Опубликовано в журнале Континент, номер 139, 2009
Андрей РУДАЛЕВ — родился в 1975 г. в Северодвинске. Окончил Филологический факультет Поморского государственного университета. Участник форумов молодых писателей России. Как литературный критик публиковался в журналах “Вопросы литературы”, “Дружба народов”, “Москва”, “Октябрь”, “Север”, “Урал”. Живет в Северодвинске.
Андрей РУДАЛЕВ
Поедая собственную душу
“Проклятый” герой Захара Прилепина
Захара Прилепина признали, по крайней мере, — заметили. Практически сразу. О нем заговорили после выхода романа “Патологии” в петрозаводском журнале “Север”. Потом появился второй роман — “Санькя”, который на полном ходу вскочил в короткий список “Нацбеста” и чуть не взял главный трофей этой премии в питерской “Астории”.
“Лидером” называет Захара Прилепина Владимир Бондаренко. Он “увлекает за собой людей”, — заметил его сверстник-писатель Александр Карасев. Одним словом, личность незаурядная, и интерес к ней не случаен: ведь и каждая новая книга его становится настоящим событием в литературной жизни.
Роман “Санькя” порадовал не столько революционно-протестным пафосом с примесью романтики, правдой характеров и типичными обстоятельствами, сколько харизмой, обаянием главного героя. После затяжного безгеройного периода литературы, когда на передний план вышла в основном инфантильная, самозамкнутая личность, бесконечно рефлексирующая по поводу и без, прилепинский Саша Тишин — что глоток свежего воздуха.
Так многие критики в качестве главного достоинства романа выявляют появление в нем “нового героя”. Сергей Костырко похвалил Прилепина за попытку “ввести в литературу новый социально-психологический тип. Тип современного революционера13”. Размышляя над литературными итогами 2006 года, Владимир Бондаренко написал: “Я — не большой любитель нынешнего режима, но хочу видеть новых героев. И потому все-таки главным событием литературного года назову роман талантливейшего молодого русского нижегородского прозаика Захара Прилепина “Санькя””14. Далее Бондаренко говорит, что Прилепин “прямой последователь русской классической литературы”, и в качестве фундамента, на котором взращен роман, отмечает “Мать” Горького и “Как закалялась сталь” Островского. Не надо забывать, что произведения эти знаменуют появление не просто нового героя, но и качественные изменения самого общества.
Кто я такой?
В одной из давних передач Владимира Познера “Времена” запомнилась поднятая проблема. Почему русские мужчины ведут себя буквально самоубийственно. Говорили о том, что увеличивается доля потребления алкоголя, возрастает количество самоубийств… Да, и в общем люди нацелены на то, чтобы просто прожигать жизнь, следуя главному транспаранту нашего времени: бери от жизни всё. То есть отсутствуют элементарные перспективы личностного развития, нет цели в жизни, что автоматически запускает в действие программу самоистребления.
Пару лет назад от того же Захара Прилепина я услышал интересное определение: “поколение БМП”. Аббревиатура расшифровывается довольно просто: “без меня победили” (в другой редакции — “поделили”).
Это поколение, выросшее на обломках некогда великой страны. Период начального накопления капитала прошел, все разобрано и прибрано к рукам. Молодым людям остается в лучшем случае сделать карьеру какого-нибудь менеджера среднего звена.
Если говорить штампованным языком, целый пласт молодых людей, полных энергии, оказался на обочине жизни, но это отнюдь не аутсайдеры, не безликие, уныло бредущие тени. Общество их отторгло, оно заставляет играть по своим правилам, ходить на бессмысленные выборы. Оформившаяся элита навязывает свою систему ценностей, свое мировоззрение. Уже сама попытка вырваться из этого тотального смога, очнуться от непрекращающегося гипнотического сеанса — шаг решительный и смелый, говорящий о большом достоинстве личности. Личности нового формата, зарождающейся на сломе эпох, гибели и зарождении цивилизаций, сформировавшейся сквозь хаос и анархию безвременья.
Это период, “когда целое поколение оказывается между двумя эпохами, между двумя укладами жизни в такой степени, что утрачивает всякую естественность, всякую преемственность в обычаях, всякую защищенность и непорочность!”15
Внешнему и явному бунту героя прилепинского романа “Санькя” предшествует внутренняя брань, преодоление опустошенности, душевной пустыни молодого человека, выросшего в новой России, личность которого формировалась вместе с корчами, муками становления еще не до конца оформившейся, во многом уродливой государственности.
Критики, рассуждая о герое романа, часто делают выводы, лежащие на самой поверхности, и ставят диагноз, будто профессиональные психотерапевты: “комплекс безотцовщины”, отсутствие духовной близости с родными из чего проистекает “детская угрюмость”, переходящая в “капризную, мизантропию: мир не таков, как мне хочется, так пусть плохо будет миру”. Или: “Саша находится в постоянной обороне от мира”, соответственно, “полноту ощущения жизни он восстанавливает с помощью алкоголя” (Сергей Костырко). Кажется, все понятно, но для пущей убедительности намекнули и на пристрастие к алкоголю, после чего многое можно интерпретировать в русле симптомов белой горячки.
