Опубликовано в журнале Континент, номер 113, 2002
12 июля этого года в Париже умер Александр Гинзбург — один из самых отважных наших диссидентов, создатель знаменитого журнала “Синтаксис”, член редколлегии “Континента” в 1979 — 1990 гг.
Прощаясь с нашим другом, мы публикуем посвященный ему очерк члена редколлегии “Континента” Валерия Сойфера, только что написанный, и давний репортаж Георгия Владимова — его отклик на события, связанные с последним судом над Александром Гинзбургом летом 1978 года.
Валерий СОЙФЕР
Александр Ильич Гинзбург
(1936 — 2002)
В первых числах июля, оказавшись в Москве и разговаривая с Игорем Ивановичем Виноградовым, за день до того вернувшимся из Парижа, я задал ему вопрос, который на протяжении последних нескольких лет задавал каждому, приезжавшему оттуда: “Как там Алик Гинзбург?” Игорь Иванович ответил, что видел его два дня назад, что он пока еще вынужден пользоваться кислородным баллоном, но все-таки неплох.
Прошло всего два дня после нашего разговора, и Алика не стало.
Отец Алика Сергей Сергеевич Чижов был архитектором, в годы сталинского террора он был арестован, мать Людмила Ильинична Гинзбург работала экономистом. Много лет в заключении по политической статье провела и бабушка Алика с отцовской стороны — Ольга Николаевна. В свидетельстве о рождении сына мать записала его не Чижовым, а Гинзбургом, и не Александром Сергеевичем, а Александром Ильичом, русским по национальности (видимо, потому, что и в её паспорте в графе пятой стояло, что она — русская). Когда подошло время получать паспорт, Алик, не спрашивая ничьего разрешения, записался евреем: он видел, как распространен в СССР антисемитизм и решил хоть в этом вопросе не поддаваться позорным тенденциям (правда, милиционеры заявили, что национальность сына зависит от национальности матери, поэтому Алику пришлось вернуться сначала домой и настоять на том, чтобы и мама переделала запись в графе национальности — перечить сыну мама не стала, и оба стали евреями). Уже тогда он был крепким орешком.
Не знаю, был ли в детстве Алик драчлив или просто умел за себя постоять, но этот отнюдь не богатырского телосложения человек никогда никого не обижал понапрасну, всегда протягивал руку помощи тем, в ком видел друга или кого считал достойным помощи. А таких в его жизни оказалось много. Говоря о его небогатырском сложении, я основываюсь на том впечатлении, которое он произвел на меня, когда мы встретились в 1988 году. Но его жена Арина мягко меня поправила, когда я прочел ей эти строки по телефону, — она сказала, что в отрочестве Алик профессионально занимался греблей, на одной из фотографий той поры у него такие мощные бицепсы, что скорее надо бы отнести его к богатырям. Но ведь позже, возражал я, накачанность мускулов ушла и богатырем он уже не выглядел. Однако, настаивала жена, могучую силу он сохранял всю жизнь. Например, когда он оказался в лагере в Карелии (на первый раз Гинзбурга запрятали в лагерь с уголовниками), где его прозвали “Саша — журналист”, один из “воров в законе” полез на Алика с кулаками, приговаривая обычное для этих случаев: “Никакой ты не журналист, а жидовская морда!” Алик схватил валявшийся рядом здоровенный дрын, легко перебросил его в руках и пошел навстречу обидчику, направляя конец дрына в его грудь. Тот струхнул, затих, и больше уже никогда никто на Гинзбурга с кулаками не лез. Его силу признали. Тем не менее повторю, что и в детстве, и позже Алик был человеком мягким, не любившим внешние конфликты, а в школе его прозвищем было “Ясно солнышко”.
Когда в свои студенческие годы, в 1955 году, я познакомился с известным статистиком Николаем Сергеевичем Четвериковым, отсидевшим в сталинских тюрьмах и лагерях почти четверть века, я был поражен мягкостью манер, негромкостью голоса и удивлявшим меня спокойствием этого бывшего зека. Четвериков происходил из семьи миллионера, владельца золотоканительной мануфактуры, женатого на дочери потомственного дворянина, городского головы Москвы Алексеева (сейчас городского голову называют председателем Городской Думы), и я относил царственные (но не барственные!) манеры Николая Сергеевича к влиянию его семьи — одной из наиболее значительных в истории России (из этой же семьи вышли реформатор театра К. С. Станиславский и великие биологи — Н. К. Кольцов и родной брат Николая Сергеевича — С. С. Четвериков).
Позже — в 1961 году — мне посчастливилось близко узнать еще одного многолетнего зека — Петра Ионовича Якира, сына прославленного в СССР, а потом арестованного и расстрелянного маршала. Вместе со своим другом, а позже зятем — Юлей Кимом, они представляли далеко не тихую пару, но тот же высокий стиль благородства доминировал в их поведении, хотя грубоватые шутки Пети нередко как бы нарочито смазывали это внутреннее благородство, помогая, по-моему, ему самому не забывать, что на нем припечатано клеймо зека и что даже профессиональные занятия историей в академическом институте никогда с него этой меты не смоют.
В рассказах этих знакомых мне зеков иногда приоткрывались поступки, которые могли быть свойственны только людям сильной воли и изрядной смелости. Но в моем присутствии они никаких внешне героических поступков не совершали, а были удивительно интересными, внутренне богатыми людьми, в компании которых очень приятно проводить время, слушать рассказы, учиться жизни, воспринимать уроки нормального поведения homo sapiens, а не приниженного “существования советского человека и гражданина”, homo sovieticus.
