Опубликовано в журнале Континент, номер 118, 2003
Владимир ЦИВУНИН — родился в 1959 г. в Сыктывкаре. Учился в Сыктывкарском университете и в Литературном институте им. Горького. Поэт, литературный критик. Автор трех стихотворных сборников. Статьи публиковались в журналах «Арион», «Континент», «Крещатик» (Германия), «Новый мир» и др. Живет в Сыктывкаре.
Критики любят смутные, невнятные книги. Они могут без конца говорить о них, спорить, возводить дворцы собственных теорий…
Реваз Инанишвили1
Лет десять назад привлекла меня в «Новом мире» статья поэта Евгения Храмова, в которой победно говорилось о неотвратимом конце графомании. Дескать, теперь, когда исчез государственный заказ на «нужную» литературу, каждый может выпустить книгу, но — за свой счет, а издательства и литературные журналы слабой поэзии потрафлять уже не будут.
Однако радость оказалась преждевременной.
Обилие стихотворных книжек «за свой счет», легкость их выпуска снижают удельный вес в них здоровой поэзии, и разглядеть ее среди поэтически-немощной продукции становится все более непросто. К тому же от напора подобного творчества оказались не застрахованы и толстые журналы. Возможно, причиной тому экономическая несамостоятельность. Иные публикации, как кажется, — явная «дань благодарности» финансовым донорам. Может, я и не прав, но чем другим объяснить появление на страницах более чем солидного журнала таких вот строк? —
Ну все. Прошло. Теперь свободен.
Местами занялся рассвет.
И снова буду я пригоден.
Вдохнуть легко потоком лет.
Недалеко же я ушел, пока скрутил
Воображенье в одну точку,
В тебя одну. Чуть не сгубил
И до последнего листочка
Так неумело распустил2 …
Я уж не говорю о том, что соотношения между некоторыми словами в этом стихотворении звучат странно для русского слуха, я просто хочу спросить: что это? это — поэзия?! Лично мне жаль человека, искренно трудившегося над этими строчками (потому — не буду его здесь называть). И это при том, что стихам многих давно сложившихся русских поэтов журнал может предоставить лишь общую площадь под каким-нибудь коллективным названием: «Стихи орловских поэтов», «Приднестровская муза» — а то и вовсе «Мозаика»! Вот уж действительно, — «молчите, Тряпкин и Рубцов, Поэты русской резервации»3.
За что все-таки, за какие грехи выставлено на всеобщее обозрение вот это? —
Вот так вот, чертова колдунья,
Ты слишком для меня груба…
Мой снег растаял, образуя
Поток с названием «судьба».
Прохлада исцеляет нервы,
Из затянувшейся петли
Освобождались капли веры
И орошали лик земли…4
Нет, ей-богу, такое мог написать только спонсор! А на спонсорское творчество, понятно, журнальных полос не жалко.
Однако если засилье слабой поэзии — и реальность, то реальность неизбывная, понятная и вполне простительная. С тем, что принято называть графоманией, в общем-то, все ясно. Традиционный образ графомана примерно таков: не шибко грамотный, перезрелый (как раз где-то моего возраста) мужик, кое-как владеющий рифмой, чуть похуже — ритмом и почти никак — мыслью (во всяком случае — мыслью собственной)…
Но «все в мире изменил прогресс…»5. Нынешнее время явило читающей публике совершенно новую генерацию стихотворцев — интеллектуальных, филологически подкованных, остроумных, очень талантливых и… так же не имеющих, что сказать. Графоман стал утонченнее, изысканнее — «оригинальнее». Теперь это профессиональный литератор, много знающий, всюду побывавший, словом — искушенный. Его и графоманом-то обозвать боязно. Я назову его… хоморайтером — что, на мой взгляд, как-то ближе к языковому стилю «нового литературоведения».
Хоморайтер не настолько прост, чтобы легко выдать себя. На читающего он глядит свысока, свои стихотворные экзерсисы подает с чувством значимости. Изрядный интеллектуальный запас при известной доле таланта позволяет ему это. Как все это принимает читатель? Ответить за каждого не могу, но вижу: критика — принимает, редакторы солидных изданий — тоже.
