Опубликовано в журнале Континент, номер 122, 2004
Священник Андрей ЛОРГУС — родился в 1956 году. Окончил факультет психологии МГУ и Московскую духовную семинарию. Автор книг: “Книга о Церкви” (1997, 1998, 2000, 2004), “Православная антропология” (2003) и нескольких статей по христианской психологии и антропологии. Рукоположен в 1993 году. Служит в Высоко-Петровском монастыре и в Психоневрологическом интернате № 30 (Москва). Декан факультета психологии Российского православного университета св. Иоанна Богослова. Живет в Москве.
Чеченская война, да и любая война вообще, ставит перед каждым из нас множество вопросов. Это те самые вопросы, от которых современный человек пытается убежать. В суете обыденной жизни они представляются нам надуманными, не имеющими отношения к действительности, уводящими от реальных проблем в область абстрактной метафизики. А между тем вопросы эти — о добре и зле, любви и ненависти, о смысле жизни и смерти — неотступно стоят перед каждым из нас всю нашу жизнь. Потому что вопросы эти — самые главные. И, возможно, высший смысл войны именно в том и заключается, чтобы каждый из нас поспешил ответить на них, дать себе отчет в том, как и зачем он проживает свою жизнь. Ведь война с ее чудовищной жестокостью, близкой опасностью — это война не только для тех, кто принимает участие в боевых действиях, но и для мирных жителей; война с тысячами невинных жертв и угрозой терактов как бы сгущает жизнь, приближает ее вечные вопросы вплотную, заставляет отвечать на них немедленно. Война задает нам свои нелегкие уроки
В своей пастырской практике, как и в своей частной жизни, я еще не встречал ни одного человека, который бы оправдывал войну вообще — тем более войну в Чечне. Все люди, которых я знаю, понимают, что война есть зло. Никакому отдельному человеку, я убежден, эта война не нужна. Но она нужна государству. А государство — это машина, и, как всякая машина, оно не имеет лица. Безликая машина — министерство обороны, министерство внутренних дел… Машина, которая пожирает людей и в Чечне, и здесь — убивая и заставляя убивать, превращая чиновников, офицеров и солдат в нечеловеков. Во имя чего?
Думаю, что человек, который служит в Чечне или направляет туда солдат, наверное, тоже скажет: я против убийства, но я служу родине, и это мой долг. Долг кому? Не нам, не мне, не тебе или ему — но государству. Для солдата война — это ситуация, которую создает некто (именно “некто”, потому что нельзя сказать, кто это создал — Ельцин или Путин, главком сухопутных войск или министр обороны) и в которой невозможно не убивать: иначе убьют тебя самого. Ведь совершенно очевидно, что если наши офицеры и солдаты в Чечне станут просто наблюдателями, их всех попросту перережут. И я как священник просто не знаю, что проповедовать людям, едущим на войну. Когда меня пригласили в гарнизон МВД прочитать напутственное слово очередному уходящему в Чечню батальону, я отказался. Что я могу сказать им как священник? Только одно: ребята, бегите оттуда, пишите рапорт об увольнении, все что угодно, только не ходите туда. Вот что я могу сказать. И мне стыдно будет перед офицерами, которые ждут от меня помощи, поддержки, которые должны выполнять свой долг, должны идти с этими ребятами в бой. А сказать что-то одобрительное, поддержать их я не могу. Они ведь ждут от меня совершенно другого — я сам видел по телевидению, как священник окропляет ядерные ракеты, эти жуткие боеголовки. Мне же кажется, это чудовищно и к христианству не имеет никакого отношения.
Наверное, церковь должна была бы остановить эту войну. Думаю, что она и пытается это сделать. Только поворачивать ко Христу безбожное государство — задача безнадежная. Человеческое сердце должно бороться с ненавистью внутри себя. Это внутренняя духовная работа, и она имеет такое же отношение к жизни в Москве, как и к жизни в Чечне. Я задавал себе много раз вопрос: могу ли я поехать в Чечню и что-то там проповедовать? Но что я скажу людям? Я не вижу возможности проповедовать чеченцам — не потому что они мусульмане, а потому что у меня чувство вины перед ними: я принадлежу к тому большинству, которое воюет против них, и у меня нет морального права читать им проповеди. А если проповедовать русским солдатам, которые там стоят, то моя проповедь будет, по сути, призывом к дезертирству, за что во время войны положено расстреливать.