В студенческие годы я уже знал о существовании Самиздата, о попытках выпуска в обращение в среде интеллигентов неподцензурных литературных произведений, часто я слышал слово “Синтаксис” не как термин из области грамматики, а как название самодельного журнала. Его листки были сшиты в тетради, которые давали (“по секрету”) почитать друзьям. Разумеется, стихи не были просмотрены и одобрены советскими цензорами (Главлитом), хоть и ничего противоправительственного в них не было. Это была литература, творчество, выдумка авторов, конечно, порой язвительная и, может быть, кому-то неприятная, но делом этим занимались во все времена — Шекспир и Рабле, Пушкин и Толстой. Держиморды при всех режимах всегда злились, иногда принимали полицейские меры, но так уж устроены свободно мыслящие человеки, хомо сапиенсы, особенно литераторы и журналисты, что не выражать свои мысли, пусть язвительные, они не могут. Ведь не бомбы же они в подвалах делали и не царей убивали. Такие не прошедшие цензуру стихи были включены в альманах “Синтаксис”, который начал выпускать студент факультета журналистики МГУ Александр Гинзбург в 1957 году (на обложке стояли имена двух составителей-редакторов — Александра Гинзбурга и Сергея Чудакова; исключительно важную деталь вспоминают сейчас некоторые из друзей Алика — на всех выпускаемых им неподцензурных журналах и книгах он всегда указывал свои адрес и телефон, дескать, ни от кого не таюсь, вот он я, вот мои координаты). Именно в эти годы я учился на физфаке того же МГУ и о “Синтаксисе” слышал, но познакомиться тогда с Аликом Гинзбургом мне не привелось, а вскоре, после выхода, по-моему, третьего выпуска журнала, Алика схватили чекисты. Довольно часто можно читать, что именно за издание журнала его запрятали на пять лет в тюрьму и в лагерь. Однако в официальном архиве КГБ (Ф. 8131, оп. 31, д. 89189а)1 содержится запись о том, что 11 января 1961 г. его осудили якобы “за подделку документов для того, чтобы получить для знакомого аттестат зрелости”, а дело о “Синтаксисе” тем же днем прекратили, разыгрывая постыдную комедию. Это был срок именно за “Синтаксис”, а не за аттестат зрелости для друга.
Зачем ему понадобилось собирать стихи и издавать их в виде журнала? Очевиден ответ: Алик и его друзья жили творчеством, писали стихи, журналов, где бы можно было их напечатать, практически не было, всё в стране опутала жестокая цензура, а им хотелось, чтобы их стихи читали, чтобы о них спорили. Ничего предосудительного они не делали, грехов за собой не знали и потому не боялись наказания. Факт сообщения адреса на обложке говорил также о многом — дескать, присылайте нам свои произведения, мы в следующем номере опубликуем, у нас цензуры нет. Жена Алика добавила к этому ответу еще одну деталь: от своей выходки они получали удовольствие, ловили кайф, ведь это были совсем молодые ребята, здоровые, веселые и находчивые. Никакими заговорщиками и подрывателями основ они себя не ощущали, а просто била в них энергия творчества, озорство также составляло не малую часть их тогдашнего (да и более позднего) бытия. Только вот страна, в которой они веселились таким образом, была далеко не здоровой.
Как тогда говорили потихоньку мои друзья, держал себя на суде Алик очень мужественно, никого не выдал, ни на кого ничего не наговорил. Большого шума в прессе страны в связи с его арестом и осуждением власти поднимать не стали. Впрочем, одна публикация появилась, название было характерным: “Бездельники карабкаются на Парнас”. Выпустили его на свободу в 1962-м.
Вторично Алика схватили в мае 1964 года по обвинению в распространении книги югославского коммуниста Милована Джиласа “Новый класс”, в которой автор описывал порядки в верхушке коммунистов Югославии и СССР. Дело по этому эпизоду возбудили 25 мая 1964 года, продержали Гинзбурга в заключении несколько месяцев, но набрать достаточно фактов для того, чтобы снова запрятать за решетку на много лет не удалось. Он был выпущен на свободу. Хотя его имя стало известным на Западе, в СССР информацию о смелом борце за свободу совести замалчивали. Вообще о борцах с тиранией коммунисты в основном старались помалкивать. Не дали ему и завершить высшее образование, отказали в работе по специальности. Чтобы хоть впроголодь прожить, он устроился ночным сторожем.
А в 1966 году совершенно другая тактика была применена не к начинающему журналисту, а к уже хорошо известному писателю и переводчику Юлию Марковичу Даниэлю и маститому литературному критику, старшему научному сотруднику Института мировой литературы имени Горького Андрею Донатовичу Синявскому. Они в течение нескольких лет пересылали на Запад свои рукописи и издавали их там под псевдонимами, пока чекистские ищейки не вынюхали, кто такие Николай Аржак и Абрам Терц, и не схватили обоих писателей, скрывавшихся под этими псевдонимами. На сей раз в советских газетах косяком пошли статьи о предательстве идеалов революции выродками из числа интеллигентов-чистоплюев, едящих русское сало, но продавших душу буржуазному дьяволу. Помню название одной из таких изрыгавших злобу статей — “Перевертыши”, её автором был Дм. Ерёмин. Но о том, что было сказано на суде над писателями, что пытались возразить обвинителям и судьям два литератора, в печати не сообщалось. Осуждающих писем от военнослужащих и домохозяек было сколько угодно, а вот содержательного рассказа о том, сколько и какого вреда насочиняли “враги”, за что же конкретно их осудили и в каких выражениях осуждали — ни слова.
Не все настоящие писатели (в противовес “бойцам идеологического фронта”) согласились с судом над Даниэлем и Синявским. Около 60 человек (в их числе был М. Шолохов) направили коллективное письмо с просьбой отдать провинившихся им на поруки. Гораздо меньшая по количеству участников группа писателей направила письмо с просьбой оправдать Даниэля и Синявского вообще. Несколько лет спустя, я узнал, что Владимир Тендряков, Георгий Владимов, Владимир Войнович и их коллеги пытались пробиться на прием к Генеральному Прокурору СССР, а затем обратились с письмом (письмами?) протеста в Прокуратуру СССР по этому вопиющему поводу — преследованию не за дела, а за слова. Но о факте поддержки писателями своих коллег советская пресса молчала.