Обретение воли
Однажды с похмелья Саша Тишин проснулся с вопросом: “Какой я?” Вопрос для него неожиданный и при отсутствии привычки к рефлексии, — ведь он “никогда не занимался самокопанием”, — принципиально важен для него. Еще бы! Когда обрублены все пути отступления, когда семья, прошлое личное, прошлое рода, “я” личности — все предано забвению. Ты снежным кубарем несешься вперед. Твоя личность, словно зеркало, на которое наступили сапогом, состоит из кусочков разноцветной смальты, из них еще нужно постараться собрать нечто, похожее на картину: “силясь рассмотреть себя в осколках, можно было увидеть лишь непонятные черты, из которых никогда не составить лица”. До этого экзистенциального ощущения внутреннего хаоса Саша, по сути, плыл по течению, жизнь шла по накатанной: не совершил откровенной подлости, “не пережил ни одного унижения”, “всегда были друзья. Всегда были девушки”, то есть жил, как все.
И вот от этого шока осознания, через отказ от себя прежнего, от инерционного образа жизни, признанного обществом, которое, судя по всему, было даже благосклонно к Саше, он совершает тягостное, мучительное перерождение. Теперь только он, Саша Тишин, — центр всего, и от него все зависит, вся космогония этого мира завязана на нем. Ослепление чуждым миром, чужая воля преодолевались долго, не просто. Через разрушение стереотипов, жестокое избиение, через выполнение втемную заданий “союзников”, пока две бутылки знаменитого “молотовского коктейля” не стали оттягивать внутренние карманы его куртки, пока он не стал самостоятельно рушить кривые зеркала навязанной и агрессивной реальности.
Поиск самосознания, внутреннее домостроительство героя происходит через единение с общностью — полумаргинальной организацией “Союз созидающих”. Отсюда и роман не стал герметичным потоком сознания, а приобрел мощное нарративное начало.
Говоря о “Союзе”, автор преодолевает какую бы то ни было казенную политическую стилистику, патетическая лозунговость сведена к минимуму. О ““революционно”-романтической взволнованности стиля”, которую подметил в романе критик Сергей Костырко, можно говорить с большой долей условности.
Сергей Беляков называет идеологию “Союза” “стихийным анархизмом”, который изначально запрограммирован на поражение, все их действия могут “окончиться только гибелью”. По его мнению, благоприятная среда существования “союзников” — бунт, “их идеал не победа, не новое, справедливое общество, а борьба и героическая смерть”16. Однако, скорее всего, это не форма, а некоторый необходимый период существования.
Это особый, сложный и мучительный обряд инициации, очищения.
Сложно согласиться с Беляковым, что “Союз созидающих” назван так “словно в насмешку”. Вся Санькина “революция” нацелена на любовь, на созидание. Ассоциация же с аббревиатурой “СС” — особый прием инверсии, пародирования обывательского, то есть детерминированного, сознания. Прилепин здесь сознательно предвосхищает устоявшуюся практику навязывания штампов, ярлыков, по сути, отрезает возможность спекуляции на “красно-коричневой” или неонацистской “заразе”. В “Санькя” вообще важна трансформация имени, наименований. Так члены “Союза” именуют себя “союзниками”, журналисты на них повесили ярлык “эсэсовцы”, с целью же унижения молодых ребят, состоящих в организации, придумали — “отсосы”. Ну а достаточно необычную вариацию имени Тишина — “Санькя” — использует лишь его бабушка, и не случайно, что именно это обращение, сошедшее с ее уст, становится заглавием произведения. Можно вообще при желании сложить формулу: Санькя + “Союз Созидающих” = революция как средство обретения Родины. Вот вам и аббревиатура СССР…
Притянуто за уши? Возможно, но не более, чем ассоциация с эсэсовцами.
Не совсем прав тот же Сергей Беляков, когда говорит, что “герои Прилепина выросли уже в новой, буржуазной России” и “узнать о прошлом молодым “эсэсовцам” неоткуда”: впечатление о прошлом, малое знание о нем у них еще сохранено, хоть и, действительно, “корни эти усыхают”, и процесс этот не зависит от личных качеств. Человек все больше втягивается в ситуацию, когда от него ровным счетом ничего не зависит, достаточно плыть по течению, принимать безропотно все, что тебе дозволяют, и делать то, что разрешают. Это искусственно возведенная фатальная реальность, в которой все живое отмирает, так же, как и связь с прошлым (“умирает дед, недолго осталось и бабушке”).