Война — это торжество ненависти. И если говорить об уроках войны, надо начать с ненависти. Ненависть — одна из тех важнейших проблем, которые порождены войной и которые войну порождают. Сегодня ненависть такова, что работает уже сама по себе — не надо прикладывать никаких усилий. Чеченцам не надо платить деньги, чтоб они убивали русских, они их и так будут убивать. В Чечне все сгустилось сегодня, все обострилось до предела. Там и время течет гораздо быстрее, чем у нас, и люди стареют и взрослеют гораздо раньше. Там дети в четырнадцать лет уже, наверное, мужчины — а может, и еще раньше: берут автомат и стреляют. Мы посеяли там столько плевел, что они долго будут отравлять эту землю, и этой ненависти хватит теперь лет на сто пятьдесят. Может, и за сто пятьдесят лет чеченский народ еще не забудет все, что с ним сейчас происходит, как не забыл Шамиля, как не забыл сталинского переселения (о чем помнят и пишут в книге современные чеченские подростки, чья политкорректная мудрость и кротость, признаться, удивили меня).
Вся эта война и направлена к ненависти. Потому что ненависть — это, пожалуй, на сегодня единственная народная сила, на которой можно строить какую-то политику. Единственная сила, на которую еще способен наш измученный народ. Пусть это вялая ненависть, но ненависть, и ее можно использовать как инструмент для того, что сейчас осуществляется государством. Для политиков это, наверное, единственный путь. Во всяком случае, такой вывод я сделал из Беслана. Беслан стал для меня той критической точкой, которая все поставила на свои места. Стало понятно, кому нужны эти теракты, кто их заказчик (я не говорю о конкретном человеке, я говорю о той самой безликой машине, перед которой долг у солдат и офицеров, о машине, которая не служит человеку, а заставляет его служить себе и почему-то всё дает “в долг”…). Понятно, что чеченцы тут ни при чем, и Кавказ тут ни при чем. Понятно, что и чеченцы, и Кавказ являются тут только инструментом для исполнения. А главное — это ненависть: она же причина, она же следствие. И та война, что идет на Кавказе, и та внутренняя террористическая война, которая идет в тылу, продолжают рождать ненависть. Эта ненависть выстраивается, подогревается, приносит определенные политические плоды. Боюсь, что ненависть и есть ведущая сила нашего бедного и уже почти исчезающего народа — всё, что осталось от национальной силы. Потому и возбуждается агрессивный патриотизм — не миролюбивый, не духовный патриотизм, который присущ православию, а патриотизм, основанный на вражде, предполагающий наличие врага. Сам момент самоидентификации построен у нас на ненависти: мы считаем себя русскими, потому что ненавидим — чеченцев, кавказцев или евреев. Поэтому и патриотизм наш агрессивен, построен на чувстве национального превосходства: мы, русские, лучше — потому что мы верующие, потому что мы православные, а православие есть истина. И так как-то незаметно происходит подмена: христианство из проповеди любви и кротости превращается в некий атрибут державности, а всё нерусское автоматически становится лживым и враждебным — ЦРУ, чеченцы, Западная Украина и т.д. Больно, когда православие становится разменной монетой, когда им манипулируют, а сегодня в нашем государстве многие полагают, что православие — предмет, которым может манипулировать кто угодно — и президент, и так называемые патриоты в Думе, и те, и другие, и третьи.