Почему? Да потому что критику это… интересно. Ведь критик вовсе не обязан давать ответ, есть ли что-то за стихотворными ребусами дерзающего автора, имеют ли они вообще какое-то решение, какое-то содержание. Важно, что изделие сработано по определенным внутренним правилам, которые ему, критику, лестно угадать, а значит, стоит с этим повозиться. Следствие: хоморайтера готовы представить, о нем — пишут.
Что же касается редакторов, им, надо полагать, все давным-давно осточертело. Свежих тем в лирике не бывает, вот и цепляется иной редактор за всякое «необщее выраженье», лишь бы оно не было совсем уж неграмотным (хотя, как видим, и такое случается). Следствие: хоморайтера — печатают.
Здесь позволю себе отступление от жанра обычной журнальной статьи. Не так давно появилась у меня привычка — без определенной цели, для самого себя, вести заметки о прочитанном. Пожалуй, некоторые записи прямо здесь и приведу.
Из личных дневниковых записей
28 июня 2001
…Листаю взятые вчера в библиотеке журналы. Ну вот опять.… Впрочем, приведу стихотворение целиком:
Людям моего клана не о чем петь.
Люди моего клана не хотят говорить.
Их стальные глаза
холодно поблескивают
из-под век.
Люди моего клана
без перчаток…6
Ну что тут скажешь? Да ничего не скажешь. Не нам за такое отвечать.…
Посмотрим дальше. Вот стихи Дмитрия Воденникова. Игорь7 говорит, что это и есть тот «Лодейников», который ведет на радио передачи с Ксенией Липановой. Что ж, очень может быть. Уже до чтения, при одном только взгляде на страницу, понимаешь: товарищ «с претензиями». Что-то — шрифтами разными подано, что-то — разными язЫками. Ну, с претензиями так с претензиями. Значит, самостоятелен, за другими вслед не гонится. Но читаем:
…Пепел Настасьи Филипповны и Хлестакова стучит в моем сердце… 8
Дальше я не читаю. Просто сразу зубы заныли.
* * *
Цитировать такого рода поэзию — неблагодарное занятие: всего не процитируешь, жизни не хватит. Главное, как мы видим, хоморайтера печатают, о нем пишут9. Чего еще надо для «общественного признания»? И нередко в результате хоморайтер становится лауреатом той или иной премии. Но поздравлять не хочется, да и не с чем. Признание печатных органов и литературных сайтов, где обыкновенно свои пишут о своих, — еще не есть признание читателя, далекого от кулуарных отношений. А без читателя (без «незнакомого критика», чье существование являлось бы залогом дальнейшего потенциала) очень сомнительны шансы на литературное долголетие. И вряд ли сегодняшние новые пройдут главную проверку — испытание временем.
Я не знаю, в души скольких людей западет такая, например, любовная лирика10:
…Я ехал, я так любил тебя,
чтобы в сердце билось два воробья,
чтобы мой позавчерашний храп
убегал, как от хозяина раб
По протокам проскакивали угри,
точили низ ледяной горы,
а потом кукушкино яйцо
бросали под колесо…
…И я не дышал, как на море штиль,
завернув тебя в небольшой наряд,
я вез твою матку за тысячу миль.
Много дней подряд.
Она там плыла, как лицо в серьгах,
в фотографических мозгах,
как царевна в серебряном гамаке.
Раскачиваясь в глубоке.
Из морей выпрыгивали киты,
и глубины на миг становились пусты.
И цветастые клевера вороха
Вплетались в коровьи потроха.
Ну что тут скажешь, кроме уже сказанного? Грамотный хоморайтер невежественному графоману не чета. Вот и процитированный Вадим Месяц, если верить предисловию к его книжке11 , «в настоящее время работает профессором литературы Стивенс-колледжа в штате Нью-Джерси, США».
Но давайте еще немного задержимся на его стихах. Скажем, на таких:
Полыхнет окно прежней болью,
Я склонюсь плечом на ограде…
Или на таких:
Знает только москворецкая хула,
Что мне сердце без печали не болит…
Как-то не слишком по-русски звучат в исполнении профессора эти хорошие русские слова. Так что я, пожалуй, поторопился. Не стоило проводить строгую границу между полуграмотным графоманом и утонченным хоморайтером. Как, впрочем, и между хоморайтером и поэтом, графоманом и поэтом, — никому не заказано вольно (или, чаще, невольно) оказываться в разных ролях. Что, кстати, не так уж редко и происходит. Потому и претензии мои — не столько к самим авторам, сколько к литературной свите, делающей своих королей.
