Опубликовано в журнале Континент, номер 129, 2006
Дарья КОСТЕНКО — родилась в 1981 году. После окончания школы год работала учителем в сельской школе, затем поступила на факультет журналистики БГУ (дипломная работа была посвящена средствам манипуляции в государственных и оппозиционных СМИ). После окончания работает в научно-методическом журнале «Адукацыя ╗ выхаванне» редактором. Живет в Минске.
Дарья КОСТЕНКО
Мартовские дневники
27.03.2006
Лишение свободы журналистов
Обстоятельства: 27 марта в Минске судили также Дарью Костенко — свободную журналистку, внештатного автора журнала «Асвета и адукацыя». Она также была задержана с 23 на 24 марта; осуждена на 10 суток.
Приговор: Нет данных.
Из Интернета1
От редакции
Живую реакцию в Интернете вызвал замечательный дневник минской свободной журналистки Дарьи Костенко, впервые опубликованный в Livejournal.com (http://bullochka.livejournal.com/186406.html). Автор — непосредственная свидетельница и активная участница событий на Октябрьской площади в Минске в конце марта этого года, в дни президентских выборов в Белоруссии. Событий, которые иногда называют Белорусским Майданом. Страницы дневника (написанного по-русски) были переведены на английский, литовский, украинский- языки. Редакция «Континента» старается дать читателю важную и значимую- информацию, которую он не может почерпнуть из других источников, поэтому у нас не было сомнений в целесообразности публикации этих дневников. Мы связались с Дарьей Костенко и получили от нее авторскую версию текста.
От автора
Когда-то в школьные годы у меня была такая мечта — написать книжку и стать знаменитой. Я хотела написать волшебную сказку. Волшебную — такую, чтобы люди, прочитав ее, становились хоть немного лучше. Немного жесткую, немного печальную — но обязательно с хорошим концом! И пусть бы там обязательно были смелые, хорошие герои, которыми можно восхищаться. И пусть бы у человека, закрывшего последнюю страницу, становилось светло и ясно на душе.
Но жизнь все расставила по-своему. Одни свои сказки я не сумела дописать, другие — не успела. Жизнь вдруг стала нешуточно серьезной и огромной. НАСТОЯЩЕЙ. И в этой серьезности сомкнулась с самыми лучшими сказками.
…Ты поймешь, что узнал, отличил, отыскал
По оскалу забрал — это смерти оскал —
Ложь и зло — погляди, как их лица грубы!
И всегда позади воронье и гробы.
И нам осталось только расти вдогонку этой огромности и настоящести. Казалось, они не для наших плеч. Ан нет — не боги горшки обжигают…
Мы не интересовались политикой до той поры, пока она вплотную не заинтересовалась нами — нами и нашими близкими, друзьями, коллегами. Пока в Беларуси 2006 года не запахло Советским Союзом 1937-го.
Эта книга изначально вообще не задумывалась как нечто публичное. Это были дневники, которые написались потому, что не писать уже было невозможно. Как вдох и выдох — иначе задохнешься. Это была попытка осмыслить- то, что происходило холодной весной 2006-го со мной и с моей страной.
Здесь много эмоций, много личного и, может даже, лишнего. Возможно, здесь мало обьективности. Не претендую. Но я не хочу ничего править — пусть дневники останутся подлинным снимком эпохи, мгновенным снимком, схватившим наши мысли и чувства. Только в этом качестве они представляют собой ценность.
Эта книга — на мой взгляд — о главном, необходимом для нашего народа — и не только на теперешний момент. О преодолении страха. О том, как и почему все-таки приходят на площадь «в тот, решающий час». О том, как маленький человек принимает большое Решение и что бывает потом.
Вот так странно сбываются наши мечты. И все же есть в этом что-то от волшебной сказки. Те четверо суток на площади были нашей сказкой. Там я увидела столько чистых, самоотверженных, искренних, славных людей, сколько не видела за предыдущие два года жизни. Там я избавилась от страха.
Эта книга не о ненависти, а о любви. Она посвящается всем, кого объ-единил Март-2006. И тем, кто сутками стоял на морозе в живом кольце. И тем, кто прорывался сквозь заслоны спецназовцев и сотрудников КГБ, пытаясь пронести нам самую страшную «контрабанду» марта — горячее питье, теплые вещи, палатки. Тем, кто за термос чая получал десять суток, а за палатку был избит до полусмерти. Кто распространял эти дневники в Интернете, носил в распечатках по вузам, кидал в почтовые ящики. Кто 25 марта шел с цветами на щиты спецназа на проспекте Дзержинского — и пытался пробиться на Октябрьскую площадь. Кто осаждал наши тюрьмы и суды, встречал нас ночью с суток.
И еще в отдельности одному человеку, чье имя стало молитвой, которая помогла мне выстоять.
Я люблю вас всех! Мы вместе. И мы обязательно победим!
03.03.06
Возможно, когда-нибудь нас будут убеждать, что все было не так… Память тоже можно стирать и переписывать, как и книги, газеты и документы. Черновик…
Может быть, эти файлы помогут тогда мне или кому-нибудь вспомнить, как все было на самом деле. Если кто-то осмелится вспоминать, если кому-то это будет нужно. Я верю, что будет. Поэтому буду записывать все, что увижу и услышу. В эпоху информационных войн еще больше, чем тысячу лет назад, нужны анонимные летописцы.
Зовите меня просто Дана2.
Я — маленький человек. Не боец, не агитатор, не горлан, не главарь. Мне очень страшно. Но я буду делать то, что считаю своим долгом. Иначе это уже буду не я, а нечто отвратное, трусливое и безразличное в моей шкуре. Взять «Превращение» Кафки и вывернуть наоборот. Там у человека, превратившегося в чудище, сохранялось человеческое сознание. Здесь все было бы наоборот. В моем теле поселилась бы убогая тварь, а я как личность просто умерла бы. Спорный вопрос, что страшнее.
Вчера я второй раз в жизни ходила на политический митинг. Это была встреча лидера оппозиции, Александра Милинкевича, с минскими избирателями. Вроде бы мирная штука — но ощущения, надо сказать, как будто находишься в оккупированном городе. Прекрасно помню 1994 год, избирательную кампанию Лукашенко. Когда он на площадях собирал огромные толпы избирателей, никто и не пробовал препятствовать им, оцеплять площади или разгонять людей дубинками. При всем негативном отношении тогдашней власти — таких слов, как «несанкционированное шествие», тогда и слыхом не слыхивали.
Зато вчера… вчера было очень страшно.
Еще 28 февраля я увидела на подъезде листовку — «Милинкевич приглашает на площадь Свободы» — и решила сходить. Второго марта спокойно работала в офисе, особо не волновалась — ну встреча и встреча. После обеда позвонил Пашка и очень странным голосом (никогда у него такого не слышала)- сказал, что второй кандидат от оппозиции, Александр Козулин, пытался пройти- оцепление, чтобы выступить на так называемом 3-м Всебелорусском народном сходе. Народный сход охраняли от народа довольно-таки рьяно. Кандидата в президенты, уже немолодого интеллигента, бывшего ректора вуза, за попытку обратиться к людям избили трое спецназовцев. Среди них — небезызвестный командир СОБРа Дмитрий Павличенко, которого считают причастным к исчез-новению Захаренко, Гончара и Красовского. После избиения- Козулина затолкали в машину и увезли в милицию. У журналистов, которые снимали это действо, попытались отобрать пленку. Те бросились бежать, вскочили в машину, и кто-то из охраны выстрелил им в лобовое стекло и по колесам.
Вот тут-то у меня и щелкнул спусковой крючок страха. Первой мыслью было: если так поступили с известным человеком, кандидатом в президенты — значит, чувствуют, что им можно абсолютно ВСЁ. Значит, так за-просто могут и с нами всеми. Избить, поломать ребра, скрутить, расстрелять.
Но страх ничего не меняет в общей расстановке принципов. Он как бы существует отдельно. Естественно, я тут же предложила Пашке идти на встречу вместе. К этому времени я уже знала: Мингорисполком не дал разрешения на эту встречу, она будет — как это говорится на новомодном жаргоне — несанкционированным митингом.
В таких случаях срабатывает «эффект задницы». Я так называю то состояние ярости и безразличия к возможным последствиям, когда ужасно хочется и непременно нужно для душевного здоровья встать и заявить: «Да пошли вы все в задницу!»
И в такие моменты ты обретаешь полнейшую духовную цельность и экзистенциальное тождество с собой.
Мысленно я такое сказала, и полегчало. Однако, если честно, оставшиеся пару часов трусила я ужасно и представляла много неприятных вещей, типа отбитых почек и проч. Работалось плохо, что естественно. В голове была какая-то гулкая пустота.
В 18.10 мы были на площади Свободы, у Старой ратуши.
Еще на подходе — мы поднимались туда от станции метро «Немига» — бросилось в глаза оцепление. Все пространство перед Троицким собором и некоторые боковые улочки были обнесены желтой лентой с надписью «Проход запрещен. Милиция…» и что-то там такое. За лентой стояли милиционеры в форме и люди в штатском.
Да, КГБ небось вывело тогда «в поле» добрую половину своего состава в Минске! Эти «добровольные помощники» напугали меня куда больше, чем люди в форме. С теми, по крайней мере, все ясно. Работа такая у них, и нанимались они совсем не избивать мирных граждан, а бороться с преступниками. Да и лица у них были какие-то… более интеллигентные и вменяемые, что ли.
Совсем другое дело — эти, черные. Почему-то все они были либо в черном, либо в землисто-сером. Плечистые звероватые молодые парни или крепкие молчаливые мужики с невыразительными, будто бы стертыми лицами. Черные пуховики и куртки, черные вязаные шапочки, как у чеченских боевиков или русских бандитов. Абсолютно каменные скулы, глаза пустые, а в лицах что-то… безжалостное и совершенно невменяемое. У меня на такие штуки чутье, недаром выросла в рабочем квартале, где нет-нет да и кого-нибудь калечили, а то и били до смерти. Так вот, ТАКИХ я бы обошла у себя в квартале десятой дорогой от греха подальше. Знакомый типаж.
Нас разделяли только хлипкие ленточки. Они стояли молча, неподвижно, и рассматривали всех, кто шел на площадь Свободы.
На площади уже собралось тысячи три народу, не считая тех, кто пытался пройти из боковых улиц или остался за оцеплением. Покричали «Жыве Беларусь» и «Милинкевич». Мы с Пашей крутились в толпе, пытаясь найти знакомых и разобраться, где Милинкевич и что делать. Потом кто-то сказал, что надо идти через мост на проспект Машерова, и вся эта толпа потекла.
Шли очень медленно и организованно. Изредка доносились мегафонные вопли: «Уважаемые граждане! Расходитесь»! Ага, счас!
Принцип задницы…
Я смогла как следует разглядеть тех, кто шагал со мной плечо к плечу. Лица в основном интеллигентные. Много людей возрастом явно за три-дцать, даже пожилых. Ложь, что в таких митингах участвует в основном молодежь. Я своими глазами видела маленькую бабушку с палочкой, которая бодро шагала вместе с толпой. Ее пытались уговорить отойти в сторону: «Бабушка, ЧТО ВЫ ЗДЕСЬ ДЕЛАЕТЕ?» — спрашивал чуть ли не каждый второй. Она только улыбалась и тихо говорила: «Я с вами, сыночки».
Оружия или хотя бы палок я не видела ни у кого. Только у одного бородатого дядьки была телескопическая удочка, которую он раздвинул и привесил к ней джинсовое полотнище.
Были, конечно, среди толпы такие кряжистые мужики в возрасте, которые держались друг друга, осаживали молодых. «Держитесь все вместе, кучкой», — заботливо сказал один из них молодым пацанам. «А можно и нам в вашу кучку?» — спросила я. И человек, идущий рядом, сказал с улыбкой: «Конечно!»
Однако больше было совсем небоевого народу — молодых девчонок, каких-то совсем мелких пацанов, женщин, длинноволосых и очкастых интеллигентов разного возраста.
На проспекте Машерова, рядом с Домом физкультуры нам перегородила дорогу цепочка омоновцев. Мы с Пашкой были не в самых первых рядах, но довольно близко. Я их хорошо рассмотрела.
Солдаты оцепления были в темной форме, в шлемах с закрытыми лицами, со щитами и дубинками. Причем щиты были совсем не закругленные, пластиковые — а металлические, с довольно острыми на вид краями. Долбанет таким в лицо — и как минимум останется заметный шрам.
Сначала в них полетели снежки, потом это быстро прекратилось. Мы стояли рядом с ними, лицо в лицо.
Народ начал орать: «По-зор! По-зор!» А потом по-белорусски: «Гань-ба!» А что еще можно было делать?
Средневековый рыцарь мог в одиночку разогнать 20 вооруженных крестьян. Поскольку был профессиональным воином, с детства тренированной машиной уничтожения. Но при этом у крестьян были хоть какие-то шансы долбануть его по башке цепом и стянуть с коня. У нас же не было ни-че-го!
Они стояли стеной, как рыцари на групповых боях — бугуртах. Но на историческом фестивале, когда рыцари идут стенка на стенку, перед этим устроители строго проверяют, прочна ли броня, хороши ли мечи у бойцов. Т.е. равны ли их шансы. Здесь же мы были просто безоружны, беззащитны перед тренированными убийцами, с головы до ног в защите и броне.
Жутко неприятное ощущение. Очень не хватало на нашей стороне этакой закованной в железо «свиньи» — клина рыцарей в тяжелых латах, который может прошибить такую стенку или хотя бы сражаться на равных.
Мы стояли и ждали. Кто-то показал мне огромную искусственную розу, плывущую над толпой, и сказал, что где-то там идет Александр Милинкевич.
Роза свернула направо, к заднему крыльцу Дома физкультуры, и толпа пошла вслед за ней, вдоль щитов.
Когда спецназовцы из оцепления поняли, что мы проходим мимо и не кидаемся в драку, они начали колотить дубинками по щитам и орать что-то вроде: «Ну! Идите сюда! Козлы!» Но никто не реагировал.
Милинкевич, окруженный кучкой людей, встал на крыльце. Мы сгрудились вокруг. По рукам передали мегафон. Сначала речь держал Сергей Калякин. Говорил горячо, но довольно общими словами, о лжи официальных властей и СМИ, о несправедливости, о контрактной системе, преследованиях инакомыслящих. Честно говоря, не впечатлило. Уж больно общо.
Потом говорил Милинкевич. В принципе, о том же, плюс тезисы из программы. Как-то я к этому моменту то ли устала, то ли начала отвлекаться на окружающих. Помню только, как дрожал и срывался его голос. Явно человек не привык выступать с мегафоном, на морозе и ветру, перед большим количеством людей. А еще лицо показалось мне издалека усталым, как будто ему на плечи легла какая-то очень большая ноша или ответственность и отступать уже некуда.
В процессе этих речей мы надували голубые шарики и отпускали летать над толпой, садиться на плечи и головы — и снова подпрыгивать от гулкого удара ладонью.
Какой-то парень бродил в толпе и раздавал джинсовые ленточки. Он повязал нам с Пашкой ленточки чуть выше локтя и попросил меня, чтоб я ему повязала тоже. В этом было что-то от рыцарских времен.
Потом я начала оглядываться, чтобы понять, сколько же нас собралось у метро «Немига». «Вот бы подняться повыше и увидеть, сколько нас», — сказала я. И тут же незнакомый парень сзади подхватил меня и приподнял над толпой. Количество прикинуть я не смогла. Зато увидела, как из-за Кафедрального собора идеально ровной змейкой, как роботы-тараканы, выбегают омоновцы. Почему-то меня больше всего напугала эта механистичность и бесцельность. Все в одинаковой черной форме, с круглыми головами-шлемами, на идеально одинаковом расстоянии друг от друга. В толпе испуганно вскрикнула какая-то девчонка, пробежал шепот: «Смотрите, сколько их много!».
Вскоре после этого Милинкевич досказал речь и попросил нас разойтись, не вступая в «полемику» с милицией: «Ведь у нас мирное собрание».
Когда он сходил с крыльца, вокруг него люди взялись за руки и вели, закрывая своими телами, до автомобиля.
К счастью, все обошлось без драки. Толпа тут же принялась рассасываться. Однако те, черные, все прибежали, бежали строем, страшно и бессмысленно, потом непонятно для чего развернулись и побежали к Свислочи.
Я наблюдала за этим всем с моста, когда два милиционера подошли, взяли меня за локти потребовали «не мешать проходу граждан». Граждан на пешеходной дорожке в этот момент на расстоянии метров эдак десяти видно не было. Ну ладно, хоть в кутузку не упрятали за наблюдение за нашим доблестным спецназом. Настаивать на своем праве постоять я не стала. На том и разошлись.
04.03.06
Интересные порой доходят слухи. Говорят, что Олега Улевича, журналиста «Комсомольской правды», при попытке пройти сквозь оцепление, чтобы сфо-тографировать пикет в поддержку Козулина, страшно избили люди в штатском. Журналистское удостоверение с аккредитацией не помогло. Ему слома-ли нос, пробили череп. Олега увезли в больницу и тут же прооперировали.
Услышать такое тем страшней, когда ты хоть чуть-чуть, хоть краем был знаком с человеком. Когда-то, курсе на втором, я заходила в редакцию «Комсомолки в Беларуси». Видела и Олега, хотя он вряд ли меня помнит.
Да, когда-то в моем родном городе на встрече с кандидатом Лукашенко никто и не думал оцеплять площадь и избивать избирателей. Помню, тогда я впервые в жизни сходила на политический митинг. Сопливая восторженная девчонка, я от того Лукашенко, двенадцатилетней давности, просто балдела. И неудивительно. Весь наш маленький провинциальный городок был в поголовном восторге от нового «батьки». Плюс мощное действие семейного воспитания. Я выросла на рассказах Пикуля и Сергея Алексеева о славе русского оружия. Славянское братство — это для меня был совсем не пустой звук. Достаточно ли сказать, что через пару лет, во время войны в Югославии я всерьез собиралась бежать из дому на помощь братьям-славянам, как добровольцы первой мировой?
Очень долго после выборов 1994 года я политикой особенно не интересовалась. В целом, меня все устраивало. Я даже была членом Белорусского патриотического союза молодежи — у нас тогда они практически не занимались идеологией. Организовывали КВНы и турпоходы, дискотеки и вечера отдыха. Информации о том, что происходит в стране, у меня было мало, семья моя была целиком и полностью за Лукашенко.
Еще на первом курсе университета я, помню, хотела вступить в БРСМ. Тогда меня чуть насторожила странная реакция одногруппников-минчан на это дело. Да и в студенческом комитете БРСМ, помню, были слегка удивлены.-
На первом курсе, повторюсь, меня мало трогала политика. Пожалуй, о некоторых вещах я стала задумываться на втором курсе, когда вышел у меня конфликт с администраций общежития — и стервозная заведующая просто начала стирать меня в порошок, выживать из общаги самыми подлыми способами. Я кинулась искать справедливости в нашей справедливой и правильно устроенной стране — а нашла только печальное открытие, что у нашей заведующей в студгородке — «волосатая лапа». И значит, ей можно все.
Сей факт сильно поколебал мою веру в правильное устройство государства.
Среди последующих ударов по этой вере — «закручивание гаек» на третьем курсе. Очень сильно впечатлило, когда на президентских выборах 2001 года людей поголовно заставляли голосовать досрочно. К студентам в общежитие, в комнаты — плевать, женские или мужские! — вваливались утром преподаватели во главе с деканом. Открывали дверь ключами ночного коменданта. Подымали с постели в девять утра и гнали на досрочное голосование. А если отказывался, грозили лишить общежития или отчислить. Такое — БЫЛО. Никогда не забуду. Подобные… гм… акции очень отрезвляюще и поучительно действуют на юные головы.
Общение со старшими и более умными друзьями тоже свою роль сыграло. Впрочем, они не навязывали своего мнения. Мне вообще трудно навязать чье-либо мнение.
Следующим впечатляющим ударом была история с закрытием минского лицея имени Якуба Коласа. Вот тогда я впервые ощутила…
10.03.06
…Тогда я впервые ощутила, как непреодолима пропасть между моими прежними представлениями о своей стране и реальными фактами.
Прискорбно устроен человек: только тому он сочувствует в полную силу, чью беду — хотя бы отдаленно и в очень смягченном варианте — прочувствовал на своей шкуре. В истории борьбы школьников и учителей за свой лицей, борьбы с произволом власти, я увидела что-то родственное своей истории с общежитием. Вспомнила о собственной борьбе за элементарное право не ходить на досрочное голосование, а проголосовать в день выборов. Как сейчас помню, в деканате мне пообещали, если я схожу на досрочное голосование, решить проблему с заселением. Но есть у нас в молодости прекраснейший инстинкт — слепой, нерассуждающей борьбы против любого принуждения…
В общем, со школьниками из разогнанного лицея меня сроднило, если честно, не только святое сочувствие слабейшему и обиженному, но и общность пострадавшей шкуры. Вот почему эта история перевернула во мне больше, чем исчезновения Красовского, Гончара и Завадского. Хотя осознавать, что ты живешь в стране, где как-то вот так, незаметно, могут пропасть бывший министр внутренних дел и бывший председатель Центризбиркома, — это тоже заставляет задуматься.
