Опубликовано в журнале Континент, номер 109, 2001
Николай БОРОВКО— родился в 1929 году в Санкт-Петербурге (тогда Ленинград). В 1953 г. окончил Ленинградский горный институт. Кандидат геолого-минералогических наук. Живет в Санкт-Петербурге.
1. Чевенгурцы
И идут без Имени Святого
Все двенадцать — вдаль.
Ко всему готовы,
Ничего не жаль …
А. Блок. “Двенадцать”
Многострадальная революция наша идет тем железным путем, где нет жалости, нет снисхождения, нет сострадания. Мы или они.
“Железный путь”, сентябрь 1918 г.1
Большевик должен иметь пустое сердце, чтобы туда все могло поместиться.
“Чевенгур” — главное произведение Андрея Платонова, а может быть и вообще самое важное из всего, что написано на русском языке в ХХ столетии.2
Территориально действие романа происходит в основном:
а) в неназванном губернском городе (надо понимать — Воронеже);
б) в Воронежской (стало быть) губернии;
в) в заштатном городке Чевенгуре.
В Воронеже проходит юность главного героя — Александра Дванова.
По Воронежской губернии, охваченной пожаром гражданской войны, он путешествует (с заданием от губкома — изучить ростки новой жизни) — сначала один, затем — со своим боевым другом Копенкиным.
Важнейший смысловой узел романа — то, что происходит в самом Чевенгуре.
Детство Дванова (в предместье Воронежа) и пребывание Сербинова в Москве описаны, в общем, во вполне реалистической манере; имеющиеся здесь элементы условности и символизма при поверхностном ознакомлении с текстом могут остаться незамеченными. По мере же продвижения от Воронежа к Чевенгуру изображаемый Платоновым мир постепенно утрачивает черты реальности, становится все более фантасмагорическим. Здесь явно нарушается даже нормальный ход времени. Достаточно условной становится и сама последовательность событий.
Некоторые герои романа (приемный отец Дванова Захар Павлович, председатель губкома Шумилин) существуют только в реальном воронежском мире. Другие — Пиюся, Жеев, Клавдюша — только в Чевенгуре. Через таких героев, как оба Двановы, Сербинов, Чепурный, Гопнер, действующих и в реальном (воронежском, Сербинов — в московском), и в условном (чевенгурском) мирах, обеспечивается сложная смысловая связь обоих миров. К последним персонажам примыкают Копенкин и Пашинцев, которых мы встречаем не только в Чевенгуре, но и в иных местах платоновского, в той или иной степени перевернутого мироздания.
Основной пружиной служит в романе кардинальная противоположность двух мировоззренческих позиций. С одной стороны — житейская мудрость бесправных “мирных граждан”: Захара Павловича, лесника, кузнеца Сотых и т. д., хорошо понимающих, какого внимания и какой осторожности требует поддержание жизни общества на началах разумности, доброты и милосердия. С другой — лихие чевенгурские ниспровергатели, переворачиватели всего вверх тормашками.
Чевенгурский кошмар именно в том и заключается, что ревком силится воплотить в реальной жизни некие “выдуманные слова”, которые сами по себе (в отрыве от необходимости их реального воплощения) вполне могли казаться достаточно привлекательными.3 “Иллюзия словосочетаний” (выражение Н. А. Бердяева) — величайший соблазн. Ниоткуда не следует, что каждому такому “словосочетанию” в самой жизни соответствует что-либо удобоприемлемое.
Большинство пишущих о “Чевенгуре”4 обычно исходят из такого примерно восприятия общей сюжетной канвы романа: платоновские персонажи — это власть на местах, “выпавшая из истории” природная коммуна (В.Чалмаев). Иначе говоря, исследователи как бы подразумевают, что действия советской власти в целом более человечны, осмысленны, целесообразны, имеют большую историческую перспективу, чем деятельность карикатурных чевенгурских перегибщиков, только компрометирующих благородное дело революции.
Вряд ли такое прочтение романа вполне соответствует воле самого Платонова. В этой статье мы попытаемся доказать, что за названной внешней сюжетной схемой угадывается некий второй, существенно иной план.
Приведенная в эпиграфе цитата из воронежского журнала, в котором публиковался Платонов, демонстрирует, каким воздухом дышал писатель осенью 1918-го года. Так что в самой ставке на оголтелый, чудовищный террор нет ничего специфически чевенгурского. Пустота сердец, отсутствие жалости и снисхождения — такой была сама жизнь. Ничего не прибавляя и не убавляя, Платонов попросту перенес в роман реальную атмосферу времени. Если немного конкретизировать слова Блока (сказать: “на все готовы”), все три эпиграфа зазвучат практически одинаково.
Итак, попробуем примерить чевенгурскую реальность к реальности исторической, и нам откроются любопытнейшие вещи.
Мы обнаружим, что в ряде случаев герои романа попросту пытаются подражать вождям революции. Скажем, “бог” из деревни Петропавловки “в обратном подобии” Ленину замышляющий сначала отнять землю, а затем раздать ее обратно. Или матрос Концов, стреляющий в кого попало, чтобы приобрести в себе “чувство обязанности воевать за пострадавших от его руки”…— разве в действиях советской власти была сколько-нибудь иная логика?
Пойдем дальше. Главному герою романа нравится книга бандита-писателя Мрачинского. Тот глядит на человека, как обезьяна на Робинзона. Если вновь обратиться к реальности, то самого известного из бандитов-литераторов долго искать не придется: это, несомненно, Борис Савинков (псевдоним В.Ропшин), не то что художественная проза — даже мемуары которого5 написаны, пожалуй, и вправду, с точки зрения обезьяны. Выходит, тот, кто намерен завести самые справедливые в мире общественные порядки, должен сначала пройти испытание на профпригодность: достаточно ли у него пустое сердце, достаточно ли обезьяний, нечеловеческий взгляд на соотечественников?6
Примерно так же обстоит дело с осмысленностью, целесообразностью совершаемых чевенгурцами действий и их исторической перспективой.
Председатель Чевенгурского ревкома Чепурный и его сподвижники спешно строят коммунизм в своем отдельно взятом городишке и даже не сомневаются, что достигли в этом немалых успехов, сделали много больше, чем полагалось по Марксу. Впрочем, этим “марксистам” определенно чужды и Маркс, и его “страшные книги”— “лучше бы и не писал”. Чепурный прямо советует Прокофию не думать по науке: “Наука еще не окончена, а только развивается, неспелую рожь не косят”.7
А реальные кремлевские мечтатели — тоже ведь “марксисты”! — разве они рассуждали иначе, когда раскочегаривали свою пролетарскую заваруху не в сaмой развитой капиталистической стране (где этой заварухе полагалось бы вызревать по Марксу), а в отсталой стране, где и пролетариата, считай, не было?8
Природу революционного энтузиазма Платонов вскрывает с беспощадной горечью: в “узком и бедном” уме Дванова “встала детская радость забивать гвозди в стены, делать из стульев корабли и разбирать будильники, чтобы посмотреть, что там есть”; герой “доволен, что в России революция выполола начисто те редкие места зарослей, где была культура”.9 Механизм предельно прост: бунт против чего-то конкретного в данном воплощении культуры в конце концов оборачивается бунтом против культуры вообще.
Ну как тут не вспомнить замечательное щедринское: “Въехал в город на белом коне, сжег гимназию и упразднил науки.… История прекратила течение свое”! У Щедрина-то ведь речь тоже шла об одном, отдельно взятом городишке.
А что у Платонова?
Да всё то же! Опасения Копенкина, что неграмотные своим большинством постановят отменить грамотность, упразднить науки. Отмена истории — “Чепурный не вытерпел тайны времени и прекратил долготу истории срочным устройством коммунизма в Чевенгуре”. Теперь он так и разъясняет ситуацию: “У нас всему конец. — Чему конец-то? — Да всемирной истории — на что она нам нужна”.
Всё это параллели с сатириком давнего прошлого. Но вот и современность.
Читая лозунг: “советский транспорт — это путь для паровоза истории”, Дванов представляет себе “хороший паровоз со звездой впереди, едущий порожняком по рельсам неизвестно куда”. Заметим: порожняком, неизвестно куда… А ведь речь-то идет о словах Маркса: “революция — локомотив истории”. Выходит, паровоз революции пыхтит вовсю, а история движется “неизвестно куда”, а то и вовсе стоит на месте!10
Прямые параллели Чевенгур — Кремль многочисленны, прозрачны и весьма красноречивы. Точь-в-точь так же, как чевенгурский ревком, устроившийся в храме и немедленно заявивший об отмене христианской цивилизации, поступила и реальная большевистская верхушка, вопреки протестам патриарха Тихона обосновавшаяся в московском Кремле и закрывшая туда доступ верующим.
Чевенгурский ревком и вовсе поместился не просто в храме, а в кладбищенской церкви. Вот только слова над входом “Приидите ко мне все труждающиеся и обремененные и аз упокою вы” “перемазать по-советски!” чевенгурцам не удалось: не придумали подходящей замены. Не беда: ко времени написания “Чевенгура” Красная площадь уже сделалась кладбищем…11
Многие и многие параллели такого рода мы обнаружим в романе. И это дает нам основание полагать, что “Чевенгур” — своего рода “зеркало русской революции”. Что здесь, как и у Салтыкова-Щедрина, дела и беды России спроецированы на некий захолустный городишко. Но тогда, по той же аналогии, и отдельные персонажи должны обнаружить некоторые черты сходства с теми или иными реальными историческими лицами.
Проверка этого предположения увлекла автора данной работы, и он внезапно нашел, что даже имена целого ряда героев романа оказались “говорящими”.
Подтверждению этого открытия и посвящена статья.
2. Пиюся
Начнем с председателя чевенгурской ЧК. Это — гуманист. Его девиз: “пока человека не кончишь, он живет дурОм”. И своей должностью, и многими другими особенностями Пиюся сильно напоминает Железного Феликса. По профессии Пиюся — каменщик. Но ведь и несостоявшийся ксендз Дзержинский принадлежал к церкви Святого Петра, а греческое “Петр” означает “камень”.
Платонов заметно неравнодушен ко множеству добродетелей, украшающих Пиюсю и его прототипа. Первый же эпизод, где Пиюся жарит картошку на воде, отсылает к известным легендам о скромности Дзержинского, который тоже отказывался от картошки, жаренной на сале, и требовал — на воде, и для себя и для всего состава ЧК.12 Чтобы мы меньше сомневались, писатель сообщает, например, исторически точную и весьма красочную деталь операции по изгнанию “остаточной сволочи”13 — выдворению в 1922 году за рубеж двухсот деятелей культуры (и в жизни и в романе — под страхом смертной казни в случае возвращения). Пиюся сам решал, сколько пар подштанников и сколько носовых платков следует брать с собой каждому изгоняемому.
