть поночует с нами. А то она все спрашивает, как да как дома живут. Пусть хоть разок поживет.
Пожила, а месяца через два позвонила с печальным известием:
— Ленка-пигалица чуть-чуть попала под машину, нужно купить трусики, “Барби” и навестить, а то, говорят, она в операционной все звала тебя на помощь.
А еще через месяц мою машину у интернатских ворот стала подстерегать уже двенадцатилетняя губастая Машка — “дочь дипломатов”. У нее в руке всегда была наготове тряпка для протирания лобового стекла. Однажды она попросила мой адрес для переписки, на случай, если вдруг уедет к родителям за границу. И уже на следующий день явилась без предупреждения, торжественно объявив, что ее мама, оказывается, вчера благополучно умерла, и теперь она, Машка, совершенно свободна и готова на правах старшей сестры присматривать за моими шмакадявками в интернате. Каждый из них звонил дважды в день, после уроков и перед сном, подробно отчитываясь за отметки и хвастаясь будничными подвигами.
В конце мая я, как обычно, вручив каждому по пакету сладостей и мелочь на мороженое, простилась с ними до осени.
Ленка уезжала в лагерь, в Крым, Катька со своим гепатитом — в подмосковный санаторий, а Костя с Машкой как отличники отправились по обмену в Испанию.
В сентябре они снова позвонили, пообещав при встрече засыпать меня красивенькими ракушками и другими подарками собственного производства.
…В кабинете меня встретила незнакомая грузная женщина, оказавшаяся новой старшей воспитательницей. Недобро окинув мой загорелый облик, коротко спросила:
— За ребенком? С ночевкой?
Не успела я ответить, как в кабинет ввалилась вся компания, должно быть, караулившая меня у окна.
— А чур я сегодня поеду на переднем сиденье! — крикнул Костя.
— Это что, все твои? — спросила воспитательница.
Не чувствуя опасности, я радостно кивнула.
— Я тебя спрашиваю, — настаивала тетка, — я тут новенькая и еще никого не знаю. Это твои все?
Дети изучали выражение моего лица, будто не видели меня не три месяца, а все три года. Они ждали.
— Да, — тихо ответила я и почти гордо расправила спину, как вдруг услышала:
— Ну и сволочь же ты тогда! — Я замерла, уже зная, что может последовать дальше, ибо сама мысленно не раз произносила подобные тирады. И не ошиблась: — Посмотрите на нее! Разоделась! Кольца нацепила! Конечно, на детишках много можно денег сэкономить. Их пусть государство кормит, а она будет на машине кататься. Какая ты им мать!
Ну, думаю, сейчас скажет, как в кино: ты им не мать, ты им ехидна!
Но ей было не до кино. Она получила наконец-то долгожданную возможность выплеснуть чашу праведного гнева:
— Я еще понимаю, была бы алкашкой драной или инвалидом. Или дети были бы какими недоделками. А ты посмотри, гадина, каких бросила! Как проститутка какая последняя. Да и та не бросит.
— Она нас не бросила, — пропищала Ленка.
— Эх, вы, дурачки маленькие, — продолжала новенькая тетка, — вырастете — поймете.
Я глазами делала ей многозначительные знаки, вращала зрачками, вздымала брови: мол, я, конечно, ценю твой пыл, но неужели ты не понимаешь?
— Ты чё мне строишь глазки?
— А это чтоб ты, дура набитая, наконец заткнулась! — Не выдержала я. — Хоть бы детей постеснялась.
Она вдруг как-то сразу все поняла, мгновенно притихла и сказала разочарованно, потеряв всякий ко мне интерес:
— А, так это не твои детки, тогда бери вон бумагу и пиши заявление. Если всех берешь, одно на всех и пиши. Так это, значит, не твои. Ну извини…
Я обернулась: за моей спиной у двери стыдливо переминались с ноги на ногу Костя, Катька, Ленка и губастая Машка.
— Почему это не мои? — не очень уверенно возмутилась я, прекрасно понимая и чувствуя, что опоздала и уже предала их всех разом, не выдержав до конца всей, переадресованной мне, справедливой по сути брани.