Потом сильно впечатлило распределение. Сам идиотизм положения: ты находишь работу в Минске, ты востребован, твое предприятие пишет на тебя заявку — но для того, чтобы тебя распределили в Минск, ты обязан отвалить как минимум триста долларов за прописку. Ситуация абсурдна: для того, чтобы работать, где хочешь, ты должен заплатить довольно большую сумму, причем даже не гильдии, которая в случае чего тебя поддержит (как это было в Средние века), а какому-то третьему лицу за какой-то бессмысленный штамп в паспорте. При всем при этом, я распределялась в ГОСУДАРСТВЕННУЮ контору. Вы себе можете представить промышленную корпорацию, которая не привлекает необходимых ей специалистов всеми способами (обещая им хороший социальный пакет, высокую зарплату и т.д.), а наоборот, затрудняет их прием на работу и заставляет непонятно для чего отдавать свои деньги незнакомым людям? Так вот, наше государство и есть такая корпорация. Долго ли она может держаться на плаву? Вопрос риторический.
Но наиболее сильное отвращение вызвал у меня референдум о внесении изменений в конституцию Беларуси. Подготовка к нему, массированное информационное давление на мозги — это отдельная песня, на которую сегодня у меня уже нет ни сил, ни злости…
11.03.06
Вчера весь вечер ходила по квартирам, раздавала листовки про Милинкевича. Мы с моими соседями в шутку называем это «ходить на святое дело». В этой шутке есть немалая доля самоиронии, и это хорошо. Потому что от напыщенности до лицемерия — всего один шаг. Вот почему сегодняшняя молодежь цинична. Она отчаянно сопротивляется искусственности, самолюбо-ванию и лицемерию, за которыми — нравственная убогость. Сопротивляется, как может, отторгает их с отвращением, кидается в крайности с присущим ей максимализмом. Но ее цинизм и самоирония направлены в первую очередь на себя самое, это своего рода суровая власяница для собственного духа.
Откуда взялась шутка про «святое дело»? Раз в Крещенский вечерок мы вот так же, как и вчера, ходили по квартирам, собирали подписи. Стоял мороз, сильный ветер пронизывал любые шубы и пуховики, как ледяное копье. После пяти минут на улице кисти рук ты уже не чувствовал. В подъездах и то было холодно.
В такую вот собачью погодку я зашла в подъезд в совершенно мрачном настроении, голодная, обмерзшая. Позвонила в первую дверь с мыслью о том, что сейчас очередной запуганный человек в очередной раз скажет мне полушепотом: «Нам на работе (в исполкоме, на родительском собрании в школе) начальник сказал, что по закону подписываться можно только за ОДНОГО кандидата, а кто подпишется еще и за других — преступник». Ложь, ложь, всюду ложь! — и в первую очередь — от людей официальных. И ничем эту ложь не перешибешь. Говоришь: вы можете отдать подпись хоть за каждого кандидата — лишь бы только по одному разу — а тебе НЕ ВЕРЯТ! И вот сейчас опять приходится убеждать, доставать Избирательный кодекс, который вечно с собой, и пальцем показывать в нем соответствующее место.
Или высунется опять какая-нибудь опухшая от пьянства рожа и злобно рявкнет, что «мы за дествуюшчага прызыдента, у нас один батька в голове, а таких, как вы, вообще убивать надо».
Наверное, чтоб не мучились…
Дверь мне открыл мужчина профессорского типа, в очках и с русой бородкой. На фразу о сборе подписей отреагировал очень доброжелательно, улыбнулся, пригласил зайти погреться. Пока я сидела на стульчике, оттаивала, он позвал жену, оба тут же и расписались. Когда я уже собиралась уходить, он сочувственно сказал:
— Замерзли, наверное! Что же вы, в праздничный вечер надо сидеть дома, отдыхать. Впрочем… вы делаете святое дело, вам простится.
Сказал он это очень серьезно. И от этого совершенно неожиданного сочувствия, мимолетного, но согревшего лучше, чем стакан чая, я, выйдя за дверь, чуть не расплакалась.
Вообще на агитации случаются порой удивительные вещи. Если бы я прочитала о таком в газете или увидела в политическом ролике — скорее всего, не поверила бы. Сказала бы: ну это уж слишком слащаво и сентиментально, перегнули палку, ребята, так не бывает.
Ан нет: жизнь порой похожа на слащавый клип социальной рекламы больше, чем сам клип социальной рекламы.
Позавчера в одной квартире мне открыла дверь женщина, из-за спины которой выглядывал мальчик лет пяти. Забрала у меня листовку с фотографией Милинкевича, поблагодарила, закрыла дверь. Я остановилась сделать отметку в шахматке и услышала из-за двери приблизительно следующее:
— Смотри, Саша, это — наш будущий президент. Ну как он тебе, нравится?
Вчера тоже был замечательный случай. Открыл дверь довольно высокий мужчина лет 60, похожий на состарившегося актера или писателя, полностью седой, но с четкими чертами лица и ясными глазами. Из-под домашнего свитера выглядывал остроугольный воротник белой сорочки, как у Михаила Задорнова.
На листовку он поглядел одобрительно и сказал на чистейшем белорусском языке:
— Дзякуй, але мне не трэба. Я ╗ так за яго буду галасаваць3.
Я, так скажем, человек сентиментальный. Можете смеяться, но я его поцеловала в щеку. Как заблестели его глаза, когда распрямившись, он сказал, держа меня за руку:
— Будзем змагацца разам супраць цемры4.
Правды ради отмечу: такое бывает не часто. Потому такие случаи и впечатляют до слез, что они скорее исключение, чем правило, что таких людей встречаешь после многих проявлений равнодушия или враждебности.
Пока мне в этом плане еще везло: попыток набить морду или вызвать милицию пока не было. А вот одной знакомой девушке как-то швырнули скомканной листовкой в лицо. Она спросила кинувшего:
— Ну зачем вы мусорите в своем же подъезде?
Про «таких, как вы, надо убивать», кстати, тоже не ради красного словца упомянуто. Была и такая фраза.
Довольно значительная группа людей — в основном женщины глубоко пенсионного возраста — на предлагаемую листовку реагируют сильным эмоциональным отторжением.
— Не буду я за него голосовать, потому что я про него ничего не знаю!
Когда им говоришь что-то вроде: ну вот, возьмите, почитаете, может, что-нибудь новое узнаете, они часто срываются в крик:
— Не хочу я ничего знать, не надо мне ничего рассказывать!!!
И так далее, и тому подобное. Какой-то порочный круг в рассуждениях, добровольная самоизоляция от разума и логики, неистовая зашоренность и готовность кулаками защищать свои шоры. Вот, пожалуй, самый показательный диалог такого рода:
— Информация по поводу выборов. Вот, возьмите листовочку, пожалуйста, это вам.
(Увидев портрет Милинкевича) — Заберите вашу листовку! Не хочу я ничего знать про него, потому что он тварь!
— А что он вам плохого сделал?
Долгое молчание. Потом неуверенно:
— А что он мне хорошего сделал?
После непродолжительного, но эмоционального спича на тему «Что сделал Милинкевич для Гродно и что может сделать для Беларуси» спрашиваю:-
— А все-таки почему вы называете его тварью?
Опять враждебно-озадаченное молчание. Потом неопределенно, но с обличительным запалом:
— Ну, потому что нельзя же так…
Как «так», я допытаться не смогла. В подобных дискуссиях точку обычно ставит дверь, захлопнутая перед носом.
Отсутствие каких-то признаков логики в такой позиции просто поражает. Такое чувство, как будто говоришь с человеком, страдающим навязчивой идеей. Похожее впечатление на меня оказывали ревностные проповедники-баптисты. Только они, в отличие от подобных людей, не агрессивны. И в их глазах нет страха.
Вообще страх — это главное, к чему апеллирует теперешняя власть в своей пропаганде. В чем-то логично. Страх — древнейшая эмоция, одна из самых основных, произрастающая прямо из инстинкта самосохранения. Для манипуляции сознанием — мишень прямо-таки идеальная. В любой книге по психологии влияния будут указаны две основные уязвимые точки, воздействуя на которые можно управлять человеком. Это наши желания и страхи. По страхам людей в первую очередь и бьет теперешняя пропаганда.
Наиболее беззастенчиво она пользуется страхами пожилых людей — почему они и составляют основную часть электората Лукашенко. Против природы не попрешь, при старении у 40 процентов людей наблюдаются серьезные изменения в психике. Страх пред будущим, желание избежать перемен неизбежно появляются у многих людей после пятидесяти.
И вот для них выстраивается нехитрая, но действенная двуполярная схема. Перемены — это плохо (чему большинство стариков верит безоговорочно). Перемены равны как минимум угрозе благополучной старости (хаос, коллапс, разгул преступности и т.д. и т.п.). ЕДИНСТВЕННЫЙ способ, позволяющий избегнуть всего этого, — сохранить существующую власть и порядок вещей. Ключевые слова здесь — «стабильность и порядок». Идеи стабильности и порядка — вот та волшебная палочка, которая позволяет зачаровать многих избирателей. Эти идеи прочно связываются с образом Лукашенко. За Лукашенко — значит, за стабильность и процветание — таков, в общем виде, главный тезис его избирательной кампании. Неявная, имплицитная часть этого тезиса звучит примерно так: «А кто против — тот, значит, против Беларуси, стабильности, процветания».
Бредовость этой скрытой части тезиса становится явной при ее развертывании: ведь понятно, что никто, ни один политик либо избиратель в здравом уме не будет желать своей стране хаоса, разрухи и нищеты. Но… имплицитная информация воспринимается на уровне подсознания и, следовательно, минует критический барьер разума.
Для того чтобы эффективно манипулировать страхом, надо чтобы было чем пугать. Трудно напугать абстрактными понятиями: в наш век страшных вечерних новостей никто не вздрогнет при слове «нищета» или «голод». Телевидение приучило нас к яркой, бьющей по нервам картинке, к камере, заглядывающей в лицо рыдающей матери у захваченной боевикам школы. Посему антиобраз должен быть зрим и близок.
Построение антиобразов, или образов угрозы, требует времени и обстоятельности. «Идеологический крестовый поход» белорусских властей начался далеко не вчера. Но нельзя сказать, чтобы его начало прошло совсем уж неуловимо. Было несколько тревожных сигналов, по которым еще прошлой зимой становилось понятно, куда повернул ветер. И даже основные направления уже просматривались. Их, на мой взгляд, два.
1. Создание глобального антиобраза как ориентира, от которого надо всеми силами ОТТАЛКИВАТЬСЯ. Условно это направление идеологиче-ской войны можно назвать «ПОСМОТРИТЕ, КАК У НИХ ВСЕ ПЛОХО, У НАС ТОЖЕ ТАКОЕ МОЖЕТ БЫТЬ, ЕСЛИ… Этот приемчик, естественно, не работает на примерах далеких и незнакомых нам стран типа Уганды или Боливии. Нет. Птичий грипп в соседней Украине волнует нас больше, чем цунами на другом краю света. Поэтому в качестве примера годятся только БЛИЗКИЕ страны, со сходной или частично общей культурой и исторической судьбой. Желательно бывшие соседи по Союзу.
И вот, в репортажах о терактах, происходящих в России, появляются гаденькие самодовольные нотки: вот у НИХ-то все плохо, зато у НАС-то все тихо и спокойно, слава президенту. Об «оранжевой революции» в Украине и «революции роз» в Грузии вообще писано-переписано, и только в негативном ключе. Призрак цветных революций, так сказать, бродит по СНГ, и вот-вот протянет свои костлявые лапы к нашей синеокой Беларуси. Пишут хлестко и местами даже убедительно (вернее, было бы убедительно для меня, если бы я не ездила каждый год на Украину и не была бы во Львове после той самой оранжевой революции).
Появляется небезызвестный фильм Юрия Азаренка о судьбах 15 советских республик после распада Союза, долженствующий доказать, что у всех все плохо, и только у нас все хорошо. В общем, в антиобраз внесли свои худшие черты почти все бывшие соседи по Союзу.
2. Направление два. Создание образа врага — внутреннего и внешнего.
Наверное, гениальнее и проще всего такой процесс описал Оруэлл…
13.03.06
Так вот об Оруэлле. Пардон за длинную цитату, но лучше, пожалуй, не опишешь:
В начале весны внезапно выяснилась тревожная вещь. По ночам Сноуболл неоднократно бывал на ферме! Все были так встревожены этим известием, что стали плохо спать в своих стойлах. Как стало известно, каждую ночь под покровом темноты он пробирался на ферму и занимался вредительством. Он крал зерно, опрокидывал ведра с молоком, давил яйца, вытаптывал посевы, обгрызал кору на фруктовых деревьях. Теперь было ясно, что все неудачи объяснялись происками Сноуболла. Каждый теперь мог объяснить, что сломанное окно или засорившиеся трубы были следствием ночных похождений Сноуболла, а когда исчез ключ от кладовой, все были убеждены, что его удалось украсть именно Сноуболлу. Любопытно, что эта точка зрения не изменилась, даже когда ключ был найден под мешком муки. Коровы единодушно объявили, что по ночам, когда они спят, Сноуболл пробирается в их стойла и доит их. Существовало подозрение, что крысы, которые особенно досаждали в эту зиму, были в соглашении со Сноуболлом. Наполеон постановил провести полное расследование деятельности Сноуболла. В сопровождении собак — остальные животные следовали за ним на почтительном отдалении — он тщательно осмотрел строения фермы. Каждые несколько шагов Наполеон останавливался и обнюхивал землю в поисках следов Сноуболла, которые, как он говорил, может обнаружить по запаху. Он обнюхивал каждый уголок в амбаре, в коровнике, в курятнике, в огороде — и почти всюду были следы Сноуболла. Ткнув пятачком в землю и тщательно принюхавшись, Наполеон вскричал страшным голосом: «Сноуболл! Он был здесь! Я чую его!» — и при слове «Сноуболл» собаки кровожадно зарычали, оскалив клыки. Животные были напуганы до предела. Им казалось, что Сноуболл стал чем-то вроде духа, незримо пребывающего на ферме и призывающего на их головы все беды мира. Вечером Визгун созвал их и, не скрывая тревожного выражения, сообщил, что у него есть серьезные новости.
— Товарищи! — нервно дергаясь, вскричал он. — Вскрылись ужасные вещи. Сноуболл продался Фредерику из пинчфилда, который составляет зловещий заговор с целью обрушиться на нас и отнять нашу ферму! При нападении Сноуболл будет служить ему проводником…
А теперь сопоставьте следующие цитаты:
И вот все это — спокойную жизнь сегодня и ясную перспективу на завтра — у нас хотят отнять. Нет, не войной, как это было в 1941 году, а через избирательную урну, с помощью «политических технологий», которые продвигаются теми, кто получил за рубежом чек и заказ на изменение нашей жизни. Они, впрочем, изо всех сил стараются убедить, что их помыслы чисты, что движет ими всего лишь приверженность к демократии, что они способны изменить жизнь к лучшему…
Нам рекомендуют поверить им на слово. Но что это за «слово»? Ведь если действительно поверить златоустам, еженедельно отъезжающим за инструктажем то в Вильнюс, то в Варшаву, мы получим уникальное правительство! В Доме правительства и исполкомах появится орда персон с потными руками и полным отсутствием царя в голове.
Что сегодня делается в Украине, граждане которой отважно клюнули на оранжевую блесну? Появились десяток новых миллионеров, сотня шумных и скандальных уголовных дел и — массовая безработица, отток молодежи за границу, разгул уголовщины, понижение зарплат и повышение цен. А также разочарование во власти…
В Грузии, очарованной Саакашвили, уже порубили на дрова тбилисские скверы. Министрам, конечно, это нипочем, они получают хорошую зарплату от Сороса. Но большинство грузин в тоске — 50 долларов зарплата, 15 — пенсия. Как жить?
О Кыргызстане, который при помощи очередной «цветной революции» был облагодетельствован послом США и местными предателями, говорить как-то даже и неудобно. Нищета и политические дрязги…
(Сей опус под названием «Цветная напасть» любой мог прочитать в пол-ном обьеме по следующему адресу http://sb.by/article.php?articleID=50369. Это была ПЕРВАЯ статья, которая открывалась под рубрикой «Политика».)
А вот еще — на закуску. Из официального заявления председателя белорусского КГБ от 13 мая 2005 г.
«Нам хорошо известны планы по подготовке за рубежом смены власти в Беларуси», — заявил председатель КГБ Беларуси Степан Сухоренко.
«Сегодня нам уже хорошо известны и зарубежные авторы этих планов, и их исполнители на территории республики, — отметил Сухоренко. — Уже сегодня под различными вывесками международных семинаров, конференций идет подготовка, обучение и тренировка так называемых цветных революционеров из числа радикальной оппозиции».
По его словам, КГБ Беларуси известно о планах по подготовке боевиков в сопредельных государствах. «Мы располагаем данными о том, что на территории сопредельных государств готовятся базы по подготовке боевиков, которые потом будут использоваться в силовых акциях неповиновения органам правопорядка и дестабилизации обстановки в обществе», — сказал председатель КГБ.
«КГБ расценивает это как прямую угрозу безопасности страны и будет самым жестким образом пресекать все попытки дестабилизации общества, от кого бы это ни исходило», — заявил глава КГБ.
Это заявление было для меня тревожным звонком. Ясно стало, что государ-ство готовит плацдарм и моральное обоснование (оправдание?) для ужесточе-ния законов и будущих силовых акций. Первая ласточка репрессий — вот чем было это заявление, завершившееся прямой и недвусмысленной угрозой.-
Это — уже другая антиутопия. Антиутопия, в сердце которой мы не-ожиданно очутились сами. Помню, как классе в 10 — 11-м я читала — все одним залпом — «Архипелаг Гулаг», «Дети Арбата» Рыбакова, колымские рассказы Шаламова. И поверх «отполировала» романом «1984» Оруэлла. Закрывая на минутку эти книги, я выныривала из бездны ужаса и жалости вся в холодном поту, переводила дух и думала с невольным облегчением: как здорово, что ЭТО уже кончилось, ЭТО — история, она за закрытой дверью, мы НИКОГДА, НИКОГДА туда не вернемся! Слышите?! Ведь это же невозможно — после такой бьющей наотмашь правды, после ТАКИХ книг — вернуться туда невозможно…
Можно. Все можно. Давать три года за «распространение заведомо ложной информации об экономическом, внутриполитическом и проч. положении Беларуси» — можно. И то же — за оскорбление президента. И за участие в политических партиях, чья деятельность признана не соответствующей данному закону. И еще много за что. Купите поправки к Уголовному кодексу РБ, вашу м-мать! (Приняты парламентом единогласно.) Снимать фильмы, где в один ряд ставят Христа, Сталина и Лукашенко — можно!!! (Снял же Юрий Азаренок.)
Я не хочу обратно в ГУЛАГ.
14.03.06
Из разговоров на кухне, на улице и в аудиториях.
— Говорят, разгонять будут водой из брандспойтов. Оцепят Октябрь-скую площадь и прилегающие улицы, будут лупить дубинками тех, кто попытается пройти.
— Надо будет прорываться организованно, группами.
— Ч-черт, холодно же мокрому, особенно если будет мороз. Долго не выдержишь.
— Ну, брандспойты — это лучше, чем автоматы…
— Купить бы в секонд-хэнде удобные ботинки, а то на моих каблуках далеко не убежишь…
— Говорят, при задержании могут в сумку подкинуть наркотики. Надо зашить наглухо все сумки и карманы. Чтобы не отбили почки, надо надевать на спину рюкзачок, от плеч до поясницы. И положить туда пару книжек.
— Лучше — лист фанеры.
— А еще наручный щиток хочу заказать в рыцарском клубе. На левую руку. А то закрываться от дубинки рукой — это как-то грустно.
— Да как вообще с ними драться? Если только облепить всей толпой и повалить?
— Моя жена, как назло, 19-го работает. И офис по проспекту Скорины. Хочу не пустить ее на работу.
— А при чем здесь работа? Пусть себе после работы тихонько топает домой.
— Да?! А ты наших омоновцев в деле видел? Им если кто подвернется, они не сильно разбираются…
— Мы с ребятами думаем собрать с первого курса человек 30. Ну не отчислят же нас всех?
— Боюсь, ваш факультет после 19-го сильно поредеет…
ЭТИМ мы сейчас живем.
Вот, узнала новости. Двоих моих приятелей по интеллектуальному клубу загребли за участие в митинге в поддержку Козулина и во встрече с Милинкевичем. Вчера был суд. Дали им по 7 и 12 суток (тупо удивляюсь, почему такая разница). Кто-то вылез на знакомый сайт и написал, что сидят они в спецприемнике-распределителе на улице Окрестина. Что там таких «политических преступников» после суда полно. Что в камере очень сыро, что лампочка горит круглые сутки. Что заключенных практически не кормят. Просили помощи — в виде передач, еды, сигарет, теплой одежды. Лишним, как сказали, все это не будет. Не ребятам, так соседям по камере достанется.
Позвонила в этот самый спецприемник. Видеть заключенных не полагается. Но передачу можно принести. Разрешено передавать еду, одежду, книги. Завтра поеду туда после обеда.
Каково им там?
Еще новости. Студент Академии искусств рассказал мне, как сегодня их курс пытался заставить досрочно проголосовать художественный руководитель. Мастер, известный человек, которого они, когда были еще зеленые, просто-напросто боготворили.