Попробуем теперь понять, что означает имя нашего героя. В.И.Даль в статье “пиявка”(!) упоминает весьма созвучные имени героя словесные формы “пиюка, пиюха” (курское наречие) — “пьяница”. Мы вправе вспомнить весьма красноречиво опухшую физиономию Рыцаря Революции. Да и Бердяев видел мутные глаза Дзержинского, который лично его допрашивал. А вот, кстати, кое-что и о рыцарстве. “Пожилые, щербатые личности буржуев превращали терпеливого Пиюсю в уличного бойца: при встречах … Пиюся не один раз бил их кулаками, а те молча утирались…”. В самом деле, какие там еще нежности разводить с классово чуждым элементом?! Подумаешь: арестованный, пожилой, светило! Еще не хватало, входить во всякие подробности!
Иначе говоря, на первом же примере мы выясняем, что имя персонажа определенным образом отражает как его служебные функции, так и образ жизни.
3. Пашинцев, Фуфаев, Кирей
С высшими руководителями Красной Армии, кроме Копенкина (о котором речь впереди), ассоциируются три чевенгурских персонажа: Пашинцев, Фуфаев и Кирей. Наибольшее внимание уделено Максиму Степановичу Пашинцеву, который хранит в своем ревзаповеднике “революцию в нетронутой геройской категории”. Мы знакомимся с Пашинцевым в 1922 году 14, когда ему 37 лет. По этому признаку и по значению военачальника в Красной Армии середины 20-х годов он более всего напоминает М.В.Фрунзе.
С помощью измены Пашинцев “низко удален” из ревзаповедника, который затем переделывают в совхоз15, для чего на одного Пашинцева бросают сто человек конницы с трехдюймовкой. По-видимому, в такой форме роман отражает события 1925 года, когда нарком по военным и морским делам Фрунзе в определенной степени сделался соперником Сталину16. Помнится, затем наркомвоенмор умер при чрезвычайно странных обстоятельствах и его место занял сторонник Сталина К.Е.Ворошилов.
Слова “низко удален” в самом по себе контексте романа выглядят излишне торжественными, мало оправданными, но становятся ювелирно-точными при сопоставлении с судьбой реального исторического лица. После сравнительно недавнего скандала с “Повестью непогашенной луны” Б.Пильняка, пока сохранялись хоть какие-то надежды на опубликование “Чевенгура”, Платонов просто не мог выразиться сколько-нибудь отчетливее.
Отзыв Клавдюши о Пашинцеве: “чистый — шершавости в нем нет” — говорит о качествах вроде прямолинейности, честности, искренности, порядочности. Качествах абстрактно-привлекательных, но абсолютно неуместных у такого политического деятеля, каким должен быть генсек. В свое время мы узнаем, кто такая Клавдюша, и поймем, что ее отзыв нужно воспринимать очень серьезно.
Проверим теперь наши догадки по В.Далю. Согласно его словарю, “пашина” — шкура с брюха животного, “она тонка, плоха, непрочна”, “на подошву не годна”. Итак, мы видим, что в самой фамилии героя, как и в приведенном отзыве Клавдюши, констатируется тот факт, что расчеты на Фрунзе-генсека не были достаточно основательными.
Экстравагантный наряд Пашинцева (только кираса и забрало) — “форма новой политики”. Костюм этот действительно в чем-то созвучен НЭПу и одновременно напоминает о том, как в разоренной дотла стране воспринимались планы Фрунзе по модернизации армии, созданию бронетанковых войск и развитию авиации.
Намного менее интересны писателю Фуфаев с Киреем. Фуфаев — человек “свирепого вида, когда смотреть на него издали, а вблизи имел мирные, воображающие глаза”. Упомянуты и “забытые военные подвиги” героя — Гопнер удивляется: за что Фуфаеву дали два Ордена Красного Знамени? С насмешником Гопнером мы познакомимся позже, а в Фуфаеве угадывается С.М.Буденный с его непомерными усами.
“Кирея”, по В.Далю, — в южнорусских говорах “широкий чекмень с застежками”. Соответственно этому в лихом пулеметчике Кирее можно угадать К.Е.Ворошилова, красующегося, где только удастся, в псевдострелецком красноармейском наряде. Чекмень, таким образом, подобно гоголевской шинели, замещает здесь самого героя.
Уже упоминалось, при каких обстоятельствах Ворошилов сменил Фрунзе. В полном соответствии с этими обстоятельствами и Кирею было “доверено хранить Чевенгур и весь коммунизм в нем”. Лучшей кандидатуры на этот пост просто нельзя вообразить. Потому-то Кирей и засыпает “со спокойствием прочного победителя”. На собрании коммунистов он слушает “шум в своей голове и ожидает оттуда думы”. Но на высоком посту Кирея легко подменяет Чепурный. Не исключено, что это еще одно напоминание о несостоявшихся планах Зиновьева и Каменева сделать Сталина наркомвоенмором.
4. Жеев и Гопнер
“Пожилой большевик Жеев, потолстевший, благодаря гражданской войне” очень напоминает Г.Е.Зиновьева. Приведенный текст — чуть ли не дословное воспроизведение свидетельства Ю. Анненкова17. “Любимые товарищи” жили зажиточно — даже лучше, чем в дореволюционное время: Григорий Зиновьев, приехавший из эмиграции худым как жердь, так откормился в голодные годы революции, что был даже прозван “ромовой бабкой”.
Именно Жееву поручено сочинить лозунг, приглашающий в Чевенгур всех желающих, и “он выдумал символ, слышанный однажды на военном митинге в боевой степи”. Природа творческих удач Жеева отсылает нас к следующему историческому высказыванию: “написаны мною, но вдохновлены целиком тов. Лениным”, — так говорил Г.Зиновьев, большевик номер три ( после Ленина и Троцкого), по поводу текста условий приема в Коминтерн, принятых в августе 1920 года.
Что же до этимологии имени, — типичное для публикаций того времени сокращение фамилии Зиновьева “З-ев” формально читается как “Зэев”, что почти буквально совпадает с фамилией персонажа.
Слесарь Федор Федорович Гопнер — маленький, “сухожильный человек”; от него остались только “кость да волос”. Его жизнь сжалась в одно “сосредоточенное сознание”, страсть “голого ума”. Мы полагаем, что подобная характеристика в наибольшей степени приложима к Карлу Радеку. Вероятно, именно так и воспринимал его в 1928 году “троцкист” Платонов. Нужно учесть также остроумные, рискованные и прямо-таки крамольные реплики Гопнера, развлекающие собрание коммунистов.18 Несмотря на всю ожесточенность внутрипартийных столкновений середины 20-х годов, Радек своей одержимостью и остротой ума — может быть, единственный — ухитрялся сохранять симпатии многих представителей обеих противостоящих группировок. Отчасти это чувствуется и в романе.
Не затрагивая остальных второстепенных персонажей, обратимся к главным героям романа.
5. Дванов — Сербинов
Важная, практически всеми исследователями признаваемая особенность “Чевенгура” — роман этот в значительной мере автобиографический. Несомненны отчетливые параллели в биографии Александра Дванова и самого Андрея Платонова в пору его романтической молодости.
Для становления личности обоих — и литературного героя и его прототипа, если считать таковым самого автора романа, — важно начало трудовой деятельности и того и другого “по технической части”, в том числе на железной дороге и в воронежских железнодорожных мастерских.
В период боевых действий в Воронежской губернии центральное место в жизни обоих занимает поездка во фронтовой Новохоперск — с партийным поручением (Александр Дванов), с оперативным заданием от редакции “Известий Воронежского укрепрайона” (А. Платонов — летом 1919 г.). Узнаваем Платонов и в словесном портрете Александра Дванова.
Особое место занимает в романе припартийный интеллигент Симон Сербинов. На фоне чевенгурской фантасмагории он — единственный обыкновенный, реальный, с доступными пониманию подробностями человек. Единственный, кого, как говорится, можно потрогать руками. У Сербинова не получается “быть преданным и доверчивым к своему обычному революционному делу”. И именно ему отведена роль своеобразного ревизора чевенгурских свершений.
Сербинов высказывает самые сокровенные, самые горькие мысли Платонова о первых одиннадцати годах советской власти. Хоть какой-то шанс протащить через цензуру эти страшные обличения режима дает Платонову довольно наивный, с сегодняшней точки зрения, но, видимо, вполне осмысленный в ту пору прием. Представляя Сербинова читателю, автор четырежды повторяет — очевидно, специально для цензоров — совершенно чуждый его великолепному языку казенный агитпроповский штамп “разложение” (ехидно заметив, однако, что “ум при разложении выделяет истину”).
Расчет чрезвычайно прост: по нехитрой пропагандистской алгебре, критика со стороны отрицательного персонажа — это почти что одобрение, тем более, когда прямого одобрения ждать неоткуда.19 (Ранее тот же прием реализован в “Сокровенном человеке”, где крамольные мысли высказывает диссидент Пухов — “ветер, дующий мимо паруса революции”. Глухие отголоски той же линии поведения Платонова в цензурных джунглях слышны в репликах радикала Жачева (“Котлован”), но там же (и теми же устами) припечатано: “не сметь думать что попало!”.)
Не менее, чем трезвый бестрепетный ум Сербинова (“цинический ум” — снова аппетитная кость цензору), писателю дорогa человечность его героя. Платонов сразу же сообщает нам, что Сербинов “очень усталый, несчастный человек с податливым быстрым сердцем и циническим умом”.
Есть ли коммунизм в Чевенгуре? На этот вопрос Степан Копенкин ждет ответа от Александра Дванова. Но Дванов уже забыл, зачем прибыл в Чевенгур, зато в исчерпывающем виде оценку происходящего в городке дает Сербинов.20 Он прибывает в Чевенгур примерно через 10 лет после революции. Хронологически это зафиксировано и в изменении возраста Якова Титыча, и в указании на то, что оставленную Двановым ради выполнения своего революционного долга Соню Мандрову Симон Сербинов встречает в Москве 10 лет спустя.
Дванов и Сербинов — чуть ли не единственные подходящие друг другу собеседники, способные не на привычную чевенгурскую околесицу, а на достаточно откровенный и деловой разговор о местных делах. В целом, Сербинов тесно связан с Двановым единой сюжетной нитью, он как бы отдельно и не существует. По отношению к Дванову это персонаж отчетливо не самостоятельный.
Примирить сказанное проще всего, допустив, что Дванов и Сербинов — одно и то же лицо в разные периоды жизни; диалог же между ними — мысленный. Их разговоры — это воспоминания Симона Сербинова, его переоценка бесшабашной революционной молодости, суждение обо всем своем сумасшедшем поколении, поколении ровесников века.