Война ставит вопросы, поднимает проблемы, обнажает язвы. Имеющий уши да услышит, имеющий глаза да увидит. Увидит всю лживость того, что происходит вокруг, услышит лживые слова. Может быть, самое главное, что должен вообще понять человек — неважно, кто он, православный, католик, мусульманин, русский, чеченец или еврей (и об этом я как православный священник не устану напоминать) — человек есть божественная, богоподобная личность. И эта божественная личность присутствует в человеке помимо его желания, помимо его веры в Бога. Себя как образ и подобие Бог дал каждому. Независимо от того, как верует человек и верует ли он вообще, он есть личность, причем личность, похожая на Бога, — богоподобная. И строить всю нашу жизнь вот на этом основании не просто можно, — необходимо. Мы обязаны это делать. Это единственное христианское основание, на котором можно строить отношения людей, отношения народов друг с другом, отношения государства с человеком, общества с человеком. Это означает прежде всего признание, что другой тоже есть личность: если я личность, то я низко кланяюсь перед другим человеком, потому что в нем вижу образ Божий, Его величие и достоинство — кто бы этот человек ни был.
Увы, для нас, для нашей страны, для нашего народа, человек не есть ценность. Недавно был проведен опрос по поводу эвтаназии — умерщвления престарелых, тяжелобольных, бомжей. И большинство людей — процентов около семидесяти — высказались за. Уверен: процент мог быть и больше, потому что в нас не воспитано уважение к жизни человека, к собственной жизни. Люди у нас не любят жить, едва ли не больше распространена любовь к смерти. Не потому ли в стране так много алкоголиков и не потому ли общество так снисходительно к ним — ведь алкоголик открыто стремится к смерти? Ценность человеческой жизни ничтожна. Она практически даже нигде и не оговаривается. Человек всегда есть материал — материал для служения отечеству, причем не просто отечеству, а именно державе, империи. И каждый наш патриот готов пожертвовать собой и своими и чужими детьми ради государства, ради вот этой колоссальной империи — только чтоб империя осталась целостной. Потому что убеждения патриота основаны не на чувстве собственной ценности, собственного достоинства, а на чувстве принадлежности к великой империи.
У чеченцев этого быть не может. Ни один кавказский народ к этой империи себя не причисляет, и для кавказца чувство собственной ценности основано на сознании своей народной самоидентификации. Прежде всего, это дом, семья, затем род, к которому человек принадлежит, и, наконец, Кавказ — земля, на которой он родился. Естественно, что для них также не существует ценности человеческой жизни. В исламе вообще нет понятия богоподобия человеческой личности, нет уважения к духовному достоинству личности (что, понятно, не мешает многим чеченцам, дагестанцам, азербайджанцам, осетинам или аварцам быть личностями в самом лучшем смысле слова). Древняя мусульманская народная традиция выработала, конечно, определенное уважение к человеку, более или менее похожее на европейское. Однако если брать те мусульманские настроения, которые сейчас в Чечне превалируют, — так называемый ваххабизм, то здесь этого уважения нет: чеченец себе не принадлежит, он обязан (и он готов!) жертвовать собой во имя высших ценностей — национальных, религиозных. Повторяю, сама по себе человеческая жизнь, как ценность, тут не рассматривается. Получается, что она не считается ценностью с обеих сторон — и с российской, и с чеченской.
Война обнажает проблемы, которые не на ней возникли. Она лишь выпуклее показывает то, что уже есть. Война — синоним смерти. Война — ужас смерти, поощряемое государством убийство. Но семьдесят процентов — за эвтаназию… Что реально это значит для России? Это значит, что общество в массе своей готово к убийству. Почему бы не убивать стариков? Почему бы не убивать инвалидов? Сирот, которые не могут о себе позаботиться? Детей, пораженных неизлечимыми заболеваниями? Бомжей? Это не фашизм даже. Это полное отсутствие в человеке сознания своего достоинства. Это полное непонимание достоинства другого.
Да, война навязана обществу сверху, навязана ему государством. Но не прорастает ли она и снизу — не является ли она следствием нашей готовности убивать и быть убитыми? Эвтаназия, говорят ее сторонники, будет проводиться по желанию самого умирающего. Это гуманная акция, избавляющая человека от лишних страданий, от бессмысленных предсмертных мук. В этих либеральных рассуждениях есть свои резоны и своя гуманность, нет только главного — Христовой правды. Как православный священник я свидетельствую, есть такая замечательная пора нашей жизни, которая называется “умирание” — и которую очень трудно понять, с которой очень тяжело согласиться и примириться вне христианства. Умирание — важнейшая задача жизни. Именно жизни. Это не часть смерти, а часть жизни. Это такая же важная составляющая жизни, как рождение, возрастание, болезнь. Это тоже школа жизни, возможно, — важнейший ее класс; это школа, это духовная задача. И люди, которые просят себя убить, не хотят проходить этот путь, трудный и тяжелый — как дети не хотят учиться. Не хотят умирать, а хотят умереть. А еще вернее хотят не смерти, а простого избавления от страданий, внимания близких, заботы и участия, потому что умирание другого — это важнейшая духовная школа и для тех, кто находится рядом с умирающим.