Губастая Машка первой шагнула навстречу и по-отечески обняла меня за плечи:
— Ты, мам, не переживай, — с сочувствием произнесла она, — возьми лучше мою ручку, напиши ей это долбаное заявление.
Я взяла ручку и написала по обычной форме: мол, такая-то и такая, беру таких-то детей. За жизнь и здоровье несу ответственность. С пятницы по воскресенье.
Признайся, что ты меня любишь!
Ленка позвонила поздно вечером и тихим взволнованным голоском спросила, не сплю ли я. Звонила она украдкой от вахтера, явно по неотложному делу.
— Мам, сегодня приходила одна женщина, и я ей понравилась.
— Еще бы ты не понравилась! Ну так что?
Впрочем, я уже догадалась, что она ответит:
— Она сказала воспитательнице, что хочет меня усыновить… По-настоящему. — Ленка сделала паузу.
— Поздравляю! — вяло воскликнула я, чувствуя, как потяжелел мизинец на правой руке. — Поздравляю, — повторила я уже бодрее, вспомнив, как переживала малышка еще пять лет назад, когда я приезжала только к одному Косте, что, вот, всех детей разберут, и она в группе останется одна, потому что не удалась ростом, зубы торчат вперед и красоты никакой нет, даже в зеркале.
Правда, Ленка, говоря это, поглядывала на меня с надеждой, не забывая перечислить и все имеющиеся в наличии достоинства: и что поет лучше всех, и кушает очень мало. А я добавляла, что маленький рост — это как раз хорошо, потому что взрослые любят именно маленьких детей, особенно если их можно легко носить на руках.
— Покажи! — требовала хитрюшка, и я брала ее на руки, якобы показывая, как мамы носят детей.
Но время шло, дети росли, и потенциальные мамы все реже и реже заглядывали к десятилеткам.
— Она увидела меня в коридоре и подумала, что мне пять лет. А когда узнала, что я в пятом классе, было поздно: я ей уже понравилось.
— А она тебе? — все-таки спросила я.
— Не знаю еще. Она хочет взять меня завтра на все выходные домой, чтоб лучше познакомиться… Ты, мам, меня ведь не возьмешь насовсем, чтоб в школу ходить и все такое. Тогда и Катьку пришлось бы брать, и Машку с Костей. А у этой женщины больше никого нет, только я одна.
Я знала, конечно, что каждый из моей четверки хочет быть единственным ребенком для какого-нибудь взрослого. Моя старшая дочь, к примеру, до сих пор не может понять, зачем это мне понадобилось родить ей сестру: разве она была не достаточно ласкова и послушна?
Потом Ленка уже сонным голосом выразила опасение, что скорее всего ее новая мама не разрешит нам видеться.
Я напомнила, что скоро они все станут взрослыми и смогут приезжать ко мне сами, когда захотят. И что я всегда окажусь рядом и помогу в трудную минуту, — словом, наговорила кучу банальностей из серии “мы в ответе за тех, кого приручаем”.
Ленка устало выдохнула в мое ухо:
— А знаешь, мам, зря ты все-таки не хочешь взять меня насовсем.
В воскресенье я повезла остальных в Сокольники. Все всё знали, но не касались этой темы. И только Маша, отвесив Косте подзатыльник за то, что перепачкался кетчупом, вздохнула:
— Скорее бы их, что ли, всех разобрали, я бы у тебя одна осталась, ну, из наших. А то ведь я все равно никому не нужна.
— Это почему же? Ты ведь красавица у нас.
— Да брось, мам, сама видишь — у меня же рост сто семьдесят восемь сантиметров.
Вечером Ленка не позвонила. И только в следующую пятницу раздался звонок от старшей воспитательницы:
— Ты скажи своей дуре, чтоб не дурила! — возмущенно кричала она. — Говорит — сегодня пятница, ты должна приехать.
А я почувствовала, как весело зашевелился мизинец на моей правой руке.