И вдруг мир и тишину взорвала Белая книга о процессе над Даниэлем и Синявским, собранная и пущенная в обращение Александром Гинзбургом (на обложке он снова указал свои координаты). Книга вышла на Западе и показала всему миру, каким преступным, зверским был коммунистический режим в Советском Союзе, как за чисто литературные произведения в середине 20-го века коммунисты упрятали за решетку талантливых литераторов. Ничего противогосударственного, никаких призывов к свержению существующего строя в литературных произведениях Даниэля и Синявского не было. А поскольку судили их за вещи, опубликованные на Западе, все в мире могли сравнить статьи обвинения со строками из их работ, и сравнение это было убийственным: стало отчетливо видно, что коммунистическая Система рассматривала своих граждан как рабов и обходилась с ними самым садистским образом.
Законопослушные люди на Западе, впрочем, привыкли видеть в суде орган высшей справедливости, независимой от Власти. Кое-кто мог подумать, что в деяниях осужденных все-таки было что-то опасное для государства, раз даже судьи нашли состав преступления. Но какой именно? Этого никто не знал, суд был лишь по названию открытым, но у дверей здания дежурила толпа милиционеров и угрюмых людей в штатском, которые никого из сторонников подсудимых в зал не впускали. В зале сидели специально присланные КГБ статисты. Мужественно вел себя лишь адвокат Борис Золотухин (на несколько десятилетий после этого ему практически закрыли адвокатуру). С неимоверными трудами Гинзбург собрал многие материалы судебных заседаний, сообщил обо всех выступавших, привел отрывки из обвинительного заключения, речи осужденных, приобщенные к делу материалы. Отдельный раздел был посвящен статьям о процессе, появившимся на Западе (как показало время, это была самая полная сводка всего, напечатанного на Западе на разных языках о суде, и в течение всей жизни Арина пыталась добиться от Алика, кто же помог ему разыскать эти разноязычные публикации в газетах и журналах, кто перевел их на русский, но Алик загадочно улыбался, отвечал, что обещал имен не раскрывать, и так и унес с собой в могилу эту тайну). На обложке сборника стояло посвящение: “Светлой памяти Фриды Вигдоровой” (Фрида Абрамовна Вигдорова — известная писательница, издавшая несколькими годами раньше аналогичный сборник материалов о суде над Иосифом Бродским). В целом переданная на Запад и опубликованная там “Белая книга. Дело Синявского и Даниэля” показала, что никакого правосудия в СССР нет.
За этот уже далеко не камерный проступок (как было с поэтическим журналом) Гинзбурга приговорили 17 января 1967 года к пяти годам лагерей за “антисоветскую агитацию и клевету на существующий в СССР строй” (в материалах, распространявшихся органами безопасности, нередко указывались еще несколько человек, которые якобы помогали Гинзбургу в издании “Белой книги” — Юрий Галансков, Алексей Добровольский, Вера Лашкова и Петр Радзиевский, хотя на самом деле Галанскова в это же время осудили за неподцензурный сборник “Феникс”, а остальные были знакомыми Гинзбурга, но в создании “Белой книги” участия не принимали, и попытки чекистов представить это дело как групповое были неправедными). Отбывать наказание его отправили в Потьму, в лагерь строгого режима для особо опасных преступников — политзаключенных. Теперь имя смелого борца с Системой не удалось скрыть от западных интеллектуалов, попытки оставить его в забвении провалились и в своей стране — Гинзбург стал известен. На Западе началась мощная кампания за его освобождение из заключения, он был признан узником совести, был создан международный комитет в его поддержку, международная организация Эмнисти Интернейшионал начала систематическую борьбу за свободу Александра Ильича.
В лагере Гинзбург вел себя совершенно бесстрашно. Из тихого интеллектуала Система выковала мужественного борца. Перед самым арестом Алик должен был расписаться в ЗАГСе со своей невестой — Ириной Жолковской. Арест за пять дней до бракосочетания мог разрушить всю последующую жизнь, и, оказавшись в лагере, Алик объявил бессрочную голодовку в знак протеста, что ему не разрешили официально зарегистрировать брак. Голодовка продолжалась почти два месяца, о ней узнал весь мир. Десять других политзеков из того же лагеря в знак солидарности примкнули к Гинзбургу и объявили голодовку в его поддержку (в их числе был Юлий Даниэль, Леонид Бородин и другие). Чтобы снять накал страстей и показать свое “человеческое лицо”, власти решили удовлетворить просьбу Гинзбурга о бракосочетании. Их зарегистрировали. Был это первый случай в истории советской пенитенциарной системы, когда находящегося в заключении политзека официально зарегистрировали как мужа жившей на свободе невесты.
Угомонить этим Гинзбурга не удалось. Дополнительно к прежним трудностям властей у них теперь возникла новая — рядом с мужем (на свободе, но рядом) боролась Арина Гинзбург — столь же бесстрашная и столь же активная. А он вскоре объявил вторую голодовку, теперь уже в защиту своего нового друга, с которым они оказались в том же лагере, — Виктора Калнинша. Голодовка продолжалась 33 дня и снова закончилась победой: Виктору изменили условия содержания.