Как-то в одном и том же номере журнала оказались рецензия на сборник Алексея Денисова12 и поэтическая подборка этого поэта. Лучшим мне показалось стихотворение, содержащее следующие строки:
…я спросил у ясеня тополя и амурского бархата
кто моя любимая почему не знаю
деревья мне ответили у жены спрашивай
и долго после шумели смеялись наверное…
Познакомившись с творчеством поэта, я углубился в рецензию, написанную Мариной Бондаренко: «Эмоция, живущая в тексте словно сама по себе, не торопится срастись с функциональной позицией «я», находящейся в центре поэтической структуры и подчиняющей себе все пространство текста. Эмоция заполняет формальную пустоту лирического субъекта случайно. Так рождается случайный, «блуждающий» лирический герой, вернее было бы сказать, лирический героизм, свойство без носителя, симулякр. Это создает эффект отстранения, а вместе с ним эффект иронии, который (что важно!) не есть исходное намерение, а только эпифеномен, побочный эффект самого текста… Смысл новой фразы складывается из всех составляющих и в то же время не равен их сумме: поэтическая декларация метода + еще какое-то лирическое, трудновыразимое ощущение опустошения, отказа, сожаления, слабости — знаменитые “жертвы искусству”. На наших глазах совершается чудо: неуловимая фаза зарождения мысли-музыки в самом языке и титаническое усилие метаморфозы — не изображены, а выражены. Так рождается стиль “нежного согласного”, новый “нежный стиль”»…
Не скрою: в этой статье мне было понятно не всё. Но главное я понял: Денисов объявлялся очень интересным, чрезвычайно оригинальным поэтом-новатором. В самом деле, адресат у каждого пишущего свой: кто-то творит исключительно для современников, кто-то — для читателя вообще, кто-то — адресуется прямо к Богу. А оказывается, можно писать непосредственно… для филологов! Замечу все-таки, что стихи Денисова все же получше, хотя бы человечески понятнее, чем умствования доброжелательного критика — как, кстати, и стихи самой Марии Бондаренко, которые тоже — лучше и человечески понятнее, чем ее рассуждения…
Называться же пишущему графоманом или хоморайтером, это зависит, видимо, лишь от разницы в дерзновении. Первому труднее: и силенки еще не те, и группа поддержки немногочисленна (обычно лишь самые близкие друзья да, может, домочадцы). Второй же — благодаря поощрению извне (критики, редакторы, журналисты) — смело дерзает, поэтому, казалось бы, всегда свеж и оригинален.
Но — не свеж и не оригинален.
Судите сами. Какой литературный журнал ни открой, стихи там (бывают и исключения, разумеется) не то что нехороши, а до безликости похожи.
Вот Кибиров — хотя, казалось бы, этот-то всегда найдёт что сказать, а вот поди ж ты:
И вот февраль. Достать чернил, и паркер,
подаренный тобой, заправив, выпив чарку-
другую италийского вина,
писать тебе с утра и до темна,
себе писать с темна и до утра:
«Пора, мой друг, действительно пора…»13
Вот Полина Иванова:
Февраль. И всюду — белизна,
как упаковочная вата.
Но далеко до плагиата,
хоть и блистательна блесна.
Она же:
Свое отчаянье отважно
вверяя прихоти пера,
пиши — а что — уже неважно.
Черкни: пора, мой друг, пора!..
Ожгись о ледяное ложе
и взвизгни, как бензопила:
Онегин, я тогда моложе,
я лучше, кажется, была!»14
Разные журналы, разные авторы, а ощущение такое, словно читаешь кусочки из одной и той же поэмки. Да и не мудрено оно, если, говоря словами только что процитированного стихотворения, «уже готовые глаголы / в тебе тусуются гурьбой».
Из личных дневниковых записей
1 июля 2001
Вот 5-й номер «Знамени» за этот год. Кого он нам представит? Так, Айзенберг, Ратгауз… Хорошо. Это я читаю. Но кто еще? Арабов?! Да тут же и Пригов?! Ну Пригов, что — Пригов? Есть поэты, и есть Пригов. Когда-то казалось смешно. Сейчас сей «мефистофель» уже не справляется со своими обязанностями. Да и зачем уже.
Арабов вот. Ну, глянем.