“Союз созидающих” врывается в роман на первых же его страницах, где развертывается картина московского погрома. Здесь помимо всего прочего обращает на себя внимание описание самих “союзников”. В самом начале это некое неделимое целое: “Непонятные, странные, юные, собранные по одному со всей страны, объединенные неизвестно чем, какой-то метиной, зарубкой, поставленной при рождении”. Особый акцент делает автор на общей особенности всех этих ребят: они “непонятные, странные”, они иные. Далее в общем портрете проявляются индивидуальные единицы этой общности: Матвей, Яна, Саша. Их действия и функции представлены по нисходящей роли во всем действе: Матвей “возглавил” партию, Яна в этой стихии человек действия, Саша — несколько в стороне “стоял возле строя, не найдя своего места”.
При первом своем появлении в романе Саша Тишин не предпринимает активных действий, он довольно пассивен. Он пытается анализировать, размышлять, выступает как наблюдатель. Однако затем и сам обретает действие, его также заражает окружающая стихия. Главный герой ведом, действует по инструкциям, которые ему спускают, часто в темную; он — будто марионетка в руках неведомых сил, пока сам не возьмет все в свои руки и не поведет за собой, обретая тем самым и свою самостоятельность. Подобное обретение своей воли, своего голоса происходит на всем пространстве романа: то Саша рекомендует на опасную рижскую акцию своего приятеля Негатива, то его самого избивают, порученное ему убийство судьи совершает другой, и только после всего этого Тишин сам ведет стихийную ватагу на погром в Макдональдсе.
Взрыв собственного самосознания — это и есть политика, ведь это не что-то совершенно отстраненное “внутреннему человеку” Саше Тишину. Это не сомнительное искусство различных иллюзионистов-шулеров, а твердая, во весь голос заявка своей собственной позиции. Это эманация сокровенных тайников души. Ведь не случайно его дело “никогда не было политикой, но сразу стало тем, наверное, единственным смыслом, что составил Сашину жизнь”. Еще в самом начале романа, когда колонна “союзников” скандировала “Любовь и война!”, Саша изменил для себя этот лозунг и кричал: “Любовь, любовь!”
Преодоление пустоты
Первостраничный митинг, переросший в беспорядки в Москве, лишь попробовал город на зубок, и он оказался колоссом на глиняных ногах, “слабым, игрушечным, — и ломать его было так же бессмысленно, как ломать игрушку: внутри ничего не было — только пластмассовая пустота”. Московская акция сама по себе мало значима, она имела смысл, в первую очередь, для самоидентификации героя. Это был познавательный период его взросления. Город слаб, он — лишь искусная имитация реальности, и поиск смысла здесь ни к чему не приводит. В преодолении этого разочарования Тишин едет в деревню, где у него — умирающий дед, бабушка, да воспоминания о детстве.
О деревне Санькиного детства Прилепин пишет, используя традиционные для литературы образы-символы моря, мореплавания. Она “отчалила изрытой, черствой, темной льдиной и тихо плыла”, и плавание этой льдине предстоит недолгое, ее темная субстанция уже готова раствориться в бескрайней стихийной пустыне. Не только внешний мир враждебен ей, но и сама она не способна уже к жизни, потому как вырвана, отколота от привычной среды. Это затерянный Ноев ковчег, давно уже обветшавший и медленно разрушающийся.
Саша приезжает в деревню, чтобы еще раз подтвердить для себя связь, чтобы идентифицировать себя с ней, и поэтому эта льдина в равной мере есть также и он — маленький осколок, отколовшийся в ходе ее неумолимого таяния. Для Тишина крайне важно восстановить ассоциативный ряд, связывающий настоящее с прошлым, найти причал для упрямо тающего айсберга.
Первое, что ему попадается на глаза в деревне: бабушка, коротающая время на лавочке, да играющий рядом ребенок. Но оба они “словно находились в разных измерениях”, — констатирует автор. Бабушка поведала о том, что произошло в деревне. Рассказ свелся к длинному мартирологу: тот умер, тот разбился либо удавился. Символ этого состояния — женщины в черных платках, похоронившие своих бесшабашных сыновей, которые в круговороте бессмысленного существования летят на огонь… Женщины, похоронившие свои надежды, свое будущее.
Следствие этой разделенности поколений — запустение, умирание деревни, которое, что очень показательно проявляется и внешне, через вид той же улицы “пустынной, темной и грязной”. Этот ребенок и старуха, которые рядом и одновременно чудовищно далеки друг от друга, есть особая проекция санькиного внутреннего мира, который во многом неосознанно стремится к преодолению разобщенности.
Тишин — блуждающий осколок, его “деревенская порода”, его связи с малой родиной “давно сошли на нет”. Этот факт особенно печален, так как деревня есть проекция, микрообраз центрального понятия аксиологии героя — родины. Однако достаточно скоропалительный вывод делает Сергей Беляков, будто здесь Санька чужой, что “корешков таких в его душе не осталось, что могли бы на деревенской почве прижиться”. Нет, именно в деревне у Тишина наиболее отчетливо возникает мысль о “чувстве родства”, которую он высказывает в одном из диалогов. Только через это чувство, во многом бессознательное, обретаемое в детстве и проносимое через всю жизнь, достигается “понимание того, что происходит в России”. У тех же “союзников” “чувство родства” развивает ощущение “внутреннего достоинства”.