И еще. Когда мы говорим об эвтаназии, мы нередко забываем, что у эвтаназии есть вторая фигура — убийца. И если бы только вторая — и третья, и четвертая, и пятая. Ведь на эвтаназию должен дать согласие родственник, государственный чиновник, заведующий отделением медучреждения, аптекарь, выдающий смертоносный препарат, — целая цепочка людей, причастных к “добровольной смертной казни”! И если общество признает себя к этому способным, оно подписывается под своим собственным страшным духовным приговором. Это общество мертво, духовно мертво. И я вновь повторю: это не фашизм. Это следствие не нашей испорченности даже, а нашего бессилия.
В народе не осталось силы любви, нет силы к миру, нет силы к труду. И церковь, и общество констатируют сейчас, что нет сил к браку и семье. Нет у людей сил создавать семьи, нет стремления рожать и воспитывать детей. Мне снова приходится повторить: похоже, что в людях остались только силы ненависти. А ненависть — тот рычаг, с помощью которого легче всего управлять человеком, группой людей, целой нацией.
Собственно говоря, не только ненависть, — любой грех легко использовать как инструмент для манипуляции ближним. Но есть и еще одна вещь, о которой я не взялся бы однозначно сказать, грех это или несчастье человека, его беда. Речь идет о страхе. Сегодня такой разговор особенно актуален — многие люди после Беслана буквально парализованы страхом: боятся выходить на улицу, ездить в метро, боятся отпустить детей в школу. Страх считать грехом как будто не принято. И редко на исповеди люди каются в страхе. Между тем страх есть такая страсть (а с точки зрения православия, страсть есть греховное образование человеческой души), такой путь, по которому нас ведут ко лжи, к войне, к убийству. Страх всегда деструктивен, он парализует волю, разрушает психические способности, разрушает любовь. Страх противостоит любви всегда, в том числе — Божьей любви и доверию к Богу. Иное дело страх Божий, — “трепет и ужас перед величием Божьим”, как писал Кьеркегор. Это страх благородный, боязнь оскорбить Любимого, нарушить дружбу. Но, увы, совсем не этот страх парализовал общество после Беслана.
И я думаю, что единственное, к чему по-настоящему направлена эта война дьявола против нас, — именно страх. Посеять страх и пожать ненависть. Мы же можем противопоставить этому только любовь — только любовь к другому как к самому себе. Ведь любовь к себе разрушена у нас и в масштабах страны, и в масштабах нации, и в каждом из нас, детей советской власти. Да-да, прежде всего, как ни странно это звучит, мы должны научиться любить себя самих. Я говорю не о самолюбии и не о себялюбии, не о преувеличенном представлении о своей персоне, своих достоинствах и значимости. Я говорю о сознании в себе величия и достоинства христианина, об осознании своего богоподобия — как величайшего дара и как величайшей ответственности одновременно. До тех пор, пока человек сам себя не полюбит, он никого любить не сможет и возлюбить ближнего как самого себя, осуществить эту заповедь, не сможет. Я знаю это и как священник, и как психолог, и просто как человек. Когда личность в человеке разрушена, когда нет любви (а личность без любви не может существовать, условие формирования человеческой личности с самого раннего детства есть любовь), до той поры человек не может и быть совершенным христианином, не может быть человеком. И Христос это знал, а потому прежде всего возвращал человеку человечность и веру в себя: иди, прощаются тебе твои грехи — и больше не греши. Господь исцелял человека и от греха, и от страха, и от болезни и давал ему любовь. И человек, вместо того чтобы горделиво с собой, как с писаной торбой, носиться, шел служить другим. Свою задачу как священника и психолога я вижу в том, чтобы показать любому человеку — и бомжу, и алкоголику, и чеченцу, и солдату, и офицеру — кто он есть, какой дар, какое величие, какое божественное состояние он в себе носит. Это можно показать любому человеку. Невозможно — только тому, кто не хочет слышать и слушать; тому, кто бежит от себя.