Когда в раздевалке он сказал им, что нужно обязательно проголосовать досрочно, студенты стали возмущаться. Парни качали права, пытались выяснить, по какому праву он их заставляет. Кто-то выкрикнул: «Да как же вы можете?! Зачем же вы это делаете?! Вы же все, все понимаете». Одна девчонка не выдержала и заплакала. А руководитель стоял перед ними, смешавшись, бормотал что-то про то, что его лишат премии и зарплаты, уволят, «ребята, вы не должны меня подвести, мне же отвечать потом», и далее в этом роде.
15.03.06
Меня колотит от усталости и нервного напряжения. Оно накапливается, день за днем.
До ребят, сидящих в спецприемнике на Окрестина, сегодня не добралась. Толстенный рюкзачок, набитый всяким добром (едой и книгами) ждет своего часа в углу. Завтра.
Грустная ирония судьбы: сегодня на работе со мной перезаключили контракт. Сразу на три года вперед. Ввиду моей трудовой ценности.
Написала заявление на отпуск с 20 по 25 марта. Если вышибут с работы, так хоть не весь отпуск пропадет.
В сущности, мне всегда хотелось быть представителем «среднего класса». Много работать, заниматься интересным делом и получать за это хорошую зарплату. Построить себе дом за городом, купить машину, завести собачку чау-чау с толстой мордашкой и фиолетовым языком. И еще сад с яблоками. И чтоб в доме всегда был компьютер с выходом в Интернет и частенько бывали гости.
Ну ладно. По-видимому, буржуа из меня не выйдет.
Жаль.
16.03.06
Вчера поздно вечером пришел Сашка, тот самый студент Академии искусств. В такой страшной прострации я его еще никогда не видела. Белый, руки дрожат, взгляд перед собой в одну точку.
В его группе все не-минские ребята, прописанные в общежитии, поругались-поскандалили — да и проголосовали досрочно. Уступили, так сказать, просьбам своего мэтра. Остался один Сашка.
15 марта с утра в их деканате раздался звонок из ректората Академии искусств. «Почему у вас на третьем курсе в группе “Актерское мастерство” один студент не проголосовал досрочно? Примите меры!».
Думаю, теперь уже бессмысленно скрывать имена действующих лиц. Меры приняли декан и Сашин мастер, г-н Мищенчук. Человек, которого Сашка до этого времени боготворил, про которого он рассказывал нам больше, чем про всю остальную академию, вместе взятую.
Талантливый актер — он и есть талантливый актер. Перед всей группой Мищенчук заявил Саше, что тот его «предал, как сын — отца». Что он, г-н Мищенчук, теперь не хочет иметь с Сашей ничего общего. В общем, было сказано много пафосных слов, среди которых первое место занимало «предательство», и все — с трагичным выражением лица.
Группа молчала, и это было что-то вроде пушкинского «народ безмолв-ствует». Саша тоже молчал. На его глазах Учитель превращался просто в актера-профессионала. Потому что тот, кто предает своих учеников и манипулирует ими, пользуясь их любовью, — это уже не Учитель.
Единственная дань уважения, которую мог Саша отдать своему бывшему Учителю — это промолчать и ничего не ответить при людях.
Теперь Саше грозит исключение из академии.
Если кто-нибудь знает точный адрес, куда он может обратиться с жалобой или заявлением, — подскажите.
Кстати, о досрочном голосовании. Пашка рассказал, как еще на прошлых президентских выборах он был наблюдателем в НАШЕМ участке, том самом, где голосовали студенты из двух общаг нашего университета. Председатель комиссии был с наблюдателями очень любезен. И даже дал пересчитать все бюллетени. НО — ТОЛЬКО ПОСЛЕ ТОГО, как бюллетени для досрочного голосования свалили в одну кучу с теми, которые заполнялись в день самих выборов. По отдельности считать те и другие ребятам не дали. Ясен пень, почему…
Передачу «политическим» на Окрестина отправить невозможно. Сего-дня утром туда поехал мой друг Олег. Ему было сказано дословно следующее: «Разрешили вам передачи, так вы уже совсем обнаглели».
«Наглость» заключалась в том, что Олег в то утро был уже не первым, кто пытался передать «политическим» передачу. Дежурный милиционер сослался на какой-то приказ по МВД № 206 от 1999 года. Дескать, там написано, что в день можно передавать не больше одной передачи.
Надо попробовать скоординировать людей, собирать одну передачу в день, но — огроменную.
Соседка Таня принесла мне интересную распечатку. Вроде бы какой-то офицер МВД прислал анонимное письмо в штабы Милинкевича и Козулина и предупредил о том, какими средствами будут разгонять демонстрантов.
Списочек внушительный, а все описания подробные. Итак, через три дня нам грозит встреча с:
светошумовыми гранатами (интересно, что это за зверь такая?);
патронами с резиновыми пулями;
газовыми винтовками и гранатами;
водометами;
здоровенными спецназовцами и прочей нежитью.
На крышах окружающих площадь домов, по утверждению автора письма, засядут снайперы. А в подвалах будет ждать команды спецназ.
К тому же нам обещают группы провокаторов внутри толпы, которые могут организовать несколько взрывов, чтобы потом обвинить в них оппозицию.
Вполне возможно, все эти письма — всего лишь средство запугать людей. Если так, — тогда власть нас сама здорово боится. Потому что позицией СИЛЬНОЙ власти, которая уверена в поддержке народа, было бы просто игнорирование всех наших возмущений. Типа «ну постойте, постойте на площади, дураки, коль вам уж так этого хочется…».
Истеричная же реакция теперешней власти — это свидетельство того, что мы чем-то ей страшны.
Прочитавши все эти стр-рашные страхи, мы не могли не поржать над трогательным пассажем про «газы, вызывающие непроизвольное испражнение».- Наверное, этот пассаж и наводит более всего на мысли о провокации. Уж больно грамотно рассчитано на то, чтобы напугать, вызвать чувство отвраще-ния у молодых романтиков-студентов, которые не пули боятся, а унижения.
Ну что ж, будем поститься. В крайнем случае, выражение «а мне на все насрать» придется подкрепить действием. J
На самом деле такие штуки могут достигать и противоположного эффекта. У одного и того же человека в мирное время и на войне — совершенно различные системы ценностей. К примеру, девушка в мирное время вылетает из комнаты, увидев там шмеля или крысу. А в военное время та же девушка выносит раненых под огнем.
Будем считать, что нам не повезло и началась война. Неужели мы сидели бы по домам и предоставили бы друзьям и родным сражаться за нас?
Переключаемся на ценности военного времени.
18.03.06
Сейчас почти три часа ночи.
Сегодня встречалась со знакомыми студентами. Многие из них послезавтра идут на площадь, а завтра — на концерт в поддержку оппозиции.
Какие они все-таки мальчишки и девчонки! Такие славные глаза у всех. Такие светлые. Не передать словами — эти взгляды, как серебряные лучи. Улыбки — как грустные солнечные зайчики.
Прощаясь, мы говорили друг другу: «Увидимся…ТАМ…» и просили беречь себя.
Со школьниками мы о политике практически не говорим. Априори полагается, что они будут сидеть дома. Да и не люблю я с ними о политике. Это слегка нечестно: они мне доверяют, и я не могу пользоваться этим, чтобы навязывать свои взгляды.
Сегодня вечером меня наконец отпустили слепой гнев и неконтролируемый страх, до боли сжимавшие виски.
Не страх во мне сейчас и не война, но спокойствие и любовь. Все что было мятущимся, разорванным, сомневающимся — обрело цельность. Я иду не за ненавистью, но за любовью.
Любовь есть спокойствие: в сердце, полном любви, нет места ничему другому.
19 марта. Наблюдение
Буду очень кратка, ибо времени нет. Сидела на участке, наблюдала весь день. Вчера в списках избирателей по моему участку было 1925 человек. Сегодня утром — стало уже 2122. Сегодня вечером, перед подсчетом голосов, их было 2251. Как мог участок «вырасти» на 225 человек?
Комиссия мне попалась корректная, не буду врать, пустили наблюдать за подсчетом. Зрение у меня хорошее, поэтому я видела, как раскладывали бюллетени двое считающих на ближнем крае стола. Два раза «ловила за руку» человека, который клал бюллетень за Козулина в пачку бюллетеней за Лукашенко. Однако что делали те шестеро из восьми счетчиков, руки которых я не могла видеть вблизи, мне неизвестно. Подойти ближе к столу нельзя — тут же выставят с участка за «препятствование работе комиссии».
Результаты по досрочному голосованию и по голосованию в день выборов очень сильно разнятся. Цифры помню почти все, ибо не раз перечитала протокол (кстати, подписанный — редкий факт! — председателем комиссии).
По голосованию в день выборов Милинкевич получил 350 голосов, Лукашенко —540, Козулин — 73; 107 бюллетеней было «против всех»; 22 испорченных
А теперь сопоставьте с результатами досрочного голосования:
Милинкевич — 25 голосов, Лукашенко — 355, Козулин — 26. «Против всех» — 3 бюллетеня. Испорченных нет вообще.
НЕ ВЕРЮ, что результаты на одном участке могут так разниться. Тем более досрочно голосовали не одни старики-лукашисты. Наибольший процент досрочного голосования дало общежитие — после истории с Сашей понятно, почему.
И даже с учетом урны для досрочного голосования — не те получаются результаты, которые уже сейчас предварительно дают власти. Далеко не те. И у Лукашенко — не 82 процента. И у Милинкевича — не 6 процентов.
19 марта после наблюдения мы попали на митинг на Октябрьской площади к самому шапочному разбору, в пол-одиннадцатого, когда люди начали расходиться. Как выразилась Аська, «опять власти обманули народ», — ни водометов, ни колонн спецназа, ни тебе испражнятельных газов. Да все эти штуки были и не нужны. Самое действенное оружие теперешней власти — страх. И она им умело пользуется. Народ был запуган задолго до 19-го. Запуган заявлениями спецслужб об очередных «накрытых» базах для обучения боевиков. Запуган идиотскими слухами о грузинских террористах, якобы намеревающихся взорвать четыре школы в Минске (и, кстати, еще отравить воду в водопроводе). Одного моего знакомого мать просто заперла в квартире на ключ и не пустила на митинг.
В общем, когда я пришла на площадь, было там максимум тысяч десять народу. Постояли-постояли, потом прошли до площади Победы и оттуда разошлись по домам.
Но завтра я пойду снова. Почему? Все очень просто. Я не люблю, когда обижают слабейшего. Я не люблю, когда страх закрывает людям рты. Меня с детства учили, что лгать — нехорошо. Что со злом нужно бороться, и нельзя перекладывать эту борьбу на кого-то другого.
20–21 марта. Майдан
Часть 1. Полонез Огинского
Я пишу эти строки 22 марта в 0.48. За последние сутки я спала всего два часа. Полтора часа назад меня отпустили из отделения милиции. Я до сих пор не знаю, где мой брат, который нес людям, стоящим на площади, еду.
Возможно, они и сейчас еще стоят там, на Октябрьской площади, кольцом сцепившись, намертво взявшись за руки вокруг маленького палаточного городка, чтобы защитить его своими телами. На Минск падает десятиградусный мороз. Подкрепление не придет, никто не прорвется через кордоны милиции и гэбэшников в штатском, блокирующих все входы и выходы на площадь. Никто не сможет пронести им горячий чай или спальный мешок. В этом я пару часов назад убедилась на собственном опыте.
Многие из них стоят уже больше 15 часов. А кто-то и больше суток. Скоро их просто начнет убивать мороз. Очередная «элегантная победа» режима.
За эти два дня я как будто повзрослела лет на десять. Эти дни вместили очень многое и, возможно, изменили мою жизнь больше, чем я могу сейчас подумать.
В эти дни я узнала, что значит переступать страх, что значит любить и что значит ненавидеть. И как это бывает, когда рушится вся жизнь. Кое-что из того, что я узнала и почувствовала, я никогда, НИКОГДА не смогу забыть. А кое-что не смогу простить. Сколько буду жить — будут жечь меня эти воспоминания. Наверное, это были самые сильные потрясения в моей жизни.
Небо было синее, такое синее, какого цвета я никогда не видела. Когда буду умирать, я постараюсь вспомнить это удивительно синее небо над Октябрьской площадью в Минске. Вечером, 20 марта, когда начался наш белорусский Майдан. Наша Площадь.
Уже сейчас на участников палаточного городка выливаются реки лжи. Мол, и спланировано это все было заранее, и стоят там все обкуренные-обколотые пропитые отморозки. И власти даже называют суммы, которые нам якобы заплатили. Что обидно, похожей политики придерживаются даже многие российские СМИ. Лично для меня это, как нож, всаженный в спину человеком, которого ты считал своим другом.
Здесь я буду писать правду и только правду. Можете считать это самой точной информацией. Я была в числе первого десятка человек, которые под светом телекамер и блицами фотоаппаратов начали ставить палатки. Так получилось. Теперь мне уже все равно грозит тюрьма. Но чем бы это ни закончилось, я не жалею о своем решении.
Итак, небо над Октябрьской. Когда там 20 марта собралось десять тысяч человек, оно было прозрачно-синее, в нем рождались первые искры звезд. Александр Милинкевич, стоя на ступенях Дворца профсоюзов, кричал в микрофон о том, что выборы были незаконные, что на избирателей оказывали давление, что происходили массовые фальсификации. Потом включили музыку, и над огромной площадью поплыл, печальный и строгий, Полонез Огинского. «Разв╗танне з Радз╗май». «Прощание с Родиной». Мы подпевали тихо, торжественно, как будто это был гимн.
Вот тогда во мне что-то сломалось и ушло. Горло сдавило тугое рыдание. Запрокинув голову, глядя сквозь пелену слез в высокое небо, я слушала слова, как будто написанные про нас:
Ростань на ростанях кра╗ны,
Ран╗ць думк╗ шлях абраны,
Прагне сэрца ╒ родныя мясц╗ны,
╡ радз╗мы вобраз ажывае растрывожанаю ранай…
Зно╒
Залунае наш штандар,
Палыхне ╒ начы пажар,
╡ паходнаю трубой
Зно╒ пакл╗ча нас з табой на мужны бой мая кра╗на —
Край адз╗ны,
За яго ╒ выгнанн╗
Шлях вяртання,
Шлях змагання5.
Это была не просто песня — она звала и просила. И мы ее не подвели.
После песни что-то еще говорили там, на ступенях. Но главные события произошли не там, а в самой гуще народа. Когда люди внезапно раздались, освобождая место, и на асфальт упали первые палатки. Среди них была и моя. Их начинали ставить пять человек. Я не успела туда подойти — из толпы вдруг выскочили крепкие ребята с толстыми невыразительными лицами, в черных шапочках. Они остервенело топтали палатки ногами, ломали дуги, хватали и уносили спальники и палатки, пытались ударить раскладывающих. Действовали очень слаженно и четко.
Что-то людям удалось вырвать из рук, но большинство вещей они унесли. К счастью, это была лишь первая партия. Потом люди просто встали вокруг нас стеной, крепко сцепились за локти, друг за друга и никого не пускали внутрь. Тех, кто пытал прорваться, оттесняли плечами.
А провокаторов, гэбэшников в штатском было много, страшно много. Они стайками стояли вокруг. А некоторые цепляли на себя наши значки, «за свободу» и пытались втихую влиться в оцепление.
И вот, за этой живой стеной — оцеплением— мы разбили свои палатки. Четко помню момент, когда я стояла в оцеплении, колебалась, идти ли внутрь, и меня позвала Светка, моя подруга, которая уже работала там.
Никаких особенных эмоций я тогда не испытала. Просто шагнула в середину и взялась за дугу, помогая ставить палатку. Потрясение пришло позже. Сначала я прятала лицо под капюшоном, потому что множество видео- и фотокамер целились нам прямо в глаза. Потом я решила, что это какое-то половинчатое решение: чего уж тут останавливаться. И сняла капюшон.
Мы поставили палатки, расстелили коврики и сели на них. Вот тогда меня начало трясти. Пришло осознание того, ЧТО мы сделали. И того, что вся моя предыдущая жизнь, очень возможно, в этот самый момент уходит песком сквозь пальцы. Вся! И интеллектуальные игры, и детский клуб, который был моей радостью столько лет. И обеспеченное существование, и работа в научном журнале, и друзья, и книги, и родители. И любимый Минск. И, возможно, Беларусь…
Я старалась прятать слезы под капюшоном, чтоб не видели журналисты. Некрасивое это зрелище, когда человека трясет от рыданий.
Потом успокоилась: что сделано, то сделано. Назад дороги нет. В самом деле, стоило ли читать в детстве такие хорошие книги и слушать такие хорошие песни, чтобы потом в жизни оказаться «ни при чем»?
Оставалось сделать только одно, и я это сделала. Позвонила человеку, которого я люблю уже два года, и сказала ему об этом. Давно хотела, но не могла решиться. А сейчас уже бояться нечего.
Часть 2. «Прекрасное далеко» и кое-что о лжи
Сначала вокруг нас было очень много народу, стояло плотное кольцо. На крыльце Дворца профсоюзов играла музыка, журналисты подходили брать у нас интервью. Я говорила с корреспондентом «Евроньюс» и грузинскими тележурналистами, с корреспондентом НТВ. Не очень-то это радовало, честно говоря, но они почему-то довольно часто подходили ко мне.
После 23.00 музыку выключили, потому что закон запрещает громкую музыку ночью. Мы стремимся соответствовать закону во всем, даже в мелочах. Потому что знаем: любую мелочь могут обратить против нас. А если не найдут мелочь — придумают.
После двенадцати люди стали расходиться, потому что вскоре прекращало работать метро. Нас оставалось все меньше и меньше, но оцепление стояло замечательно, просто-таки насмерть.
Ночью стали приходить люди с термосами горячего чая. Это были, как правило, пожилые женщины и мужчины из ближайших домов. Пройти к нам с самого начала было непросто. Чтобы не дать народу нас поддержать, милиция задерживала на подступах любого, у кого обнаруживала термос, еду или спальник. Но как-то они умудрялись. Помню двух пожилых женщин, которые притащили три термоса с горячей водой. Они целовали нас и сказали, что будут молиться за нас. Под утро пришел совсем старый дедок с мятым целлофановым пакетиком. В пакете оказались вареная колбаса и хлеб. Дедушка сказал: «Простите, что так мало: это все, что было в холодильнике».
Если бы не эти люди, нам было бы тяжелей. Сейчас милиция перехватывает их и дает за термос чая или спальник десять суток. По вчерашним данным в Интернете, задержано уже более 100 человек.
Чем мы занимались в центре круга? Ходили, общались друг с другом. Сидели кружком, пели песни. Одной их первых мы спели «Прекрасное далеко». Она тоже была как будто про нас. Какие-то радиожурналисты сунули нам микрофон и записали.
У меня сорвалось горло на словах:
Слышу голос, голос спрашивает строго:
А сегодня что для завтра сделал я?
Эту песню, в окружении людей, закрывающих нас своими телами, я тоже постараюсь запомнить на всю жизнь. Этот вечер был, пожалуй, самое лучшее и важное в моей жизни.
Мой рассказ будет во многом опровержением всей лжи, которую обрушивают на нас белорусские и некоторые русские СМИ. Итак, ЛОЖЬ, что наша акция — антироссийская, что мы ненавидим Россию. Среди нас были россияне из Москвы, с русским триколором. Наш майдан начинался не только под белорусские песни. Мы пели и «Перемен», «Группу крови», «Звезду по имени солнце» Цоя. И «Просвистела» ДДТ. Пели «Атлантов» Городницкого, «Книжных детей» Высоцкого, «Идиотский марш» Медведева. Пели «Крылатые качели».
Наш протест — против лжи и диктатуры, против фальсификации выборов и исчезновения людей, избиения журналистов. Против страха и террора. Против Советского Союза, который хватает нас за ноги из своей, казалось бы, глубокой могилы.
Хочется спросить россиян: неужели вам нужны союзники, выбираемые по принципу «хоть сволочь, зато наша сволочь»?
Тем россиянам, которые стояли в оцеплении плечом к плечу с белорусами, такой союзник не нужен.
А еще с нами было несколько украинцев, которые сумели-таки просочиться через границу с флагом. Был грузинский флаг, но грузин я вроде не видела. Было много бело-красно-белых флагов и несколько флагов Евросоюза.
Вместе с нами палатки ставили два молодых эстонских журналиста.
Кстати, неправда, что это все было спланировано заранее. Я расскажу вам, как возникла идея ставить палатки и как возникла первоначальная горстка людей. Терять уже нечего: наши морды засняли все ведущие телеканалы Европы и гэбэшные камеры, наверное, тоже. Потом из меня могут выбить показания, что все было по-другому, но здесь я, надеюсь, успею рассказать правду.
Я снимаю квартиру вместе с Сашей и Таней. С Таней мы жили вместе еще в общежитии журфака БГУ. Иногда к нам приезжает из Сморгони Света, наша подруга по той же общаге.
18 марта на концерте в поддержку Милинкевича Таня и Саша познакомились с двумя журналистами из Эстонии, К. и С. Они ходили, спрашивали, у кого им можно переночевать, потому что не хотели идти в гостиницу. Как нам рассказал К., на границе их 3 часа допрашивал человек из КГБ. У К. забрали ноутбук. На вопросы о целях приезда они заявили, что едут в Киев, и в Беларуси будут только проездом. Поэтому они опасались селиться официально, в гостиницу.
Танька с Сашей привели их к нам. Мы разговаривали до поздней ночи, утром я уехала наблюдать, потом на площадь и домой так и не вернулась. Осталась ночевать у Паши.