— Твоя уродина удочеряться не хочет. Чего ей, дуре, надо? Пожилая женщина, одинокая, больная, после нее квартира вся останется. Ты скажи своей Ленке, вправь мозги, она тут рядом стоит. Объясни, что пусть на тебя не рассчитывает. На, послушай.
На том конце провода послышался тоненький плач.
— Ну что ты, миленькая, успокойся. Все хорошо. Тебя никто не заставит, ты ведь уже большая, в пятом классе.
Она потихоньку успокоилась и стала рассказывать, как скучала по ребятам, на нашему Рексу, по Барсику, боялась, что Катька в субботу уляжется в моей комнате на ее, Ленкиной, красненькой раскладушке. А у этой женщины из книг — только медицинский справочник, а из животных — одни тараканы. И даже на улицу не пускала погулять, и телевизора нет. И что женщина все выходные на кровати лежала, а она, Ленка, рядом сидела и думала, думала.
— И знаешь, мам, она меня ни разу не поцеловала, даже в щечку.
— Еще поцелует, — я честно пыталась выполнить задание воспитательницы.
— Нет, вряд ли. Она меня все матушкой называла. Матушка, принеси воды, матушка, подай газетку, матушка, почитай-ка мне вслух на пятой странице. Как будто это я ее должна удочерить.
— Ты скажи ей! Скажи правду! — кричала в трубку воспитательница спокойным голосом. — А то она думает, что это ты пока не можешь, а потом так к ней привыкнешь, что сможешь. Скажи, пусть на тебя не надеется.
Ленка взяла трубку и ясным голоском повелительно произнесла:
— Мам, а мам, ну признайся ей, что ты меня любишь!
Мама в отставке
Иногда мне удавалось выбраться к ним только под вечер, и мы могли погулять до ужина. В любое время года дети непременно открывали все окна в машине, высовывали мордахи и, громко жуя жвачку, небрежно кивали на светофорах незнакомым ребятам из других машин, нарочно привлекая к себе внимание. Если мы забегали перекусить горячие пончики или в детский магазин, кто-нибудь из них обязательно громко спрашивал: “Мам, а нам бензина в “форде” хватит?”.
В такие бесцельные короткие вечера мы просто кружили по ближайшим улицам, глазели по сторонам и болтали о тайнах бытия.
— Мам, ты видишь вон ту звезду? — спрашивал Костя. — Она все время на меня смотрит. Наверное, меня с нее бог спустил жить на землю. И наблюдает. Отец Аркадий сказал, что мы — ангелы с заблудшей звезды.
— Конечно, — подхватывала Ленка, — ведь если бы моя мама заблудилась в лесу, она бы все равно уже из него вышла, таких долгих лесов не бывает. Она бы меня обязательно нашла. Просто она там, на звезде.
— На моей, что ли? — ревниво спрашивал Костя.
— Ну уж нет, у меня своя есть, не хуже.
И только губастый переросток Машка мечтательно, по-подростковому цинично улыбалась, вызывая некоторые опасения именно на предмет познания тайны возникновения человека на земле.
— От тебя опять табаком воняет, — строго заметила я ей.
— А ты, мам, во сколько курить начала?
— Да уж не во столько! — нашлась я.
— А я уже года четыре как не курю, — похвасталась пигалица Ленка, — голос сохраняю. — Это был ритуальный сигнал к действию.
— Спой, — как всегда попросила я. И, подрулив к тротуару, заглушила движок.
И вдруг Светка сказала:
— Я помню свою сестренку. Мы с ней сидели в ванной, а мама, наверное, куда-то отошла, потому что ее лица не помню. Помню другую, пьяную женщину, наверное, нашу соседку. У сестренки упала в воду пустышка, и она заплакала. Вода все текла и текла, и сестренка как-то перевернулась и забулькала… А потом пришла эта чужая женщина, вытащила пробку из ванной, положила меня на пол и сказала кому-то: “Надо же, какая живучая, дышит”.
Света замолчала.
— Дальше! Что было дальше? — требовали пораженные ее рассказом дети.
— А дальше, чтобы та пьяница меня не нашла, мама ночью отнесла меня в дом малютки.
