(Из писем к З.А. Маслениковой)
Опубликовано в журнале Континент, номер 123, 2005
[сентябрь 1979 г.]
Вы просите меня изложить мое кредо. Хотя кредо каждого христианина и, разумеется, священника, уже выражено в Символе веры, вопрос Ваш вполне законный. Христианство неисчерпаемо. Уже в апостольское время мы находим целую гамму типов Христианства, дополняющих друг друга. Итак, если выразиться кратко, для меня вера, которую я исповедую, есть Христианство как динамическая сила, объемлющая все стороны жизни, открытая ко всему, что создал Бог в природе и человеке. Я воспринимаю его не столько как религию, которая существовала в течение двадцати столетий минувшего, а как Путь в грядущее.
— Оно имеет средоточие своей веры во Христе, Им измеряет и оценивает все (Откр 1, 8);
— оно знает, что приход на землю Богочеловека не был односторонним божественным актом, а призывом к человеку ответить на любовь Божию (Откр 3, 20);
— оно познает присутствие и действие Христа в Церкви, а также в жизни вообще, даже в самых простых, обыденных ее проявлениях (см. притчи Господни, в частности, Мф 6, 28-29);
— знает, что достоинство личности, ценность жизни и творчества оправдываются тем, что человек является творением Божиим (Пс 8);
— видит в вере не теоретическое убеждение, а доверие к Богу (Рим 4, З);
— не требует ощутимых знамений (Мк 8, 11-12), памятуя о том, что творение — чудо (Пс 18, 2);
— оно внимает Слову Божию, которое запечатлено в Писании, но остерегается буквально толковать каждую строку Библии, особенно Ветхого Завета (Рим 7, 6);
— верит, что один и тот же Бог открывался в обоих Заветах, однако открывался постепенно, в соответствии с уровнем человеческого сознания (Евр 1, 1);
— различает грань, отделяющую Предание (дух веры и учения) от “преданий”, среди которых есть немало фольклорных и преходящих наслоений на религиозной жизни (Мк 7, 8; Кол 2, 8).
— Оно верит, что Церковь живет и возрастает силой Христовой (Мф 16, 18; 28, 20);
— верит, что Христос являет Себя в таинствах Церкви, в ее освящении мира, в ее учительстве и в делах служения (1 Кор 11, 26; Мф 18, 19-20; Рим 6, 11; Мф 18, 18; Лк 10, 16), но знает, что ни одна из этих сторон церковной жизни не является самодостаточной, ибо Христос пришел и как Спаситель, и как Целитель, и как Наставник;
— чтит обрядовые формы благочестия, не забывая ни на мгновение, что они вторичны в сравнении с любовью к Богу и людям (Мф 23, 23-24; Мк 12, 28-31);
— верит в значение иерархического и канонического принципа в Церкви, видя в них свойство структуры деятельного организма, имеющего практическое призвание на земле (1 Кор 11,27-30);
— знает, что богослужебные и канонические уставы менялись на протяжении веков и в будущем не смогут (и не должны) оставаться абсолютно неизменными (Ин 3,8; 2 Кор 3, 6, 17). Это же относится и к богословскому толкованию истин веры, которое имело долгую историю, фазы раскрытия и углубления (так Отцы Церкви и Соборы вводили в обиход новые понятия, которых нет в Писании).
— Оно не боится критически смотреть на прошлое Церкви, следуя примеру учителей Ветхого Завета и Св. Отцов;
— расценивает все бесчеловечные эксцессы христианского прошлого (и настоящего): казни еретиков и т.п. как измену евангельскому духу и фактическое отпадение от Церкви (Лк 9, 51-55);
— знает, что противники Христа (беззаконный правитель, властолюбивый архиерей, фанатичный приверженец старины) не принадлежат только евангельской эпохе, а возрождаются в любое время, под разными обличиями (Мф 16,6);
— остерегается авторитаризма и патернализма, которые коренятся не в духе веры, а в чертах, присущих человеческой падшей природе (Мф 20, 25-27; 23, 8-12);
— исповедует свободу как один из важнейших законов духа (рассматривая при этом грех как форму рабства: 2 Кор 3, 17; Ин 8, 32; Рим 6, 17).