По тем цифрам, которые начал давать Центризбирком уже вечером, становилось ясно, что нас обманули. 19-го вечером к нам приехала Света. Она агитировала за Милинкевича в Сморгони, и «результаты» выборов на ее участках ее тоже не порадовали.
Как мне рассказала Таня, ночью они сидели и говорили на кухне о том, как можно выразить свой протест. Идея палаток пришла в голову практически всем одновременно.
Самое забавное, что появилась такая идея не только у них. Мы с Пашкой в ту ночь тоже обсуждали такую возможность, но дальше обсуждения у нас дело не пошло. А у Светки с Таней — пошло. Они позвонили знакомым ребятам. Оказалось, что такие мысли были у многих. Им осталось просто договориться, во сколько они придут на площадь и как протаскивать туда снаряжение.
Эстонцы сначала удивились, потом сказали: «Думайте сами, это ведь ваша страна. Мы, конечно, вам поможем ставить палатки, но нам-то проще. В крайнем случае депортируют — и все. А у вас будут огромные проблемы».
Светка с Таней согласились на проблемы. Так их стало четверо. Утром 20-го они позвонили нам с Пашкой, чтобы спросить у меня разрешения взять мою палаточку, спальник и рюкзак. Я, естественно, разрешила. Мы с Пашей решили, что тоже как-нибудь поучаствуем — тогда это казалось не столь серьезным делом.
Так нас стало шестеро. Не считая еще незнакомых мне ребят.
Кстати сказать, средний возраст людей на Октябрьской будет где-то мой. Года 24. Совсем молодые, студенты есть, но не все. Есть и люди постарше, в основном крепкие мужики в оцеплении. Парней больше, чем девчонок.
Итак, продолжаю свой рассказ. Нас снимали практически беспрерывно, чтобы вспышки не мешали петь, я закрывала глаза. В центре лагеря, среди палаток, мы положили туристические коврики. На их середину мы сначала складывали еду и теплые вещи, потом их стало много, и мы выделили для складов две палатки. Когда я разносила по рядам горячий чай, кто-то подарил мне два букета цветов — ирисов и еще каких-то. Мы поставили их в банку. Рядом кто-то принес и поставил икону. Мы зажгли возле нее две толстые свечи. Старались эту середину держать в порядке, убирать оттуда мусор. Все-таки икона… Рядом ставили только термосы с горячим чаем, но они быстро опустошались. Мы в середине сидели мало — как только приносили горячий чай или кофе, мы разливали их в стаканчики и раздавали нашему оцеплению.
Кстати, одна из самых мерзких выдумок белорусских СМИ — то, что мы все пьяные, и в термосах нам приносят пиво. Оно и выдумано коряво: ну какой дурак на морозе в 3 часа ночи будет пить пиво, а не горячую воду?
Впрочем, такие выдумки мы предвидели. Поэтому в палаточном городке и вокруг был полнейший сухой закон. Все прекрасно понимали: упаси Господь хоть каплю спиртного — тут же заснимут и ославят алкоголиками. Периодически народ принимался скандировать: «Я СУ-ХОЙ! Я СУ-ХОЙ!» Часа в четыре утра неизвестный парень принес нам две бутылки водки. Мы хотели его отправить с ними обратно, а потом подумали: а вдруг он на самом деле не провокатор и попадется ментам? Мы эти злосчастные бутылки даже не стали открывать. Обмотали, чем могли, засунули в сумку, спрятали в палатку и завалили вещами.
Всю ночь с нами был Александр Милинкевич с женой. Они спускались со ступеней крыльца Дворца профсоюзов, приходили к нашим палаткам. Один раз им удалось протащить извне термос с горячим чаем. А двух сыновей Милинкевича задержали ночью на проспекте, когда они пытались пронести теплые вещи.
Ночью было очень холодно, особенно оцеплению, которое нас закрывало, в том числе и от ветра. Эти люди… я готова стать перед ними на колени. Они стояли в плотном кольце на морозе всю ночь, а некоторые и больше — ПО 14 ЧАСОВ И БОЛЕЕ, никуда не уходя, не двигаясь с места. Ночью к нам привели совсем молодого парнишку, который был легко одет. Он едва мог говорить. Мы поили его горячим чаем, растирали ему руки, на которых не было перчаток.
Как грелись? Пели песни, скандировали лозунги, танцевали под ритм, отбиваемый на кружках. В разных краях оцепления люди время от времени тоже принимались танцевать что-то вроде средневековых круговых танцев, ритмично переступая и притопывая.
Кто-то отжимался, кто-то приседал. Несколько людей устроили пробежку- вокруг кольца, стараясь быть поближе к стоящим. Они бежали с флагами, впереди был парень с российским, потом кто-то с двумя — белорусским и украинским, потом грузинский. Периодически они радостно вопили: «Моладзь- за здаровы лад жыцця!»6 Я тоже с ними пробежалась. Здорово согревает.
Чуть позже нам пришлось решать еще одну проблему. ТУАЛЕТ, как это ни прозаично. Конечно, многие люди из ближайших домов пустили бы нас к себе. Проблема в том, что туда было не пройти. Вокруг оцепления стояли люди в штатском и собровцы. Были заблокированы все входы-выходы на площадь. Я видела собственными глазами, что на прилегающих к площади улицах стоят целые «караваны» — фургончики для заключенных, автобусы с ОМОНом. Только отойди куда-нибудь — и — с концами.
Долго думали, как выйти из положения. Хотя бы для крайних случаев. Помог один парень, диггер. Практически голыми руками он вскрыл канализационный люк, с краю, ближе к дороге. Над люком поставили палатку, прорезали в ней днище.
А по Белорусскому телевидению сказали, что гнусные оппозиционеры устроили себе туалет — прям нарочно — рядом с Музеем Великой Отечественной войны. Смешно! Музей стоит настолько в стороне от кольца и камер журналистов, что тот, кто вздумал бы к нему наведаться, явно бы назад не пришел.
Еще надо сказать об одной лжи. До того нелепая и неуклюжая выдумка — и все-таки многие люди в нее верят. Мы как будто стоим просто-напросто за деньги. Сначала называлась цифра 20 тысяч белорусских рублей. Потом поняли, что это выглядит просто смешно и нелепо. «Подняли» нам власти «зарплату» почти в пять раз — до 50 баксов.
Боже мой! Пусть бы те, кто в это верит, пришли да попробовали постоять под взглядами и камерами людей в штатском. 14 часов простоять, коченея на морозе, и ждать рассвета, как избавления. Радостно кричать, когда рассвело. И видеть утром, что подкрепления мало: люди просто не пробиваются. И чувствовать, как страшно редеет кольцо с каждой минутой, потому что люди не выдерживают и уходят спать, а смены нет. И каждую минуту ждать штурма, избиения, провокаций. И знать, что, возможно, завтра тебя выгонят из университета или с работы или посадят в тюрьму.
Да, утром нас стало совсем мало. Когда в шесть утра пошел по проспекту автобус № 100, мы придумали вот что. Та сторона оцепления, которая была лицом к проспекту, каждый раз, когда подъезжала «сотка», становилась на колено, чтобы были видны палатки. И люди скандировали: «ДА-ЛУ-ЧАЙ-ЦЕСЬ! ДА-ЛУ-ЧАЙЦЕСЬ!» (для тех, кто не знает белорусского языка: это значит «Присоединяйтесь!»). Они делали это, пока физически могли.
Мы ждали и ждали помощи, а ее приходило так мало!!! Но в девять уже стало понятно, что кольцо выстоит. Часть людей сменилась. Когда мы разносили им горячий чай и еду, они говорили: «Спасибо, мы только что из дома».
В девять утра мне стало совсем плохо. Хотелось спать и колотило от холода. Мы с Пашкой улучили момент, проскочили бегом мимо собровцев и людей в штатском. Рядом стояли журналисты, под камерами нас хватать не стали. Мы запрыгнули в «сотку» и уехали. А Светка и Таня остались там, третьи сутки без сна.
Часть 3. Спальник как оружие пролетариата. Я ненавижу
Поспали мы пару часов у Пашки и разъехались по работам. Так странно: ты сам уже другой, и твоя жизнь уже стремительно меняется, но все пока идет по инерции, тишь да гладь. На работе никто еще ничего не знал. Еще один день можно было потешить себя странной иллюзией, будто продолжается прежняя, размеренная и уютная жизнь. Странная и сладкая иллюзия, как будто из тюрьмы или с войны вернулся на полдня в прежнюю жизнь.
На работе я даже не засыпала. Отредактировала чертовски тяжелую статью, бодро разобралась с делами.
Потом поехала домой — переодеться потеплей, переобуться, а то дернул черт выйти из дома в легких весенних ботиночках. Поесть толком не успела. Решила ехать на Октябрьскую, хотя и сомневалась. По-моему, я неслабо простудилась, к тому же очень хотелось выспаться и написать дневник. А то вдруг завтра загребут — и прощай, «продолжение следует»!
Все же решилась. Обмоталась спальником под дубленкой, пришила спальник к свитеру и обклеила скотчем.
Взяли меня в метро на Октябрьской площади. Очень легко и просто: спальник был виден из-под дубленки. Мне преградил дорогу милиционер, спросил документы и приказал идти с ним в опорный пункт в метро.
Там пришлось устроить вынужденный стриптиз, вынуть все из сумочки. Я старалась вести себя как можно спокойнее и доброжелательнее. Пыталась завести человеческий разговор с людьми в форме, и это у меня получалось. Офицер, который там сидел, был вообще нормальный, с ним-то мы и говорили. Этот черноглазый симпатичный дяденька на полном серьезе спрашивал, сколько мне заплатили. Второй был совсем не такой. Он перетряхивал мою сумочку. Нашел дискеты и злобно спрашивал, что у меня там. Я спокойно сказала: «Ну, возьмите, посмотрите», а сама мгновенно покрылась холодным потом. У меня там были новости с сайта svaboda.org и «Мартовские дневники». Второй мент долго думал, не сломать ли мои дискеты (чего мне в тот момент хотелось больше всего). В итоге все-таки отдали. Отдали и визитку К., на эстонском языке. Не увидели, наверное, там слово «correspondent».
Мы с милицией разговаривали, я пыталась им объяснить свою позицию, дать понять, что мы — не пьяные отморозки. Милиционеры мне говорили, что сегодня ночью будет «хапун», будут людей избивать и забирать в милицию. В общем, всячески пытались запугать.
Только один раз я чуть не сорвалась — когда пришли люди в штатском, гэбэшники.
Если милиционеров я могу понять и в чем-то оправдать, то этих — не-на-ви-жу! Они чем-то все похожи: одинаковые толстоватые невыразительные лица, одинаковое самодовольство и уверенность в своей безнаказанности. Одеты во что-то темное и невыразительное, и по этому их узнают.
ЭТИ были со значками, НАШИМИ значками «за свободу»! Вели они себя в отделении как полные хозяева. Один из них, тот, что был повыше и поплотнее, посмотрел на мой спальник и довольно сказал: «О! Спальник! Занесу-ка я его Николаичу в машину, пусть погреется, а то замерз уже за четыре часа».
И тут я поняла, что мне надо крепко держать себя в руках, иначе я сорвусь.
Они рылись в моих вещах, долго смотрели паспорт. Один взял книжку братьев Стругацких, которая была в сумочке, недоуменно покрутил ее в руках (меня так и тянуло сказать: это книга, ее читают) и спросил: «Это что? Детектив? Мистика?».
Сначала они хотели написать протокол и отвезти меня в приемник-распределитель на Окрестина. Но тут высокий сказал: «Ай, ну ее! Пошли к этим придуркам, а то, пока будем ее возить, там в оцеплении все вкусное съедят без нас».
И нацепил на самое видное место бело-красно-белый значок.
Такой ненависти и боли я не чувствовала еще никогда. Мне хотелось вцепиться ему в горло, этому сытому укормленному циничному борову, кото-рый нас арестовывает и с чистой совестью жрет нашу же еду. Еду, которую таскают нам люди, рискующие сесть за это на десять суток. Которую раздают замерзшими руками девочки, стоящие на майдане вторые сутки без сна.
Это нельзя простить и забыть. Самое отвратительное, что сделала нынешняя власть, — разделила свой народ на «чэсных» и «нячэсных». Большей части народа капитально промыла мозги. Подло оболгала перед ней самых честных и смелых, не терпящих несправедливости, не умеющих мириться со злом. А меньшую, «инакомыслящую» часть заставила в каждом встречном видеть возможного провокатора и сотрудника спецслужб. И весь народ заставили бояться и молчать. Бояться ареста, вылета с работы, избиения в темном подъезде. Бояться за себя, друзей и родных. В эти дни мне постоянно звонят знакомые и друзья, спрашивают, на свободе ли я, как себя чувствую.
Проверяют, все ли со мной в порядке.
Если и в порядке, то ненадолго. Я не питаю иллюзий. Если сегодня меня отпустили, это не значит, что наступила в стране демократия.
Им просто невыгодно поднимать шум сейчас, когда в Минске столько иностранных журналистов. Эти ребята из Рейтер, Польского телевидения и других СМИ — их присутствие сейчас нас защищает. Мы на свободе, пока там, на площади, стоит кольцо. Я думаю, как только все это закончится, «комитет госбезопасности припомнит наши имена». Тем более, что лица свои мы не прятали.
22 марта. ДА-ЛУ-ЧАЙ-ЦЕСЬ!
Чуток отоспалась дома.
Я спешно заканчиваю дневники и уезжаю на площадь. Мне сыплются звонки от знакомых и родных, которые видели меня на НТВ и в «Евро-ньюс». Но с телефоном что-то странное, в нем какие-то шумы и щелчки. Скорее всего, нас прослушивают.
Вчера ночью нам позвонили эстонцы, К. и С. Эстонский консул попросил их срочно покинуть страну. Он сказал, что они здорово засветились рядом с нами и что «палаточников» ждут очень большие проблемы. Они просили прощения за то, что уезжают и бросают нас. К. сказал, что постарается приехать снова через неделю.
Надеюсь, смогу отправить эти дневники в Интернет, дойду до Интернет-кафе. Отправлю, кому смогу.
Что будет завтра, не знаю. Я хочу попросить тех, кто это читает. Люди! Если вы белорусы, приходите на площадь, кто может — стойте с нами! ДА-ЛУ-ЧАЙ-ЦЕСЬ!
Если вы живете далеко от Минска, распространите эти дневники, чтобы их прочитало максимальное число людей. Этим вы тоже очень поможете.
На всякий случай всем пока!
3 апреля
Вчера ночью я сидела на кухне, пила чай и глядела, как за окном светает. Не могла оторваться. Это было очень красиво: молочный туман, четкие тонкие ветви деревьев — и свет, свет, которого больше с каждой секундой! Простор и свет, от которого мы почти отвыкли в душной камере.
Вчера ночью, в 3.15, истекли наши десять суток, и мы вышли из изолятора временного содержания УВД Минского района прямо в весну. Кто-то из девчонок робко спрашивал: «А может, останемся до утра? А чем мы будем добираться?» Я сказала, что лично я в этом клоповнике лишней минуты быть не хочу и уползу отсюда любым способом, даже если не смогу идти.
Да, мы вышли в неправдоподобно нежную, тающую, весеннюю ночь. И казалось, даже все прошедшие события на пару минут отступили, потускнели, дали мне перевести дыхание.
…А потом вспомнилась та лютая, еще полностью зимняя ночь, последняя ночь на Майдане. И все, что было вслед за ней.
Мои «Мартовские дневники» будут продолжаться в апреле. В тюрьме мне встретилась девушка, которая пришла на Майдан, потому что прочитала их в Интернете. И значит, не зря это все написалось, как выдохнулось, совершенно неподконтрольно.
Я продолжу. Постараюсь вспомнить все день за днем. Запишу и кое-что из рассказов друзей и знакомых.
23–24 марта. Москва, Рогачев и Светлогорск.
Последняя ночь зимы
Конечно,
гибель поначалу страшит,
Тем паче с непривычки.
М. Щербаков
Утром 23 марта мы все же съездили домой чуть поспать и вымыться. Уходили с Майдана большой плотной группой — так было безопаснее. А оставшееся кольцо было такое редкое, а смотрели нам вслед с таким отчаянием, что я чуть не кинулась обратно. Меня остановила только боязнь, что не выдержу еще одну ночь без отдыха.
Для ухода с Майдана была придумана своя техника. Сбиваемся этакой «свиньей», выходим из оцепления и — строевым шагом топаем к метро. Не доходя до станции «Октябрьской», быстро сворачиваем — и улочками, дворами почти бегом выходим к станции «Немига». Там садимся в метро и разъезжаемся.
Минчане разбирали иногородних по домам на отдых. К нам домой поехали поспать-погреться Светлана Жилинская из Рогачева, предприниматель Виктор из Светлогорска и девушка Марина из Москвы. Светлана приехала на площадь с дочкой Катей. А ее муж, Виктор Жилинский, в это время отсиживал свои сутки в Рогачеве. Москвичка Марина вообще приехала в одиночку, из любопытства: поглядеть на революцию. То, что она здесь увидела и услышала, так ее потрясло, что она решила оставаться до конца вместе с нами.
Мы долго не могли разойтись по комнатам: хотелось говорить и говорить друг с другом, слушать, как другие рассказывают о себе. К вечеру, когда мы втолкнули в себя по парочке пельменей и немного поспали, стало ясно, что у Марины температура. Она решила остаться дома, долго звонила в Москву и рассказывала про Майдан, звала знакомых приехать. Все остальные кое-как поднялись и поехали на площадь.
Муторная была ночка с самого начала. Единственные светлые и спокойные минуты выдались, когда я еще стояла вне оцепления, взявшись за руки с близкими мне людьми. На площади в то время собралось много народу, люди стояли со свечами и лампадками вокруг нашего оцепления, и было совсем не страшно. Очень не хотелось разнимать рук, но пора уже было гнать в шею тех, кто не собирался остаться на ночь. После двенадцати ночи уходить с Октябрьской — дело весьма рискованное: позже я встречала не одного человека, которого при этом задержали.
Погнали мы с Асей наших друзей домой — они собирались прийти назавтра — и нырнули в оцепление.
Первое, что я увидела, — избитого парня, который лежал между палатками и которому пытались оказать помощь. Как мне сказали, его избили люди в штатском за то, что он пытался пронести в лагерь биотуалет.
Когда я увидела кухню городка — пришла в ужас. Там был разброд и шатание: продукты свалены бестолковыми грудами и мешают проходить, мусор пару часов явно не убирался, черт знает где что искать в этом бардаке. И главное, жуткая нехватка желающих все это разгребать…
Но в оцеплении стояли не каменные атланты, а живые люди, которые очень ждали горячего чаю и у которых впереди — мы так думали — была еще очень холодная ночь. Мы взялись за дело. Все там разобрали, чистенько вымели мусор, какой-то мужик раскочегарил углем мангалы, и мы начали кипятить чай. Конечно, его на всех не хватало. Очень горько было, когда прибегали гонцы из разных сторон оцепления и кричали, что там замерзают люди, есть больные, нужен кипяток, чтобы развести лекарство. А кипятка было мало: в ту ночь извне до нас почти никто не дошел. Три-четыре термоса принесли, и то с вечера, — и все. Да, еще помню, прошла какая-то женщина в час ночи, два небольших термоса пронесла на себе, привязанные резинками крест-накрест, как пулеметными лентами.
Кипяток грелся медленно, а расходился очень быстро. Девчонки-добровольцы собрались в «чайные команды». Чайная команда — две девушки, одна с термосом, другая с пластиковыми стаканчиками. Такая пара идет вдоль оцепления по внутреннему кругу и раздает всем желающим горячее питье. Парочка девчонок пыталась выскочить за оцепление, чтобы напоить чаем тех, кто стоял в самом внешнем кольце. Но их тут же затащили обратно. Незнакомый парень отвесил Аське подзатыльник и сказал: «Неужели вы не понимаете?! Тут отошли несколько парней, буквально на 20 метров, их начали бить люди в штатском, а мы стояли и смотрели. И знали, что это провокация, и если мы кинемся на помощь, через минуту здесь будет ОМОН, «чтобы разнять молодежную драку», и пометелят под это дело всех. Но если ВАС начнут бить, мы не выдержим, кто-то обязательно выскочит из цепи! Так вот, чтобы за кольцом духу вашего не было!»
Чем дальше, тем тревожнее становилась ночь. Музыка все чаще прерывалась просьбами в микрофон: «Пожалуйста, все, кто внутри круга, станьте на периметр! Подтянитесь на правый фланг! Не поддавайтесь на провокации!»
Прибегавшие из оцепления люди рассказывали, что приходили провокаторы — несколько укормленных молодых людей с красно-зелеными флагами. Они делали все, чтобы вызвать драку, — орали матом, плевались. Один из них с размаху ударил ногой в грудь человека, стоявшего в оцеплении. Тот даже не мог закрыться — руки-то взяты под локти в сцепку. Но кольцо выстояло. Никто не поддался. Говорят, они закрывали глаза, чтобы поменьше видеть ЭТИ рожи.
То с одной, то с другой стороны кольца неслось: «Гань-ба! Ганьба!» Это был сигнал, что подходят провокаторы либо журналисты Белорусского телевидения. А еще с одной стороны в кольце стояли люди с юмором. Когда подходили провокаторы, они начинали петь песенку из детской «Калыханки» — «Колыбельной»:
Хто ен? Дзед-Барадзед!