Имя Симон наполнено смыслом. В переводе с древнееврейского оно означает “испытатель, оценщик” (как раз — ревизор). В Библии это имя первосвященников, защитников веры, двух апостолов, в том числе — первое имя апостола Петра. Если наша ассоциация верна, уместно заметить, что писатель таким способом напоминает своим героям о неотвратимости Высшего суда их делам — суда, так сказать, с точки зрения вечности.
Не менее значимой представляется и фамилия персонажа. Она очень созвучна прозвищу Юрия Крижанича: знаменитого сторонника славянского единства по причине его этнической принадлежности называли Юрием Сербениным. Примерно за 250 лет до Чевенгура Крижанич горячо обличал дикость и отсталость московитов, призывал их учиться трезвости, справедливости, заботиться о чувстве собственного достоинства — и личного и национального. После него подобных наблюдений о нас не было более ста лет. Книгу Крижанича читали при дворе Алексея Михайловича, Федора Алексеевича, читали ее и сподвижники Софьи (Медведев, кн. Василий Голицын). При Федоре ее даже собирались напечатать.21
Своей страстностью обличения Сербинова очень близки к книге Крижанича, а в некоторых деталях созвучны и по смыслу. Вспомним теперь, что Сербинова мы отождествляем с Двановым, а Дванова — с самим автором романа. Что же, позиция Платонова настолько не соответствовала общему настрою “доверчивого энтузиазма”, что ему и правда впору было ощущать себя иностранцем, вроде Крижанича.
6. Копенкин — Луй
Один из главных героев романа — боевой друг Александра Дванова, командир отряда полевых большевиков имени Розы Люксембург, Степан Ефимович Копенкин. Помимо признания автобиографичности Дванова в литературе, посвященной “Чевенгуру”, время от времени встречается мнение о том, что Копенкин несколько напоминает Л.Д.Троцкого. Пожалуй, это справедливо.
Многое в романе подтверждает идентификацию Копенкина и Троцкого, председателя Реввоенсовета республики, оседлавшего грозную Пролетарскую Силу и бестрепетно направляющего ее на сокрушение врагов революции.22 Вспомним хотя бы одержимость Копенкина идеей мировой революции, его призывы к экспорту революции, к походу на Индию и т.д. Не забудем также, что судьбу Фрунзе не в последнюю очередь решило то, что он был явным сторонником Троцкого, а, как мы уже договорились, фигуру Фрунзе в романе олицетворяет Пашинцев.
Копенкин и Пашинцев въезжают в Чевенгур рядом.23 Заметим, что Пашинцев носит отчество Степаныч, намекающее на то, что он Копенкину как бы сын (так сказать — “сокол Копенкина”). Именно Копенкин доставляет Пашинцеву “пакет от товарища Троцкого” (единственное упоминание Троцкого в романе). К подобной увязке героя романа с историческим прототипом “через почту” писатель прибегает не раз.
Посмотрим на проблему и с другой стороны. Начиная с 1917 года и до наших дней многие, весьма многие, указывают на непропорционально большой вес “инородцев” и в революционном процессе, и в революционных органах власти. Касается это всех иностранцев (венгров, поляков, финнов, латышей), но в первую голову — евреев.24 И открывает список “злокозненных” революционеров-евреев, разумеется, именно Троцкий.
Действие неоконченной “Страны негодяев” Сергея Есенина разворачивается примерно в тех же местах, где странствуют Копенкин с Двановым, — и примерно в то же время. В главном же герое Есенина — Чекистове — угадывается многое от Троцкого. В указанном смысле характерен диалог:25
Чекистов:
… народ ваш сидит бездельник,
И не хочет себе помочь.
Нет бездарней и лицемерней,
Чем ваш русский, равнинный мужик!..
То ли дело Европа?..
Замарашкин:
Слушай, Чекистов!
С каких это пор
Ты стал иностранец?
Я знаю, что ты еврей,
Фамилия твоя Лейбман,
И черт с тобой, что ты жил
За границей …
Все равно в Могилеве твой дом.
Чекистов:
Ха — ха
Нет, Замарашкин!
Я гражданин из Веймара
И приехал сюда не как еврей,
А как обладающий даром
Укрощать дураков и зверей.…
Странный и смешной вы народ!
Не углубляясь в проблему “инородцев” (мимоходом здесь все равно ни в чем не разберешься!), попытаемся выяснить, к каким особенностям деятельности Троцкого привлекает наше внимание Платонов.
Троцкий в большей степени иностранец, нежели остальные эсдеки, в 1917 году прибывшие в Россию из длительной эмиграции. Те хоть занимались российскими делами вынужденно, не будучи прислоненными ни к чему другому. Троцкий же — особенно международной, космополитической закваски (у Копенкина лицо “международное”). Он с головой уходил в дела немецкой социал-демократии. Там он был идеологически ближе всего к Францу Мерингу и Розе Люксембург.
Есенинскому Замарашкину самым важным кажется еврейское происхождение Чекистова-Троцкого. В действительности же, главное открыто называет сам Чекистов: “ Я гражданин из Веймара/И приехал сюда не как еврей,/А как обладающий даром/Укрощать дураков и зверей…”. Заметим, это позиция не одного лишь Чекистова и не одного лишь Троцкого. Это взгляд Ленина и всей грамотной части большевиков — это господствующее умонастроение затронутой просвещением России.26
В этой связи можно смело утверждать, что “иностранец” Копенкин в этом своем качестве представляет не одного лишь Троцкого, но всеобщее явление, некую российскую общественную традицию — целые поколения россиян, их духовные и политические искания. Для очень многих из них была характерна удивительная готовность воспламеняться словом, занесенным из-за рубежа; словом, грубо выдранным из живого исторического, социального и культурного контекста, а потому словом заведомо искаженным, неуместным, ложным, тлетворным.27 Отсюда же и насаждаемый Копенкиным дурацкий, совершенно чуждый населению культ Розы Люксембург.28
Для адекватного отражения в романе идеи об этой роковой ущербности российского общественного сознания Копенкин и должен быть вот таким типичным великороссом — с соответствующим именем и с плачем его матери (читай: Матери-Родины): “Опять себе шлюшку нашел Степушка. Опять мать оставил одну — людям на обиду”.
С этнически озабоченными замарашкиными большевикам все же приходилось считаться. Именно поэтому Троцкий не стал наркомом внутренних дел, держался несколько в тени при расправе с церковью, а на переднем плане красовался “этнически безупречный” Калинин.
Демонстрировать ущербность преобладающего течения в российском общественном сознании могло только лицо первого ранга с большим политическим влиянием. Таким лицом, несомненно, и был Троцкий-Копенкин.
Троцкий, по свидетельству многих видных коммунистов, “большевик номер два”, “истинный революционер”. Копенкин — кумир Александра Дванова. Да и сам Платонов пишет о нем с явной симпатией29 — “плетется в хвосте у троцкизма”, как это будет называться в скором времени.
Идеи, интересы и обстоятельства, ввергнувшие российское общество в гражданскую войну, во многом были временными, преходящими. Значительно более устойчивой, унаследованной, может быть, от XVII века и даже более давних времен, была непримиримость двух ориентаций — западнической и почвенной. Она раскалывала каждый из противостоящих лагерей и объективно в совершенно фантастических сочетаниях делала единомышленниками самых непримиримых общественных деятелей.
Копенкина, например, не устраивает, что “здесь у иного в ухе серьга”. Наверняка, это подлинные слова западника Троцкого, враждебного любым проявлениям российской дикости и азиатчины. И в этом Лев Давидович солидарен не только с Лениным и Горьким, но, решимся произнести, — с Аполлоном Аполлоновичем Аблеуховым из “Петербурга” А.Белого30, а также с Буниным, Милюковым и т. д. Ту же серьгу и в том же контексте мы обнаружим в “Других берегах” В.Набокова: “большевистский часовой, колченогий дурень с серьгой в одном ухе”.
В данном рассуждении не играет роли, что знали и чего не знали Троцкий и Набоков о функциях этой самой серьги, например, у донских казаков. Мы говорим о самом нутре Троцкого, об окрестностях его подсознания. Вряд ли он всегда так же откровенен, как его двойник Чекистов в приведенном диалоге с Замарашкиным. Скорее наоборот, в такой степени он раскрывается очень редко: интересы мировой революции оправдывают любые выверты агитпроповского облапошивания. Вот Троцкий, как шустрый зазывала при борделе, расхваливает мужикам Ленина, сравнивая его с Марксом: у “нашего крестьянского “Ленина” ничего европейского”, все — наше, все — мужицкое.31
У стареющего Копенкина ко времени написания романа (или, что примерно то же самое, — к моменту приезда Сербинова в Чевенгур, то есть к 1927-1928 гг.) обнаруживаются разочарование, усталость, чувство одиночества и намерение покинуть Чевенгур: “в открытом поле” ему “было лучше”; “стареющий человек… бродит один”; “скоро отбуду отсель”; “тут зараза, а не коммунизм. Пора тебе ехать, товарищ Копенкин, отсюда — в даль”. Однако Копенкин так никуда и не уезжает, просто затихает где-то.
В то же время имеется некий Луй (почти что Лев — вспомним имя Троцкого) — не единомышленник, а именно двойник Копенкина, выступающий в ревкоме с той же критикой чевенгурской действительности, с теми же призывами к непрерывности революционного процесса, к экспорту революции, с теми же мечтами о завоевании с помощью Балтийского флота далеких южных стран.
Со своим двойником Луем Копенкин посылает письмо Александру Дванову. Может быть, это обращение Троцкого к партийной молодежи, призванной по совести оценить: двигается ли страна к светлому будущему или катится в пропасть? Типичный пример поразительного предвидения А. Платонова — прощальная реплика Луя чевенгурской команде: “Жив буду — всякого из вас припомню”— словно писатель уже тогда знал, что напишет Троцкий в изгнании о своих бывших соратниках.
Эти два героя, вероятно, соответствуют (как и в случае с Двановым — Сербиновым) трансформации реальной личности Троцкого: энергичного, деятельного Степана Копенкина сменяет ото всего оттертый, обмякший Луй.
7. Чепурный
На очереди у нас глава Чевенгурской коммуны — Чепурный.32 В начале повествования он — председатель Чевенгурского ревкома, ему пишет письмо Ленин (опять для указания на содержательные параллели использована почта). Что такое коммунизм, Жееву за Ленина отвечает тот же Чепурный. Он — “монголец на лицо”, из-за чего зовется Японцем, и предполагает, что его и в Кремле называют Японцем.33 Как мы видим, указания на кремлевского мечтателя, включая его монголоидный облик, достаточно прозрачны.