Стихотворение «Сумма теологии». Многообещающе. С начала и начнем:
…Вновь я посетил тот уголок земли…
У-у! Зубы мои, зубы!.. Все!!!
2 июля 2001
Решил все-таки осилить хотя бы Арабова целиком, все-таки — лауреат самого поэтически-гостеприимного журнала. Прошел до конца. Потом подумал — зачем? Ведь то же самое я уже читал. У Бродского. Ну, не читал, так — мог прочитать. Ну хоть вот это:
…и мыслит, что на дороге, которая далека,
остаются следы, но всегда исчезает нога.
И вообще, скчно. (Случайная опечатка, а… действительно, скчно).
Где же гипсовая античность? Где гипсовый пионер
в коротких трусах без члена?
«В трусах без члена»… Хорошая поэтическая находка. Точнее — видимо, все-таки потеря? И то сказать, даже авторитетному поэту случается иногда несколько подрастеряться:
…что поделать нам,
какие слова подобрать и позы?
Да любые, милейший. Любые. Как слова, так и позы. Бумага — стерпит, до читателя ее — донесут. За последнего, правда, — чтобы оптом — не берусь ответить.
* * *
Центонность т.е. использование известного текста в качестве материала для литературной игры распространена нынче повсеместно. И немудрено: подмигивание насквозь привычными образами — не только кратчайший путь к читателю — через «общих знакомых». Писать так и экзистенциально безопаснее. Как безопаснее — и экономичнее — манипулирование хрестоматийными строчками предшественников-поэтов (именно предшественников-поэтов, а не предшественников-хоморайтеров, поскольку те — уже вторичны и к новому употреблению не годны). Причем строчками, отполированными — от непотребно частого использования — до состояния муляжей (техника безопасности, чтоб уж ни занозы). И, читая очередные «центоны», раз за разом убеждаешься только в одном — в том, что все написанное написано понарошку, что автор чаще всего ни за что не отвечает. Более того — что в конечном счете он и разговаривать с нами не хочет.
Недавно другой приятель показал мне стихи своих друзей, весьма преуспевающих московских поэтов. И что же? Все то же самое: нашлепки, нашлепки, «уже готовые глаголы» — из Пушкина, из еще кого-нибудь… Вроде и неплохо, даже оригинально, а в сущности — словеса, словеса. Жонглирование с виду ухарскими, смелыми образами, да только образы-то — бывшие в употреблении. Так, дух времени — не более: без глубины, без собственной крови. У меня опять зубы заныли. Терпел я терпел, да и спрашиваю друга: а покажи хоть одно стихотворение, где не было бы цитаты. Он — пожалуйста, и начинает читать. Вскоре смущенно осекается: а да, вот тут из Пушкина. Берет другое, потом третье… Так и не нашел.
Из личных дневниковых записей
2 июля 2001
Вот статья об Александре Еременко. Помню, помню этого поэта. Еще по его статье «Двенадцать лет в литературе» (где-то в конце 80-х в «Юности»). Статья была о том, что человек пишет, пишет, а его не печатают, не печатают. Теперь о Еременко говорят другое, а именно: что человек — молчит, не пишет. Зато его печатают. Посмотрим, тут приводятся и примеры:
…Я там умер вчера. И до ужаса слышно мне было,
как по твердой дороге рабочая лошадь прошла,
и я слышал, как в ней, когда в гору она заходила,
лошадиная сила вращалась, как бензопила…
Но — почему?! Почему? Опять — бензопила?! Но я ж только недавно о ней, метафорической бензопиле, читал — не то у Пушкина, не то у Полины Ивановой…
Ну как это все? Ведь могло быть и интересно, и живо, когда бы не было, из-за таких вот «мелочей», так однообразно-скучно и искусственно.
Ведь вот другие строки, приведенные в этой же статье:
…Но как я люблю этот гипсовый шок,
и запрограммированное уродство,
где гладкого глаза пустой лепесток
гвоздем проковырян для пущего сходства…
Ведь хорошо же сказано! А потому тем более обидно, что об этом уже только в моих здесь примерах сколько раз помянуто. И даже жаль, что полинывановская тетка с веслом и арабовский пионер попали мне на глаза раньше, чем гипс Еременко.-
А в целом — скучно. Скучно. Выть хочется.