Абыйшо╒ белы свет,
А цяпер, у ц╗х╗ час,
Зав╗та╒ да нас!7
И тут же на эти крики и песенку в опасные места бежали люди и укрепляли там живое кольцо.
Где-то после двух ночи прошел слух, что всех журналистов оттеснили на пятачок между Дворцом профсоюзов и проспектом Скорины. Там была инсценирована драка, все, кто был с камерами и фотоаппаратами, кинулись туда — и уже не вернулись. Оттуда не видно было лагеря, нас закрывал Дворец профсоюзов.
Все чаще музыка прерывалась призывами стоять крепче и держать кольцо: «Провокация! Молчим! Не отвечаем! Все, кто спит в палатках, — выходите и становитесь в кольцо!» То на одном, то на другом краю начинали скандировать: «Мол-чим! Мол-чим!»
А потом вдруг упала тишина. Полнейшая. Страшная. Музыка оборвалась, полутысячная толпа застыла в таком молчании, что были слышны отдельные растерянные голоса. Мы стояли и смотрели, как на площадь выезжают бронированные автофургоны с зарешеченными окнами — «автозаки», как называли их в толпе. Выезжают и окружают нас плотным кольцом. Кто-то крикнул в микрофон: «Все мужчины — в оцепление, все девушки — на середину круга». Ася, которая работала на кухне рядом со мной, кинулась в цепь, хватать людей за руки, делать третью цепочку. Я ломанулась вслед за ней, кто-то из парней с руганью схватил меня за шиворот и толкнул обратно в центр: «Дура! Тебе что — жить надоело?» А потом я, честно говоря, и сама здорово испугалась.
Потому что между автозаками появились омоновцы. Очень быстро, в полнейшем молчании они окружили наш лагерь. Экипировка — как для боев с террористами: тяжелые бронежилеты, шлемы, руки и ноги в защите, дубинки, газовые баллончики. Мне чуть не поплохело от страха, я такие чудеса видела впервые в жизни.
Говорят, было какое-то предупреждение, типа расходитесь, а то будет хуже. Возможно, но лично я его не слышала. Хотя в той тишине достаточно было громко сказать голосом — и слышно было бы на всю площадь.
Так вокруг лагеря встала черная стена. Они стояли лицом к лицу с нашим кольцом, в метрах трех-четырех от внешней цепочки. Стояли, молчали и некоторые — улыбались.
Кольцо не дрогнуло! Все эти длинноволосые студенты, преподаватели-интеллигенты средних лет, пожилые люди, минчане рядом с москвичами, парень из Екатеринбурга в одном строю с украинцем из Львова — все они стояли молча, глядя в лицо качкам из ОМОНа. Кто-то пытался скандировать: «М╗л╗цыя з народам! М╗л╗цыя з народам!»
У аппаратуры микрофон, наверное, рвали друг у друга из рук. Женщина из штаба Милинкевича, кричала в микрофон: «Дзетк╗! Трымайцеся! Вы ╒се — мае дзец╗! Трымайцеся мужна! М╗л╗цыя! Што вы роб╗це?! Не прал╗вайце крыв╗! Гэта ж дзец╗! Гэта ж лепшыя дзец╗ нацы╗!»8
Черная стена стояла. ОНИ ждали команды. Кто-то закричал в микрофон: «Садитесь на землю! Сцепляйтесь за руки!». Мы все сели. Кто-то взял меня за плечо, слева и справа я сцепилась под локти с какими-то девчонками. Опять стало тихо. Я вспомнила, что не залила мангалы, полные горячих углей, и стало страшно: а вдруг кто-нибудь туда рухнет лицом или руками? Пыталась вскочить, чтобы залить, но сидящие рядом меня удержали, сказали: «Вот-вот НАЧНЕТСЯ! Сиди тихо!»
Меня колотила сильная дрожь, дышалось с трудом, сквозь стиснутые зубы, чтоб не расплакаться. Достала мобильник и позвонила одному близкому человеку. «Слушай, нас сейчас будут брать! Говори со мной, не молчи, тогда будет не так страшно!». Следующие несколько минут я описывала ему все, что происходило.
…Кто-то из наших крикнул: «Мы уходим! Пропустите нас!» Мы стали скандировать: «Мы-у-хо-дим! Мы у-хо-дим!» Ноль реакции.
И вот стена двинулась. Омоновцы начали хватать парней из внешнего кольца, пытаться вытягивать их по одному из сцепки. Сначала фиг у них получалось! Люди цеплялись за руки, за одежду, одного держали чуть ли не десятеро.
Потом я увидела страшную вещь. Из первой цепочки сидящих вскочил парень, с размаху саданул кулаком по голове соседу, схватил того за шиворот и потянул к автозаку.
Да, среди нас были провокаторы. Тут и понеслось: людей из оцепления вытягивали по одному, кого-то били дубинками, кого-то кулаками, кого-то просто волокли к машинам.
Оцепление перед нами редело на глазах. Кто-то закричал, когда перевернули мангалы. Перед нами вскочили, взявшись за руки, несколько парней, чтобы нас не стоптали. Когда этих парней начали хватать, мы вскочили тоже.
В центре лагеря уже оставались почти одни девушки. Омоновцы шли по палаткам и продуктам. Наша толпа шарахнулась отступать к проспекту, тоже не разбирая дороги по лагерю. Шли, наступая на палатки и теплые вещи, я упала, меня кто-то поднял, потом рядом тоже кто-то падал, и я его поднимала. Потом, уже ближе к проспекту, вокруг меня вдруг не стало людей, мобильник отрубился, я машинально сунула его в карман, и меня крепко схватил повыше локтя омоновец в черной форме.
— Спокойно, спокойно, я не сопротивляюсь! Не трогай меня! — сказала я ему, и показала пустые ладони.
Это было уже не так страшно, как смотреть на черную стену вокруг лагеря или наблюдать, как хватают парней. Он повел меня к автозаку, ближайшему к Дворцу профсоюзов со стороны проспекта. Там была большая толпа, всех ОМОН пытался загнать в машину, но люди заходили медленно.
Я оглянулась на растоптанный лагерь, где полегли все палатки, где остался мой рюкзак и, что еще печальнее, гитара. Но я беспокоилась не за вещи: боялась, чтобы никто не влетел в раскаленные уголья на кухне. К счастью, этого не случилось. Я увидела кое-что другое, очень интересное.
В лагере, скособочившись, стояла единственная палатка. К ней подбежали какие-то люди — не отфиксировала, были ли они в штатском или в форме. Они стали вытряхивать в распахнутую палатку что-то из больших пластиковых пакетов — по моему, бутылки и какие-то мелкие вещи. Рядом с ними был человек с камерой, который снимал внутренность палатки. Больше мне не удалось увидеть — омоновец рванул меня за руку и повел ближе к автобусу.
Прямо напротив этого автозака стояла цепь милиционеров, спиною к нам. А из-за их плеч — вспышки, вспышки, камеры! Там были оттесненные журналисты, они стояли вплотную к милиции и снимали поверх плеч.
Так вышло, что я стояла к этой цепочке ближе всех. Сначала была мысль — вырваться и побежать прямо на камеры, попытаться пробиться к журналистам. Потом я решила, что не надо: на 90 процентов вероятно, что поймают и изобьют, если не здесь, то позже, не под камерами.
Я просто стояла и смотрела. Мне хотелось крикнуть им: снимайте, снимайте и показывайте, какие мы на самом деле! Показывайте только правду. Покажите нас людям. Пусть знают, что мы не отморозки и не откованные из стали герои. Обычные люди, как любой устроившийся на диванчике перед телевизором, из той же плоти и крови. Ваши соседи, коллеги, друзья и родственники! И нам было страшно до тошноты, и нам становилось плохо сутки за сутками на морозе, но мы все равно стояли до конца. И ни о чем не жалеем.
Я спросила омоновца, который меня держал: «И тебе не стыдно? Ты же видишь, что мы не алкоголики и не наркоманы. Ты по возрасту мог бы быть моим братом».
Он не знал, что отвечать. Ощерился и рыкнул что-то неразборчивое.
24 марта. На Окрестина — 1
Белое и черное. «Живе» ваша Беларусь?
(Предупреждение: прошу прощения за большое количество ненормативных цитат из речи бойцов ОМОНа.)
В автозак народу напихали столько, что можно было не бояться упасть в обморок от духоты — все равно падать было некуда. Кто-то молился, кто-то пел «Магутны Божа», пару человек тихо паниковали, но их успокаивали. На лавочках сидели по очереди самые слабые, кому было плохо. Кто-то в конце фургона, подальше от спецназовцев, умудрился позвонить на радио «Свабода». Мы старательно заглушали звонящего песней и разговорами.
Время от времени омоновцы от двери принимались орать: «Так! Поймали тишину! Молчать! А то будете сейчас по автобусу летать! У кого увижу телефон — кровью с.ать будете! Эй ты, дед, руки поднял! Чтоб я видел твои руки!»
Потом автобусы куда-то свернули, еще раз свернули. По крыше и окнам заскребли ветки. Незнакомая женщина в панике крикнула: в лес везут!
— Ага, стрелять вас будем, — ухмыльнулся один из охранников.
Но кто-то сориентировался, сказал: наверное, привезли в спецприемник-распределитель на улице Окрестина.
Когда приехали, снова был крик: «Так! Выходить по одному! Лицом к стене!» Меня вывели одной из первых на этот белый, белый дворик. Грязно-белый снег, грязно-белые стены, прожекторы слепят глаза. Белые лица, огромные растерянные глаза людей. А небо стало черным, и в нем не было больше звезд. Черные тени плясали на белых стенах, черная форма ОМОНа вокруг. Люди выходили молча, слышен был только ор «бойцов», как перекличка, между собой: «Суки вонючие, революции им захотелось! Да от них воняет, как от бомжей! Алкаши, фу, сивухой несет! Наркоманы! Бомжи! Шлюхи! Всех вас надо над одной ямой расстрелять и закопать!»
«Руки к стене!» Меня толкают к белой стенке, такой холодной, что кажется, будто руки к ней сейчас примерзнут. Сзади «в затылок» ставят еще кого-то, и молодой парень становится рядом справа. «Стоять! Не оборачиваться! По сторонам не смотреть!»
Мне снова становится страшно. Стоя руками к стене, чувствуешь себя полностью беззащитным, спина каменеет от напряжения, плечи и шею даже судорога сводит.
Может, я бы и заплакала там, в белом дворике. Но меня держали три самых прочных стержня, которые, оказывается, есть во мне, три самые ценные ценности, которые отковались за всю жизнь. Теперь точно знаю, что самое дорогое нажила за 24 года.
И первая из них — это сухая белая ярость, твердо сводящая скулы. Не та, от которой багровый туман перед глазами, а та, от которой мир приобретает небывалую резкость, слова становятся холодными, а взгляд сосредоточенным.
И вторая ценность — это были слова, которые я твердила, как молитву, потому что даже «Отче наш» там вспомнить было тяжело. Глядя в белую стену, на черную тень, я повторяла упорно, еле шевеля губами: я люблю тебя, люблю, люблю, люблю. И дальше одно имя. Все два часа. И стоять от этого становилось легче, сердце колотилось спокойнее.
А третий стержень — это неистовое, огромное желание запомнить все, что творится вокруг, каждое слово, интонацию, каждый удар. А потом выйти из тюрьмы и рассказать всем, кому смогу, знакомым и незнакомым, в Интернете, в прессе, да просто на улице и в автобусе, рассказывать, пока будет голос.
Физически они сильнее, несоизмеримо сильнее меня. Но слово — тоже оружие.
И я смотрела, слушала, запоминала. Как омоновцы подошли к мужику из «Молодого фронта», усатому, русоволосому, в защитной куртке, стоявшему у стены. Один из них этак буднично сказал: «Ну что, старый знакомый? Сейчас мы тебе покажем, что мы ОМОН, а не кучка пидоров». И коротко, без замаха саданул его в живот. Я повернулась и смотрела, пока на меня не рявкнули: «Лицом к стене!» Но лицом к стене, когда слышишь только отвратительные глухие звуки ударов, еще страшнее.
С другой стороны гоготали, видимо проверяя документы у украинца. «Что, хохол, своего сала мало было, к нам приперся? На револю-юцию!»
Потом стали издеваться над каким-то стариком: «Смотрите, старикан-то обмочился! Обделался! Ха-ха! Куда тебе, дед, на митинг, все штаны мокрые! Смотрите, старичок обделался».
Рядом со мной омоновец сказал парню тихо, почти ласково: «Что, прозрачное стекло, хочешь в страну вечной охоты?». Видать, обсмотрелся какого-то фуфла по телевизору.
Пару раз кто-то из спецназа, видимо офицер, выходил на крыльцо и орал: «Ну что, уроды, “жыве” ваша Беларусь? Не слышу ответа!»
Все молчали, понимали, что провоцирует. За эти дни все мы отлично натренировались не отвечать на провокации.
По справедливости сказать, так поступали не все омоновцы. Были такие, которым все это было явно не по душе: они просто молчали или даже вступали в нормальный разговор. Быть может, понятие «воинская честь» все же не окончательно стало пустым звуком в Беларуси. А может, есть просто человеческие ценности, которые не сломить даже спецназовской муштрой?
24 марта. На Окрестина — 2
«Я встану рядом с вами». Протоколы
Переписав наши фамилии и отобрав паспорта, нас через пару часов стали группками заводить внутрь здания. Несовершеннолетних повели куда-то отдельно. Сначала пытались ставить лицом к стене, потом стен стало не хватать, и уследить за всеми было уже невозможно. Там было уже не так страшно: шум, теснота, в коридорах вдоль стен стоят люди, снуют туда-сюда менты и ОМОН, тебя переводят с этажа на этаж, возвращают обратно. Практически каждого из нас охранял омоновец. Там, в коридорах, мы высматривали знакомые лица, передавали известия, пытались втихомолку позвонить родным на мобильники. Увидели нескольких избитых парней. Под конвоем двоих омоновцев прошел парень, который был комендантом в палаточном городке; он еле переставлял ноги, лицо темное, губы плотно сжаты.
Мы разговаривали с охранниками: в наших легких еще бродил воздух Майдана. Мы показывали им наши запястья, просили убедиться, что мы не наркоманы. Требовали хором алкогольной экспертизы в присутствии свидетелей. При мне НИ ОДНОГО человека на экспертизу не увели.
Это был редкостный случай понять, как мыслят и чувствуют те, кто оказался на другой стороне баррикад. Мы старались этот случай не упустить. В сотый раз отвечали на одинаковые расспросы конвоиров: нет, денег нам никто не платил. Нет, спиртного и наркотиков в лагере не было. Да, многие из нас имеют красные дипломы престижных вузов и хорошую работу.
В глазах у многих охранников была только одна эмоция — удивление.
— Тогда зачем вы туда пошли?!
Мы снова и снова говорили о лжи, фальсификациях, тоталитаризме. О правах человека и экономике. О том, что нельзя мириться с нарушением закона и исчезновением людей. Реакция была самая разная. Одни пытались заткнуть нам рот, другие молча слушали, третьи принимались спорить.
Один омоновец выдал по поводу выборов гениальную фразу:
— Ну, понятно, что 10-15 процентов Лукашенко приписали. Но ведь и на самом деле процентов 60 за него проголосовали, а это большинство!
Другой охранник сказанул еще круче. Я сказала ему, что неестественная экономика, которой не дают развиваться по законам рынка, рано или поздно рухнет, и пусть тогда они вспомнят мои слова. Этот парень на полном серьезе ответил:
— Ну, если это произойдет, я уйду из милиции и в следующий раз сам стану рядом с вами на площади!
У одного из охранников я спросила:
— А если завтра на площадь выйдет двести тысяч и вам прикажут стрелять в людей, — вы будете стрелять?
— Да, я выполню приказ.
— Сомневаться не будете?
— Нет.
Комментарии излишни.
Часов в десять утра, наконец, завели меня в кабинет — составлять протокол. Там этих писарей милицейских было больше десятка, и каждый «трудился». У меня спросили только имя-фамилию, где учусь и где работаю. Дальше протокол писался со слов того омоновца, который меня привел.
Оказывается, ко мне два раза подходили сотрудники милиции и вежливо просили покинуть площадь (ага, прямо-таки умоляли! J). А потом еще персонально предупреждали. А я, дескать, знай себе махала руками и кричала «долой Лукашенко!».
Это все больше походило на фарс.
В протоколе я написала, как все было на самом деле, но это, похоже, никого не впечатлило.
— На площади были?
— Была!
— Тогда подписывайте!
За соседним столом спрашивают какого-то парня, лет 26:
— Где учитесь, работаете?
— Белорусский государственный университет!
— Факультет, курс?!
И тут парень гордо выпрямляется и с достоинством заявляет:
— Я вообще-то, знаете, там преподаю!
— Так и запишем!
— Пишите, пишите!
24 марта. На ОКРЕСТИНА — 3
Легенды. Невидимка в валенках. Синий «фольксваген»
После протоколов у нас отобрали сумки и мобильники и затолкали в большую камеру с двухэтажными нарами. Те несколько часов, которые мы там сидели, люди лихорадочно рассказывали друг другу все, что они видели и слышали на площади.
Оттуда, я думаю, пошло гулять немало крылатых, уже полулегендарных рассказов.
Например, о знаменитом дедушке-ветеране, который неведомо каким способом сумел пронести на площадь две пары валенок, да еще и с калошами. На одном валенке синенькими нитками было вышито «Свобода».
С этими валенками потом вышла, как рассказывают, очень интересная история. Ту самую пару, со «Свободой», надела в последнюю ночь какая-то девушка, чтобы не отморозить ноги. Во дворике на Окрестина ее поставили у самой стены рядом с задержанным журналистом-канадцем. За ними «в затылок» стояло еще довольно много людей. Шум, гам, людей по одному, по двое начинают отводить в здание, чтобы составлять протоколы.
И тут девушка говорит:
«Надо снять валенки и надеть ботинки, а то снимут нас на камеру и станут говорить: вот какие бомжи собрались на площади — в валенках».
Она аккуратно снимает валенки, прячась за спины, достает из рюкзака свои ботинки, ногами на снег — и переобулась. А валенки тихонько ставит у окрестинской стены.
Когда почти всех уже увели, у стенки остались стоять канадский журналист и… валенки! Тут милиционеры засуетились. Они никак не могли взять в толк, откуда там взялись валенки. Кто-то сбежал и бросил их, чтоб не мешали? Или это невидимка стоит в валенках? Все так страшно серьезно, а тут — одинокие валенки, поставленные к стенке…
Один из милиционеров предложил канадцу, чтоб тот забрал эти валенки с собой как сувенир на память о Беларуси.
Как мы узнали потом, талисман из валенок получился, прямо сказать, никакой: вляпали канадскому гражданину в белорусском суде 15 суток. Кстати, позже я встречала парней, которые с ним сидели. Говорят, держался посланец северной державы очень неплохо. Единственное, что сказал после суда: «Я за несколько дней увидел здесь столько нарушений прав человека, сколько не видел за предыдущие 20 лет».
В камере на «Крестах» (так с чьей-то легкой руки мы начали называть приемник-распределитель на Окрестина) я впервые услышала замечательный анекдот:
В ночь на 23 марта милиция останавливает машину на подступах к Октябрьской площади. Досматривают машину. Милиционер водителю, грозно:
— Еду, горячий чай, теплые вещи везете?
— Нет, нет, упаси Боже!
— А что везете?
— Да так — сигареты, наркотики, водочка…
— А, ну проезжайте, проезжайте!
Еще одну «автомобильную» историю рассказали очевидцы. В те дни ГАИ запрещало легковым машинам останавливаться на площади. А если кто, проезжая, сигналил демонстрантам, тут же фотографировали машину и записывали номера. Чуть подальше останавливали и проверяли права.
И вот, проезжающая легковушка сигналит лагерю. Мгновенно подскакивает гаишник, машет палочкой, тормозит эту машину буквально через 300 метров, возле Нулевого километра. Водитель спокойненько подчиняется, выходит и протягивает постовому документы.
А в это время с заднего сиденья легковушки выбирается мужик с огромной сумкой и радостно чешет прямиком в оцепление.
Интересно было вспоминать, как люди проносили палатки. Но эти ухищрения мы пока описывать не будем.
Может, еще пригодятся…
Там же, на Крестах, мне рассказали историю о секретаре БРСМ. «Герой нашего времени», вполне поверивший сообщениям БТ и газет, в искреннем возмущении приехал на площадь посмотреть на «гнусных уродов», «укуренных отморозков». И чем-то не понравился товарищам из спецназа. Когда ему заламывали руки, он орал: «Что вы делаете?! Да я же секретарь БРСМ! Да я же сам за Лукашенко голосовал»! Однако ни ментов, ни судью, это особо не тронуло. Дали болезному десять суток и отправили сидеть в камеру с «политическими». Ребята старались относиться к нему терпимо и с пониманием: все-таки их много и они все вместе, а он один… Но, говорят, было ему все-таки очень не по себе.
Так мы сидели и развлекались историями. А еще — пели, потому что иначе некоторые могли и заплакать. Особенно девочки — студентки 1–2-го курсов. А таких хватало. Они думали о том, что скажут им родители и как жить дальше, если их отчислят. Мы им рассказали, что совет ректоров польских университетов принял решение: всех отчисленных студентов из Беларуси принимать доучиваться в Польше. Там даже организован специальный фонд имени Кастуся Калиновского.