— А почему же больше не пришла? — недоверчиво спросила Машка.
— Она бумажку с адресом положила в карман, а карман оказался худой. А она не запомнила улицу, ночь ведь была.
— Ну ты и придумала! — усмехнулась двенадцатилетняя Машка.
Надо сказать, Светкин рассказ меня сильно насторожил: девочка не могла выдумать такие подробности хотя бы по причине полного отсутствия сочинительских способностей и яркого воображения. Тем более что после этой внезапной вспышки памяти Светка посерьезнела и все время о чем-то, напрягаясь, думала. Иногда она повторяла свою историю почти дословно, меняя только концовку с потерянной запиской.
— Странно, почему я не запомнила мамино лицо, когда она несла меня в дом малютки? Наверное, я крепко спала.
Или:
— А почему я запомнила лицо той, чужой пьяницы?.. Наверное, сильно испугалась.
Но недавно она спросила:
— А это правда, что у заведующей в шкафу хранятся папки с какими-то нашими личными делами?
Я поняла, что Светка задумала нечто, способное прояснить смутные картинки, сфотографированные памятью, и остановить ее не удастся.
И действительно, уже через неделю, вечером, когда все спали, она выскользнула из спальни к телефону и, набрав какой-то номер, выпалила:
— Мама! Это я, ваша дочь, Света Кострова. Я нашлась!
…В субботу перед ужином мы стояли кучкой перед входом в интернат и ждали.
— А я видел, как они за ней приехали, — докладывал Костя, — сначала она подумала, что ее опять с гепатитом на этой “скорой” увезут, — и спряталась. А это оказались родители. Просто ее папа водитель.
— А вдруг это обман? Она про папу ничего не рассказывала, — засомневалась Ленка. И тут в ворота въехал микроавтобус с красным крестом на лбу. Из него буквально выпорхнула Светка в новом васильковом платье, с двухлитровой бутылкой “фанты” в руках. Заметив нас, она приостановилась, отвинтила пробку и, опрокинув бутылку, стала жадно пить из горла. Этот жест был куда красноречивей обычных восторженных слов: она, Светка, наконец получила право, ни с кем не делясь, не разливая по равным стаканам, пить из горла свою и только свою воду.
Следом за ней шла симпатичная молодая женщина в кожаной юбке и делала мне ртом странные знаки. Она то прикладывала к губам палец, призывая меня к молчанию, то снова повторяла немую короткую фразу. Приняв меня, очевидно, за воспитательницу и прочитав в глазах неприкрытое ничем удивление и даже осуждение, женщина пыталась заранее о чем-то договориться со мной. Она все приближалась, и вдруг я поняла и ужаснулась: “Я не Светина мама”, — говорили ее губы.
Взяв ее за руку, Светка торжественно объявила:
— Это моя мама наконец нашлась. Правда, красивая?
— А это… Анна Юрьевна, — представила меня Светка, — она тоже моя мама, только бывшая.
Я смиренно улыбнулась и спросила себя, откуда и давно ли Светка знает мое отчество. Тем временем женщина отвела меня к тополю, пошептаться.
— Кто вы? — спросила я.
— Его жена, — и она показала в сторону “Скорой помощи”, возле которой, прислонясь к открытой двери, стоял мужчина, эдакий крепыш, первый парень на деревне.
— Я ведь ничего не знала, — виновато объясняла женщина. — Я случайно оказалась в его старой коммуналке, ну и взяла трубку. А если б не я? А если б эта алкоголичка?
— Вы Свету заберете? — Но она меня не слушала. — Честное слово, я ведь ничего не знала! Он ведь ни разу не обмолвился о собственной дочке. Отмыла его, закодировала, в дом привела жить семьей, по-человечески. На такую добрую нужную работу устроила — людей разных больных спасать. Только все налаживаться стало, — и тут такой сюрприз! Вся жизнь наперекосяк.
— Так вы как насчет забрать девочку?