— Оно верит в возможность стяжания человеком Духа Божия, но чтобы отличить это стяжание от болезненной экзальтации (“прелести”), судит по “плодам духа” (Галл 5, 22);
— вслед за ап. Павлом смотрит на человеческое тело как на храм Духа (1 Кор 6, 19), хотя и несовершенный в силу падшего состояния природы, признает необходимость попечения о нем (1 Тим 5, 23), если оно не переходит в “культ плоти”;
— в соответствии с соборными решениями смотрит на брак и на монашество как на “равночестные”, если только монашество не принимается под влиянием честолюбия и других греховных мотивов;
— отказывается объяснять зло в человеке только его несовершенством или “пережитками звериной природы”, а верит в реальность метафизического зла (Ин 8, 44).
— Оно переживает разделение христиан как общий грех и нарушение воли Христовой (Ин 10, 16), веря, что в будущем грех этот преодолеется, но не на путях превозношения, гордыни, самодовольства и ненависти, а в духе братской любви, без которой призвание христиан не может быть осуществлено (Мф 5, 23-24);
— открыто всему ценному, что содержится в христианских исповеданиях и нехристианских верованиях (Ин 3, 8; 4, 23-24);
— не отвергает добра, даже если оно исходит от людей безрелигиозных, но отвергает насилие, диктат, ненависть, даже если они прикрываются именем Христовым (Мф 7, 21; Мк 9, 40; Мф 21, 28-31);
— рассматривает все прекрасное, творческое, доброе как принадлежащее Богу, как сокровенное действие благодати Христовой;
— считает, что зараженность той или иной сферы грехом не может служить поводом для ее отвержения. Напротив, борьба за утверждение Царства Божия должна вестись в средоточии жизни.
— Оно “аскетично” не столько тенденцией бегства от мира, сколько духом самоотвержения, борьбой с “рабством плоти”, признанием господства непреходящих ценностей (Мф 16, 24);
— видит возможность реализовать христианское призвание человека во всем: в молитве, труде, созидании, действенном служении и нравственной дисциплине;
— верит в святость человеческой любви, если она соединена с ответственностью, верит в святость семьи и брака (Быт 2, 18, 23, 24; Мф 19, 5);
— признает естественной и оправданной любовь к отечеству и отечественной культуре, памятуя, однако, что духовное выше национального (Евр 13, 14; Гал 3, 28; Кол 3, 11).
— Оно ценит национальные облики церквей как конкретные, индивидуальные воплощения человеческого духа и богочеловеческой тайны. Однако это не заслоняет вселенского характера Церкви;
— оно относится к многовековому культурному творчеству Церкви не как к ошибке, я как к реализации даров Божиих.
— Оно не считает разум и науку врагами веры. Просвещенное духом веры знание углубляет наше представление о величии Творца (Пс 103; 3 Цар 4, 33; Пс 88, 6);
— отвергает попытки найти в Писании или у Отцов Церкви естественно-научные сведения, пригодные для всех времен;
— рассматривает научное исследование Библии и церковной истории как важное средство для уяснения смысла Откровения и реальных обстоятельств св. истории;
— открыто ко всем проблемам мира, полагая, что любая из них может быть оценена и осмыслена в свете веры;
— утверждает с апостолом, что свидетельство веры в мире есть прежде всего свидетельство служения и действенной любви (1 Кор 13);
— смотрит на общественную жизнь как на одну из сфер приложения евангельских принципов;
— признает гражданский долг человека (Рим 13,1), поскольку он не противоречит требованиям веры (Деян 19);
— не объявляет ту или иную систему правления специфически христианской. Ценность системы измеряется тем, что она даст человеку: целесообразностью и гуманностью;
— считает отделение Церкви от государства оптимальной ситуацией для веры и усматривает опасность в самой идее “государственной религии”;
— верит в историю как поступательный процесс, который через испытания, катастрофы и борьбу восходит к грядущему сверхисторическому Царству Божию;
— относится сдержанно к концепции “неудавшейся истории”, то есть к убеждению, что правда Божия потерпела на земле полное поражение (против этого говорит Откр 20, 1-6);
— верит, что когда бы ни наступил последний Суд миру, человек призван трудиться на благо других, созидая царство добра, Град Божий;
— верит, что Суд уже начался с того момента, когда Христос вышел на проповедь (Ин З, 19; 12, 31);
— смотрит на посмертное состояние души человека как на временное и несовершенное, которое в грядущем восполнится всеобщим воскресением и преображением (Дан 7,13; Ин 5,28; Рим 8,11; Откр 20,11-15);
— знает, что Царство Божие, которое грядет, уже сегодня может воцариться “внутри нас” (Мк 17, 21; 9, 27).