Однако в конце повествования (“десять лет спустя”!) Чепурный — точно также главный в Чевенгуре, хотя он уже — не Советская власть и “наблюдает по ошибке”. Не упоминается теперь и кличка “Японец”. Зато легко узнается будущий Отец народов, который, к примеру, делает глиняный памятник Прокофию, причем памятник, похожий сразу и на Чепурного.34
Получается, что суть кремлевской свистопляски 20-х годов видится писателю в поражении Троцкого, сторонником и почитателем которого был (по крайней мере — в молодости) и сам Платонов, и в торжестве партбюрократии, олицетворяемой для него, как и для всех троцкистов, Бухариным. Потому-то автор “Чевенгура” чуть ли не пренебрегает такими подробностями, как смерть “самого человечного” и воцарение на освободившемся престоле “осетина с широкой грудью”. Таким образом Платонов по-своему воплощает в романе известную формулу Анри Барбюса “Сталин — это Ленин сегодня” и в своем чевенгурском мире заменяет этих двоих одним персонажем.
Фамилия “Чепурный” не менее содержательна, чем рассмотренные выше. По В.Далю, слова “Чепурной, чепорный, чепуриться” родственны в том числе слову “цапать” — спешно хватать, вырывать силой, красть. Так что фамилия вождя явно напоминает о том, каким образом большевики оказались у власти (“спешно устроив коммунизм”); о том, как они относятся к институту собственности, как решают возникающие в стране проблемы. В последнем смысле поведению большевиков противопоставляется рекомендация Платонова (вымышленного писателя Арсакова) “держать действия в ущербе”.
Прилагательное “чепорный” означает также ломливый, с заученными приемами. Конечно, успех публичного политика в значительной степени — успех актера. Применительно к Сталину эту тему рассмотрел А. В. Антонов-Овсеенко.35 Но вряд ли как актер уступал своему преемнику и Ленин.
В романе обнаруживается известная иерархия персонажей, выстроенная, скорее всего, по степени авторского интереса. Высшая категория — Копенкин, Пашинцев, Гопнер. Платонов полностью называет фамилию, имя и отчество каждого из них. Далее — те, кому даны лишь имя с фамилией (или фамилия с кличкой) — Александр Дванов, Симон Сербинов. Представителям следующей категории даны только фамилии — Мрачинский, Жеев, Фуфаев. И наконец — какие-то клички, вроде собачьих, — вдобавок к имени (Мишка Луй) или самостоятельно (Кирей, Пиюся).
Таким образом, уже самое имя может отражать утрату персонажем статуса — как было, например, когда Копенкин из высшей категории перешел в самую последнюю и превратился в Мишку Луя. Герой же данной главы в этой иерархии перемещается из второй категории в третью. Или же существуют два героя: Чепурный-Японец (Ленин) из второй категории и просто Чепурный (Сталин) — из третьей.
Кроме отмеченных ранее, в романе существует множество сближений Чепурного с Лениным и Сталиным. Опуская детали, просто перечислим наиболее важные из них.
Ленин. “Готовность разрушить весь благоустроенный мир”; Чевенгур — воплощение идеи именно Чепурного; Чепурный цитирует Ленина — дьявольски трудно управлять государством; Чепурный отдает распоряжение ликвидировать нетрудовые элементы (идея осуществляется Пиюсей); нормальная трудовая деятельность заменяется бестолковщиной субботников, причем все это объявляется “великим почином”; Чепурный одобряет символ Чевенгура, придуманный Жеевым; Чепурный борется с бюрократизмом, принимает трудное решение — стрелять в рабочих (“жилять пролетариат”); в 1922 г. он ликвидирует ЧК; по устному приказу Чепурного осуществляется изгнание “остаточной сволочи”…
Сталин. У Чепурного “слабый нос” (это примерно то же самое, что про Муссолини или Хрущева вместо прямолинейного “лысый” иронически сказать “кучерявый”); у него “шинель дезертира”; “он помнит про свой низкий ум, он учится думать при революции”; “да думать ему и незачем — ему все ясно”; “он бормочет на партсобрании, не умеет думать молча”; “он ничего не читал, в том числе — и Маркса”; в споре Прокофия с Луем он чувствует коренную правду Луя, но не поддерживает его36; “он назначает Кирея сторожить коммунизм”; к нему же относится всё, что касается любовного треугольника Чепурный — Клавдюша — Прокофий (об этом — в следующей главе). И наконец, Чепурный помнит Клавдюшу девочкой…
8. Прокофий. I
У Прокофия обнаруживается множество черт сходства с Николаем Бухариным. У него “постыдный нос”, по выражению Копенкина (вспомним бухаринский нос “уточкой”) и “черные непрозрачные глаза”. Он член партии с августа 1917 года37 и главный специалист по теории Маркса (заметим: Бухарин — ведущий теоретик партии), хотя соратники не склонны переоценивать его квалификацию: “подлежащее знает, а сказуемое позабыл”.
Далее. Писатель отмечает, что для справок Прокофий пользуется школьным задачником по арифметике Евтушевского, написанным в середине XIX в. Отец же Бухарина, подобно И.Н.Ульянову, преподавал математику — разве что был чуть ниже чином. Упомянутое в примечании6 столкновение Прокофия с Пиюсей: “я тебя пулей сквозь знамя найду!”, видимо, соответствует событиям 1919 года. Тогда напуганный размахом террора Бухарин настаивал на ограничении полномочий ЧК в отношении смертных приговоров и был направлен Лениным в коллегию ВЧК с “правом вето”.38
Прокофий думает за Чепурного, да и все вопросы решает сам — и за вождя, и за весь чевенгурский ареопаг. Но кроме служебных отношений Прокофия с Чепурным связывает весьма своеобразный любовный треугольник. Героиня этого треугольника — Клавдия Парфеновна Клобзд, соответственно ласково именующаяся поклонниками то Клавдюшей, то Клобздюшей. Она не супруга Чепурному (супруг у них нет), а сподвижница. Прототипы двух героев треугольника названы, тем самым определяется и героиня. Это Надежда Сергеевна Аллилуева.
Прежде чем перейти к страницам, посвященным этому треугольнику (а обойти их просто невозможно), нужно напомнить, что мы читаем роман, который в политической своей части — в части, привязанной к конкретным историческим лицам и событиям, является не просто памфлетом, но памфлетом, совершенно беспощадным. Не забудем: только что разгромлена партийная группировка, которой Платонов явно сочувствует, с которой связано его окружение (Пильняк, к примеру). Главу этой группировки уже устранили из политической жизни, а скоро вышвырнут и из самой страны. Нужно ли удивляться тому, что за сюжеты выбирал писатель и какими красками их живописал!
Конечно, Москва говорила об этом треугольнике, наверняка ходили и анекдоты, в том числе — похабные. Иначе сомнительно, чтобы писатель вообще поднимал эту тему в таком объеме и в такой форме. Платонов обращался к современникам, говорил на понятном им языке. Так уж получилось, что знакомимся с этим текстом мы, не имеющие представления о соответствующей части городского фольклора. Вряд ли что-нибудь сохранилось и в анналах ГПУ. Сюжет слишком опасный, чтобы доверять его бумаге, разве что — иносказательно, туманными намеками. Скорее всего, эту фабулу глушили и в письменных донесениях и в протоколах. В такой, едва уловимой, увиливающей форме молва и приходила к будущему корифею всех наук.39 Что же касается остальных двух героев, то их по-настоящему эта молва не достигала. Судя по словам и поступкам этих двоих, от них все это просто отскакивало как горох от стенки. И то сказать, у большевиков супруг нет, есть только сподвижницы.
Начнем с яркого рассказа (притчи) о значительно более позднем эпизоде. Война. Видимо, 1944 год. Отцу народов, следовательно, 65 лет. “Начальник Генерального штаба… А. М. Василевский показал И.В.Сталину целую папку кляуз на генерала армии И. Д. Черняховского. Речь в них шла о том, что у него много женщин. — Что будем делать? — спросил Василевский. — Что будем делать? Что будем делать? — задумался Сталин. — Будем завидовать !” 40 Всем хороша шутка — особенно тем, что это совсем не шутка. Ради исторической фразы Сталин пошел на замечательный трюк. Он открыто заявил о том, что именно думает и чувствует по данному поводу.
В 1934 году умеренно трезвый Сталин позвонил Бухарину: “Николай, я тебя поздравляю! Ты и в этом меня переплюнул!” — “В чем?” — “Хорошая жена, красивая жена, молодая — моложе моей Нади!” Бухарин только что женился на молоденькой Лариной (это его третий брак), а Н. С. Аллилуевой уже два года как не было в живых. Ситуация такова, что Бухарин не стал уточнять, в чем еще он имел неосторожность переплюнуть любимого вождя.41
8 ноября 1932 года сидели у Ворошилова по поводу 15-летия Октября. Н.С.Аллилуева отказалась пить за Берию. Сталин, сидевший напротив, настаивал, грубил, оскорблял, швырял ей в лицо через стол окурки и апельсиновые корки. Прошло несколько часов и Н. С. Аллилуевой не стало.42
А.М.Ларина, описывая эту сцену со слов мужа, сидевшего рядом с Аллилуевой, не упоминает о главном — о тосте за Берию. Действительно, иное умолчание красноречивее многих слов! Скорее всего, заботясь о своей молодой жене, Бухарин обошел в рассказе эту чрезвычайно опасную тему. А время для Берии было очень горячее. В октябре 1931 года он стал первым секретарем ЦК Грузии, на очереди была следующая ступень — в Москву. Так что в конце 1932 года и для самого Берии, и для Сталина было очень важно, кто пьет за Берию на посиделках у Ворошилова, а кто не пьет.43
Аллилуева не раз, забрав детей, уходила от Сталина. Незадолго до смерти говорила, что, кончив Промакадемию, переедет к родственникам.44 При ее жизни Бухарин был частым гостем на сталинской даче в Зубалово. Однажды он случайно приехал в отсутствие Сталина, беседовал с Аллилуевой. Приехавший Сталин подкрался и, появившись неожиданно, пообещал Бухарину: “Убью”.45
В 1918 г. 39-летний Сталин женился на 17-летней Н. С. Аллилуевой. Казалось бы, на что он мог уверенно полагаться в перспективе, — это по крайней мере, на ее лояльность в политической сфере, на то, что жена неизменно будет оставаться его “сподвижницей”46, в рот ему будет смотреть во всем, что касается политики. Что значил ее детский опыт по сравнению с его громадным политическим, революционным, военным и государственным опытом?
Но время шло. Как партийной активистке, как слушательнице Промакадемии, Аллилуевой приходилось быть в гуще современной партийной жизни. А в московской партийной организации, в партийной печати, в системе государственного управления и образования в те годы господствовали взгляды “правых” — пробухаринские взгляды. Так что Аллилуева имела весьма большие шансы стать бухаринисткой, даже если бы не была знакома с Бухариным лично. Объективному свидетелю было очевидно, что большинство в партии, на которое опирается Сталин, это — в основном — относительно малограмотное большинство. Достаточно вспомнить его опору в армии, этих “гигантов мысли” Буденного и Ворошилова. Да и сам Чепурный, как мы еще не забыли, “помнил про свой низкий ум”.