Сведения об этих голодовках регулярно просачивались на Запад. А затем произошло нечто вообще невообразимое. Умный и рукастый Гинзбург быстро приобрел в лагере соответствующую репутацию, в шутку между собой зеки звали его “Русским народным умельцем Гинзбургом”. У одного из главных надзирателей лагеря, лейтенанта по фамилии Кишка, сломался личный магнитофон, и он попросил Гинзбурга посмотреть, нельзя ли устранить поломку. На всякий случай лейтенант вытащил из магнитофона микрофон и мог не опасаться “провокаций”. Алик починил магнитофон, но сумел использовать наушники как микрофон для записи выступлений зеков. Один вечер Юлий Даниэль читал серию стихотворений, сочиненных в заключении (эта пленка сейчас хранится в обществе “Мемориал” в Москве), а затем сам Алик надиктовал огромное обращение к мировой общественности, в котором рассказал о том, что собой представляют тюрьмы для политических заключенных (такие, как Владимирская) и лагеря. Он говорил о скотских условиях содержания заключенных, о зверствах надзирателей и следователей. Запись заканчивалась такими словами: “Передача организована по недосмотру администрации лагеря. Вел передачу Александр Гинзбург”. Пленки с записями были вырезаны из кассет, свернуты в тоненькие рулончики, и на свидании с женами заключенным удалось передать их в верные руки. В 1971 году эти записи стали передавать все западные радиостанции, вещавшие на русском языке. В силу исключительной яркости, а также литературных и публицистических достоинств рассказ привлек огромное внимание. Имя Александра Гинзбурга стало широко известным и в СССР: как ни глушили Советы передачи “Радио Свобода/Свободная Европа”, “Голоса Америки”, “Немецкой Волны”, “Би-Би-Си”, “Французского радио”, но тысячи и тысячи людей в СССР ухитрялись услышать передачи, основанные на рассказе Гинзбурга. Помимо этого ему удалось передать из заключения на свободу, а оттуда на Запад много публицистических и литературных произведений, обращений, просьб. Сразу после того, как западные радиостанции начали передачи рассказов Гинзбурга о советских тюрьмах для политзаключенных, его упрятали во Владимирский централ.
Вышел он на свободу в 1972 году, отсидев весь срок, но этим дело не кончилось, его направили на принудительное поселение в Калужскую область.
В эти годы огромную значимость в мире приобрели работы А. И. Солженицына, в особенности его всеобъемлющий анализ репрессивной системы в СССР, составивший трехтомный труд “Архипелаг ГУЛАГ”. То, что удалось собрать в этом труде Солженицыну, оказалось столь доказательным для миллионов людей на Западе, что коренным образом изменило так называемое левое молодежное движение. До этого умело подпитывавшееся советскими деньгами левое движение охватывало огромные массы “борцов за мир”, “за демократию”, “борцов с атомной угрозой” (направленное не против бурного наращивания ядерного оружия в СССР, а лишь против угрозы со стороны американского и других правительств). Марши протестов, прокатывавшиеся по Европе, акты неповиновения студенчества в США, “Всемирные фестивали молодежи и студентов”, сотни журнальчиков и маленьких газет, издававшихся молодыми борцами за мир, и многие другие формы “борьбы с капиталистическими извращениями Запада” зачахли перед морем фактов, выставленных Солженицыным на всеобщее обозрение. Левое движение сразу потеряло свою мощь, так как стало ясно, сколь аморальны потуги Кремля по сбиванию в одну силу молодых людей, одержимых желанием осуждать, исправлять, противостоять западным ценностям. Огромное влияние оказал на многих в мире сам образ писателя — непоколебимого борца с уродствами коммунистической Системы, образ человека, не сломленного чекистами и не вставшего на колени.
“Архипелаг ГУЛАГ” был издан громадными тиражами, автор получал за него гонорары, и, насколько я знал, именно А. И. Гинзбург подал идею направить эти деньги на помощь политзаключенным. Он перевидал в лагерях огромное число борцов с Системой, знал, как страдают они сами, а иногда еще больше их дети, родители и супруги, уж совсем ни в чем не виновные.
Однако когда я прочел по телефону эту статью Арине Гинзбург, она поведала мне историю, о которой они с мужем долгие годы помалкивали. Оказывается, еще до высылки Солженицыных из СССР, Александр Исаевич как-то приехал тайком в Тарусу и они встретились в овраге на окраине города с Гинзбургом. Солженицын завершил работу над “Архипелагом”, но текст еще не был опубликован, и Александр Исаевич рассказал Гинзбургу, что он уже отправил рукопись трехтомника на Запад, где книга должная вскоре выйти в свет. Именно в этой беседе в овраге — с глазу на глаз — они договорились, что Александр Исаевич не возьмет ни копейки из гонорара за эту книгу и что будет создан Фонд помощи политзаключенным. Когда Гинзбург вернулся после той встречи домой, он сказал жене: “Прости меня за самовольство, но я согласился, не переговорив с тобой предварительно, выступить в роли распорядителя фонда, когда книга выйдет в свет”. Ни слова осуждения от Арины Алик не услышал.
Идея создания Фонда, как написали в письме в газету “Известия” по поводу смерти Гинзбурга Александр Исаевич и Наталья Дмитриевна Солженицыны, была ими подхвачена. Вскоре их выдворили на Запад. Проехав по Европе, они обосновались в штате Вермонт в США. Деньги за “Архипелаг ГУЛАГ” очень бы им пригодились. У них была большая семья (семь человек), и хоть получил Солженицын за свои первые романы (не за “Архипелаг”!) Нобелевскую премию, но, выгнанный с родины, он должен был купить дом (а поскольку семья большая — не маленький), обзавестись всем хозяйством, платить за учебу детей, за медицинские страховки, страховки на дом, купить машину, купить и на нее страховку, каждый день надо было кормить большую семью и т. д. Тем не менее идея полностью потратить все гонорары за выход книги “Архипелаг ГУЛАГ” на Фонд помощи политическим заключенным в СССР и их семьям была Солженицыными безоговорочно принята. Обязанности Президента Фонда взяла на себя Наталья Дмитриевна. В марте 1974 года на пресс-конференции для западных журналистов Александр Ильич объявил, что назначен семьей Солженицыных Распорядителем Фонда. Из западных радиопередач можно было узнать адрес Распорядителя, проживавшего в Тарусе, и отправлять деньги на поддержку политзаключенных. Можно только поражаться удивительной памяти Гинзбурга, сумевшего вспомнить сотни имен и тут же развернуть систему помощи. Как вспоминают Солженицыны, “Помощь политзаключенным ГУЛАГа и семьям их он осуществлял со справедливостью, настойчивостью, бесстрашием и без всякого различия к политическим убеждениям, к религиозной и национальной принадлежности жертв. (Эту помощь — теперь заключенным бывшим — мы продолжаем и поныне)” (газета “Известия”, 22 июля 2002 г., № 126, стр. 1).