Думаю, что в этом Вы не найдете ничего нового, а просто одно из преломлений Христианства изначального, древнего и, по слову Златоуста, “присно обновляющегося”.
Прот. Александр Мень
[сентябрь 1979 г.]
Ответить на Ваш вопрос и рассказать о том, что называется духовным опытом и путем, мне не легко, и не потому, что Вы застали меня врасплох, а по той причине, что я всегда избегал говорить о подобных вещах в личном плане. Что-то останавливало. Назовите это замкнутостью, скрытностью или как угодно, но это черта — свойственная мне во все времена жизни. Кроме того, я обычно остерегаюсь “раскрываться” по трем соображениям. Во-первых, есть нечто, так сказать, духовно-интимное во встрече души с Богом, что не терпит чужого глаза; во-вторых, при злоупотреблении священными словами что-то стирается и теряется (намек всегда сильнее); в-третьих, даже большим мастерам слова редко удается найти соответствующее выражение для невыразимого. Один писатель метко заметил, что куда легче поведать об аде, чем о рае…
Но все же, уступая Вашей просьбе и аргументам, попробую коснуться некоторых аспектов.
Начну с того, что я плохо понимаю резкое деление на “светское” и “религиозное”. Для меня это термины в высшей степени условные. Хотя в детстве мне объясняли, что есть “особенные” предметы и темы, но это скорей вытекало из условий жизни среди чуждых по духу людей. Постепенно это деление почти потеряло смысл, поскольку все стало на свой лад “особенным”. Любая сторона жизни, любая проблема и переживание оказались непосредственно связанными с Высшим.
Жить так, чтобы “религия” оставалась каким-то изолированным сектором, стало немыслимым. Поэтому я часто говорю, что для меня нет, например, “светской литературы”. Всякая хорошая литература — художественная, философская, научная, — описывающая природу, общество, познание и человеческие страсти, повествует нам об одном, о “едином на потребу”. И вообще нет жизни “самой по себе”, которая могла бы быть независимой от веры. С юных лет все для меня вращалось вокруг главного Центра. Отсекать что-либо (кроме греха) кажется мне неблагодарностью к Богу, неоправданным ущерблением, обеднением Христианства, которое призвано пронизывать жизнь и даровать “жизнь с избытком”.
Мне всегда хотелось быть христианином не “при свечах”, а при ярком солнечном свете. Меня не привлекала духовность, питающаяся ночным сознанием, имеющая оккультный привкус (хотя и под православной оболочкой). Я всегда ощущал, что “вне” Бога — смерть, рядом с Ним и перед Ним — жизнь. Он говорил со мной всегда и всюду. Собственно, это редко выражалось в каких-то “знамениях”, да и я не искал их. Все было знамением: события, встречи, книги, люди. Именно поэтому я мог и любил молиться, где угодно, чувствуя присутствие Божие в самой, казалось бы, неподходящей обстановке. Помню, однажды такое чувство особенно сильно вспыхнуло во мне, когда сидел в саду напротив Большого театра (и таких случаев было много).
Но если уж говорить о каких-то моментах особого подъема, то они связаны с Евхаристией, природой и творчеством. Впрочем, для меня эти три элемента нераздельны. Литургию всегда переживаю космически и как высшее осуществление даров, данных человеку (то есть творчества и благодати).
О природе я упомянул не случайно. Созерцание ее с детства стало моей “теологиа прима”. В лес или палеонтологический музей я входил, словно в храм. И до сих пор ветка с листьями или летящая птица значат для меня больше сотни икон.
Тем не менее мне никогда не был свойственен пантеизм как тип религиозной психологии. Бог явственно воспринимался личностно, как Тот, Кто обращен ко мне. Во многом это связано с тем, что первые сознательные уроки веры (в пять лет) я получил, знакомясь с Евангелием. С тех пор я обрел во Христе Бога, ведущего с нами непрерывный диалог.
Хотя я дорожил ровным светом и боялся всякой экзальтации и аффектации, в какой-то момент пришло и то, что можно назвать “обращением”. Это было где-то на рубеже детства и юности, когда я очень остро пережил бессмысленность и разрушимость мира. Тогда я исписывал тетрадки мрачнейшими стихами, которые диктовались не пессимизмом характера, а открытием “правды жизни”, какой она предстает, если выносят высший Смысл “за скобки”. И тогда явился Христос. Явился внутренне, но с той силой, какую не назовешь иначе, чем силой спасении.