— Я с удовольствием, но и вы тоже поймите. У меня своя взрослая дочь, общий маленький, мать старая, да соседей полный микрорайон — что я им скажу? Что за сволочь замуж вышла? Тут так сходу не решишь. Да еще гены. А вдруг у нее гены этой алкашки? Вы меня понимаете? — Я кивнула.
Мы простились и разошлись по машинам. Я села в “форд”, а они, под восхищенные возгласы детей включив сирену, помчались по неотложным делам…
Давно это было. Было и прошло…
— Слушай, мам, — спросила вдруг на днях Светка, — А ты не обиделась, что я тебя тогда так, по-другому, назвала?
Покупка
У бывших детдомовцев дома не бывает. Только квартиры.
Эту однокомнатную квартиру я купила вместе с двумя ее обитателями. Бывший хозяин и теперь уже бывший алкоголик Валентин, досрочно пропив полученные от меня деньги (доплату за комнату), по чьей-то остроумной подсказке продал только что приобретенное жилье и, загрузив барахло в грузовик, переехал — куда бы вы думали? — обратно в свою, то есть уже в мою квартирку. Благо, хозяин не поторопился выписаться, а я, соответственно, прописаться, т. к., совершив изнурительную сделку, с чувством глубокого удовлетворения отбыла в отпуск. Вернувшись и застав в кухне Валентина, я поначалу не удивилась, решив, что он еще просто не выехал по новому месту жительства. А оказалось, что уже вернулся. Насовсем.
На вечную дружбу с Валентином я не претендовала, тем более что у него уже было с кем жить душа в душу. С Юркой по кличке Бомж, корешом по детдому. Наказав мужикам окончательно не замусорить и не спалить хату, я ретировалась. Правда, иногда, из чисто ностальгического любопытства, проезжая мимо, завистливо поглядывала на тускло горящую лампочку, а то и робко стучала в дверь: это, дескать, я, ваша добрая тетя, не надо ли чего? “Чего” было надо всегда, закуску тоже. В конце концов, написав завещание у нотариуса на всех своих детей, будущих внуков и правнуков, я вычеркнула квартиру из корыстной памяти.
Однако года через полтора, проезжая мимо, я не удержалась и глянула одним глазком в окна первого этажа. Там было темно. Через неделю, повторив прогулку, снова уперлась взглядом в темноту. Мне даже показалось, что по комнате кто-то крадется. “Уж не продал ли хозяин мою квартиру?” — грешным делом подумала я и постучала в дверь. Дверь оказалась опечатанной. Мысленно почесав в затылке, я собралась было удалиться, как из соседней квартиры вышла баба Оля с большим конвертом в руках.
— Вот хорошо, что ты наконец пришла. Возьми пакет.
В конверте лежали незнакомые документы, квартплатные книжки и фотографии: Валентин юный, потом — выпускник интерната, затем — на свадьбе, далее — в черной “волге” и, наконец, знакомый мне — небритый, грустный, синякоподобный.
Баба Оля стала сбивчиво рассказывать, как в пьяной драке, в подъезде, Валентину разбили голову, он три дня отлеживался, а потом встал — и помер.
Хоронили его баба Оля с Юркой-бомжом, сожгли в крематории, а урну так и не забрали: денег нет. И она протянула мне квитанцию:
— На, возьми, заберешь его с получки. Это теперь все твое, по наследству.
Я не постеснялась спросить, почему опечатана квартира.
— Так ведь хозяина все нет и нет, теперь тебе откроют. Там сейчас Юрка секретно живет, чтоб никто не увидел. Даже свет не жгет, боится. Один раз мельтоны засекли его в окне, в лес вывезли — еле потом до меня дополз. Я ему супчику налила.
— А как же он туда попадает? Ведь опечатано.
— Я, когда Вальку хоронили, нарочно дверь в лоджию не заперла. Ты уж не ругай. Они с Валькой так друг дружку любили. И тихие оба. Ладно, пойдем его выгонять.
Баба Оля стукнула ногой по двери условным знаком. Дверь закачалась в петлях:
— Эй, Юрок! Открывай! Кончилась твоя лафа!
