Опубликовано в журнале Континент, номер 119, 2004
Игорь МЕЛАМЕД — родился в 1961 году во Львове. Окончил Литературный институт им. Горького. Стихи и статьи публиковались в «Континенте», «Новом мире», «Октябре», «Юности» и др. Автор книг «Бессонница» и «В черном раю». Живет в Москве.
* * * И лед на полыхающем виске, и пламень за картонною стеною… И если все висит на волоске - не мучь меня, но сжалься надо мною. И камень, что летит наискосок, и пламень, обрывающий молитву… И Тот, Кто держит тонкий волосок, другой рукой уже заносит бритву. * * * Памяти Н. И. Б. В своем углу ты всем бывала рада, во всех мужчин была ты влюблена. Тебе таскал я плитки шоколада и наливал дешевого вина. Ты лучшие куски недоедала, настырного закармливая пса, капризничала, ныла и рыдала, ложилась в три, вставала в два часа, придумывала разные предлоги, чтобы гостей привлечь вернее в дом, полупарализованные ноги передвигала с болью и трудом. Прости меня за то, что обещанья не смог исполнить, и в холодный лоб не целовал тебя я на прощанье, и горсть земли на твой не бросил гроб. Быть может, там и вправду жизнь вторая и брызжет свет из-под могильных роз, и для тебя раскрыты двери рая, - я ничего не вижу из-за слез. * * * Ласточки твои пропали, Афанасий Фет. Бабочек, что здесь летали, и в помине нет. Похоронена в сугробе песня ямщика. И истлела в темном гробе нежная щека. С корнем выдернуты розы, вытоптан лужок. Остаются лишь морозы. Холодно, дружок. * * * Если б разбился этот сосуд скудельный, трещину давший, - где бы, душа, была ты? Как в скорлупе, здесь каждый живет отдельной болью своею в белом аду палаты. Нет ничего на свете печальней тела. Нет ничего божественней и блаженней боли, дошедшей до своего предела, этих ее снотворных изнеможений. Черным деревьям в окнах тебя не жалко, где отчужденно, точно в иной отчизне, падает снег. И глухо гремит каталка. И коридор больничный длиннее жизни. * * * Полутемная больница. Медсестер пустые лица. Санитаров пьяный бред. Инвалидам сладко спится: никому из них не снится переломанный хребет. Кружит девушка в коляске. Ей, мужской не знавшей ласки, хоть собой и хороша, все бы, глупой, строить глазки, выпавшей, как в страшной сказке, со второго этажа. Слез непролитые реки здесь взорвать должны бы веки бедных юношей. Но вот странный, жуткий смех калеки, затвердившего навеки непристойный анекдот. Нет надежды ниоткуда. Тем в колясках и не худо, этот сдался без борьбы, этот верует покуда, что его поднимет чудо прежде ангельской трубы. Боже праведный и славный, если только разум здрав мой, просьбу выполни мою: всем, разбитым смертной травмой, дай удел посмертный равный - посели в Своем раю. Исцеляющим составом проведи по их суставам. Не подвергни их суду. Всем им, правым и неправым, босиком по вечным травам дай гулять в Твоем саду. * * * Над увядшим вертоградом веет холодом, распадом, яростною тьмой. Отчего ж, не тронут адом, чей-то слабый голос рядом шепчет: "Боже мой!"? Бесы кружат с новой силой, дразнят черною могилой. Как тебя спасти? Отчего же голос милый шепчет: "Господи, помилуй! Господи, прости!"? * * * В ненадежных и временных гнездах и тела обитают, и души. Но Спаситель приходит, как воздух, посреди мирового удушья. Посреди мирового мороза, в безысходных глубинах страданья, раскрывается сердце, как роза, от Его дорогого дыханья. Все оплачено было сторицей и искуплено страшною кровью, чтобы ты бесприютною птицей возвратился под вечную кровлю. * * * Все то же безумье в больничной палате, все та же кошмарная ночь. Распятый за нас при Понтийском Пилате мне только и может помочь. Душа моя смертною скорбью объята и пламенем Судного дня. Но сладко мне знать, что во время Пилата Ты также распят за меня. И сладко мне плакать в ночи покаянной о том, что Ты все искупил и уксус из чаши моей окаянной устами пречистыми пил. * * * А. Р. Храни, моя радость, до худших времен ноябрьских рассветов свинцовую стынь, сырые шелка побежденных знамен, шершавую стужу больничных простынь, прощальных объятий невольный озноб и дрожь поездов, уходящих навек… Возьми же, покуда не хлынул потоп, и эту мольбу мою в черный ковчег - сигнал к отправленью, отплытия знак, глухую прелюдию небытия, легчайший, едва ощутимый сквозняк последнего холода, радость моя. * * * Светает. Сна не в силах досмотреть, на простыне больничной холодея, Тебя невольно спрашиваю: где я и я ли это, Господи?.. Ответь, зачем так жалок пасмурный рассвет, зачем Твой свет так страшен? Для того ли, чтоб я вернулся, плачущий от боли, в рыбачьей лодке на Геннисарет? Зачем Тебе улов ничтожный мой? Не мучь меня, но вызволи из ада. Мне больше ничего уже не надо - я так устал бороться с этой тьмой. Но все ж светает, смерти вопреки. На том рассвете, на Геннисарете, забрасывать заштопанные сети меня Твои научат рыбаки. Я нищ и наг. Ни мудрствовать, ни петь, ни царствовать я больше не умею. Но если я увижу Галилею, - спасибо, что не дал мне умереть.