Арина Гинзбург рассказала мне о некоторых исключительно важных сторонах организационной схемы, которую разработал Александр Ильич. Разумеется, списки тех, кто получал помощь, ни к коем случае не должны были попасть в руки гебистов. Тогда бы они замучили тех, кто помощь принял. Поэтому каждому, кого поддерживали суммами из Фонда, было повторено, что если кто-то их начнет расспрашивать, откуда взялись средства, они могут спокойно молчать, их имена в руки КГБ не попадут. Но с другой стороны, счет Фонда был открыт в швейцарском банке и Наталья Дмитриевна была обязана раз в год предоставлять в банк, чтобы быть освобожденной от налогов, точные сведения о том, кому поименно и в каком размере помощь оказана. Поэтому Гинзбург должен был позаботиться о том, чтобы хранить в тайнике все списки и записи о всех переведенных суммах, а затем переправлять Солженицыной нужные фамилии, не навлекая на получателей кар властителей. И он сумел с этой проблемой справиться. Более того, дважды (по разу в год) Алик устраивал у себя на дому пресс-конференции для западных журналистов, на которых предавал гласности суммы потраченных средств, количество политзеков, которым помогли, число их родителей, детей и супругов, получавших помощь. Выступая распорядителем Фонда Солженицыных, Гинзбург таким образом проявил потрясающие деловые качества. Помимо того, что с детства он был поэтом, одно время хотел стать актером, позже играл в спектаклях и даже стал режиссером Кимрского драматического театра, Гинзбург был одаренным организатором и менеджером.
Эта чисто благотворительная деятельность, которая в ином обществе была бы расценена очень высоко, возмутила советских чинуш. Конечно, сам Александр Ильич понимал, что ему и на этот раз несдобровать. На руках его и Арины было двое маленьких детей, но это Гинзбургов не остановило.
Вместе с тем в глазах тогдашних властей Гинзбург был опасен не только как распорядитель Солженицынского Фонда. Он часто выступал в защиту всех гонимых в СССР — борцов за религиозные, национальные, профессиональные права, тех, кто пожелал уехать из СССР, но незаконно получал отказы в этом в течение долгих лет. Это создавало нежелательное для властей мировое общественное мнение. Собравшаяся в Хельсинки в 1975 году Европейская Конференция по безопасности и сотрудничеству приняла хартию, в которой была так называемая третья корзина — правила поведения стран по соблюдению прав и свобод человека. Советские лидеры решили, видимо, что, подписавшись под Хельсинкской декларацией, они получат массу выгод в экономическом и политическом планах, а все, что содержится в третьей корзине, постараются выполнять по-своему, дурача весь мир. Хочу заметить, что СССР в то время представлял собой самое репрессивное государство в мире. Советская пропаганда постоянно повторяла, что царская власть была репрессивной и даже палаческой, однако почти за сто лет царского правления в России смертная казнь была применена 894 раза (включая кровавый разгром революции 1905 года). А всего за два года (1918 и 1919-й) одна лишь ВЧК расстреляла 8389 человек и арестовала 87 тысяч человек (сообщивший эти цифры М. И. Лацис добавлял: “ЦИФРЫ, ПРЕДСТАВЛЕННЫЕ ЗДЕСЬ, ДАЛЕКО НЕ ПОЛНЫЕ”). С годами масштаб репрессий разросся до огромных размеров. Попытки списать всё на изуверство Сталина неправомочны. Только по одной “политической статье” 5810 в стране уже после смерти Сталина было арестовано более десяти тысяч человек2 . Только с 1957 по 1985 годы по данным КГБ при Совете Министров СССР было осуждено по этой статье 8124 человека (Источник, 1957, №6, стр. 151).
Правозащитники, группировавшиеся в 1970-х годах вокруг А. Д. Сахарова, прежде всего Ю. Ф. Орлов, решили создать Комитет по проверке выполнения Хельсинкских соглашений. Одним из инициаторов создания Хельсинкской группы стал А. И. Гинзбург. В январе 1977 года почти всю группу схватили на улице Москвы и увезли в Лефортово. Гинзбург, в это время считавшийся секретарем Сахарова (это спасало его от обвинения в тунеядстве), был дома. Его домашний телефон был властями отключен, и ему пришлось выйти к автомату на улице, чтобы позвонить академику Сахарову. Как только он набрал номер сахаровского телефона, шпики КГБ схватили его, и на 17 месяцев он был помещен в следственную тюрьму. Посольство США в Москве запросило информацию по этому аресту, и советский МИД ответил, что Гинзбург, по их понятиям, служит платным агентом одного из профашистских эмигрантских центров. Почти одновременно с этими арестами был схвачен выпускник Московского физтеха Анатолий Щаранский, обвиненный в шпионаже. Волна шпиономании охватила страну.
13 июля 1978 года Калужский городской суд приговорил Гинзбурга к восьми годам лагерей строгого режима. Но нужно рассказать о том, как издевались над Гинзбургом во время следствия и предварительного заключения. В застенках его начали колоть психотропными лекарствами, чтобы заставить выдать сведения, нужные следователю. Из этого ничего не выходило, и дозы вкалываемых нейролептиков все росли и росли. По сути, врачи-изуверы убивали его. Гинзбург поседел, бриться ему не разрешали, и отросшая до пояса борода висела клочьями, он усох и превратился в старика. Видела его в то время лишь адвокат Елена Анисимовна Резникова, которая перед началом суда попросила Арину, чтобы та, если на суд придет мама Алика, принесла с собой валидол. “Зачем? — спросила Арина. — Да вдруг понадобится”, — ответила адвокат, отказавшись сообщить что-либо еще.