— Так что не реветь, студенты! Доучитесь в Варшаве!
Но каждый понимал: Варшава — это, конечно, неплохо, однако уезжать из страны никому не хочется. И непонятно, как потом возвращаться обратно. Будет ли действовать в Беларуси диплом европейского образца? Не окажутся ли эти девочки ненужными своей Родине?
Где-то после обеда (в смысле обеденного времени, потому что кормить нас, естественно, никто не стал) лязгнул в двери замок.
— На выход! Всем стать лицом к стене!
Странно, но после какого-то раза перестаешь воспринимать такие вещи как нечто неестественное, отвратительное. Психика, спасая свою целостность, адаптируется к ненормальным условиям. Командуют — становишься. И сам пугаешься своей тупой готовности подчиниться.
— Сейчас мы вас отведем в автобусы!
— Куда вы нас везете?!
— Куда-куда? На суд!
Идем по какому-то коридору, спускаемся в еще один внутренний дворик, где стоят автобусы. Стекла выше половины затемнены, на них наклеена темная пленка. В автобусе четверо омоновцев с дубинками и газовыми баллончиками.
— Сидеть тихо! В окна не высовываться, не кричать!
Мы притихли. И вдруг кто-то показывает на забор: над ним высовывается человек с фотоаппаратом.
— Журналисты! Нас ждут журналисты! — выкрикивает кто-то. Лица в автобусе приметно веселеют.
Выезжаем за ворота, и сразу как вспышка в глаза: у ворот стоит толпа, человек с полсотни. Стоит уже явно далеко не первый час.
— Там моя мама! — отчаянно кричит, вскакивая на ноги, девчонка-перво-курсница. Автобус взрывается криком. Мы вскакиваем, приникаем к окнам там, где они прозрачны, колотим ладонями по стеклу, машем руками. Рев омоновцев никого не останавливает. Там, снаружи, под колеса летят цветы.-
На повороте наперерез автобусу кидаются люди. Мелькают фотоаппараты, камеры. Кто-то рядом плачет, но это, скорее, слезы радости.
Это было очень важно: почувствовать, что мы не остались один на один с Системой, что нас поддерживает множество людей, что нас не оставят в беде. Это было не менее важно, чем вода или еда. А может быть, на тот момент даже и более.
Сразу же на выезде, не успели мы вывернуть на улицу, за нами плотно пристроился синий микроавтобус «фольксваген». Рядом с водителем сидела женщина с фотоаппаратом, и кто-то еще был на заднем сиденье. Весь автобус зашептался: «Правозащитники, правозащитники». Мы махали им в заднее окошко, и они отвечали нам, высовывая руки из боковых окон. За микроавтобусом шла колонна из нескольких легковушек, одна девушка узна-ла среди них машину своих родителей.
«Фольксваген» в голове «погони» шел за нами очень аккуратно, плотно, ровно, не отставая на светофорах и поворотах, через весь Минск. Мы выгляды-вали в окна, несмотря на все окрики. Пару раз останавливались на красный свет бок о бок с городскими автобусами. Мы пытались как-то просигнализировать пассажирам, махнуть рукой. Бесполезно. Погруженные в себя, безразличные люди, непонимающие лица. Как будто они живут в каком-то другом городе, как будто не их коллег, знакомых, сограждан молотили вчера на Октябрьской! «Ничего не вижу, ничего не слышу, ничего никому не скажу!»
А возможно, они действительно НИ-ЧЕ-ГО, ничегошеньки не знали. Когда я думала об этом, у меня просто руки опускались. Но стоило глянуть на синий «фольксваген», неотступно следовавший за нами, на старый добрый «фольксваген», похожий на верного пса,— и тоска и страх сразу отпускали.
24 марта (первые сутки)
Вечер. Ложь. Без воздуха
Когда мы въехали за какие-то ворота и за нами закрылась решетка, все подобрались. Невыспавшиеся, голодные, мы собирали силы и готовились выступить в суде. Однако сначала нас по очереди отвели в какие-то очень тесные каморки-карцеры, метра два на два, без окна, с единственной деревянной лавочкой. В каждую набилось по шесть-семь человек. Там мы провели часа три, все еще не понимая, где находимся. На наши расспросы ни один милиционер не отвечал.
Что меня поразило больше всего в обычаях и нравах нашей пенитенциарной системы за все десять суток — так это какая-то суетливая вороватость, подлая скрытность, привычка к вечной лжи. Обман, обман и еще раз обман: мы быстро поняли, что ни одному человеку в милицейской форме верить просто-напросто НЕЛЬЗЯ. Почему от нас скрывали, где мы находимся? Было в этом что-то от похищения: невозможно ни позвонить родным, ни узнать, куда тебя привезли. Как я выяснила позже, моя мама в тот день посмотрела новости на Белорусском телевидении, услышала официальное заявление, что всех девушек с площади отпустили домой, и успокоилась. Она свято уверовала, что я уже дома, пыталась дозвониться на мобильник. Меня давно умиляла эта наивная привычка верить нашему государству…
Ближе к вечеру к нам прорвалась на несколько минут женщина-адвокат, Нина. Она быстро записала телефоны наших родных и обещала всем позвонить. Так вот, если бы не этот звонок, мама, наверное, десять суток металась бы, пытаясь меня отыскать.
От Нины мы и узнали, что суда сегодня не будет, а находимся мы в изоляторе временного содержания УВД Минского района, на бывшем Староборисовском тракте, а нынче — улице Франциска Скорины.
Не то чтобы это кого-то сильно шокировало… Основные радости знакомства с тюремной жизнью были еще впереди.
Выводят из клетушки по двое, тащат в камеры для досмотров. Заморенная девушка досматривает тщательно, приказывает раздеваться, ощупывает одежду, осматривает обувь. Молча сочувствую ей: это ж надо было учиться где-нибудь на юрфаке, чтобы угодить на такую собачью работу! Ведет себя, однако, корректно и вежливо, обращается на «вы». Но две таблетки «но-шпы» взять в камеру не разрешает. Объясняю, что без этих таблеток меня вскоре буквально скрутит морским узлом. Ноль реакции.
«Не положено!»
Долго и дотошно составляет список мелочи в моем кошельке. Трудолюбивая попалась девушка. Чуть высунув язык, считает:
— Купюр номиналом 1000 белорусских рублей — две. Номиналом 500 бел. рублей — три…
А еще она считает сотки, пятидесятки и даже двадцатки. Удавиться можно! Старательно записывает «гривну украинскую, одну», завалявшуюся со времен большого путешествия через Молдову, Украину и Россию. И оттуда же — одну молдавскую лею. Записывает давно недействительный проездной питерского метро и немецкую коллекционную монету 1935 года. Уф-ф! Подписываю длиннющий лист. Чего только не валяется в моих карманцах!
На меня нападает какое-то нервное хихиканье. Юмор висельника, попытка защититься от ненормальной реальности. Юмор и легкая отстраненность, как будто все происходящее видишь в кино, — такое настроение защищает психику, как хорошая броня.
Лысый гэбэшник, в очках, в штатском, ведет меня по мрачному коридору, мимо тяжеленных темно-синих дверей. С первых секунд, как только я его увидела, он напомнил мне холодную ядовитую змею с тяжелым взглядом.
Забегая вперед, скажу, что первое впечатление меня не обмануло.
На пороге камеры останавливаюсь: глаза с трудом привыкают к полумраку. Накурено — хоть топор вешай, из сигаретного дыма выплывают человеческие лица и детали немудрящей «обстановки».
Итак, в камере есть:
«Санузел», одна штука. Назвать сие место «санитарным» можно только с особо злобным цинизмом. Видели вы когда-нибудь старый каменный туалет на обветшавшем вокзале? Дыра в каменном полу, в углу возле двери, отделенная от остальной камеры стеночкой в половину человеческого роста. Над дырой, на стене — трубка водопровода с двумя кранами — верхним и нижним. Из крана течет ледяная вода с сильным привкусом ржавого железа. Вот и вся «санитария». Окошечко в двери, называемое «кормушкой», открывается как раз напротив этого славного места, на уровне пояса. И значит, при каждом «посещении» между санузлом и дверью должна выстраиваться живая «стенка»: в охране-то одни мужики…
Окно. Напротив двери, в дальнем конце камеры. Поражает оно не меньше чем… с позволенья сказать, санузел. Я как-то традиционно представляла себе тюремное окно как «небо в клеточку». Но, как оказалось, небо, пусть даже и в клеточку, для нас недопустимая роскошь.
Из этого окошка неба не увидишь. Оно забрано не решеткой, а чем-то, напоминающим распрямленный дуршлаг. Как будто взяли металлический лист и набили в нем маленьких круглых дырочек. В них еле пролезет тонкий карандаш. Что за этим листом, какое там стекло — разглядеть невозможно.
Под окном располагается лежак. Он напоминает сцену в маленьком сельском клубе — деревянное возвышение, мне где-то по колено, от стены до стены, занимающее чуть меньше трети камеры. Голые доски, но это, конечно, лучше, чем спать на ледяном каменном полу. Гуманизм…
И больше ничего: голые стены, голый грязный пол. Дырочки «окна» не светятся — значит, уже вечер. Единственным источником света становится тусклая лампочка. Она торчит над дверью, за мелкой решеткой вентиляционной отдушины. Свет у нее омерзительно желтый и режет глаза. Зато горит круглые сутки. Наверное, количество должно переходить в качество…
Все это мы еще изучим, промеряем вдоль и поперек. А пока я смотрю на лица, выплывающие из сизой сигаретной полутьмы. Пол слегка покачивается под ногами: наверное, я сильно устала.
— Ты с площади?
— С площади.
— Жыве Беларусь!
— Жыве!
Навстречу мне со «сцены» поднимается девушка, чтобы потесниться, и я не могу сдержать улыбки. Вот где она всплыла, вторая пара легендарных валенок с Майдана! В них утопает симпатичная рыженькая Юля Ахмадеева, студентка факультета международных отношений Международного гуманитарно-экономического института. В процессе знакомства к ней быстро приклеилась кличка «Дипломат в валенках».
Кроме Дипломата, у нас в камере получили «профессиональные» клички:
Художник — студентка Глебовского училища Настя Чеховская.
Фотограф — высокая, худая, чернявая, очень громкая Ирка Завадская.
Экономист — Таня Дедок, Белорусский государственный экономический университет,
Медик — Вика Сахарчук, Белорусский государственный медицинский университет.
Нас всех еще переполняют воспоминания о пережитом штурме. Пытаемся восстановить подробности. Выясняется удивительная вещь. У многих из нас остались в памяти лишь какие-то фрагменты, из которых никак не склеивается цельная лента воспоминаний. Провалы между фрагментами — от нескольких секунд до нескольких минут. Кто-то не слышал крика в микрофон. Кто-то в упор не помнит, как его запихивали в автозак.
В психологии это называется «состояние аффекта».
Наша Медик осторожно ощупывает свой подбородок.
— Посмотрите, как это выглядит?
Мы смотрим. Молчим. Даже в полумраке камеры выглядит «это» плохо. Во время штурма омоновец выбил у Вики из рук термос с крутым кипятком. Профессионально, как выбивают оружие у особо опасного преступника. Она едва успела вскинуть голову. Можно сказать, повезло: большая часть лица цела. Но подбородок все-таки обварило.
— Девчонки, волдыри есть?
— Есть.
Весь подбородок красный, среди этой красноты надулись еще и какие волдыри! Что-то лопнуло и сочится бесцветной дрянью. Конечно, это надо обработать. Принцип «врачу, исцели себя сам» не проходит: в камере нет медикаментов. Вика решительно встает и стучит в дверь.
— Вызовите врача!
— В изоляторе временного содержания врач не положен!
— Мне срочно нужна помощь!
— В таких случаях мы вызываем «Скорую».
— Тогда вызовите «Скорую»!
— Сейчас пойду доложу начальнику.
Через час мы снова начинаем молотить в дверь. Список нуждающихся во врачебной помощи пополнился: у Насти начался сильный приступ гастрита.
— Вызовите «Скорую»!
— Я же сказал, доложу начальнику. Начальник разберется.
Еще через час приходит начальник тюрьмы.
— Чего вам надо?
Мы в очередной раз требуем «Скорую». Был бы кто с астмой или сердечным приступом — за это время десять раз умер бы.
Через 3 часа долбления в двери и криков приезжают врачи. Настю и Вику забирают в больницу. Обгорелыми спичками на клочке бумаги мы нацарапываем им телефоны друзей. Попросить в больнице телефон. Позвонить такому-то. Передать, где мы находимся. Сказать, чтоб не волновались.
Все, кто сильно кашляет, тоже просятся на осмотр.
Меня слушает хмурая женщина. Я рассказываю ей про площадь. Она прерывает меня:
— Зачем вы хотите разжечь войну?!
Как говорится, «так великого комбинатора еще никто не называл»… Этот тезис даже мне в новинку. Значит, протестовать против лжи, нарушения законов есть разжигание войны? Театр абсурда…
Диагноз: Белорусское телевидение. И значит, надо пользоваться случаем, рассказывать правду. Хотя бы так — глаза в глаза, кому сможешь. Если не переубедить, то хотя бы заставить усомниться и задуматься.
Тюремные реалии подогнаны под одно требование: сломить волю. Напугать. Подчинить.
Вечерний обход часов в одиннадцать ночи. Всех выводят из камеры, строят у стены и проводят перекличку. Еды по-прежнему нет, но есть никто не хочет. А вот спать… После обхода уже подумываем, как бы нам вдвенадцатером уместиться на «сцене». Но дверь снова открывается. На пороге — несколько людей в форме, начальник тюрьмы, охранники.
— Вставайте, сейчас будем пальчики откатывать!
Не сразу доходит, что это означает дактилоскопию. Мы в растерянности. Разве мы уголовники? Идти или нет?
Это уже потом нам объяснят, что до суда брать отпечатки у задержанных они не имели права. А сейчас начальник тюрьмы угрожает:
— Кто пальчики не откатает, все десять суток передач получать не будет!
Врет, конечно. Не сразу, но получит свои передачи единственная «забастовавшая» камера, где сидели умные женщины в возрасте. Но мы-то этого не знаем. Мы представляем себе десять суток в холоде, на голых досках, без еды и, пардон, туалетной бумаги.
Все-таки идем. Хотя сейчас я уверена, что следовало отказаться.
Снятие отпечатков превращается в получасовую отвратительную процедуру. Нас фотографируют в профиль и анфас, будто зэков, с какими-то гадостными полосатыми номерочками в руках — ну просто как в кино! Снимают на камеру, задают вопросы.
Я начинаю понимать, что весь этот аттракцион в стиле ГУЛАГа имеет скорее психологическое, чем практическое значение. В очередной раз горестно жалею, что не пошла получать второе высшее образование на юрфак. Четкое знание своих прав — вот чего нам не хватает. И ОНИ этим пользуются — нагло и бессовестно.
В камере с руганью пытаемся отмыть с ладоней черную едкую краску. Вода в трубе над санузлом — просто ледяная. С остервенением тру ладони.
После всего этого долго не можем успокоиться. Наконец накопившееся изнеможение берет свое. Народ начинает валиться на «сцену» и засыпать. Не снимают, а наоборот, поплотнее застегивают куртки: по камере вовсю гуляет холодный сквозняк, от пола тянет морозцем.
Засыпающим я пою колыбельные, которые на самом деле совсем не похожи на колыбельные: первая из них — это «Идиотский марш» Олега Медведева.
Кругом зима, опять зима, снега черны, как всегда —
Они привыкли растворяться во тьме.
Кругом чума, опять чума, твои пусты города —
Они привыкли плыть по этой чуме…
И кто-то может слушать Боба, кто-то — «Ласковый май»…
Почем пророки в идиотском краю?
Гитару брось, и бабу брось, и как жену обнимай
Обледенелую винтовку свою.
Который год скрипит земля, но мир светлее не стал,
Тебе все это надоело — и вот
Поет труба, присох к губам ее горячий металл:
Она друзей твоих усталых зовет.
И ты был слаб, и ты был глуп — но все мосты сожжены,
Их не вернуть, они не смотрят назад.
И ты встаешь, и на плечах твоих рассветы весны
Как генеральские погоны, горят…
«Марш» длинный, а потом еще несколько песен на стихи Владислава Кра-пивина. Почти все слушатели уже вытянулись на досках и закрыли глаза.-
Забавно: песни, которые я люблю уже очень-очень долго, оказались написанными как будто сегодня, как будто в этой камере, как будто после площади.
Долго сижу и смотрю на спящих: не могу взять в толк, как мы все здесь уместимся. Кристина будит всех и командует сдвинуться, люди ложатся очень плотно на бок, прижимаются друг к другу. И все равно — хоть плачь — все выдохнули и максимально сплющились, а двоим места не хватает.
Мы отодвигаем от стены Любу Титову — маленькую худенькую девочку, черноволосую, с огромными черными глазами, как у византийских святых. У нее очень нехороший кашель — глубокий, надрывный. Не стоит ей лежать всю ночь, прижавшись спиной к холодной стене.
Через 6 дней и у меня будет такой кашель, как, впрочем, у доброй половины девчонок. Но и тогда будут находиться люди, которые отодвинут меня и лягут спиной к стене.
Две девушки, которые не вместились, ложатся сверху, поперек ног. Я засыпаю, будто проваливаюсь в темноту, — ни снов, ни страха, ни-че-го. Последнее ощущение: хочется пить, но вода из крана над «санузлом» внушает отвращение даже дистанционно. Не встану…
То, что случилось в эту ночь, потом будет сниться мне еще не раз. И каждый раз я буду подскакивать в холодном поту.
Среди ночи я проснулась оттого, что начала задыхаться. Грудь сдавило удушье, воздуха как будто не стало, нечего было вдохнуть. Я в ужасе открыла глаза: режущий, тоскливый свет лампочки пробивался как сквозь желтое облако хлора. И тишина, тишина и панический страх… Неужели в камеру пустили газ?! Почему никто не чувствует?! А может, все уже умерли? Я спросонок начала тормошить соседей. Несколько девчонок, которые еще не крепко спали, подскочили, стали меня успокаивать. Тут наконец-то я смогла вдохнуть, поняла, что это что-то прихватило меня одну, а с остальными все в порядке. Но еще полчаса не могла заставить себя лечь обратно. Мне казалось, как только лягу, тут же стану снова задыхаться.
Не одну ночь потом, даже на свободе, я просыпалась от приступов удушья, и мне казалось спросонок, что желтые круги в глазах — это желтые лампочки.
25 марта (вторые сутки)
«Гэты горад будзе наш». Белый тюльпан
С утра сыграли в «снежный ком», более-менее выучили, как кого зовут, кто где учится. Беседуем, спорим на политические темы, периодически скандируем «антиправительственный», если верить протоколам, лозунг «Жыве Беларусь!». Поем. Стоит начать — и подхватывают все камеры, переполненные «политическими»! Споет одна камера — другая ей аплодирует и орет: «Мо-лод-цы!» Тюрьма гудит, как гулкий корпус гитары. Открывается дверь:
— Ну вы совсем уже обнаглели! «Черемухи» нюхнуть захотели?!
Непонятно, почему в дневное время нельзя петь. Но молчим: зачем зря злить и провоцировать? И в этом молчании слышим, как в камере напротив запевают:
Кал╗ раптам адчуеш камунальныя пах╗
╡ жыцце цябе возьме ╒ пятлю,—
Зразумееш тады, што тры чарапах╗
Па-ранейшаму цягнуць зямлю!9
Утихомиривать бесполезно. Это как моровое поветрие. Либо всех избить до полусмерти, либо просто делать вид, что ничего особенного не происходит. Люди в форме выбирают второе. Хоть и маленькая, но победа.
С прискорбием обнаруживаем, что половина «сидельцев» не знает песню НРМ «Одзирыдзидзина». Разучиваем ее так, что дрожат стены:
Мы закрычым: «на абардаж!»
╡ гэты горад будзе наш!10
Что там происходит, в этом городе? К вечеру нарастает нервное напряжение. Мы знаем, что сегодня планируются массовые шествия. У каждого из нас на свободе — друзья и родные. Я думаю, что мои друзья — не из тех, кто будет отсиживаться по домам. А в особенности — тот человек, который слышал в 3.15 ночи мое дыхание сквозь стиснутые зубы и — «нас, кажется, сейчас будут брать», — описание штурма и крики. А потом — равнодушный мелодичный голос оператора:
«Абонент выключен или находится вне зоны действия сети…»
И — все, можешь бессильно лупить кулаком в стену, жать и жать клавишу вызова на мобильнике, ненавидеть ни в чем не повинный равнодушный голос…
Информация — вот чего нам не хватает еще больше, чем света и воздуха. К вечеру хотелось просто лезть на стенку. Стучим в дверь, упрашиваем- охранника: «Только скажите, что происходит в городе?! Ну хоть полслова, ну неужели вам трудно? Никто не услышит!»
Охранник кривится.
— Ничего там не происходит! Все тихо, спокойно. Пришли на площадь 300 пьяных подростков, за ними приехали родители и разобрали всех по домам.
Явно врет, и врет неумело. Мы настораживаемся: если врет, значит, есть что скрывать.