Ощущение одиночества преодолено: ведь “какое может быть одиночество, когда у человека есть память — она всегда рядом, строга и спокойна”. При всей своей видимой разобщенности, при всем анархизме и оппозиционности по отношению к миру Тишин далеко не одинок, он постоянно ощущает себя частью целого. Причем не просто частью его, но его хранителем: “Только один он, Саша, и остался хранителем малого знания о той жизни, что прожили люди, изображенные на черно-белых снимках, был хоть каким-то свидетелем их бытия”. Прошлое уходит вместе с родней далекой и близкой. И свидетельства о жизни этих людей, оставшиеся запечатленными на фотографиях, информация об этой жизни, знание о “семейном иконостасе”, его генетический код — все это остается только у него. Саша — хранитель семейного предания. Причем семья у него не исчерпывается близкородственными узами. Семья — это и отношения, которые он стремится наладить с миром, блудный сын его.
В “Крушении кумиров” Семена Франка я нашел высказывание, которое, как ни странно, удивительным образом созвучно умонастроению Саши Тишина: “Одно родное существо есть, впрочем, у нас всех: это — родина. Чем более мы несчастны, тем более пусты наши души, тем острее, болезненнее мы любим ее и тоскуем по ней. Тут мы, по крайней мере, ясно чувствуем: родина — не “кумир”, и любовь к ней есть не влечение к призраку; родина — живое, реальное существо”. В своей несчастной отделенности главный герой подходит к переживанию необходимости живоносной связи не просто с географическими координатами места рождения, но с особой живоносной материально-духовной субстанцией. Ведь прежнее пространство детства, семьи, свободы сейчас заменено на ложные цели, мишурные ситуации, сомнительные приоритеты, причем все это связывает по рукам и ногам. Высвободиться отсюда можно через порушение общепринятых норм, бунт против мещанской идеологии.
Революция надежды
Традиционно одно из сильнейших мест Прилепина — диалоги. Без них он не обходится ни в романах, ни в рассказах. Глубокомысленные диспуты, разговоры о смысле жизни, о национальной идее, о Боге очень любимы автором. Это можно было заметить еще по роману “Патологии”. В “Санькя” такими центральными диалогами становятся беседы Тишина с бывшим учеником его отца, преподавателем философии, а в настоящем — советником губернатора Алексеем Безлетовым.
Философ-чиновник исповедует, условно говоря, особый либеральный нигилизм. Позиции неприятия существующего порядка вещей Саши противопоставлена точка зрения, что никакого порядка и нет, как впрочем, нет ничего такого, о чем можно было бы сожалеть. Советник-инквизитор XXI века заявляет: “здесь нет ничего, что могло бы устраивать. Здесь пустое место. Здесь даже почвы нет… И государства нет”. “Твой народ… невменяем” — удар за ударом наносит Безлетов Саше, искушает его. Страны никакой нет, людям лишь надо дать дожить “спокойно по их углам”.
Следующий шаг, прямо вытекающий из подобного нигилизма, — человекобожеский проект: лепить из ничего, из своего собственного материала все что угодно по личному разумению, внушить народу то, о чем с восторгом заявляет герой платоновского “Котлована”: “Я же — ничто!” Таковы реальные выводы из безлетовских формулировок. “Народ перестал быть носителем духа”, “Россия должна уйти в ментальное измерение”, то есть стать особого рода мифологемой, которая не имеет ровным счетом никакой связи с реальностью. Быть может, против этого перехода в ментальное измерение и протестует Санькя, пытаясь обозначить территорию реальности, против превращения людей в глиняную консистенцию, из которой можно лепить все что угодно.
Безлетов орудует философско-эстетическим скальпелем, ему и “Союз созидающих” удобно воспринимать именно как “эстетический проект”, новый свежий продукт, который доставили в супермаркет, особый перформанс, призванный шокировать общественность. Он сторонник базаровской посылки расчистить плацдарм, напалмом выжечь территорию, чтобы на этой площадке сконструировать что-то принципиально новое. Он — конквистадор, несущий весть о новой цивилизации огнем и мечом, все прочие для него — аборигены, временное препятствие на пути.
Не случайно один из “союзников” Рогов прокомментировал реплики Безлетова: “Саш, ты заметил, он ведь тебя, да и всех нас, считает айсорами, которые обувь чистят, а себя хранителем русского духа…”. Безлетовская идеология сильно отдает сектантством с четким делением на профанное и сакральное, “третий мир” и “золотой миллиард” и обозначением особого эзотерического пространства для посвященных — “хранителей”. Он — мистагог несуществующего культа; отрицая разумные основания и саму реальность окружающего, он сам подвержен тлетворному духу разложения, пустоты.
Саша — хранитель родовой памяти, Безлетов — форпост легитимизированной пустоты. Наблюдая, как оппонент с аппетитом ест суп, Тишин замечает: “В этой стране революции требует все”, иначе попросту невозможно избавиться от той же пелены безлетовской философии.