17 июля 2001
В 6-м номере «Нового мира» — статья Владимира Новикова о… филологической поэзии (видать, не одного меня допекло). Хорошая статья. Правда, жаль, что-то часто он, Новиков, об Амелине упоминает. Например, так:
«Таким чисто лабораторным трудом однажды занялся Максим Амелин. Практическое литературное значение этой несмешной игры мне пока не ясно».
Что до литературного значения, оно оценится позже, а практическое — уже сейчас очевидно: его, Амелина, печатают, премии дают, Новиков вон все вокруг да около ходит, не зная, как подступиться — и то хорошо: ан имя-то и на слуху.
28 апреля 2002
Буквально вчера повезло: приобрел «Поэтический словарь» А.П.Квятковского. Первым долгом заглянул, конечно, в статью «Центон». Определение там дано такое: «род литературной игры, стихотворение, составленное из известных читателю стихов…» — и примеры: из анонима, из Лернера и… из Амелина. Вот и ценность филологической поэзии — в качестве наглядного пособия. Что ж, и то…
* * *
А все-таки, отбросив иронию, — почему же многие от мозга идущие словесные конструкции (а уж «оригинальные» — дальше некуда) являют собой не более чем обыкновенную графоманию? Где истоки этой болезни в литературе?
Да не так глубоко и спрятаны. И интеллектуальный хоморайтер мало отличается от графомана-недоучки в первую очередь необязательностью своих текстов15. И тот и другой могут написать об одном, но с тем же успехом — о другом, и ничего не изменится: И тот и другой — могут взять один образный ряд (или — ворох образов), а могут — другой, и тоже мало что изменится.
Между тем, графомана никто (или почти никто) не читает — это ж какая пытка. Творения хоморайтера — читают. Они скучны не всем. Существует даже категория читателей, для которых стихи тем выше поэтически, чем непонятнее.
Непонятность — показательный критерий. Непонятным может казаться и таинственное — т.е. то, что вглубине своей имеет простую ясность и не внятно лишь стороннему поверхностному взгляду. Но неизменно непонятным остается то, что не отделено от хаоса, что в самом себе ничего, кроме хаоса, не имеет. В чем никакой внутренней глубины попросту нет. Иногда это также выдается за искусство. И даже может иметь свой резон: да, хаос, но из этих элементов хаоса, таки специально (хоть и случайно) автором отобранных, «вдумчивый» читатель сам выстроит то, что сумеет узреть. А уж в том, что он, читатель-интеллектуал, хоть что-то для себя увидит, можете не сомневаться. Именно на это он и купится.
Однако в первом варианте, при постижении таинственного, происходит диалог автора с читателем. И возникает — вслед за пониманием — сопереживание. В идеальном, конечно, случае. Во втором варианте, с непонятностью, у каждого свой псевдодиалог: сам с собой или с двойниками-сотоварищами говорит автор, сам с собой говорит читатель. Общения нет, приемо-передачи — ни чувств, ни мыслей — нет. Оно и на руку последнему времени: чем сильнее раздроблен человеческий конгломерат, тем легче его «глобализовать».
Сила откровения доступна порой даже слабому поэту. А вот хоморайтер, гораздо более талантливый как версификатор, — подняться до откровения не может. Не потому, что у него нет сокровенного, а потому, что для хоморайтера сокровенное не может быть предметом его поэзии. Он страх как боится оказаться банальным, ведь сокровенное почти всегда до беспомощности банально. Вот и приходится маскировать его либо максимально отдаленной от болевой точки сетью метафор, либо ироническим пасьянсом из словечек и оборотов, насквозь привычных любому живущему здесь и сегодня.
Впрочем, в век, когда в цене одна развлекательность любой ценой, когда само допущение ответственности за сказанное кажется чуть ли не дурным тоном, удивляться этому не стоило бы. Но иногда… Иногда авторы переступают даже то, что мне, грешному, кажется последними границами.
Богородица-дева, радуйся!
Я дошел до нужного градуса.