Для того чтобы не бояться выпускать ребенка на улицу или в школу, не бояться ездить в метро, не бояться встречаться на вокзалах или в аэропортах с людьми, похожими на арабов, саудовцев или чеченцев, — для этого надо любить. И любовь эта не должна быть какая-то абстрактная или, наоборот, какая-то эйфорически-эмоциональная, это должна быть любовь и принятие себя и любовь и принятие другого — кто бы этот другой ни был. Только любовь. Любовь в семье, любовь к друзьям, любовь к сослуживцам, любовь к тем, с кем я сейчас еду в одном вагоне метро, с кем спускаюсь по лестнице, любовь к нищим, гаишникам, чиновникам и так далее. Христианская любовь — не в том, чтобы восклицать при виде каждого “Ах, как тебя люблю!”, а в том, чтобы в каждом человеке суметь увидеть человека и отнестись к нему по-человечески.
Война — во всяком случае, современная война — ставит нас в необходимость воспитать в себе ненависть задолго до встречи с врагом. Так называемая духовная (а недавно — политическая) подготовка нашего воина заключается в том, чтобы ненавидеть условного врага, потому что иначе человек стрелять в другого не станет. Я столкнулся с этим во время афганской войны. Я тогда впервые услышал наших солдат, приехавших из Афганистана и говорящих о глубокой личной ненависти к “духам”. Помню, я удивился: откуда эта ненависть у мальчиков, которым ничего не сделали афганцы. На что мне один из “афганцев” сказал с пеной у рта: “Ты не видел, как они убили моего друга!” Вот это очень хорошо показывает, что делали с нашими солдатами: их вводят в Афганистан, афганцы кого-то вырезают, и тогда наши солдаты в отместку за своих собратьев стреляют в “душманов” уже с личной ненавистью. Точно так же и в Чечне: надо только ввести один взвод и дать потерять одного солдата, чтобы все лично за него мстили. Законы мести — это законы ненависти, они работают в нашем обществе прекрасно. Что этому можно противопоставить? Только любовь.
Говорить о том, что Россия всегда была многонациональной страной, лишнее. Что она во многом обязана не только русскому народу, но и остальным народам, которые ее составляют, тоже лишнее. Да и ни к чему это, поскольку все должно быть основано не на правах нации, правах державы или правах человека. В этом смысле я должен сказать, что Запад ложно ставит вопрос о человеке. В секулярной Европе сегодня отсутствует понятие человеческой личности, есть только понятие прав личности. Либеральным ценностям, основанным на правовом поле, на самом деле нет дела до личности. Право охраняет лишь внешнюю оболочку человека — своего рода периферию личности, где человек сталкивается с государством, с обществом, с другими людьми. Таким образом, западная цивилизация выстраивает вокруг человека некую защитную оболочку, некий кокон и охраняет личность. Охраняет хорошо, продуманно, целесообразно и достаточно гуманно, но внутреннее содержание человеческой личности мало интересует западную цивилизацию. Именно поэтому в той же Европе, особенно в Европе Северной, колоссальное количество людей депрессивных. Может быть, не меньше, чем у нас. И эта депрессивность отчасти происходит от той самой духовной скудости, которая вытекает из ложно понятого христианства.
Единственное, что мы можем, на мой взгляд, сейчас противопоставить войне, вот этому безбожному и бесчеловечному государству, — не либеральные ценности, не защиту прав человека, а защиту самого человека, защиту личности, богоподобной личности. Единственное, что мы можем, — любить и утверждать достоинство человека в человеке. Сознание человеческой ценности и достоинства, сознание богоподобия человека — вот та единственная духовная, национальная и политическая сила, которая в конечном счете способна остановить войну.