Этот вихрь под названием “революция” врывается в самом начале романа, когда все “семьсот человек… кричали слово “Революция””. Когда-то С. Аскольдов в статье “Религиозный смысл русской революции” писал, что революции происходят “на почве ослабления религиозного сознания”. Революция, по словам Тишина, “наступает, когда истончаются все истины”. В мире, в котором вольготно Безлетову, истин как раз и нет.
Вокруг этого понятия и развертывается диалог, равносильный надрывным диспутам героев Достоевского. Если для Саши средоточие многих бед — существующее общественное устройство, государственная машина, которая посредством идеологического инструментария формирует наше сознание, наши представления о мире, то Алексей Безлетов заявляет, что “истины истончаются в вас самих!” Крайне удобная тактика, во всю обкатанная в последнее время теми же СМИ: навязать комплекс неполноценности. Вот почему Тишин называет ее “пошлостью”.
Выходит, что все беды России, сопровождающие всю ее историю, происходят из особенностей русского народа. Растекаться по этому поводу любят бесконечно и очень изощренно, особенно в те моменты, когда государство складывает с себя всяческие обязательства, когда такие реалии, как “моя родина, ее почва, ее дети, ее рабочие, ее старики”, легко подменяются понимаемой сугубо прагматично “свободой” и абстрактным понятием “общечеловеческие ценности”.
Революция. Понятие это достаточно многозначное. Так, с одной стороны, оно может мыслиться с сугубо отрицательной коннотацией, как не имеющая “самостоятельного содержания” и характеризующаяся “отрицанием ею разрушаемого, поэтому пафос революции есть ненависть и разрушение”. Но, с другой, революцией можно считать “выступление Дмитрия Донского по благословению преподобного Сергия против татар” как против законной власти17. По сравнению с 17-м годом революции сейчас трансформировались, причем существенно. Они уже не такие грандиозные, нет вселенского размаха, чаще всего номинальны и формальны, отдают мещанским душком. Часто воспринимаются они как особая пиар-кампания, замешанная на конспирологии.
У Прилепина революция имеет скорее созидающее значение. Это некоторая необходимая стадия, через которую происходит возникновение нового, прорыв “карты будня”. С точки зрения обывательской логики, она может быть совершенно не понятна. Поэтому в критике прилепинские герои часто выставляются как пьянствующие от безделья юнцы, практически безвольные, ведомые чьей-то волей, идеей. Они в лучшем случае смешны, а действия их бессмысленны, как битье головой о стену с железными шипами. В мире внешнего довольства, достатка и глянцевого показного благополучия любой протест может стать аморальным и незаконным.
Может показаться, что, как в романах Достоевского, Прилепин моделирует ситуацию, когда идея замещает человека и он уже перестает мыслить себя вне ее. Однако в “Саньке” нет принципиального теста на идейность, любое искусственное построение напрочь отвергается; Саша на пути поиска основ жизни, ее ценностных констант. Нет какой-то внешней идеологемы, которая бы детерминировала жизнь, связывала волю. Наиболее важно то, что исходит из его внутреннего мира, глубоко переживается героем.
Революция Тишина во многом происходит из-за затухания семейно-родовых уз. Индивидуалистический мир предельно агрессивен по отношению к традиционным ценностям. Человек в нем одинок, взаимоотношения между людьми в лучшем случае поддерживаются товарно-денежными отношениями. Вот поэтому в революции Санька Тишин видит последнюю опору. Для него она — лекарство порушенному миру. Можно без преувеличения сказать, что Тишин противостоит началу того периода истории человечества, “в котором человек перестанет быть человеком и превратится в бездумную и бесчувственную машину”, о наступлении которого предостерегал, в частности, Эрих Фромм в “Революции надежды”.
Революция — осознание самости, с ней связана динамика взросления Саши, путь к очевидности, к осознанию несложных и понятных истин (всему этому можно противопоставить декларативное морализаторство в повести Сергея Шаргунова “Ура!”, подхваченное в качестве броского транспаранта). Эти истины априорны, они не обсуждаются: “Бог есть. Без отца плохо. Мать добра и дорога. Родина одна”. Такова простая и естественная система ценностей, с которой Тишин легко пришел к “союзникам”, ведь “все остальное к тому времени потеряло значимость”: власть не интересовала, “к деньгам относился просто”, из семьи осталась практически только одна мать.
Революция Саньки — тоска по семье, по родине, живые связи с которой все более затираются, превращаясь в малозначащие автоматические лозунги. Его порыв к ней — это попытка вспомнить, попытка установить родство если не с семьей, то пусть с эфемерной пока еще Родиной, усилие, которое достигается ценой жертвы, личной жертвы.
В своем дневнике Федор Абрамов оставил замечательное высказывание: “Самопожертвование как высшее проявление русской красоты”18. Подобной красотой светится Саша Тишин.