Не один, а вдвоем с Серегой, —
Если хочешь, смотри и трогай!..16
Дальше, извините, цитировать не хочу: много чести и автору, и его творению. Не понимаю только: вот так просто написалось — значит, уже можно смело отдавать в печать, выносить на люди?! Прости, Господи, нас окаянных!.. А спросишь таких бодрых сочинителей, для чего они так делают? — только плечами пожмут: «Литература — дело веселое». И это давно не юнцы мало за что отвечающего лицейского возраста. Полагая себя людьми свободными и просвещенными, о чем-то же они думают…
Смеясь, человечество расстается со своим прошлым?.. Один пошутил, а все поверили. Кинулись повторять. А кто-то и принял за руководство к действию. Грустно и противно смотреть на таких обреченных, подобно булгаковскому «рыцарю», смеяться пожизненно, даже когда им это уже совсем-совсем не хочется. А что до расставания с прошлым, то человечество не сможет расстаться с ним никогда. Либо перестанет быть человечеством.
Конечно, и хоморайторы на что-то годны. Можно иногда восхититься находчивостью их творений, остроумием авторской подачи, даже посмеяться под настроение. Но если стихи написаны без сердца, то и полюбить их, оставить для них уголок в своем сердце невозможно. И мне не жаль тут читателя. Как раз читатель-то практически неуязвим: иммунитет в таких случаях вырабатывается очень быстро, стойкий антилитературный иммунитет. Пожалеть саму литературу? Нет нужды. Это океан, который может принять любые потоки без ущерба для себя: глубина и очертания берегов останутся неизменными.
Жаль обыкновенного поэта. Поэта, а не графомана. Поэта, а не хоморайтера. Не играющего в литературу, не живущего за ее счет, а просто живущего — неизвестно как и неизвестно чем. И обреченного терзать перо без особой надежды быть услышанным, потому что он-то и окажется потесненным на журнальных страницах, худо-бедно такую возможность дающих. Значит, именно он останется обделенным и в чувстве, что от него — что-то ждут. А ждут — «всего-навсего» живого слова, живого, искреннего чувства. Поэт ведь и отличается от не-поэта в первую очередь именно тем (а вовсе не мастерством, как многие думают), что знает об этом ожидании, что поневоле ощущает себя в какой-то мистической связи с миром.
Трудно представить себе хоморайтера, пишущего «в стол». Гербарий всегда легко пополнить палой листвой. А вот живое — так легко не дается. Платить за него приходится дорого (особенно если ты не ко двору и не ко времени). Иногда непосильно дорого. Ведь случаются периоды, когда и поэту сказать что-либо (именно от себя, именно свое) почти невозможно, когда чувства его становятся невыразимыми. Но поэт тогда — мучительно молчит. Или умирает. Как Блок, как Ходасевич.
Хоморайтеру же молчание не грозит никогда. По крайней мере до тех пор, пока есть телевизор, есть радио, газеты, пока на улицах торчат рекламные щиты, пока царит «чепуха мировая», над которой он может, от нее будто бы отстранившись, посмеяться.
Поэту нужен Бог, да не всегда удается иметь Его в своей душе. Чувство богооставленности бывало знакомо даже святым подвижникам, что уж говорить о жалком поэте.
Хоморайтеру необходимо Общество, а с этим — много проще. Он идет по пути наименьшего сопротивления. «Побеждать» на таком пути — нетрудно.
Сноски:
1 «Дружба народов», 2002, №2.
2 «Наш современник», 2001, №7.
3 Ю. Кузнецов.
4 «Наш современник», 2001, №7; то же стихотворение.
5 Гёте—Пастернак.
6 Елена Лазуткина. «Знамя», 2001, №4.
7 Мой сыктывкарский товарищ Игорь Вавилов, литератор, член сразу нескольких творческих союзов, спец по столичным и «пенклубовским» делам.
8 Там же.
9 Так уж вышло, что наиболее интересные иллюстрации для этих заметок взяты мною из одного-двух журналов. Получилось это непреднамеренно. Примеры такого рода нетрудно найти в любой литературной периодике.
10 Вадим Месяц. Honey moon (Ласточке). — «Знамя», 2000, №3.
11 «Високосный день». Коми книжное издательство, 1996.
12 «Знамя», 2000, №10.
13 «Знамя», 2000, №10.
14 «Дружба народов», 2001, №2.
15 Когда эти заметки уже были готовы, встретилась мне в «Арионе» (№3, 2001) очень, на мой взгляд, точная мысль Яна Шенкмана о том, что стихи, если они не игра, — языковая неизбежность. По-моему, в самую точку!
16 Александр Беляков, «Знамя», 1998, №11.