В обед приносят еду, но, глянув на эти вонючие котлетки с прозеленью, мы принципиально отказываемся. Ничего, уже начали носить передачи, проживем! Это было почему-то очень важно: в рот не брать тюремной еды. Из того, что там давали, мы брали только кипяток и иногда чай — мутный, с отвратительным привкусом, наводящим на самые нехорошие мысли.
Каждую передачу встречаем криками и аплодисментами. Судя по выражению лиц охранников, там, у ворот, стоит толпа желающих. Вот только жаль, мало кто догадывается передать теплые вещи или спальник.
Кто-то из девчонок, получая передачу, вскрикивает: «Ой! От кого это? Фамилия-то незнакомая»! Такая-то-такая-то, пенсионерка, проживает на проспекте Машерова.
Мы стараемся заучить адрес, чтобы потом позвонить и сказать «спасибо».
В одной из первых же передач, 25 марта, мама сумела отправить мне белый тюльпан. Редчайший случай: его разрешили передать. Вообще цветы приносили многие люди, но передавать их было запрещено. Наверное, цветы теперь — тоже «оружие оппозиции».
Не знаю, как уж маме удалось уговорить принимающих. Но она все-таки педагог высшей категории, моя мамочка. И вот — в нашей камере, на узеньком каменном подоконнике красуется белое диво. Мне кажется, что от него редеет полумрак в камере. Украдкой то и дело поглядываю: он настолько «не отсюда», что, кажется, вот-вот исчезнет, как призрак.
День кончается, а информации все нет. Остается надеяться, что все наши близкие живы и на свободе. Впервые чувствую, что мы в ответе за тех, кто пошел за нами.
26 марта (третьи сутки).
45 тысяч. Happy birthday
Этот день, как и предыдущий, начинается для меня с зарядки. Зарядка — нечто принципиальное, вроде решения не есть тюремной еды. Пока смогу — буду делать. Качать пресс, отжиматься, приседать.
Весь день мы ищем в передачах записки. Одну нашли в шоколадке, а еще одна была написана в книжке Стивена Кинга. Карандашом, между строчек, торопливым бегущим почерком. Мы читаем ее вслух.
«Доченька, держись! Мы все с тобой. Вчера в Минске был огромный митинг. На улицы вышло 45 тысяч людей. Люди пытались пройти к приемнику на Окрестина. На проспекте Дзержинского была драка».
Пять минут после этого камера ревет во все горло: «Жы-ве Бе-ла-русь!»
Действительно, «жыве».
Мы начинаем проситься на прогулку: очень хочется увидеть небо. Несколько соседних камер тоже скандируют: «Гу-лять!» После долгих просьб и переговоров нас-таки выводят во внутренний дворик. Он окружен бетонными стенами и сверху накрыт решеткой. Но все-таки — небо! Воздух!
На снегу замечаем надпись, вытоптанную теми, кто гулял до нас.
«На улицах было 45 тыс. 1 парень погиб».
Возвращаемся в камеру будто пришибленные. Надеемся, что это только пустые слухи.
После обеда мы узнаем от словоохотливого охранника, что в соседней камере есть именинница. Кому-то привалило счастье отмечать за решеткой девятнадцатилетие.
Десять минут уговариваем милиционера передать имениннице нашу главную ценность — тюльпан. Он мнется, боится, что его накажут. И все-таки передает, прямо в пластиковой бутылочке из-под минералки.
Мы слышим аплодисменты, выстраиваемся возле двери и во всю силу голосим «Happy Birthday to You». Жаль только, имени не знаем…
Завтра суд, но это как-то мало волнует. От нас ничегошеньки не зависит. Подозреваю, что сейчас те, кто на свободе, волнуются куда больше нас.
Изначально настраиваемся на 15 суток. Если дадут меньше, пусть это лучше будет «приятный сюрприз».
27 марта (четвертые сутки)
Суд. 80 искалеченных омоновцев. Милинкевич с народом
С утра в камере суматоха. Приводим себя в порядок: не хочется выглядеть на суде плохо. Из четырех своих свитеров выбираю самый приличный, хотя и самый холодный. Решила «рискнуть здоровьем»: мою голову под ледяной водой. Кожу под волосами сводит болью — так холодно.
Долгая, муторная погрузка в автобусы. Опять за нами, как на поводке, бежит верный синий «фольксваген». Только в этот раз везут не через город, а через кольцевую дорогу. Это вызывает ехидное хихиканье: «Что, боятся, что отобьют?»
Когда прибываем на место, наш Медик показывает в окно:
— А вот и мое общежитие! Вон, мое окно, справа!
Суд Ленинского района заседает во Дворце правосудия, рядом с мединститутом. Ирония судьбы…
Опять каменные карцеры-«туалеты», по пять-шесть человек в каждом, и ни окна, ни лампочки не предусмотрено. Ладно хоть двери в них полностью не закрывают. Высматриваем знакомых среди проходящих мимо людей, которых по двое выводят на суд.
Охранники рассказывают, что приговор сильно зависит от того, к какому судье попадешь.
— Если мужчина, то нормально. Он дает четыре — семь суток. А вот баба тут есть одна, так она знает только два срока — 10 и 15 суток.
Естественно же, я попадаю к этой самой «бабе». Кому не везет — так с детства. Судья Протосовицкая Н.В. судила исключительно девушек и меньше десяти суток не давала.
В ожидании суда мы дискутируем с очередным охранником. Не зная, как опровергнуть наши аргументы, он выкладывает, как последний козырь:
— Да ваши же — звери! 25 марта покалечили 80 омоновцев!
Челюсть у меня отвисает до полу. Сначала пытаюсь представить мас-штабы такого побоища. Потом становится смешно: чем же их покалечили — цветами, что ли? Через полдня я узнаю, что даже официальная пресса — и та назвала цифру всего лишь в восемь пострадавших спецназовцев.
Много позже, уже на свободе, я просмотрю видеозаписи этого столкновения. И пойму: то, что было у нас на площади, — еще цветочки. Толпа, текущая по проспекту Дзержинского, чтобы возложить цветы у тюрьмы на Окрестина. Девчонки и парни с гвоздиками, взявшиеся за руки. Пенсионеры. Священники. И железная стена, перегородившая им путь, грамотно, в самом узком месте проспекта, под мостом, там, где с обеих сторон — высокие откосы и глухой забор. Ловушка! Стена щитов не просто стоит — она начинает с грохотом двигаться на демонстрантов. А люди-то не отступают! Вот оно где было, настоящее мужество. Толпа сталкивается со стеной, причем людей на переднем фланге не намного больше, чем спецназа. И дальше мелькают беспорядочно кадры: лица девчонок, зажатых щитами. Худенький священник, упирающийся спиной в щит, — пытается своим телом остановить стену. Лицо Павлюченко, как всегда, улыбающееся. Какой-то старик падает на землю, и трое совершенно озверевших спецназовцев изо всей сил бьют дубинками лежащего. Пожилая женщина с сумочкой кидается под дубинки, хватает солдат за руки. Подбежавшие люди пытаются закрыть этого человека собой.
По другому упавшему, не сбивая строевого шага, проходит строй ОМОНа в бронежилетах. На видеозаписи можно различить, как на тело наступают ногами. Потом на этом месте строй подастся назад, образуя «волну». И пройдет по нему как минимум еще раз. Кто-то кинется карабкаться на откосы — таких будут догонять, хватать за волосы или за шиворот, лупить дубинками. Задние ряды, когда разберутся, что происходит, кинутся врассыпную. Людей будут перехватывать и арестовывать более чем в двух километрах оттуда — в районе метро «Немига».
Все это ЗАДОКУМЕНТИРОВАНО видеосъемкой и фотографиями. Каждое слово. Доказательства есть. Но когда мы наконец предъявим обвинения?
Заседание суда напоминает фарс. Люди, которые уже в нем поучаствовали, передавали: те, кто говорит по-белорусски, требует адвоката, пытается «качать права», неминуемо получает по максимуму. Так и есть: вот отхватила 15 суток хрупкая «белорусочка» Инна.
Становлюсь за деревянную трибунку, до смешного похожую на университетскую кафедру. От этого сходства как-то спокойней на душе.
Будем валять дурака: все равно пламенные речи здесь услышат только менты, правозащитники и корреспондент агентства «Рейтер».
Мне зачитывают рапорт милиционеров, которые якобы наблюдали, как я размахиваю руками и выкрикиваю лозунги на площади.
— Признаете ли вы свою вину?
— Нет. Лозунги я не выкрикивала и руками не размахивала. Может быть, господа милиционеры ошиблись?
— Ну на площади вы были?
— Была!
— (Пишите: свою вину признала.) А что вы там делали?
— Чай пила.
— И часто вы ходите пить чай на Октябрьскую площадь в три часа ночи?
— Да нет, только в последнее время что-то зачастила…
Наконец-то я становлюсь счастливым обладателем срока в 10 суток за нарушение статьи 167 ч.1 КоАП РБ и загадочного протокола, где обо мне сказано: «Уроженка г. Украины». Конечно, не все любят Украину, но чтобы настолько…
Выходя с заседания суда, в коридоре лицом к лицу сталкиваюсь с Александром Милинкевичем. А.Ми с народом: один из его сыновей получил, как говорят, 15 суток. Улыбаюсь ему как можно бодрей. Поменьше бы он мучился угрызениями совести! Не он нас позвал ставить палатки, не ему и мучиться виной. Сами пришли, сами скандировали в ответ на осторожные предложения разойтись — «За-ста-ем-ся!». ТАКИЕ решения каждый принимает только сам. Так что нечего ныть, будто он нас предал и бросил. Если б его загребли вместе с нами, лично мне от этого бы нисколько не полегчало.
Все-таки хорошо, что А.МИ на свободе. Будь он в ночь штурма в городке, абсолютно ничего бы от этого не изменилось. Как показала история с Козулиным, у нас накидать по лицу публичному лицу — это раз плюнуть. А на свободе он сможет делать что-нибудь полезное.
28 марта (пятые сутки)
Самое важное событие дня (лично для меня) — мне наконец-то передали вожделенные ручку, тетрадь, книги! Начиная с этого дня я вела записи в тюрьме. Вот они.
28 марта. Ночь
Полет нормальный.
Сейчас тихо, редкие минуты, когда я могу писать. Обычно вокруг стоит шум и гомон.
Сегодня мне стало интересно: что снится людям в камере? Девчонки говорят, ночь за ночью снится площадь. Аресты снятся. Одной девушке приснилось, что ее пришли брать по уголовному делу и она убегает, убегает, убегает…
Еще одной девушке снится, что в каком-то заброшенном доме мы с теми людьми, которые стояли в кругу, ставим какие-то опыты. И вывели огромных крыс, а они убегают от нас.
Хорошо, что кошмары меня пока не посещали. А вчера снилась река. Огромная, светлая, чистая, красивая. С множеством тихих заток и заводей, где купались дети, а взрослые катались на лодках. И над всем этим — чистое свежее весеннее Солнце. Оно дробится тысячами искр на воде и на молодых листьях.
Надо уходить в свои сны отдыхать. А солнца мы не видим. В камере вечный полумрак.
Камеру мы промерили спичечным коробком и Иркиным ростом. Вышло где-то 3,20 на 5,50. Значит, на лежаке от стены до стены на каждую из нас приходится полоска по 32 сантиметра в ширину.
Пытаемся сделать вешалку для полотенец. Мы разломали пластмассовую ручку, теперь стараемся ботинками забить хоть один обломок в дырочку в стене.
Ира, наблюдая за нашими попытками, саркастично замечает с лежака:
— Ручки кривые! Двоечники! И чему вас только в лагерях для боевиков учили?!
В отместку, по-детски наивными глазками глядя на нашего Фотографа, рассказываю любимую страшилку:
Мы вчера пришли из цирка
И пилой пилили Ирку.
Та орала и дралась
И обратно не срослась!
Ирка хохочет и пытается ухватить меня за ногу.
28 марта прошло довольно спокойно. В кои-то веки вечером нам стали давать кипяток для бытовых нужд. По 300-граммовой кружке на брата (пардон, сестру).
Научила народ играть в «Контакт». Впереди еще большая культпрограмма: «Мафия», «Крокодил», «Ассоциации», конкурс анекдотов и баек на 1 апреля. И вчера, и сегодня по вечерам мы травим байки и хохочем так, что гудят стены. Разминаемся перед конкурсом.
Надо действительно как-то разнообразить занятия. А то все прошедшие дни норовят слиться в одну бесконечную череду. Тюрьма отупляет. Чтобы написать здесь «Утопию», надо быть несгибаемым Томасом Мором, канцлером Британии. Тут кроссворд-то тяжело разгадать…
Кстати, какие книги я здесь вспоминаю? Так странно: плечом к плечу с нами в этой камере — Ахматова, Гумилев, Мандельштам:
Мы живем, под собою не чуя страны,
Наши речи за десять шагов не слышны…
А еще Оруэлл, Пастернак, Солженицын, Шаламов.
Теперь я удивляюсь: как могли они, интеллигенты 30-х, так стойко держаться в тюрьме? Мы по сравнению с ними — мелочь, зелень. Нас хотя бы не пытают физически. Хотя психологически, конечно, прессуют.
Вчера ночью меня прессанули довольно сильно, хотя не вполне удачно. Ночью будят, вызывают из камеры:
— С вещами, на выход! Собирайтесь домой! Суд пересмотрел ваше дело.
Не к чести моей сказать, на каких-то секунд пять я поверила: сердце застучало тяжело и часто. Потом стало ясно: врут. Такое лицо было у начальника тюрьмы… — видно, какие-то рудименты совести еще сохранились.
Следующая эмоция была — дикий страх, особенно когда я увидела лысого человека в штатском, который единственный никогда не представлялся и не называл свою должность. Куда меня забирают ночью с вещами?! Уж не на допрос ли в пресловутую «башню святого Лаврентия», что на проспекте Скорины, напротив скверика с бронзовым Дзержинским?
— Девчонки, если меня действительно выпускают, я передам вам завтра передачу с книжкой Чехова! Если передачи нет — давайте знать на свободу любым способом, что меня забрали в ГБ!
Меня выводят в комнату для досмотров. Там сидят какие-то двое зэков. Все менты на пару минут выходят, я остаюсь с этими криминальными товарищами наедине.
Как ни странно, это менее напряжно, чем общаться со спецслужбами. Зэки смотрят почти сочувствующе.
Потом заходит вся кодла, и лысый гэбэшник начинает на меня орать:
— Отдавайте мобильник, быстро!
Я сначала рефлекторно лезу в пакет, потом вспоминаю: мобильник-то отобрали при досмотре вместе с другими вещами!
— Он же в сумочке, которую забрали!
— Где мобильник, я спрашиваю?! С вашего номера только что прошел звонок!
Тут у меня вообще глаза на лоб лезут. Ведь у меня на балансе после задержания был уже глубокий минус, да и аккумулятор разрядился почти полностью.
Объясняю все это. Идет следующий наезд:
— У вас в камере есть мобильник! У кого?! Говори, быстро!
Тут до меня начинает кое-что доходить. Чистосердечно отвечаю, что нету — тем более его и в самом деле нет, увы… Мне кричат:
— Мы тебе добавим еще десять суток, если не скажешь. Говори, у кого в камере запрещенные вещи!
Тут даже до меня все окончательно доходит. У нас в камере ЕСТЬ «запрещенные вещи»: маленькое лезвие и шнурки в ботинках. Но я мотаю головой.
— Будешь сидеть еще десять суток!
Наконец меня прорывает:
— Если добавите суток — я буду голодать! Меня увезут отсюда на «Скорой», а там я уж найду, кому и что рассказать! Или сдохну тут у вас к чертовой матери!.
Меня отправляют обратно в камеру. Вот тут-то, после всего, слегка сердце и хватануло. Зато приходит странное ощущение: забираешься под спальник на лежаке, справа плечо, слева плечо, — и на душе становится легко и спокойно. Все как надо. Ты среди своих.
29 марта (шестые сутки)
С утра зверски болит горло. Но «Скорую» вызывать не хочу. Как говорят, дни, которые отлежишь в больнице, в зачет нашего «срока» не идут. Значит, больница — это просто увеличение ареста: подлечишься — и снова в тюрьму?
К тому же врачи «Скорой» забрали нашу Вику с обожженным подбородком в больницу, а там ее чуть не отказались лечить, когда узнали, что она — с площади. Замордованная медсестра средних лет вообще сказала: «Катись-ка ты на……, тварь! Сумела на площади стоять, сумеешь и в тюрьме прожить».
Бедный, бедный зомбированный народ! Народ, который научили ненавидеть собственных детей.
А как бы не помешала сейчас врачебная помощь! На полу спать — даже если хорошо стелиться и застегиваться в спальник с головой — все равно чревато простудой. Там сильный сквозняк. Я вроде и не мерзла — и все равно простыла. Надо держаться, еще не хватало разболеться.
Примерный режим нашего дня выглядит так.
В шесть утра охранники ломятся в дверь, требуют выбросить мусор. Кто-то вяло подымается и, бормоча себе под нос что-то вроде «подобное к подобному», передает в дверь аккуратно завязанный мусорный мешок. Спим дальше. Через час приносят кипяток. С превеликим трудом поднимаются с мест человека четыре. Дергаем остальных за ноги, они что-то бормочут и снова засыпают. На подносе — десять кружек. Завариваем крепкий зеленый чай, заливаем для больных кипятком «Упсарин», заставляем выпить. После лекарства снова валимся спать. Иногда вместе с кипятком приносят в ведре горячей воды, и мы ожесточенно драим пол с шампунем и бактериальным мылом.
Часов в десять утра — первый обход. Светят в камеру фонарем, выводят на коридор. Перекличка.
После этого, чуть только закроется дверь, неугомонная Ирка с закадычной подругой Яной охрипшими голосами начинают орать:
И Дуремар, и Карабас
Им одурачены не раз…!
Дальше первого куплета известной пародии на детскую песенку у них дело не идет, зато припев они скандируют с огромным удовольствием.
Дальше… будут кроссворды, «Контакт», байки, рассказы о себе. В обед в окошечко постучится охранник, которого мы называем Петрович:
— Девочки, борщ со свеженькой капусткой и молодой бараниной!
И ему ответит хор нарочито тоненьких девичьих голосов, на мотив из «Бременских музыкантов».
— Ни-че-го мы не хо-тим!
А вечером — очередной «концерт». В одной из соседних камер сидит девушка с оперным голосом: когда она начинает петь, все замолкают и слушают. Поем и мы у себя в камере. Вот наша «горячая десятка»:
«Одз╗рыдз╗дз╗на», НРМ,
«Тры чарапах╗», НРМ,
«Бел-чырвона-белы вожык-патрыет», Андрэй Хаданов╗ч,
«Прекрасное далеко»,
«Крылатые качели»,
«Катюша»,
«Надежда»,
«Песенка мамонтенка Димы»,
«Балада пра караля, як╗ пакину╒ свой трон»,
«Рамонк╗».
Потом ночной обход.После него, если дежурит наш Петрович, он иногда тихонько говорит в открытую «кормушку»:
— Держитесь, девчонки! Жыве Беларусь!
30–31 марта я дневников не вела. В ночь с 29 на 30 марта мне стало очень плохо. Температура, судя по ощущениям, была под сорок, ломило все тело, на грудь будто камень навалился, дышать было тяжело. Когда среди ночи Петрович открыл окошечко, я приподнялась и единственное что сообразила сказать:
— М-мне плохо!
Видимо, видок у меня был не очень. Охранник впечатлился и предложил(!) вызвать «Скорую». Когда я отказалась, милиционеры принесли мне кружку кипятку, антигриппина и каких-то антибиотиков(!). Сочувственно смотрели из дверей, как я выбиваю зорю зубами по краю кружки. И потом еще не раз в течение дня осторожно спрашивали:
— Ну как ты себя чувствуешь?
Антигриппин. Антибиотик (в упор не помню название). Спать. Встаю с большим трудом, поэтому о зарядке приходится забыть. Девчонки поят меня чаем и соком. Эти два дня почти не помню: почти все время вязкое дремотное забытье. Только к обеду 31 марта прихожу в себя.
Тюремные записи продолжаются с 1 апреля.
1 апреля (девятые сутки)
Один и мед поэзии. Песнь о Нибелунгах. Массаж
Начиная где-то со вчерашнего вечера в камере вошли в моду долгие рассказы на ночь. Если в первые сутки из всех просто перли впечатления, то сейчас стало гораздо тише. У тех, кто простужен, просто нет сил громко говорить. Игры надоели. И что самое плохое — недостаток света. Вонючая параша в углу, грязный пол, недостаток воздуха — это плохо. Но свет,… этот прокуренный полумрак — вот что самое ужасное. Потому что в камере невозможно долго читать, очень трудно писать. Через полчаса у тебя начинают слезиться и болеть глаза. Еще через полчаса у тебя заболит голова — и делать уже ничего не можешь. Если бы не это — все было бы гораздо проще. Книг мне принесли достаточно, и все — любимые. Со мной в камере Крапивин, Короткевич и Танда Луговская. Упорно, отирая слезы с горящих глаз, перечитывала «Гуси, гуси, га-га-га!».
Мы стараемся по очереди читать вслух. Вчера полдня читали Короткевича — «Кн╗ганошы», «Скрыпка дрыгвы ╗ верасковых пусташа╒». Жаль, не было в камере «С╗вой легенды» и «Ладдз╗ роспачы»11. Вчера вечером, когда ложились спать, народ долго не мог заснуть и попросил рассказать сказку. Мы с Юлькой Болонкиной, долго перебивая друг друга, вспоминали нашу любимую сказку «Каменное сердце». А потом меня-таки уговорили: рассказала «Ладдзю Роспачы».