Каждый в ответе за всех
Жизнь героев Прилепина отнюдь не лежит лишь в эмпирической плоскости, они с завидной регулярностью покушаются на мир трансцендентный, поднимают онтологические вопросы. В традиции отечественной литературы это — норма, однако с точки зрения современного литературного процесса скорее исключение из правила.
Человек в интерпретации писателя — микрокосм, но не украшенный, неупорядоченный, с огромными зияющими пустотами внутри: “это огромная, шумящая пустота, где сквозняки и безумные расстояния между каждым атомом. Это и есть космос”. И в тоже время мир, окружающий нас, есть проекция нашего сознания. В этом плане структура мироздания может восприниматься как взаимосвязанная система отражений: “И мы точно так же живем внутри страшной, неведомой нам, пугающей нас пустоты. Но все не так страшно — на самом деле мы дома, мы внутри того, что является нашим образом и нашим подобием. И все, что происходит внутри нас, — любая боль, которую мы принимаем и которой наделяем кого-то, — имеет отношение к тому, что окружает нас”.
Эта интуиция, это переживание Прилепиным сформулированы практически в духе православной традиции. Вспоминается при этом образ, довольно распространенный и часто используемый в святоотеческой литературе, который приводит, в частности, Семен Франк: “Подобно тому, как листья дерева отделены и как бы обособлены друг от друга, непосредственно не соприкасаясь между собой, но в действительности живут и зеленеют только силою соков, проходящих в них из одного общего ствола и корня, и питаются влагой общей почвы, так и люди, будучи вовне обособленными, замкнутыми друг от друга существами, внутренне, через общую связь свою с всеобъемлющим Источником жизни, слиты в целостной единой жизни”19.
Христианское учение свидетельствует о человеке как вершине творения. Он — главное доказательство единения миров. Единство мира чувственного и умопостигаемого иллюстрирует по мысли преп. Максима Исповедника “человек, состоящий из души и тела”. Единство миров утверждено законом Творца, согласно которому их “дружественное родство” обладает неизменно большей силой, чем их личные свойства, индивидуальные качества, ведущие к разделению, дифференциации миров. Исходя из этого, Максим Исповедник подходит к необычайно важному утверждению, что “сущие, согласно единообразующей связи, принадлежат скорее друг другу, нежели самим себе”20.
В отечественной литературе Нового времени всегда была актуальной попытка разрешить извечную проблему примирения интересов “я — мы”, личного, интимного и общего, доказать, что здесь нет ведущего и нет ведомого, а есть последовательная причинно-следственная связь, как и в любви: “я” становится “мы”, а “мы” — “я”. С точки зрения христианина, все в мире особым образом организовано, взаимосвязано, соединено. Всякая дифференциация явлений, всякое деление на индивидуальности возможны лишь только во внешнем созерцательно-чувственном плане. Органы чувств не в состоянии уловить все внутренние скрепы явлений, которые раскрываются через нравственную философию — “умное зрение”. Только “умное зрение” дает представление о мире как системе зеркал, где все отражается во всем. Отсюда состояние любого звена в этой связке прямо влияет на все остальные. Вопрос ставится о способности ретранслировать исходное изображение, в котором будто в зеркале видится “слава Божия” (преп. Максим Исповедник) без каких-либо искажений, искривлений, поскольку они с нарастанием передаются дальше, внося диссонанс, хаос, противоречия в общий единый строй. Так, например, частный грех отдельно взятого человека может стать прямой причиной кровопролитной войны, унесшей жизни десятков тысяч.
Таким образом, христианское учение утверждает мысль о том, что каждый в ответе за все и всех. Нет чужого несчастья, чужого горя, чужого преступления. И любое исправление возможно только через очищение, т. е. возвращение вспять через источник искажения к первоначалу — чистому незамутненному образу.
Так, к примеру, Федор Абрамов в своей “Чистой книге” сравнивал человека с кораблем, который “обрастает ракушками, водорослями, тиной. И ему надо время от времени очищаться. Самое надежное и самое действенное очищение — религия, искусство, простое человеческое слово”.
Осознание этих взаимосвязей рождает не фатализм — слепое поклонение внешней, неподвластной тебе силе, а ощущение собственного долга, особого предназначения, призвания в жизни. Прилепин пишет, что Саша обладал твердым знанием, “что ничего не избежать, он Саша, все сделает, до конца. Словно это уже вне его воли и вне его власти — как приговор”. Жизнь посвящена высшей идее, высшему долгу, ради которого личное благополучие, личное счастье должны быть принесены в жертву, — ко всему этому он пришел путем свободного выбора.
Последнее описанное в романе действие Саньки: он положил в рот нательный крестик. Быть может, именно в этот момент жизнь главного героя стала наполняться смыслом, изничтожая кромешную внутреннюю пустоту, искоркой вспыхнула мысль: все “вот-вот прекратится, и — ничего не кончится”. Если до этого в той же ситуации сопоставления своего “я” и России он ощущал свою внутреннюю вторичность и даже случайность, то теперь — истинное безусловной родство с миром, в котором малый человек становится краеугольным камнем всего. Он — его творец.