Пробухаринские взгляды Аллилуевой уже сами по себе делали Бухарина смертельным врагом Сталина. Прежде всего именно бухаринское влияние мешало Сталину переубедить жену, доказать ей свою правоту, склонить на свою сторону. Так что это именно Бухарин отнял у него жену. Сталин имел основания рассуждать таким образом.
Ту самую брошюру по национальному вопросу, которая понравилась Ленину, после которой Сталин был признан специалистом по национальному вопросу и заметно укрепился в руководстве партией, будущему Отцу народов помогал писать в 1913 году в Вене Бухарин.47 Вполне возможно, вклад автора был не так уж и велик, ведь в отличие от Сталина Бухарин владел тремя необходимыми европейскими языками. Недаром Сталин говорил Бухарину в конце 20-х годов: “Мы окружены с тобой мелюзгой. Только ты и я подобны Гималаям, нам и быть во всем вместе…”
Так что Сталин совсем не шутил не только в 1944 г., когда говорил о зависти, но и раньше, когда обещал убить Бухарина. Тем более, что со временем он свое обещание выполнил.
В романе эта драма отражена в виде бесконфликтного любовного треугольника: “баба Чепурного”, его “сподвижница” то и дело “шалит”, либо “размножается” с Прокофием — то в алтаре храма-ревкома, то просто под тулупом в бурьяне у амбара. И всё это — при добродушном поощрении Чепурного. С реальностью ситуацию связывают прежде всего нежные чувства Чепурного к Клавдюше и все то же ключевое магическое слово “сподвижница”.
Основной удар в этой части памфлета приходится по Чепурному. Обыгрываются его возраст, ограниченные возможности, то, что он “владеет Клавдюшей мало”, чаще просто дарит ей цветы.
Тон в отношении самой Клавдюши отчетливо двоится.
С одной стороны, подчеркнуто оскорбительны уже сама фамилия героини Клобзд и соответствующее прозвище Клобздюша. Несомненно унизительны для нее и такие характеристики (при любых скидках на особенности взглядов, обычаев и нравов того времени):
Клавдюша “хранилась в особом доме, как сырье общей радости, отдельно от опасной массовой жизни”; Чепурный уважал ее “за товарищеское утешение всех одиноких коммунистов в Чевенгуре”.
С другой же стороны, какой приязнью дышат описания Клавдюши-Аллилуевой: “женщина с веселым внимательным лицом, словно коммунистка будущего”; “взаправду милая.… Из этой женщины исходил медленный и прохладный душевный покой”. Здесь нет даже тени ни насмешки, ни враждебности. Особенно значимы слова о “душевном покое”. Например, до Софьи Александровны “душевный покой” от Александра Дванова всё еще доходит и через десять лет после расставания с ним. Так из-за плеча милой Клавдюши выглядывает погрязшая в отвратительном бухаринизме Клобздюша.
Какая-то не совсем понятная смысловая ниточка, возможно, связана с тем, что Платонов был как бы земляком Аллилуевым, которые происходят из села Раменье того самого Новохоперского уезда. Не исключены общие знакомые, какие-то дополнительные источники информации, какие-то “закадровые” подробности. Возможны и особые претензии писателя к сверстнице-“землячке”: зачем связалась с проходимцами?
Кстати сказать, в Воронежской губернии, на Новокисляевском сахарном заводе в 20-х — 30-х годах работал старший брат Троцкого Александр Давидович Бронштейн, по отзывам — хороший, уважаемый специалист. У А. Платонова, много колесившего по Воронежской земле, могли быть цепочки, выводившие и в эту сторону.
9. Прокофий. II
Людей очень удобно делить на дураков и мерзавцев.
М.Горький. “Мещане”
…чем больше он социалист, чем дальше пошел, тем сильнее и собственник…
Ф.Достоевский. “Бесы”
… погром иногда становится на место революции.
М.Пришвин. “Дневники”48
Дифференциация снабжения с особым выделением ответственных работников введена уже в 1918 году. В Чевенгуре этот слой в его функции присваивания персонифицирован Прокофием, которого Копенкин сразу определил как буржуазию49, жулика и “гада с полным успехом”.
По наблюдениям Чепурного, Прокофий тоскует по буржуазным сундукам. Он саботирует попытки ограничить создание “богатых должностей” за счет взносов трудящихся. Он описывает Чевенгур как свое будущее владение. Он ходит с Клавдюшей по домам расстреливаемых граждан и “приватизирует” их имущество: браслеты, платки, золотые царские медали. Клавдюша складывает собранное в свой сундучок. Соответственно, Прокофий и формулирует революцию по своему усмотрению, сочинения Маркса у него — для личного употребления.
Так и заканчивается роман: “в городе было пусто и скучно, только в одном месте, близ кирпичного дома, сидел Прошка и плакал среди всего доставшегося ему имущества”. Этими прошкиными покаянными слезами едва ли не исчерпывается все, что можно посчитать в романе утопическим.
* * *
Истории потребен сгусток воль …
М. Волошин. “Россия”
Люди не любят объяснять события общественной жизни глубокими причинами, но глубокие причины действуют, и вот отчего все выходит не совсем по-нашему.
М.Пришвин. “Дневники”50
Основной, глубинной, всесокрушающей силой революции, думается, было не движение социально угнетенных, а культуроборческий бунт, назревавший давно и громогласно провозглашенный Львом Толстым.51 И прежде всего — бунт против самого ненавистного в культуре, против государства (бунт безумца Евгения против Медного истукана). Оседлали же революцию сторонники примитивного (на уровне древних шумеров), но сильного государства, культурой и прогрессом божившиеся, о культуре по-своему хлопотавшие.
Революция вдохновлялась бунтом против западнической, “петровской” культуры (по выражению А.Тойнби, Петр разом передвинул границу западной цивилизации с Балтики на берега Тихого океана).52 Оседлали революцию типичные западники, набитые цитатами из Гегеля, Кoнта, Ницше, Маркса, непрестанно оглядывавшиеся на опыт “западных” революций, западного рабочего движения, а затем, конечно, на западный технический опыт.
Опираясь на отсталость страны, они прервали ход буржуазной революции, для того чтобы самим сразу же начинать решать ее задачи по преодолению этой отсталости, по модернизации экономики и всего уклада в государстве,53 решать груду национальных проблем, унаследованных от империи. Причем решать все это, не имея и малой доли тех возможностей, какими располагает буржуазная революция, исторически впряженная в решение таких проблем.
Основополагающее утверждение большевистской ветви марксизма — то, что пролетариат является носителем самой передовой идеологии, включающей безотказную программу перемещения человечества в ослепительно светлое будущее. Среди теоретиков, исповедовавших этот символ веры, не было ни одного выходца из пролетарских слоев, физического труда они не знали, скорее всего, просто презирали его.
На господствующее в российском общественном сознании анархистское стремление к идеальному царству взаимной любви и справедливости они ответили… Какая уж там любовь и справедливость!
Но наполняло же что-то их паруса? Да, наполняло. А именно иррациональная претензия на осуществление какой-то всемирной исторической миссии (выполнили, по Чаадаеву, — показали всему миру, чего не следует делать) и всеобщее прискорбное недоверие к праву как регулятору общественной жизни.
Почему эту малопривлекательную особенность правящего слоя — в общем стыдливо скрываемое, мародерское по смыслу самообеспечение — олицетворяет в романе Прокофий, который так тесно ассоциируется с Н.И.Бухариным?
А.И.Солженицын (“В круге первом”) объясняет позицию Сталина: “Больше всего в жизни Сталин остерегался бессребреников, вроде Бухарина. Не понимая мотивов их действий, он терялся, какие предположить”.
Трудно оспорить такое суждение о Бухарине. В его “актив” мы можем включить немало другого, выгодно отличающего его на фоне соратников, на фоне того, что ожидало страну в 30-х годах и далее. В целом Бухарин, по выражению Ст.Коэна, “наименее тоталитарный большевик”.54 Он стоял за разделение функций партии и государства. Как и Ленин, он решился на выступление с реформистской программой совсем в духе Э.Бернштейна, поношения которого в течение четверти века определяли политическое лицо большевизма. И — что особенно должен был ценить Платонов: Бухарин в целом был сторонником умеренной политики в деревне, выступал против натравливания одних сельских слоев на другие, с 1925 года — против широкой кампании по организации коллективных хозяйств. С 1924 года он начал то и дело обращаться к этическим нормам в политике, в том числе применительно к политике партии в деревне. Как и другие “правые” в Политбюро (Рыков, Томский), Бухарин был достаточно популярен и появлялся на улице без охраны. Бухарин придавал большое значение истинной образованности — не одному лишь заучиванию “Капитала”. Он был особенно терпим к “попутчикам” и к различным течениям в искусстве, литературе.55
Таким образом, дело никак не свести к упрощенной, манихейской формуле: Платонов — сторонник хороших троцкистов и противник плохих бухаринцев. Тем более, что он откровенно посмеивается и над самим Троцким, и над его одержимостью идеей “мировой революции” и уж никак не может разделять победившую идею “третьей революции” в России.
Конечно, не все было ладно и у правых, и у самого яркого из них — Бухарина.
Троцкий считал Бухарина главным изменником революции в пользу партбюрократии. Вклад Бухарина в реальную ситуацию 1928 года, несомненно, исключительно велик. Бухарин видел и осуждал привилегии коммунистов, уже в 1923 году, задолго до М. Джиласа, предостерегал против формирования нового монопольно правящего класса, но он же способствовал расправе с левыми, которые в 1925 году и далее как раз все это и критиковали. Именно Бухарин — ведущий теоретик блока, правившего в 1925 — 1928 годах, единственный, кто мог на равных противостоять в полемике главным говорунам левой оппозиции — Троцкому, Каменеву, Преображенскому, Пятакову, Смилге, Радеку. В его руках практически была сосредоточена партийная печать, он же являлся генсеком ИК Коминтерна.
В то же время позиция Бухарина как теоретика, конечно, далеко не безупречна. Ст.Коэн прямо отмечает, что Бухарин выискивал самые бессовестные и лицемерные оправдания происходящего.56 Его пассаж по поводу интеллигентов — носителей самой передовой идеологии (хотя передовая идеология должна бы исходить от пролетариев) Ст.Коэн57 характеризует как наивную идеологическую софистику. Если бы разговор шел о гимназисте на уроке логики или риторики! А то ведь в софистике упражняется ведущий теоретик “миллионнопалого громящего кулака”, выворачивающего наизнанку жизнь ста пятидесяти миллионов.