Я вошла в квартиру и включила свет. Юрок, Валентиново наследство, обреченно встал в угол у шкафа.
— Здорово, партизан. Чем это у тебя так воняет?
— На вот, возьми хоть одного, только не топи, — растерянно мямлил Юрка, показывая на картонную коробку в углу. В ней копошились черные котята.
— Это от Валькиной кошечки, она рожать приходила, — и он заплакал.
Юрке было 29 лет. Два года назад он вернулся из тюряги, где отсидел три года за мелкое хулиганство. За это время его выписали из выделенной интернатом комнаты, паспорт украли на каком-то вокзале. Приехал жить к Вальке. Тот работал дворником в троллейбусном парке. А Юрку без паспорта не взяли. Попробовал получить — не дали, сказав, что незачем, все равно украдут. Теперь он просит милостыню в переходе. Получается фигово.
Честно говоря, когда я начала за него хлопотать, цель была простой и ясной: ему — паспорт и комнату, тогда мне, наконец, долгожданную квартиру. Паспорт получили быстро, а комнату, согласно закону, у бывшего детдомовца вообще не имели права отбирать. Так что с площадью провозились каких-то полгода. А до этого по ночам в моей квартире раздавались необычные звонки:
— Алло! Это из такого-то отделения милиции. Тут у нас партия бомжей без паспорта. Один говорит, что вы можете его личность подтвердить.
Я подтверждала.
— Отпустим под вашу ответственность. Оплатите штраф и обязательно завтра перезвоните. А то в следующий раз не поверим.
Все эти полгода меня преследовали одни и те же короткие фразы: “Дай на метро”, “Дай на кино”, “Дай на бутылку”, “Дай на носки”, “С меня сняли куртку”. Дай, дай — на что-нибудь.
Однажды мы стояли у входа в милицию (паспортные хлопоты). Я посмотрела на чистоволосого Юрку в красном свитере и кроссовках под цвет джинсов и подумала почти как о сыне: все у него должно сложиться хорошо — молодой, симпатичный, не очень глупый.
Замечтавшись, я не заметила, как к нему подошла побирушка и протянула руку. Юрка подал свою, здороваясь: привет, Марусь!
Она выдернула руку и снова протянула ее ладонью вверх:
— Подай Христа ради, сынок. Дай на дорогое лекарство.
— Ты чего? — удивился Юрка. — Ты у меня, что ли, просишь? Да это я так, свитер просто постирал.
А баба Оля периодически меня науськивала:
— Ты ему ничего не давай, он все равно не поймет. Думает, ты совсем дура. Тут на днях пришел супчику покушать и спрашивает: “А ты, баба Оль, догадываешься, почему это она за меня так хлопочет? Я вот тоже сначала не понимал. А потом понял. Я парень молодой, видный, а у нее дочка, с ребенком. Она просто хочет, чтоб я на ней женился. Как пить дать. А ты, баба Оль, хоть дочку-то эту видела? Как она?”
На Юрку я не рассердилась, а скорее порадовалась: до чего быстро растет в нем чувство уверенности и мужского достоинства!
Наконец, получив комнату, он съехал, уложив все пожитки на заднее сиденье моего автомобиля.
…Днем 8 марта Юрка позвонил:
— Слушай, я тут возле парикмахерской, выйди, пожалуйста, на пару минут.
Я даже не стала спрашивать — для чего. И ежу понятно, женский праздник. Выходит, не зря старалась, — радовалась я, спеша к парикмахерской, — выходит и впрямь: что посеешь, то и пожнешь. Как мало в сущности надо для радости — один звонок, один цветок в глупый женский день, называемый, однако, днем матери.
Он стоял в замызганной телогрейке, с разбитым припухших носом и почти босой.
— Привет! — сказала я. — Как дела?
— Дай на бутылку, — ответил он. — А лучше — на две. Праздник все-таки.
Я разозлилась, отвернулась и пошла прочь. А в подъезде вдруг догадалась: ну откуда он может помнить, что в этот день сестрам и матерям дарят цветы? И повернула обратно… праздник все-таки.