Когда в зале расселись присланные Органами “зрители”, занявшие все места (в зал из близких Гинзбургу допустили только мать и жену), арестованного вдруг ввели не со стороны сцены, а через заднюю дверь. Мать обвиняемого, Людмила Ильинична, плохо видела и не смогла узнать в конвоируемом старике с седой бородой, еле переставлявшем ноги и тащившем в одной руке наволочку с какими-то книгами, своего сына. А Арина узнала, закусила до крови губы, чтобы не закричать от ужаса. Этот плетущийся по проходу усохший старик был её мужем, ему было едва за сорок, но зверские издевательства изменили до неузнаваемости его облик.
Наволочка с книгами, как оказалось, была нужна Гинзбургу для особой цели. Чтобы не навлекать на Резникову неприятностей, он решил отказаться от помощи адвоката и возложить защиту на себя. Он сделал это заявление и начал вынимать книги из наволочки, чтобы использовать их при защите. Но он был слишком слаб, — в какой-то момент пошатнулся и попросил разрешения сесть. Гуманные судьи ему в этом категорически отказали. Держась за перила и раскачиваясь, Гинзбург продолжал стоять и говорить, но всем было видно, что силы оставляют его. Судья решила прервать заседание, объявив перерыв “на ранний обед” и сообщив, что приговор будет зачитан после перерыва.
Однако объявление приговора затягивалось, и задержка казалась многим зловещей. Только после пяти или шести часов ожидания двери отворились, и арестанта ввели в зал, но было видно, что тот пребывает в забытьи. Ему зачитали приговор, но вряд ли он был в состоянии понять его. Только спустя несколько месяцев, при первом свидании с Ариной Алик рассказал, что за сценой упал без сознания (отключился, как он сказал ей) и только усилиями врачей был возвращен к жизни.
Когда суд завершился, толпа друзей Гинзбурга ждала его с внутренней стороны здания. Заключенного должны были вывезти в “воронке”. Похожий на “воронок” автомобиль появился, и А. Д. Сахаров с друзьями бросились за ним, крича как можно громче, чтобы Гинзбург услышал и хоть в эту минуту понял, что его друзья здесь, что они не бросили его: “Алик, Алик, Алик…” Неожиданно двери “воронка” открылись, и все увидели ржущие морды гебэшников и какие-то бутыли в кузове. Им удалось обмануть друзей Гинзбурга, и как же было не радоваться, что удалось увлечь толпу правозащитников (а их у здания суда было не менее пятидесяти) за “подставным” автомобилем!
Отбывать наказание Гинзбурга отправили в лагерь политических рецидивистов в Мордовию. Его заставили работать в цехе, где производили зеркала, шлифовали хрусталь и стекло. Работать приходилось в атмосфере, насыщенной испарениями серной кислоты, в воздухе всегда висела стеклянная пыль. Не здесь ли истоки легочной болезни, ставшей причиной преждевременной смерти Александра Ильича?
В конце 1979 года пятерых советских политзаключенных, включая А. И. Гинзбурга, обменяли на двух советских шпионов, пойманных и осужденных в США. Сам Александр Ильич никуда уезжать не собирался и даже публично заявил, что “будь его воля, он бы ни за что не уехал из Советского Союза”.
Сначала он поселился с семьей в США, где по личной рекомендации известного в мире борца с нацистами Симона Визенталя (о чем Визенталь говорил мне в 1988 году во время наших встреч в Вене) один из наиболее известных американских организаторов публичных лекций привлек Александра Ильича к чтению лекций о сегодняшнем состоянии с правами человека в СССР. Эти лекции хорошо оплачивались, можно было бы неплохо содержать на гонорары семью и обеспечить себе хорошее будущее, но бесконечные турне изматывали силы, не оставляя времени на творческую работу3 . Через какое-то время Гинзбурги перебрались на европейский континент и обосновались в Париже, где стали сотрудниками знаменитого парижского еженедельника “Русская мысль”.
За этот период жизни Гинзбург составил бесценное наследство для всех, кто изучает и будет изучать Россию. В каждом номере талантливый журналист помещал свои статьи, обзоры, реплики на злобу дня, а с момента падения советской империи он со своими блестящими организаторскими способностями сумел наладить бесперебойный сбор информации о том, что происходит в стране. Он по полдня проводил у телефона, получая последние новости из всех уголков СССР, и в каждом номере еженедельника одна или две страницы были заняты его аналитическими обзорами положения дел в стране. Обзоры всегда назывались одинаково: “Вести с родины”. Я помню, как Наталья Дмитриевна Солженицына говорила мне, что благодаря этим обзорам их семья впервые начала получать представление о том, что творится в СССР.
Однако в начале и в середине 1990-х годов главный редактор “Русской мысли” И. А. Иловайская-Альберти стала получать всё больше средств из советских государственных источников и частных фондов, связанных с советской властью, и, видимо, под ее давлением удалила из редакции чету Гинзбургов и еще нескольких бывших диссидентов. Многие тогда предлагали Гинзбургу — блистательному журналисту и деятельному менэджеру — основать свое собственное издание во Франции. Условия — и материальные, и человеческие — были для этого благоприятными. Но Александр Ильич от этой затеи отказался. “Я не хочу перебегать дорогу тем, кто издает “Русскую мысль”, это старый еженедельник, своим журналом я могу окончательно его добить, а это было бы несправедливо”, — отвечал он каждый раз, объясняя свою позицию.