На позицию Платонова могло влиять также и то, что весной и летом 1928 года Бухарин казался победителем. Троцкий всерьез опасался, что Бухарин и Рыков теперь затравят Сталина как неотроцкиста. Сами “правые”, готовясь к июльскому пленуму ЦК, были настроены очень решительно, намеревались сместить Сталина и заменить его Томским или Углановым.58
Но вернемся к персонажам романа.
Александр и Прокофий Двановы — сводные братья.59 Писатель как бы приглашает задуматься — каким образом чуть ли не из одной колыбели выходят “дурак” и “мерзавец”: идеалист, которого легко изловить на его лучших порывах, и наглый мародер, не имеющий ничего святого?
10. Яков Титыч
В стихии революции обнаруживается колоссальное мошенничество, бесчестность как болезнь русской души.
Бесчестье и сентиментальность — основные начала русского социализма.
Н. А. Бердяев. “Духи русской революции”60
Завершает нашу галерею главинж человеческих душ, управляющий писательским департаментом, полный генерал от литературы61 Максим Горький. Это он решал, кто является советским писателем, кто — нет. Это он из Сорренто доходчиво разъяснял бестолковому Западу, в каких замечательных условиях трудится советский писательский цех: знай самовыражайся! Горький, наверно, самый характерный представитель поколения, которое, по выражению М.Алданова, “прожило жизнь на ходулях”62, а для заметной части этого поколения — и вовсе предводитель.
На своем шестом десятке Алексей Максимович не терпел возражений, затрагивавших его мировоззрение, — видно, чувствовал шаткость этого здания, боялся там хоть что-нибудь шевельнуть: не ровён час — все и рассыплется (и это — после ходулей!), с чем останешься? Но критикой в свой адрес, заслуживающей внимания (видимо, тут он доверял чутью и неплохо отличал подлинное от ерунды ), живо интересовался. Из тех, с кем стоило считаться, самое главное о нем сказали, наверное, Д.С.Мережковский и И.А.Бунин: большой талант на пошлую литературу.63 Конечно, он отличный публицист, но, во-первых, для великого пролетарского писателя этого явно мало, а, во-вторых, публицист — это ведь не только стиль, техника, но, прежде всего, свежесть взгляда, ясная, вызывающая интерес позиция…
Прочтя рукопись “Чевенгура”, Горький и тут не узнал о себе ничего утешительного.
Много места в романе уделено двум кузнецам: Сотых и Якову Титычу. Кузнецы были любимым символом той эпохи: дух был молод, и энергичная деятельность у раскаленного горна удачнейшим образом символизировала усилия по коренному переустройству общества — выковыванию ключей счастья.64 Тем более — и в первую очередь — этот символ был взят на вооружение пролетарскими писателями.
Зимой 1918—1919 гг. при Пролеткульте решено было издавать журнал “Горн” под редакцией самих студийцев. По свидетельству Владислава Ходасевича, в 1919 году “ Литературная студия навсегда прекратила свое существование, а ее основное ядро сорганизовалось в группу пролетарских поэтов, получивших название <Кузница>. Она просуществовала несколько лет. Ничего выдающегося она не сделала”.65 С мая 1920 года и до начала 1922 года издавался журнал “Кузница”, сначала как орган пролетарских писателей, затем Всероссийской ассоциации пролетарских писателей (ВАПП). Так что свет этого всероссийского горна естественным образом освещал будущему автору “Чевенгура” его первые шаги на литературном поприще; в журнале “Кузница” Платонов публиковался.
Но вернемся к роману.
Если размышления Сербинова приведены лишь в авторском тексте, то Сотых — практически единственный, от кого чевенгурские большевики слышат открытое и решительное осуждение своих действий: про узость социальной базы, про свою постыдную опору на никудышные слои общества. Вообще говоря, подобную критику реальные большевики слышали с разных сторон, в том числе — и от разных писателей. Однако два обстоятельства, практически исключая какие-либо альтернативы, указывают совершенно определенный адрес: оперативность критики (так сказать, по горячим следам событий) и прямое указание на близость Сотых к Чепурному-Ленину “в сочельник коммунизма”. Сказанное побуждает ассоциировать Сотых именно с Максимом Горьким, с его журналом “Новая жизнь”, с его “Несвоевременными мыслями”.
Намного больше сообщено о Якове Титыче. О его непоследовательности: он одобряет главное — ликвидацию лишних классов, но притом пытается критиковать большевиков за частности, за естественные следствия этого главного. Запоминаются его ленивые и маловразумительные препирательства на все эти темы с Копенкиным-Троцким и с Прокофием-Бухариным. В начале событий (1918-й год) Якову Титычу 50 лет и 60 лет ко времени написания романа (1928-й год). Он “без родителей, без людей человека из себя сделал”, “жил на голых местах, где не к чему было привыкнуть и привязаться”.66 К тому же он сибарит, во всяком случае в обстановке чевенгурского разора требует особого к себе отношения. Вот и ботинки Сербинова пошли на ноги Якову Титычу.67 Забавная узнаваемая деталь — Яков Титыч двоеженец. Не забыта Платоновым и знаменитая горьковская плаксивость.
Указания на Горького очень настойчивы, главным образом, на Горького, сотрудничающего с большевиками на всю катушку — такого, каким он вернулся из эмиграции 1921—1928 гг.: Яков Титыч снова (!) стал дорог чевенгурцам, они даже видят его во сне 68 (иначе говоря — он у них в печенках сидит).
Весьма забавен эпизод приглашения Якова Титыча на ревком. Он капризничает, и тогда за ним посылают Жеева, который дает упрямцу успокоительную настойку и растирает ему спину и живот. Зная взаимоотношения Горького с Зиновьевым в 1918–1921 гг., мы можем по достоинству оценить эти подробности.
Легко узнаваемы и указания на эмиграцию Горького 20-х годов: “Хочу кузницу подальше на шлях перенесть, буду работать на проезжих”. Яков Титыч заранее заготавливает лапти “для движения”. Нужно ли напоминать, что Горького в пору его возвращения в СССР, как и платоновского кузнеца, стали почтительно именовать по имени-отчеству.
Условия договора с возвращающимся Яковом Титычем прямо формулируют Прокофий и Жеев: “слушаться наших распоряжений и тогда жив будешь и тебе будет отлично”. Задачи же перед кузнецом стоят вполне конкретные: “нам нужно сочувствие, а не искусство”.69 И Яков Титыч вполне справляется: он привязал чевенгурцев (как детей игрушкой) к счастью жизни.70
“История начата неудачником, который был подл и придумал будущее, чтобы воспользоваться настоящим, — стронул всех с места, а сам остался сзади на обжитой, нагретой оседлости”. Эти слова романа не в последнюю очередь относятся и к Горькому. Воспользовался плодами переворота он не меньше других, а что до выдумывания будущего, — так при его имени и его тиражах — кто же сделал больше? Кто как не Горький громче всех призывал к революции и провозглашал историческую миссию пролетариата?
“Звезды… не всех прельщали — жителям надоели большие идеи и бесконечные пространства: они убедились, что звезды могут превратиться в пайковую горсть пшена, а идеалы охраняет тифозная вошь”. Эта, ключевая для романа, фраза в тексте вроде бы не касается непосредственно Сотых и Якова Титыча. Но ведь именно Яков Титыч любит смотреть на звезды и размышлять о жизни на них. Копенкин так и говорит Якову Титычу: “людей на звезды ценишь!”. Когда Яков Титыч шершавым 71 голосом поет заунывные песни, мы сразу вспоминаем вымученный пафос незабываемых песен о Соколе, Буревестнике и прочих пернатых.
У молодежи 20-х годов довольно популярна была задорная ницшеанская концовка стихотворения молодого Горького:
А вы на земле проживете,
Как черви слепые живут:
Ни сказок про вас не расскажут,
Ни песен про вас не споют.
Казалось бы, назвал человека червем — и успокойся. Ну не пой о нем песен, не рассказывай сказок… Но разве такая пассивная позиция к лицу атакующему классу?!
В начале1905 года в Трубецком бастионе Петропавловской крепости Горький написал пьесу “Дети Солнца” (так сказать, драматический вариант “Песни о Соколе”). То ли само пребывание в крепости повлияло, то ли впечатления 9 января, но в этой пьесе Горький не обличает хозяев жизни (всяческих мещан, врагов, дачников) и не только не призывает к бунту, но даже заметно дистанцируется, во всяком случае от проявлений стихийного бунта. Писатель как будто вспомнил, что бунт бывает только бессмысленный, и задумался: что ожидает в этом бунте деятелей культуры?
Сюжетной канвой пьесы и служат так называемые холерные бунты 1892 года в Нижнем Поволжье. Взбунтовавшееся население подозревало, что врачи умышленно распространяют эпидемию, чтобы обеспечить свой цех работой.
В “Детях Солнца” пролетариат и вовсе представляет Егор — ловкий слесарь, но пропойца и буян, урезонить которого нельзя иначе как доской по башке. Главная проблема, которая заботит героев пьесы, — что делать с серой инертной массой, которая, как водоросли и раковины, присосалась к кораблю прогресса:
Лиза:А какое место в твоей картине, Лена, будут занимать вот эти люди?
Елена:Их там не будет, Лиза …
Протасов:Они, как водоросли и раковины, присосутся ко дну корабля …
Вагин:И будут затруднять его движение …
Лиза:Их участь — гибель, Елена? Без помощи, одни, эти люди должны погибнуть?
Елена:Они уже погибли, Лиза …
Художник Вагин скоро дополнит типично горьковским: “Мне органически чуждо все нездоровое”. Проблема названа: чтобы корабль двигался, надо отскребать то, что пристало к его дну. Что делать с отскребнутым, пока не уточняется. Зато Лиза — явно от лица автора — восторгается: “в этом доме звучат лучшие в мире мысли”.
Несколько ранее Горький излагал похожие (и, конечно, тоже “лучшие в мире”) мысли Л. Толстому. Про “окружение человекоподобных”; про то, что “все строится на зыбкой почве, во враждебной среде”… Толстой резонно заметил: “Вы — сомнительный социалист. Вы — романтик, а романтики должны быть монархистами”.72 Может быть, романтика и есть отказ от логики?
Было ли для Горького что-нибудь дороже прогресса? Вряд ли. Даже о своем служении сaмому передовому классу с его сaмой передовой идеологией он нет-нет и забывал, а о “прогрессе” — никогда.73 Значит, эти черви, водоросли, ракушки (упоминаются еще и “слепые кроты”)74 — враги прогресса! Что же с ними делать?