Про╢клятый сын
Владимир Елистратов отметил, что Тишина можно с полным основанием отнести к категории “герой времени”. Это не штампованный, не раздутый СМИшными ужасами образ молодого безбашенного экстремиста, не революционер в романтических тонах с наганом и в кожаной тужурке, а “простой русский парень с неутраченной и жгущей его изнутри жаждой справедливости. И он внутренне мечется между любовью к людям и ненавистью к бездушной системе”21.
По словам критика, таких людей становится все больше, и “это действительно назревающий взрыв, реалистически спрогнозированный автором”.
Санька Тишин — традиционный странник-правдоискатель, исследующий болевые точки, которые появились на теле страны, в душе человека за последнее время. Это правдоискание всегда сопряжено со страданием, трагизмом. Не герой таков, что не может нигде прижиться, а сама почва и в городе, и в деревне, и в головах перестает быть плодородной, она выдувается ветром, утрамбовывается катком, закатывается в асфальт ложных целеустановок. Именно поэтому в романе прорисована ситуация неустроенности героя, он пребывает в некоем вакууме. Тишин вне города и деревни; прошлое уже практически ускользнуло, а будущее под большим сомнением, да и люди, встречающиеся на пути, лишь случайные попутчики. Он одинок, потому как — деятель, трудник нового мира.
Герой, как и “союзники”, бесприютен. Об этом говорит и древний дед, встреченный во время остановки в случайной избе по пути в деревню: “В сердцах ваших все умерли, и приюта не будет никому”.
Сашка находится в промежутке и никак не может прибиться к какому-то берегу, ведь сами координаты берегов размыты. Он между прошлым и настоящим, между семьей: дедом с бабушкой, почившим отцом и матерью, — а с другой стороны, группой, партией, идеей, с которой также слитно связан еще от рождения. Он, как Парус Лермонтова, завис в пространстве, вне вертикальных и горизонтальных координат: “счастия не ищет”, да и не бежит от него, а вожделенный покой обретается лишь в борьбе, “буре”.
Герой уже упоминавшегося здесь Сергея Шаргунова (“Ура!”) сделал попытку вырваться из чуждого, как тина облепляющего со всех сторон, мира, посредством манифестально-лозунговых жестов. Тишин Прилепина, реально оценивая всю бесперспективность многих своих поступков, твердо укрепился в знании приоритетных вещей, ради которых можно и смерть принять. Он ведом четко осознаваемым долгом: ты — последний хранитель родовой памяти, ты — мостик в образовавшемся провале между прошлым и будущим, и именно от тебя зависит, каким будет завтра.
Долгое время нам повторяли, что никакая идея не стоит ни одной даже самой малой жертвы. Саша же демонстрирует приверженность не мумифицированной, но живой идее, которой является семья, род, Родина. Да и он сам, его личность замешаны не на постулате эгоистической вседозволенности, а на глубоко переживаемой мистической взаимосвязи с миром. Он отстаивает право на протест, на открытый ясный взгляд на мир, на возможность собственного суждения. Через жертвенность, через отрицание себя, он приходит к обретению своей истинной самости, своего голоса: “Я, Саша Тишин, считаю вас подонками и предателями! Считаю власть, которой вы служите, — мерзкой и гадкой! Вижу в вас гной, и черви в ушах кипят! Все! Идите вон!”
И пусть голос этот будет, в какой-то мере, созвучен голосу древнерусского юродивого, обличающего власть имущих, он избавляет от тотального гипноза навязанных стереотипов. Примерно то же выкрикивает перед смертью чекистам Андрей, герой давней повести Леонида Бородина “Вариант”: “Слушайте, вы, подонки! Вы привыкли, чтобы перед вами ползали на коленях, вы привыкли хватать людей, как мышей! Попробуйте возьмите меня! Я первый стреляю в вас! Но скоро вас будут взрывать, давить машинами, бросать под поезда! Преступники — это вы! Вас научат бояться, сволочи!”
И ведь, действительно, осознание того, что “преступники — это вы”, в скором времени пришло.
Тишин вовсе не беспечный романтик, он достаточно четко ориентируется в ситуации, трезво оценивает свои силы. Себя он называет “проклятым”, понимает, что едва ли будет понят, едва ли будет оправдан своими современниками. Сейчас Саша отлучен от общества, маргинал, но ведь именно такие часто становятся в будущем героями. Герой — творец нового мира и его художественный жест, как правило, радикальный, это прорыв застоявшейся заскорузлой реальности, разрушение стереотипов. Это самоубийственный шаг.
“Такие, как ты, спасаются, поедая Россию, а такие, как я, — поедая собственную душу, — неистово чеканит Саша во время последнего диалога с Безлетовым в захваченной администрации губернатора. — Россию питают души ее сыновей — ими она живет. Я ее сын, пусть и проклятый. А ты — приблуда поганая”.