Мое личное знакомство с Аликом и Ариной Гинзбургами произошло в конце марта 1988 года. После десяти лет ожидания советские власти разрешили нашей семье выехать на Запад. 13 марта мы оказались в Вене, где американское консульство начало проверку наших документов перед выдачей визы на въезд в США в качестве политических беженцев. До этого в течение нескольких лет я печатал свои работы в парижском журнале “Континент”, и один из соредакторов журнала, Галя Аккерман, смогла получить для меня приглашение приехать в Париж для серии публичных выступлений. Приглашение было подписано тогдашним министром по правам человека Франции, и только благодаря такому приглашению, хотя и не без трудностей (никакого паспорта у меня не было, так как советские власти лишили нас гражданства, выдав вместо заграничного паспорта узенькую бумажку с приляпанной фотографией) я приехал поездом в Париж, где на вокзале меня встречали Галя Аккерман и Алик Гинзбург. Поселили меня в редакции “Континента” на верхнем этаже дома, в котором жила семья главного редактора и создателя журнала В. Е. Максимова. Вечером я приходил в редакцию, где уже был разложен диван и постелены простыни, а рано утром вставал, собирал диван, восстанавливая рабочий вид, и отправлялся на встречи и выступления. Как правило, Алик на них присутствовал, он мягко и исключительно деликатно наставлял меня в некоторых случаях, и я снова вспомнил тех политзеков, о которых писал в самом начале статьи. Общие черты исключительной интеллигентности и благородства были присущи этим людям с нелегкой, но не сломанной судьбой.
Ухаживали за мной и Алик и Галя чисто по-русски, с утра до ночи, водили меня в маленькие ресторанчики обедать и ужинать, мы проговорили за тот приезд о многом, иногда спорили, особенно с Аликом, у которого часто был свой взгляд на события и поведение людей, и слушать его было интересно и полезно. В первый же день я спросил его отчество, но он мягко по тону, но строго по форме заявил, чтобы я звал его только по имени, причем сокращенно, Аликом. С какой-то необыкновенной скоростью обычная дистанция, разделяющая людей, ранее не встречавшихся лично, испарилась, и я стал чувствовать, что барьера между нами нет. Это удивительное умение сразу заводить открытые и благожелательные отношения с человеком, близким по духу, меня тогда покорило. Годы, проведенные в бесправии в СССР, конечно, отложили своеобразный отпечаток на поведении, осторожность в словах стала нормой (не зря бытовала грустная шутка: “Слово — не воробей: поймают, посадят”), а в общении с Гинзбургом и с Аккерман я почти мгновенно отрешился от осторожности и подозрительности. Переезд на Запад означал приобщение к другой среде, в которой человек мог выражать себя так, как хотел. В Париже я получил сразу несколько гонораров за свои прошлые публикации в разных странах — по тем временам это была довольно приличная сумма. Я попросил Галю, чтобы она помогла мне купить одежду для жены и сына. Мы отправились в один из недорогих, но приличных магазинов (это был, как помнится, не французский, а английский магазин), и у меня в руках оказалось несколько пакетов с вещами, которые надо было во что-то сложить. Со всеми покупками мы пришли домой к Гинзбургам, и Алик отвел меня в кладовку, где лежала горка одинаковых серых сумок, сложенных вчетверо, а в развернутом виде имевших внушительные размеры. “Я купил два десятка этих сумок для приезжающих из России друзей, — сказал он мне, — вот видишь, несколько штук еще осталось. Бери верхнюю, она твоя. Не вздумай присылать назад, когда эти кончатся, я куплю новую стопку”. Эта замечательная сумка до сих пор хранится у меня. Она — единственное вещественное “наследие” от Алика Гинзбурга вместе с горкой газет “Русская мысль” той поры, содержавших его летопись изменения России, повернувшей, наконец-то, к демократии.
27 июля 2002 года. Фэйрфакс (США)
Георгий ВЛАДИМОВ
ЛИК МОЕГО НАРОДА?
С процесса Александра Гинзбурга
— Здесь стоит жена осужденного, — крикнул им Сахаров, — будьте же хоть раз в жизни людьми!..
И этот вскрик, столь страшный по смыслу, нисколько их не ошарашил. Тотчас нашлась с ответом девица — вертлявая и с порочным личиком, в лаконичной сверх пределов юбчонке, — в калужских кругах известная как “показательная воспитанница детской комнаты милиции”.
— Мы-то вот люди, а вы кто? — И далее уже по инструкции: — Нам стыдно за академика Сахарова.
Мы и они стояли по разные стороны ворот, из которых должны были вывести осужденного, и они реготали, ржали тем смехом, какой возникает только при виде пальца, — над чем же? Как ловко они нас провели. В руках у нас были цветы, мы хотели их бросить под колеса “воронка” с привычным уже скандированием “А-лик! А-лик!”; и эти цветы хранились в прозрачном полиэтиленовом мешке с водой и были розданы в последние минуты — и тут, кстати, выдали себя все примазавшиеся, втесавшиеся, изображавшие “сочувствующих”: от цветов они отказались, этого инструкция то ли не предусмотрела, то ли не могла позволить, даже в целях маскировки. Однако ж и они приготовили свою “новинку”.
За три дня мы привыкли, что “воронок” этот (не черный, как в песне поется, а серовато-розовый) вылетает стремительно и тут же скрывается и мчит за ним с прерывистой сиреной оперативный желто-синий газик. Но вылетел — другой какой-то, без сопровождения, с одним лишь водителем в кабине, — у нас не было уверенности, но бросили цветы и под него, все-таки проскандировали. Это и было начало их розыгрыша, а самая кульминация наступила, когда у второго “воронка” так театрально неожиданно распахнулась задняя дверка и подбежавший дружинник показал нам, что в нем везут порожние бутылки из-под кефира.
— А вы — “Алик, Алик”! Вот вы кого с цветами встречали. Подберите ваш мусор.