При всем пристрастии Горького к миру цветистых метафор приходилось же возвращаться в скучную реальную жизнь. Там уже нельзя было произвольно манипулировать пространственно-временными координатами, как в приведенной сцене из “Детей Солнца”. Никуда не уплыть от этих помех, ни на каком корабле; они тут и останутся рядом. И чем больше будешь пытаться от них оторваться, тем больше они будут мешать: “враг” и не собирался сдаваться!
Решение лежало на поверхности и, наконец, было найдено.75 Статья Горького в “Правде” так и называлась: “Если враг не сдается, его уничтожают”. И уже совсем не важен конкретный повод. Неважно, что Горький вкладывал в свое понимание прогресса, как определял, кто прогрессу мешает. Важен избранный способ решения проблемы.
Отмечать двусмысленность Горького вынуждены даже те, кто очень заботится о его добром имени.76 А уж те, кто не заботился… Мережковский писал, что Горький хуже Ленина и Троцкого. Все, что говорят плохого о большевиках, все есть в Горьком. С такой оценкой согласился и Блок.77
“Революционная святость… это — ложная святость, обманчивая видимость святости, подмена”; “…много есть русских бесов, которые раскрывались русским писателям или владели ими, — бес лжи и подмены…”. Обличения Бердяева — эти и вынесенные в эпиграф — несомненно, слишком суровы, пока говорится обо всем народе. А вот применительно к тем, кто выступал от имени революции, эти оценки становятся уже намного точнее. Что же касается Горького, — всё это о нем, просто в самую точку!78
Об этом есть и в романе. Многое уже отмечалось раньше: о непоследовательности Горького-Якова Титыча; о его слабой укорененности в российской жизни; о сибаритстве его, пекущегося о счастье угнетенных (вечная российская проблема — где найти неворующего борца за народное благо?)… Вот и ботинки отняты у Сербинова — все для того же Якова Титыча, и нежится Яков Титыч в сооруженной для него оранжерее.79
“Личина подменяет личность. Повсюду маски и двойники.… Изолгание бытия правит революцией…”. Не будет преувеличением сказать, что бердяевская тема маскарада, подмены, ложной революционной святости пронизывает платоновский текст, касающийся Чевенгура и, прежде всего, — касающийся Якова Титыча. Чего стоит одна пресловутая плаксивость Горького и Якова Титыча: человек, теоретически обосновывающий необходимость уничтожения целых категорий соотечественников и издевательства над уцелевшими, выглядит постоянно обиженным, легко ранимым, нуждающимся в сочувствии, заботе и защите. Вспомним фотографии Горького этой поры, вспомним прекрасный портрет работы Н.Соколова 1928 года! Такой вот сентиментальный, нежный людоед из гуманистов…
Н.Берберова и К.Чуковский пишут, что Горького легко было обмануть. В самом деле, достойное сочувствия качество… Но, помилуйте, о каком сочувствии может идти речь?.. Если бы он сам так лихо не обманывал на каждом шагу!
Может показаться, что краски в этой главе излишне сгущены, что текст Платонова хоть сколько-нибудь мягче по отношению к Горькому. Ничуть. И свидетельство тому — заключительный аккорд, к которому и переходим.
Яков Титыч поселился в доме бывшего Зюзина. Вот как описывает А. Авдеенко80 горьковский (бывший Рябушинского) особняк, где он побывал в 1933 г.: “Стены обшиты дубом и красным деревом. Бронза и зеркала… черный рояль… Безлюдье и тишина… Неуютно, должно быть, чувствует себя в этом раззолоченном дворце Алексей Максимович”.
Вот и Яков Титыч полюбил одного таракана, жил ради таракана, посредством таракана и уподобляясь ему! А таракан спрятался, предпочел тесноту страшной земле за стеклом, смотрит в окно — там идет жизнь. Можно ли сказать что-нибудь сокрушительнее про этого выходца из народа, посвятившего жизнь борьбе за счастье народа?
Как нашкодившего котенка, Платонов ткнул великого писателя носом в его собственную давнишнюю (“На дне”) глубокомысленную сентенцию: “человек не таракан, он выше сытости”.
…Вполне благополучный литератор. Известный гурман. Приличные рестораны. Не щи и не лаптем… Хорошо изучил, какими комбинациями слов можно угодить публике — тоже, кстати сказать, накормленной вовремя и качественно. Вот и ходули, вот и жесткое приземление. Совсем по Маяковскому: “лучше умереть под красным знаменем, чем под забором”. Примерно так же объясняет возвращение Горького в Союз и Н. Берберова, в целом очень бережно относящаяся к памяти пролетарского писателя.
* * *
Мы увидели, что реальные исторические лица достаточно уверенно находят свое место в обширном и многогранном полотне романа. Своим появлением рядом с соответствующими персонажами они добавляют героям Платонова какие-то новые краски, способствуют объемному восприятию своих двойников, глубине осмысления коллизий романа. Во многих случаях такие коллизии без предлагаемого сопоставления персонажей с их историческими прототипами вообще не поддаются осмыслению и повествование словно рассыпается на какие-то абсурдные фрагменты, слабо связанные сюжетно.
Сопоставление реальных исторических лиц с соответствующими героями романа, в свою очередь, обогащает портреты этих исторических лиц и (или) предоставляет уникальную возможность увидеть их глазами человека конца 20-х годов — самого Платонова и его окружения.
Соответственно, и завершающий роман текст о падении Чевенгура, о “последнем Армагеддоне” нужно читать не вполне по М.Я.Геллеру81, а с важными уточнениями. Для характеристики этого этапа в жизни партии воспользуемся формулировкой М. Джиласа: “Плоды <коммунистической революции> достаются партии, их осуществившей… Побеждает то, что стоит за тотальное подчинение производства партии, государственным органам… Уничтожаются революционеры, воспринявшие идеи и лозунги революции буквально, наивно верящие в возможность их осуществления”.82
Только вот Чепурный погиб, а Прошка уцелел! Так рисовалось Платонову в 1928 году дальнейшее развитие событий. Он зачислил Сталина в когорту обреченных идеалистов, а Бухарина — в торжествующие прагматики.
Не напрасно петлял хитромудрый Сталин, не напрасно, прикрываясь Бухариным, строил свои козни. На этот раз ему удалось обмануть даже Платонова. В целом же увлекательная тема “Платонов о Сталине” заслуживает особого рассмотрения. И возможно, когда-нибудь подобное исследование еще увидит свет.
Примечания
1Цитата из программной передовицы первого номера воронежского журнала “Железный путь”, органа Главного Культурно-Просветительного Отдела юго-восточных советских железных дорог. Во втором номере журнала (октябрь 1918-го года) А. Платонов впервые опубликовал свое прозаическое произведение. Это был рассказ “Очередной”.
2Напомним, например, суждение А. Шинделя (“Свидетель. Заметки об особенностях прозы Андрея Платонова”. “Знамя”, 1989, № 9, с. 208 ): Может быть, наше время войдет в мировую историю только потому, что оно так засвидетельствовано.
3Подобно инженеру Перри, пытавшемуся в XVIII веке, пренебрегая реальностью, соединить Оку с Доном судоходным каналом (повесть А. Платонова “Епифаские шлюзы”).
4В.В.Васильев. Андрей Платонов. Очерк жизни и творчества. М , “Современник”, 1990; М.Я.Геллер. Андрей Платонов в поисках счастья. М , “МИК”, 1999; С.Г.Семенова. Комм. к: А. Платонов. Чевенгур. Рига, “Лиесма”, 1989; В. А. Чалмаев. Комм. к: А. Платонов. Собр. соч. в 5 тт ., т. 2, М., “Информпечать”, 1998; Л. А. Шубин. Поиски смысла отдельного и общего существования ( об Андрее Платонове ). М ., “Сов. писатель”, 1987; Е. Яблоков. Комм. к: Андрей Платонов. Чевенгур. М ., “Высшая школа”, 1991.
5Б.Савинков. Воспоминания террориста. М ., “Мысль”, 1991.
6Ненависть как цементирующий элемент в формировании первобытных сообществ (а порядки в Чевенгуре очень мало отличаются от порядков в первобытных сообществах) прекрасно исследована Уильямом Голдингом в его притче “Повелитель мух” ( М ., “Педагогика”, 1990 ).
Дело не в том, что цель оправдывает средства. Цель требует соответствующих ей средств, а избранные средства многое определяют в конечном результате. Разумеется, пустое сердце и обезьяний взгляд — некий идеал, который по плечу далеко не всем строителям нового общества. Вот и А.Дванов, хоть и интересуется обезьяньей позицией Мрачинского, сам не дотягивает до требуемого. Что Дванов! Прожженный материалист, ведущий чевенгурский теоретик Прокофий и тот обнаруживает недостойные колебания, чем вызывает совершенно справедливую отповедь “стопроцентного” Пиюси: “Всякая б …дь хочет красным знаменем заткнуться — тогда у ней, дескать, пустое место сразу честью зарастет… Я тебя пулей сквозь знамя найду”.
7Это особенно интересно слышать от последователей Маркса, все учение которого построено на мистической вере в неограниченные возможности науки.
8В марксизме-большевизме пролетариат перестал быть эмпирической реальностью, ибо в качестве эмпирической реальности пролетариат был ничтожен, он был прежде всего идеей пролетариата, носителем же этой идеи может быть и незначительное меньшинство (Н. А. Бердяев. Истоки и смысл русского коммунизма (1937). М ., “Наука”, 1990, с. 88).
9Такого рода строки не следует упускать из виду, осмысливая параллели, вроде: Дванов — Гамлет (В. А. Чалмаев, цит. соч., с. 530; Е. Яблоков, цит. соч., с. 15), Дванов — чевенгурский Христос (М. Я. Геллер, цит. соч., с. 247).
10В “Ювенильном море” Платонов добавил важный штрих к проблеме целесообразности революционных свершений его героев. Вермо (заметно повзрослевший Дванов) “всегда не только хотел радостной участи человечеству, — он не старался ее воображать, — сколько убийства всех врагов творящих и трудящихся людей”. Типичный платоновский прием — намеренная корявость фразы: по законам синтаксиса “не только” должно быть заменено еще более чудовищным “не столько”! Отсюда и неизбежный трагический итог героя. Он “слушал начинающееся смятение жизни. Однако, это не был тот напев будущего, в который он беспрерывно и тщетно вникал, — это был обычный вековой шум, счастливый на заре, но равнодушный и безотрадный впоследствии”. Вот так: малость пошумели, только и всего!
11Это весьма своеобразное кладбище: не реже двух раз в год население шумно демонстрировало тут свой энтузиазм, свою любовь к правительству и свою ненависть к наймитам капитала.
12Ю. Герман. Рассказы о Дзержинском.
13“Эта сволочь” — самое обычное выражение Ильича применительно к интеллигенции. А уже в пределах этого, общего сборища он различал отдельные ее разновидности. Так, гордость Серебряного века — философов предреволюционной России он именовал “философской сволочью”.