Выражение “приблуда поганая” явно не из словаря Тишина, его устами здесь говорит сама твердь земли русской, его деревенские старики, с которыми он именно здесь стал одним целым. Сам автор в одном из интервью сказал: “У меня сложилось ощущение, что Россия жива, пока в ней есть проклятые”22.
“Проклятый” — это и непонятый, иной, лишний человек XIX века. Инаковость не всегда воспринималась в значении изгойства, она может характеризовать человека свободным от пороков общества, через что тот получает право предписывать обществу норму, высказывать правду без обиняков. Таковой во многом была в Средние века роль христианского аскета, “странника и пришельца в этом мире”. Вопрос о разграничении проклятости, отверженности и, с другой стороны, святости, подвижничества очень тонок. По некоторым свидетельствам, в будущем, пройдя через монастырь, Алеша Карамазов Достоевского должен был стать, по замыслу автора, революционером. Федор Абрамов в своем неоконченном романе “Чистая книга” также показывает нам радикальную эволюцию одного из своих героев — младшего сына в семье Порохиных Гунечки. Вначале это был очень богомольный молодой человек, готовился в монахи, но позже революция завлекла его, захотел он Царство Божие организовать. В восемнадцать лет Гунечка записался добровольцем и был убит в первом же бою.
Кто же такие “проклятые” люди, заключают ли они в себе основные поколенческие признаки или их можно воспринимать как казус, исключение из правил — это еще вопрос. Однако некоторые штрихи их совокупного портрета, после знакомства с Сашей Тишиным, отметить можно.
Характерно устойчивое переживание включенности в целокупный исторический контекст нации, а также тоска по близкому историческому прошлому, с которым связано детство героя. Оно ушло естественным образом посредством временной изменяемости, но также и насильственно: изменился общественный строй, уклад жизни, произошла ротация системы ценностей, разрушена мощная держава. Молодое поколение, сформировавшееся на этом сломе эпох, зачастую воспринимает эту трансформацию крайне болезненно, как раскол семьи, уход близкого человека. Подобное настроение характерно можно определить в качестве характеризующей черты многих представителей нового поколения в литературе. Особенно явственно это проявляется в романе Василины Орловой “Пустыня”, прозе Романа Сенчина, Ирины Мамаевой.
Традиционно слом эпох, коренные исторические, формационные изменения в литературе показывались через историю семьи, смену ее поколений. У Прилепина обрисована ситуация после, когда уже и семьи-то практически нет. Осталась лишь память, которой во многом и живет Тишин, как герой Гайто Газданова (“Вечер у Клэр”), потерявший после революции родину, восстанавливает ее только по воспоминаниям.
Интимно-личностные переживания преодолеваются (недаром Тишин крайне редко предается рефлексии), молодой человек вырастает до осознания себя частью некой новой, далеко не формальной общности, лидером и вождем которой он готов стать.
Это право ему дается через переживание исторического единства. У Тишина происходит обретение исторического чувства, чувства живой истории и взаимосвязи с миром. Он не только связан с семьей, малой историей, но включен в большую историю рода, страны, духовное единство с которыми ощущается все более. Поэтому он очень остро ставит историософские, онтологические вопросы. Его задача — внести порядок в хаотизированный строй мира, что достигается через личную жертву.
Отсюда проистекает видимый радикализм героя, являющийся, как ни странно, следствием его традиционализма. Он лермонтовский “Листок”, только не собственной волей, а насильственно сорванный с дерева: вырос, воспитан в одной стране, с определенной системой ценностей, и все это контрабандой пытаются изменить, подменить. Если Безлетов свыкся с этой ситуацией, говоря: “Нет ничего”, — то Тишин протестует: если нет, то, по крайней мере, было, а раз было, значит, забрали…
Миссия “проклятого героя” — восстановить баланс, начать все с нуля. В финале романа призрак либерализма, который символизирует Безлетов, выброшен в окно. После этого жеста Саша Тишин с нательным крестиком становится символом нового-старого ментального этапа в жизни страны, когда она, ее народ, история будут рассматриваться в своей совокупности, а не в ложной хаотической дробности. Для этого и нужно преодолеть призраки дня нынешнего и вспомнить историю рода, найти себя, что и пытается, по мере сил, сделать Санькя.
13 Костырко С. По кругу. — “Новый мир”, 2006, № 10.
14 Бондаренко В. А есть ли у нас литература? — “День литературы”, 2007, № 2.
15 Гессе Г. Степной волк.
16 Беляков С. Заговор обреченных, или Захар Прилепин как зеркало несостоявшейся русской революции. — “Новый мир”, 2006, № 10.
17 Булгаков С. Героизм и подвижничество.
18 Абрамов Ф. Так что же нам делать? СПб., 1995.
19 Франк С. Цит. соч.
20 Прп. Максим Исповедник. Богословские и аскетические трактаты. Книга 1. М., 1993.
21 Елистратов В. Накануне реализма. — “Нева”, 2007, № 10.
22 Прилепин З. Это просто мужская работа. — “Политический журнал”, 2007, № 7–8.