Вообще вчера был хороший день. Днем нам приносили кипяток. Удалось вытребовать прогулку — вторую за все это время. Подышали свежим воздухом. Помню, меня поразило, насколько яркие были все цвета там, под солнцем. Все как будто светилось изнутри, аж слезились глаза. Фиолетовая куртка Любы была как ультрафиолетовая лампа. Непривычно четкие черты лица у всех. И синяки под глазами. И — воздух, много воздуха!
После улицы глаза долго привыкали к полумраку. Но до вечера все были бодрые и веселые.
А сегодня с утра всех что-то ломануло. Болят головы и суставы, нет сил на элементарные вещи — например, встать и отыскать на подоконнике витамины. Эта вялость — хуже всего. С ней надо бороться, заставлять себя хоть что-то делать, только не валяться, тупо глядя в потолок.
Сегодня утром попросили еще чего-нибудь рассказать. Что называется, девчонки сами нарвались…
Попросила всех представить, что мы находимся в средневековом замке, за окнами метель, впереди долгий зимний вечер. И пересказала, насколько смогла вспомнить, «Песнь о Нибелунгах». Народ слушал на удивление внимательно. Местами меня «забирало», и я будто воочию видела перед собой злые глаза Хагена, печальную и гордую Кримхильду, Зигфрида в роговой коже.
Потом немного вспомнила скандинавскую мифологию — рассказала про то, как бог Один добывал мед поэзии. Катя посреди рассказа заснула и приснилось ей, будто брат зовет ее на какую-то ярмарку и говорит:
— Пойдем, там Один учит людей поэзии, и самые лучшие стихи будут воплощаться в жизнь!
Под вечер Юлька Болонкина взялась делать мне массаж. Настоящий спортивный массаж! Такой жесткий, что я хохотала, ругалась и орала от боли на всю тюрьму. Охранники даже сбежались посмотреть, все ли мы живы.… Зато как похорошело спине и шее.…Так же повезло и Яне, а потом наша Юлька устала так, что у нее задрожали пальцы, и легла спать.
2–3 апреля
Последние сутки проходили довольно-таки тяжело. Три раза спрашивали у охранников, который час. Катя жаловалась, что она не выдержит эти последние несколько часов, что они тянутся бесконечно медленно. Девчонки слонялись по камере, сидеть уже никто не мог.
Я постаралась успокоиться и представить себе, что меня ждут еще пять суток. Как Юлю Болонкину, которая лежит рядом с высокой температурой и кашлем и грустно смотрит на наше нервное расхаживание по камере. Весь день читала книжку, даже когда слезились глаза. А под вечер люди стали отключаться и засыпать — те, кто был на это способен. Сначала Катька ныла, что ни за что не сможет заснуть, — а потом успешно свернулась под спальником и засопела.
Многие планировали не спать, общаться до 3 ночи, но это оказалось тяжело. В общем, когда охранники пришли нас выводить, они были в шоке! Вся «палата» крепко спала, как будто никто и не собирался на свободу. Нас еле растормошили.
Сборы в суматохе, прощание с грустно-грустной Юлькой, я еле собрала свои свитера и спальники, а одеяло оставила «в наследство».
Ожидание на коридоре, пока нам вернут изъятые вещи. Подписываю какую-то бумагу, что претензий не имею. Нас провожает начальник тюрьмы.
— Ну, девчонки, дай Бог вам больше сюда не попадать!
— До свидания!
— До 27 апреля! — машет рукой кто-то из девчонок.
3 апреля — 13 апреля
Лампады. Сцепка
Мы вышли на крыльцо, полностью уверенные, что встречать нас в 3 часа ночи никто не придет. Большинство девчонок даже не передавали информацию друзьям и родным, чтобы не беспокоить их перед понедельником. Решили, что не спеша пойдем к метро, подышим, посмотрим, как встает рассвет, пообщаемся.
Вокруг разлилась огромная глухая ночь, на фонарях висел сырой теплый туман, пахло свежей землей, дождем. Мы остановились перед крыльцом: хотелось повернуться лицом к дверям, только что закрывшимся за нами, и спеть что-нибудь эдакое.
И вдруг из-за угла показались — одна, другая, третья! — лампады и свечи. Они двигались к нам и показались мне сначала сияющим облаком. Потом я разглядела людей, которые их несли. Несколько десятков людей шли нам навстречу. Плеснули голоса, крик, смех, плач. Мы оказались в самом центре толпы, обнимались со знакомыми и незнакомыми людьми. В глаза ударили вспышки фотоаппаратов. Незнакомый дедушка тряс меня за плечи и что-то говорил. Я потом поняла, что — и взяла-таки у него алую гвоздичку.
А потом я увидела среди толпы Николая. Он стоял и смотрел на меня, свеча освещала его лицо очень ровным золотистым пламенем. И это было как рассвет, который только еще начинается, после долгой ночи.
После нас развозили по домам. Люди, приехавшие на машинах, бродили среди толпы и спрашивали, кому куда надо ехать, кого надо забрать. Незнакомые люди, приехавшие в ночь с воскресенья на понедельник, перед рабочей неделей, чтобы нас встретить.
Наверное, там, перед тюрьмой, впервые возникло у меня новое ощущение, которое потом никуда не исчезло, как родник, который не может пересохнуть даже в самую засуху.
Оно росло с каждым звонком близких друзей и далеких знакомых, которые с тревогой спрашивали, как я себя чувствую после тюрьмы и не надо ли чем-нибудь помочь. Оно пробивало себе русло, когда я слушала новые и новые рассказы:
— как в ночь захвата наши близкие поднимали друг друга с постели звонками и эсэмэсками — и к пяти утра уже никто из них не спал;
— как друзья, знакомые и коллеги обрывали телефоны судов и тюрем, разыскивая нас. Неимоверными усилиями пробивались в залы суда и на свидания. Неимоверными ухищрениями передавали записки. Держали связь с правозащитными организациями и независимыми журналистами: информация распространялась со скоростью молнии. Подстраховывали нас, где могли, на работе; брались за наши срочные дела, успокаивали наших родителей. Знакомились друг с другом, часами стоя в очередях, чтобы передать передачу. Менялись адресами и телефонами. Организовывали каждый день передачи, договаривались, чтобы не нести одно и то же. После рабочего дня ехали в магазин закупать продукты. А на следующий день — утром или в обед — снова отправлялись к тюрьмам;
— как Пашка написал открытое письмо всем журналистам государственных СМИ, чьи электронные адреса нашел в Интернете. В этом письме он просил не лгать, рассказывать правду, вспомнить о совести. И подписал своим именем и фамилией;
— как каждый день в Минске шли и идут до сих пор флэш-мобы. Как в мусорницу с надписью «БТ» возле телецентра навалили гору лапши. Как люди пришли на Главпочтамт и заявили, что они хотят помочь Минскому коммунхозу, который, судя по его иску, совершенно разорился на уборке с площади остатков палаточного городка. И выстроились огромные очереди в кассы, и каждый говорил, что вот, со стипендии (зарплаты) отжалел тысячу-две, чтобы коммунальщики не загнулись от голода.
А в Музее Великой Отечественной войны, сотрудники которого заявили, что тоже якобы потерпели колоссальные убытки, перестали давать посетителям книгу благодарностей. Потому что несколько человек успели туда написать что-то вроде: «Пришел. Память ветеранов почтил. А вам должно быть стыдно за ваш иск. Вот вам ваши тридцать сребреников». Оставляли в книге мелочь и уходили;
— как мои друзья 25 марта ходили, по их выражению, «пинаться с ОМОНом» и стояли на Октябрьской площади живой цепью, взявшись за руки, пытались остановить военных, не дать им смять и рассечь толпу. Как вышли на улицы, черт побери, 40 тысяч неравнодушных людей! Жаль, что невозможно каждому из них сказать «спасибо» лично. Особенно тем, кто был избит, попал в больницу или тюрьму;
— как дворами, по-партизански, люди пробирались 25 марта на Октябрьскую площадь и к скверу Янки Купалы. Как знакомый мой, Андрей Ходанович, поэт, переводчик, преподаватель, срывая голос, то ли пел, то ли яростно скандировал перед многотысячной толпой в сквере написанную буквально за сутки песню «ПАМЯЦ╡ НАМЕТА║ НА ПЛЯЦЫ КАСТУСЯ КАЛ╡НО║СКАГА»;
— как известные философы, журналисты, ученые, писатели, музыканты составили воззвание к белорусскому народу: «Пра╒да и свабода альбо гвалт ╗ хлусня». «…Мы, беларуск╗я ╗нтэлектуалы, людз╗ мастацтва ╗ культуры, журнал╗сты, звяртаемся да сва╗х калег, ус╗х сумленных грамадзян Беларус╗ з закл╗кам не падтрымл╗ваць дзеяння╒ рэжыму, ск╗раваных супраць уласных грамадзян, дэмакратычных кашто╒насця╒, нашай культуры ╗ мовы. Не бойцеся! Перамога Свабоды непазбежная!»12
Это уже не просто родник, это чувство — как река. Чистая. Полноводная. Неудержимая. И она ширится с каждым человеком, который звонит и предлагает помощь. Таким обыденным и чуть смущенным тоном. Предлагает пожить у него несколько месяцев. Найти толкового юриста. Помочь в поисках работы. Оказать врачебную помощь. Или просто приходит, молча обнимает меня и смущенно уходит.
Так вот об этом чувстве. В окрестинских коридорах я разговорилась с омоновцем, и он, вспоминая штурм, сказал: «А сначала вы хорошо держались, когда сцепились так крепко все вместе! Мы даже не знали, что делать, когда вы держались друг за друга».
В его голосе сквозило невольное уважение и даже что-то вроде одобрения. Это была очень важная фраза, она многое позволила понять. С того момента и до сих пор во мне все крепнет и крепнет ощущение: сцепка никуда не делась, мы держимся крепко, как никогда раньше. И значит, все в порядке. Я в сцепке. Как и там, когда мы сели на площади: слева плечо, справа плечо, руки сомкнуты под локоть с соседями, сам вцепился в человека спереди, и кто-то так же крепко держит тебя сзади. И страх уходит: среди сомкнутых плеч ему нет места.
Я — в сцепке. Только эта незримая сцепка больше и сильнее, чем на площади. И она растет, крепнет с каждым днем. С одной стороны я чувствую теплые плечи «сокамерников» — всех, кто узнаёт друг друга по особому «политкаторжному» кашлю и, знакомясь, представляется примерно так:
— Юра. 15 суток. Сидел на Окрестина.
С другой стороны рядом в сцепке женщина-врач, которая осмотрела меня на дому и погнала лечить острый бронхит, нажитый в тюрьме. И знакомый милиционер, который написал, что он нами восхищается и в его доме я всегда найду помощь, если буду в ней нуждаться. И друг-преподаватель, который при встрече попросил листовок: «Ну, свой-то дом я точно “обслужу”». И многие, многие другие люди. Как говорится, смотри выше.
Сейчас в сцепке если не большая, то достаточно большая часть нации. Надеюсь, этот процесс уже не остановить. Критическая масса достигнута. Цепная реакция пошла, но это реакция не распада, а, наоборот, объединения. Пусть медленно, пусть многие люди пока еще в растерянности и не знают, что делать. Ничего, новое время откует новых лидеров. Главное — этот глухой гул подпольного протеста, который рвется наружу. Главное — что многие люди начали думать по-новому. Да что там — просто начали ДУМАТЬ. Мы стали другими — и те, кто стоял на Площади, и те, кто стоял в очередях у тюрем. И это главная наша победа.
Тоталитаризм, как и разруха, — не в сортирах, а в головах. Тоталитаризм — это мой отец, который слепо верит БТ13. Это неизвестный коллега, «услужливо» положивший на стол моему шефу видеокассету с записью «Евро-ньюс». Это студент, струсивший и проголосовавший по приказу декана досрочно. Это начальник, который увольняет сотрудника, отсидевшего 15 суток, причем делает это не потому, что так уж любит существующий режим, а из страха. Из этого слепого, темного, нерассуждающего страха, который воплощен в универсальной формуле «как бы чего не вышло».
Печально, но факт: Лукашенко в Беларуси — это было вполне закономерное явление. Тоталитарную систему не под силу установить одному человеку или даже группе людей. Для этого нужна ГОТОВНОСТЬ покорного большинства. Несвобода в стране начинается с несвободы и страха в душе отдельного человека. С готовности (и даже подсознательного желания) подчиниться, передоверить ответственность за себя, детей и страну очередному «батьке». С желания «промолчать» и «не ввязываться». С привычки жить подлостью и рабским подобострастием, унижаться, трепетать перед начальством, стучать на коллег, трястись за свое драгоценное рабочее место.
Но коль вся несвобода начинается с той, которая в голове, то справедлив и обратный тезис. Свобода тоже начинается в головах.
Там, на белорусском Майдане, мы обрели в первую очередь внутреннюю свободу. Когда смотрела фотографии ОТТУДА, поражалась, насколько у людей были счастливые, сияющие лица. Площадь, как грехи, отпустила наш страх. Сейчас, когда на меня пытаются надавить или запугать, я тут же вспоминаю: черная стена вокруг лагеря, белая ледяная стена на Окрестина, — и понимаю, что сейчас вещи, которых я боюсь, можно пересчитать по пальцам одной руки.
Потрясающее, никогда раньше не испытанное ощущение внутренней свободы — вот главное, что мы вынесли для себя с площади. Все получилось. Мы в сцепке, и она не распадется. Пусть на площади нас было немного — но на каждого из нас приходилось 10 человек, которые не прошли кордоны, слегли с температурой, собирались прийти с утра. И как минимум 100 тех, которые носили на площадь еду и горячий чай, готовили позже передачи и флэш-мобы, разбрасывали листовки, неделями не вылезали из Интернета, составляли списки задержанных. Писали стихи и песни. Публиковали открытые письма и заявления.
А сколько на каждого из нас приходится людей, которые наконец-то начали думать, поверили в себя и в свой народ — бог весть. Может, и по тысяче.
Сейчас Беларуси не столько нужен героизм, сколько элементарная человеческая Порядочность. Так и вижу рецепт от тоталитаризма: 100 мг Порядочности на душу населения. Ежедневно.
Порядочность — это способность отказаться от навязываемых нам правил театра абсурда и лжи. Способность сказать свое личное маленькое «нет» режиму. Не отчислять «политических» студентов и уговорить коллег этого не делать. Не увольнять сотрудников, побывавших на сутках. Не участвовать в уродских «товарищеских судах». Не писать «заказных» политических статей. Не промывать мозги школьникам. Не тянуть молодежь насильно в БРСМ.
В наших партизанских условиях и фига в кармане — оружие. Если она крепко свернута.
Народ белорусский — не быдло! Теперь я это точно знаю, и за таким знанием СТОИЛО идти на морозную нашу площадь, а потом в тюрьму. Как бы там ни обернулось, я СЧАСТЛИВА, что там была. Нам было ради кого стоять.
Эпилог
Ледяное стало б теплым, а горячее — остыло
В компромиссах перемирий к окончанию войны
Белым флагом с голубиной лапкой над сплошной могилой,-
Если б не было нам смерти и весны…
А. Непомнящий
15 апреля
Вчера над Минском весь день были тучи, а воздух все же потеплел. Весна потихоньку отвоевывает позиции.
Поздно вечером вместе с тем человеком, чье имя я твердила в белом дворике на Окрестина, мы шли по набережной вдоль Свислочи, возле Немиги. В черной воде дрожало отражение совершенно сказочного Троицкого предместья на другом берегу. Молчаливо вздымался вдалеке за деревьями огромный купол Оперного театра. Было в его молчании что-то сообщническое. Месяцев пять назад, забравшись туда по ржавым пожарным лестницам, в такое же ночное время с его верхней точки я смотрела на Минск.
Впереди на асфальте мы увидели рисунок мелом: ангел с огромными крыльями, на лице улыбка. И подпись: «Портрет ангела-хранителя»
А рядом были стихи, твердо выведенные цветным мелком:
Он любил три вещи на свете:
За вечерней пенье, белых павлинов
И стертые карты Америки.
Не любил, когда плачут дети,
Не любил чая с малиной
И женской истерики.
…А я была его женой.
Эти стихи Анна Ахматова написала про Николая Гумилева, расстрелянного в 1921 году за участие в «белогвардейском заговоре».
В этот момент я поняла еще кое-что важное. Я ЛЮБЛЮ этот удивительно красивый город, где на асфальте пишут стихи Ахматовой. Притихший, подобравшийся, но не сломленный город, весь в маленьких траурных ленточках — молчаливом протесте. Люблю Верхний город, спрятанный, как шкатулка с чудесами, между огромными современными зданиями. Люблю гордый Свято-Духов собор, белую Ратушу с певучими часами, бронзовых Почтальона, Амазонку, Девочку с зонтиком, Фотографа и прочую братию.
Люблю людей, которые здесь живут. Пока есть кому вязать на перила чер-ные ленточки и писать на асфальте строки Ахматовой, — я не хочу, не могу, мне НЕЛЬЗЯ умереть или уехать отсюда (что, в сущности, одно и то же).
Мне нужно еще многое сделать в этом городе. Рассказать всем, кто захочет услышать, КТО и ЗАЧЕМ стоял на площади. Подсунуть ребятам в клубе книги Оруэлла и Булгакова, Короткевича и Орлова, Достоевского, Солженицына, Брэдбери, Крапивина. И «Балладу о книжных детях» Высоцкого — как эстафетную палочку.
Сходить 19 апреля в БГЭУ, где преподаватели заставляют одногруппников нашей Тани Дедок устроить над ней так называемый «товарищеский суд». Чтобы принудить студентов к такому позорищу, пригрозили разогнать группу и всех отчислить. Ничего, мы им устроим «товарищеский суд»! Придем с цветами, воздушными шариками, будем стоять, сколько понадобится. Спросим у преподавателей, помнят ли они такой архаизм — «совесть».
А 26 апреля надо сходить на «Чернобыльский шлях». И желательно вернуться оттуда: если меня второй раз загребут на несанкционированном митинге (шествии), меня, возможно, будет ждать уголовная статья и до 2 лет тюрьмы. Не хотелось бы: у меня здесь, на свободе, непочатый край работы.
Я кое-что задолжала своему городу и стране. Ни много ни мало — жизнь. Жизнь без страха и лжи.
Далучайцесь!14
P.S.
Мне хотелось бы закончить вот так — светло и ясно, но я не могу. Когда эта книга уже готовилась к печати, пришли плохие вести. Очень плохие.
У нашей Ирки Завадской умер от сердечного приступа отец. Его вызывали в деканат колледжа, он вернулся домой намного раньше дочери и жены. Его нашли уже мертвым.
На собрании в поддержку Тани Дедок люди в штатском задержали одиннадцать человек. Я сама еле унесла оттуда ноги: мы спешили к метро, а за нами на дистанции три-четыре метра шли четверо гэбэшников. Улыбались. В открытую снимали на видеокамеру.
По всей стране идут аресты и задержания активистов.
Но мы держим сцепку! Площадь продолжается. Мы повторяем единственное заклинание, которое может помочь и нам, и стране:
ДА-ЛУ-ЧАЙ-ЦЕСЬ!15
Сноски:
1 http://www.arrests.cjes.ru/?id=298
2 Под этим именем Дарья Костенко печатала свои дневники в Интернете. — Прим. ред.
3 Спасибо, но мне не нужно. Я и так за него буду голосовать.
4 Будем вместе сражаться против тьмы.
5 Перепутье на перекрестках страны, / Ранит мысли путь выбранный, / Рвется сердце в родные края. / И родины образ оживает растревоженной раной… / Снова / Будет реять наш штандарт, / Полыхнет в ночи пожар, / И походною трубою / Снова позовет нас с тобой на доблестный бой моя страна — / Край единственный, / За него в изгнании / Путь возвращения, / Путь борьбы.
6 «Молодежь за здоровый образ жизни!»
7 «Детки! Кто он? Дед-Барадед! / Обошел весь белый свет, / А теперь, в тихий час, / Заглянул он к нам!
8 «Держитесь! Вы все — мои дети! Мужайтесь! Милиция! Что вы делаете? Не проливайте кровь! Это же дети! Это же лучшие дети нации!»
9 Если внезапно почувствуешь комунальные запахи / И жизнь тебя возьмет в петлю, — / Поймешь тогда, что три черепахи / По-прежнему тащут землю!
10 Мы закричим: «на абордаж!» / И этот город будет наш!
11 «Книгоноши», «Скрипка болот и вересковых пустошей», «Седая легенда», «Ладья отчаяния».
12 «Правда и свобода или насилие и обман». «…Мы, белорусские интеллектуалы, люди искусства и культуры, журналисты, обращаемся к своим коллегам, всем честным гражданам Белоруссии с призывом не поддерживать действий режима, направленных против собственных граждан, демократических ценностей, нашей культуры и языка. Не бойтесь! Победа Свободы неизбежна!»
13 БТ: телеканал «Беларусь-ТВ».
14 Присоединяйтесь!
15 14 июля 2006 года экс-кандидат в президенты Белоруссии, лидер Белорусской социал-демократической партии («Грамада») Александр Владиславович Козулин приговорен к пяти с половиной годам лишения свободы.