Уже давно истощились наши с ними дискуссии: кого мы тут чествуем цветами, чем нас не устраивает советская власть и какого нам рожна еще нужно, “борцам справедливости”. Уже послышалось — и все чаще раздавалось — слово “стрелять”, и вот некто, явно нагрузившийся, ступив с тротуара и выпятив живот, обвел наши ряды блаженным и оценивающим взглядом.
— Эх, хорошо встали! Щас бы вас всех из автомата — одной очередью.
— В своих попадешь, — сказал ему кто-то из нас. — Тут и ваши стоят, на этой стороне.
— Никогда! — воскликнула страстно “показательная воспитанница”. — Никогда мы не встанем на вашу сторону!
Свой фортель с “воронками” они могли проделывать до бесконечности, и мы двинулись восвояси — под накрапывающим дождем, по улице, закрытой для проезда всех машин, кроме оперативных. Двинулись и они — параллельно, по проезжей части, временами приближаясь и все же не смея переступить незримую, но указанную им черту, — и все ржали и выкрикивали свои оскорбления.
Вот эти гогочущие, глумливые, неподдельной злобой исковерканные лица — это он и есть, лик моего народа? Это за него — бороться нужно, внушать ему начатки правосознания, человечности? Это ради него жертвовали профессией, любимым делом Сергей Ковалев, Андрей Твердохлебов, Юрий Орлов, платили свободой, да вот и Александр Гинзбург в третий раз за решетку идет, за проволоку? Стоит ли? Нужна ли противникам нашим другая участь, они так довольны своею?!
А ведь далеким предкам их свойственно было сострадание — даже и к государственному преступнику, — как же отвердели, окаменели потомки! А что стало бы, если бы и впрямь кто-нибудь из них оказался “мягкотелым выродком”? Когда обращался к публике Сахаров с просьбой кому-нибудь выйти, уступить место жене, а публика смотрела на него из окон второго этажа — тупо, равнодушно, вовсе без всякого выражения, мертвецы, почему-то расположившиеся вертикально, — вдруг бы кто-нибудь ожил, вышел бы, уступил? Вдруг бы комендант суда, предупредительный и непреклонный, презрел свои функции и пропустил бы Арину в зал — хотя бы на время чтения приговора? Да хоть бы один из этих дружинников с выправкой строевых офицеров — нет, не провел бы под свою ответственность, а только вопрос бы задал: “Ну, может, все-таки пропустим, начальник?” Стряслось бы крушение всей системы, миропорядка? Сами бы эти люди — жестоко пострадали? Мы из литературы помним, что стало с купринским дьяконом, который не опустил свечу, но поднял ее высоко и вместо анафемы “болярину Льву Толстому” проревел ему “долгая лета” — он лишился службы и сорвал голос. Так, стало быть, анафемствовать — выгоднее, покойнее для души?..
Но вот с этими калужанами, из которых ни одного нет, у кого б хоть один родственник, хоть самый дальний, не пострадал, не загинул на “сталинских курортах”, — чего мы не поделили с ними, откуда такая ненависть?
Кончается эта улица, тенистая и короткая, и нам расходиться пора, а пленительное “а вдруг” так и не приходит. Однако ж уходят они — совершенно спокойно, с другими уже заботами на лицах, даже как будто усталые, опустошенные. Сыграв свои роли, сбросивши маски, они уже не дают себе труда ни лишнее бранное слово произнести, ни выглядеть, какими только что были.
А полчаса спустя, на другой улице, я сталкиваюсь с одним из них; мы узнаем друг друга, и я вижу два глаза, глядящих на меня с живым любопытством. А в самом деле — натасканный, надрессированный, он ведь так и не получит ответа: что же нас гнало в эту Калугу, где нас не поселяли ни в одной гостинице — и мы спали по чужим дворам по трое в одной машине, или по семь — по восемь человек в комнатке у знакомых? Что нас заставляло целыми днями выстаивать в затоптанном скверике около суда, откуда заранее, предусмотрительно убраны были скамейки, — без малой надежды хоть на минутку проникнуть в зал? И чем могли мы помочь судимому, который и видеть не мог ни нас самих, ни наших цветов?
Если хоть это ему интересно, то он уже — “выродок”. И значит, не потерян для человечества.
1см. Аннотированный каталог за 1953-1958 “5810 Надзорные производства Прокуратуры СССР по делам об антисоветской агитации и пропаганде”, издание Международного фонда “Демократия”, М. 1999, стр. 553-554.
2Эта статья гласила: “Пропаганда или агитация, содержащие призыв к свержению, подрыву или ослаблению Советской власти или к совершению отдельных контрреволюционных преступлений, а равно распространение или изготовление или хранение литературы того же содержания влекут за собой — лишение свободы на срок не ниже шести месяцев. Те же действия при массовых волнениях, или с использованием религиозных или национальных предрассудков масс, или в военной обстановке, или в местностях, объявленных на военном положении, влекут за собой меры социальной защиты, указанные в ст. 581 настоящего Кодекса (высшую меру социальной защиты — расстрел или объявление врагом трудящихся с конфискацией имущества и с лишением гражданства союзной республики и, тем самым, гражданства Союза ССР и изгнанием из пределов Союза ССР навсегда…)”
3На первые гонорары Алик купил дом в пригороде Нью-Йорка. По своей доброте он поселял в нем тех из знакомых, кто оказывался на свободе в США, но без места жительства. Сами Гинзбурги так и не сумели пожить в их доме, хотя десятки людей перебывали в нем, не платя, впрочем, ни за свет, ни за воду, ни за другие удобства. В конце концов, за неуплату дом у Гинзбурга отобрали, он потерял на этом большие деньги, но всегда с юмором вспоминал, как был американским домовладельцем.
Еще одной из первых американских акций стало издание на собственные деньги миниатюрного томика “Архипелага ГУЛАГа”. Гинзбург напечатал несколько тысяч этого тиража и всеми возможными путями засылал его в СССР.