Тогда же (это было больше тридцати лет назад) я услышал зов, призывающий на служение, и дал обет верности этому призванию. С тех пор оно определяло все мои интересы, контакты и занятия. Вместе с этим пришло решение стать священником. Это самое большее, что я могу рассказать…
Неисчислимое количество раз я узнавал Руку, ведущую меня. Ее действие проявлялось даже в мелочах. Это напоминало камни мозаики, ложащиеся на заранее приготовленный рисунок. А над всем — если выражаться выспренним языком — светила звезда призвания.
“Храмовое благочестие” вошло в меня органически, лет с 12, но оно никогда не казалось мне всеобъемлющей формой христианства (хотя одно время я бывал в церкви ежедневно, а с 15 лет стал прислуживать в алтаре). Я воспринимал его как часть (притом вспомогательную) того огромного мира, который включает в себя вера.
Как-то в школьные годы одна знакомая, зайдя к нам и увидя меня сидящим за книгой по антропологии, заметила: “Ты все этим занят”; она имела в виду религиозные, богословские темы. Хотя книга была “светской”, но эта женщина хорошо меня знала и понимала, “откуда дует ветер”…
Занятия естествознанием (начавшиеся очень рано) воспринимались мной как приобщение к тайнам Божиим, к реальности Его замыслов. Изучая препараты или наблюдая в микроскоп жизнь инфузорий, я как бы присутствовал при некой мистерии. Это осталось навсегда.
То же было и с историей, интерес к которой пробудило чтение Священного Писания. Мне была дорога каждая черта, которая могла пролить свет на библейские события. Отсюда любовь к древнему Востоку и Риму, служившим фоном священной истории. Не меньше волновала меня и история Церкви, в которой я искал реальных путей и способов осуществления евангельского идеала. Прочтя в детстве Жития, я понял, что в них много декоративного, легендарного, не связанного с действительностью. Это привело к поиску подлинных источников, который стимулировался чтением неоконченной рукописи о. С. Мансурова (я познакомился с ней году в 50-м, теперь она опубликована в “Богословских трудах”).
Еще раз повторю: все вращалось вокруг одного стержня. Я не желал “оглядываться назад”, поскольку рука уже лежала на плуге. Бог помогал мне явным и неприметным образом. В багаж для будущей работы шло все: занятия искусством, наукой, литературой, общественные дела. Даже трудности и испытания оказывались промыслительными.
Хотя со стороны могло показаться, что молодой человек просто имеет большой диапазон интересов, но на деле они были подчинены единой цели. Некоторые юноши в этом возрасте, живя церковной жизнью, нередко склонны отрясать прах всего “светского”. Быть может, и я переболел такой болезнью, но не помню этого. Помню лишь проникнутость идеей “освящения” мира. “Опрощенчество” церковного нигилизма казалось никак не соответствующим широте и свободе Евангелия.
Многие наставники моей юности были связаны с Оптиной пустынью и с “маросейским” приходом отцов Мечевых. В этой традиции больше всего меня привлекала открытость к миру и его проблемам. Настойчивый голос твердил мне, что если люди уходят в себя, не несут свидетельства, глухи к окружающему миру, — они изменяют христианскому призванию. Я узнал силу молитвы, но узнал также, что сила эта дается для того, чтобы употреблять ее, действуя “в миру”.
Принятие сана (в 1958 году) не переживалось мной как переломный момент, а было органическим продолжением пути. Новым стала Литургия…
С теневыми сторонами церковной жизни наших дней я столкнулся рано, но они меня не “соблазняли”. Я принимал их как упрек, обращенный ко всем нам. Как побуждение трудиться. Харизмы “обличительства” у меня никогда не было. Однако обывательское, бытовое, обрядовое православие огорчало. Стилизация, елейность, “вещание”, полугипнотические приемы иных людей представлялись мне недостойным фарсом или потворством “старушечьей” психологии, желанию укрыться от свободы и ответственности.
Было бы ошибкой думать, что меня миновал соблазн “закрытого”, самоуспокоенного христианства, обитающего в “келье под елью”, что мои установки целиком продиктованы характером. Напротив, мне не раз приходилось преодолевать себя, повинуясь внутреннему зову.
Мне неоднократно была явлена реальность светлых и темных сил, но при этом я оставался чужд “мистического”, или, точнее, оккультного любопытства.
Я слишком хорошо сознаю, что служу только орудием, что все успешное — от Бога. Но, пожалуй, нет для человека большей радости, чем быть инструментом в Его руках, соучастником Его замыслов.
Прот. А. Мень