14Время в эпизоде указано исчерпывающе точно — крестьяне пятый год растаскивают имение, тем и живут.
15Борьба за влияние в руководстве партией сливалась в это время с борьбой за контроль над армией.
16В январе 1925 года на пленуме ЦК Зиновьев и Каменев вознамерились обуздать Сталина, предложили Сталину стать наркомом по военным и морским делам. Ряд лиц в партийной верхушке думали в это время о выдвижении Фрунзе в генсеки (в мае 1924 года он стал кандидатом в члены Политбюро). Номер не прошел, наркомвоенмором стал Фрунзе.
17Ю.Анненков. Дневник моих встреч. Цикл трагедий. Т. 1. М ., “Художественная литература”, 1991, с. 40. Ср .: К.И.Чуковский. Дневник 1918 — 1923 гг., зап. 24.11.1919 г. — “прошел Зиновьев — толстый, невысокого роста”.
18В романе Н. Берберовой “Железная женщина” Локкарт и М.И.Будберг в 1925 г. вспоминают Москву 1918 г.: “припадки бешенства Троцкого, остроумие Радека, любовные дела Коллонтай”. Конечно, они контактировали в большей степени с наркоматом иностранных дел, но если и вспоминают Чичерина и Карахана, то тоже прежде всего по репликам Радека (“старая баба” и “осел классической красоты”).
19Кажется, это из Августа Бебеля: “Если тебя хвалит враг, проверь, что ты делаешь неправильно”. Н. Я. Мандельштам (“Воспоминания”) в связи с пьесой Эрдмана “Самоубийца” отмечает, что демонстрация (в жизни или на сцене) недовольства существующими порядками именовалась тогда “обывательскими разговорами”.
20То, что можно было бы принять за оценку Двановым ситуации в Чевенгуре (“у нас коммунизм”, после чего Копенкин отпускает своего коня Пролетарскую Силу на отдых; “посевная площадь не сократилась, даже город зарос травой”) выглядит каким-то полусонным бормотанием. Этот его вялый конформизм особенно заметен на фоне цепкого деятельного прагматизма его сверстников: “сводного брата” — Прокофия Дванова и истопника-комсомольца.
21Ключевский В. О. Сочинения. Т. 3, М ., “Мысль”, 1987, с. 232.
22В.Даль, обращаясь к слову “копенка”, отсылает не к “копне”, как можно было бы ожидать, а к слову “копа” — скопление, толпа. Конечно, все чевенгурские деятели — порождение толпы, охлократы. Но первый среди них, охлократ из охлократов, разумеется, Л.Троцкий.
23Троцкого поддерживала практически вся верхушка Красной Армии — Фрунзе, Уборевич, Блюхер, Якир, Егоров, Тухачевский. Но самым влиятельным среди них, “козырным тузом” был Фрунзе.
24А. И. Деникин (“Очерки русской смуты”) подчеркивает, например, что Брестский позор подписали со стороны России трое — Бронштейн, Бриллиант, Иоффе.
25С. Есенин. Избранное. М ., “Художественная литература”, 1985,. с. 250
26К.И.Чуковский рассказывает, что более всего беспокоило Горького в начале Первой мировой войны: что серые русские мужики, как новые гунны, ворвутся в Европу и покалечат такую прекрасную, но хрупкую европейскую культуру (хотя Блока такая перспектива, кажется, даже несколько воодушевляла).
27Об этом с болью и тревогой писали славянофилы, Достоевский, авторы “Вех”. А вот как сформулировал это В.Набоков (“Дар”): “Русская мысль — вечная данница той или иной орды.., бредили кто Кантом, кто Контом, кто Гегелем, кто Шлегелем” (Набоков верен себе и даже в этой фразе уместил скрытую цитату из “Петербурга” А. Белого).
28В романе практически повторен текст о внешности Розы Люксембург из сочинений Троцкого. В числе первых персонажей, которых встретили Копенкин с Двановым по дороге в Чевенгур, есть мужик, назвавшийся Францем Мерингом. Что касается культа Розы Люксембург, красочную деталь сообщает Ю. Анненков (цит. соч., т. 1, с. 83). В голодном 1920 году в числе организаций, в которых Анненков читал лекции об искусстве, был родильный центр “Капли молока им. Розы Люксембург”.
29Как ни удивительно, достаточно суровые и недвусмысленные обличения, вроде “сначала стреляете, потом спрашиваете”, или то, что Копенкин убивает с “будничным тщательным усердием, с каким баба полет просо”, практически не ослабляют этого ощущения предвзятости писателя, явно симпатизирующего Троцкому-Копенкину. Достаточно красноречивы и сами напрашивающиеся сближения Копенкина, то ли с гидальго из Ламанчи, то ли — с Георгием Победоносцем. Писатель многое прощает герою за трезвость в оценке чевенгурских дел (“нет здесь коммунизма”), за решительное осуждение чевенгурской лжи, бюрократической карикатуры на справедливое общество.
30Сенатор рассуждает совсем как Чекистов: “русские сплошь пьяницы и потребители никотина”.
31П. Пильский. “Ленин”. “Ленинградский литератор”, 1990, № 41 ( 46 ).
32Никаких родственных связей с почти что одноименным персонажем из “Детей Солнца” Горького (там — Чепурной) не обнаруживается. Разве что они коллеги: там — ветеринарный врач, тут — ротный фельдшер.
33Похоже, “Старик” — действительно не единственное заглазное кремлевское прозвище вождя. Советник германской миссии в Стокгольме Рицлер называл сотрудничавшего с ним Ленина “Татарин” (Д. Кузнецов. “Перманентный мерзавец Парвус”, “Молодая гвардия”,1988, № 1 ). Это тот самый К. Рицлер, в присутствии которого через год с небольшим в Москве будет убит граф Мирбах.
34Кстати сказать, этим он и “закончил свое чувство к Прокофию”.
35А. В. Антонов-Овсеенко. “Театр Иосифа Сталина”. “Театр”, 1988, № 8.
36В середине 1928 г. Бухарин в частных разговорах прямо называл Сталина неотроцкистом (Ст.Коэн. Бухарин: политическая биография. 1888 — 1938. М ., “Прогресс”; Минск, “Беларусь”, 1989, с. 347 ).
37На VI съезде в августе 1917 года Бухарин вошел в состав ЦК и даже в более узкий круг высшего руководства партией. На рубеже 20-х — 30-х гг., когда партпропаганда начала лупить по Бухарину изо всех калибров, любили всячески раздувать идейные расхождения Бухарина с Лениным в период эмиграции. Доходило до намеков, будто бы в это время Бухарин вообще не состоял в партии, хотя это несомненная ложь. Вот как преломил эту тему В. Маяковский в своей сатире “Баня”:
Велосипедкин. Что можно сделать с этим проклятым Победоносиковым? Он просто плющит каждого своими заслугами и стажем. Ты знаешь его биографию? На вопрос: “Что делал до 17 года?” — в анкетах ставил: “Был в партии”. В какой — неизвестно, и неизвестно, что у него “бе” или “ме” в скобках стояло, а может и не “бе” и не “ме” не было… глаза его слезятся от довольства и благодушия. Что можно увидеть такими глазами? Социализм? Нет, только чернильницу, да пресс-папье”.Возможно, Платонов отразил здесь оба аспекта: и реальное включение Бухарина в состав ЦК и будущие попытки “отгрызть” у него дореволюционный стаж — в 1928 г. такая тенденция уже могла ощущаться.
38Ст. Коэн, цит. соч., с. 131.
39Кстати, перед желающими напакостить “любимцу партии” открывались при этом прекрасные перспективы. А такие побуждения, конечно, были. После высылки в 1922 г. “остаточной сволочи”, высылки троцкистов и многих других подобных мероприятий, Бухарин и бухаринцы сами оказались в весьма уязвимой и опасной позиции все той же “остаточной сволочи”.
40Ф. Чуев. “Ветер истории”. “Наш современник”, 1997, № 5.
41А. М. Ларина. “Незабываемое”. “Знамя”, 1988, № 10, 11, 12. Отец народов обожал говорить загадками. Разное он мог подразумевать, кроме того, что он постоянно завидовал одаренности Бухарина. В то же время его беспокоили, в частности, два связанных обстоятельства. Многие в партии осознали правильность бухаринских предостережений: об осторожности в темпах индустриализации и модернизации сельского хозяйства; о необходимости совместного с социалистическими партиями противостояния германскому фашизму (в 1933 году Гитлер пришел к власти). В результате в 1934 году, вопреки воле Сталина, наступило что-то вроде короткой оттепели, что объективно было победой бухаринских идей и самого Бухарина. В 1934 — 1936 г. Бухарин был редактором “Известий” и наиболее активным членом комиссии по подготовке новой конституции. Ст.Коэн (цит. соч., с. 412 ) полагает даже, что на пленуме ЦК после XVII съезда Сталин лишился звания генсека.
42А. Колесник. Мифы и правда о семье Сталина. М ., “Техинвест”, 1991, с. 121.
43Время в целом было неспокойное и для Сталина. Деревня, сельскохозяйственное производство скоро будут поставлены под жесткий контроль государства (для сравнения: в 1927 году в городе на 10 тыс. населения было 319 членов партии, в деревне — 25; в 3/4 деревень не было никакой организованной партийной деятельности). Но цена этой “войны Сталина с крестьянством” далеко превзошла не только собственные ожидания Сталина (какими бы они ни были), но и наиболее ужасные предположения его оппонентов. Погибло не менее 10 млн. крестьян. Поголовье скота уменьшилось вдвое. Потребление мяса, жиров, птицы на душу населения с 1928 по 1932 г. сократилось в три раза. Соответственно, как раз на рубеже 1932 — 1933 гг., кроме открытой оппозиции, кроме заговоров в партии Сталин неожиданно столкнулся с решительной оппозицией умеренных в своем карманном, вычищенном до блеска Политбюро. Эти “либералы” категорически отвергли его намерение казнить М. Рютина, что было крайне неприятным предостережением Сталину. “Именно в связи с рютинским делом Сталин принял твердое решение избавиться от всех ограничений, которыми связывали ему руки тогдашняя большевистская партия, ее руководящие кадры и политические традиции” (Cт.Коэн, цит. соч., с. 335, 404, 411 ). Отдавал он себе отчет в этом или нет, но в числе этих “ограничений” заметное место занимала и Н.Аллилуева. Совпадение во времени указанного решения Сталина и гибели Аллилуевой очень многозначительно.
44Колесник, цит. соч., с. 56.
45Ларина, цит. соч.
46Приходится раз за разом возвращаться к этому замечательному понятию “сподвижница”, поскольку Платонов начинил его таким количеством взрывчатого материала.
47Ларина, цит. соч.; Коэн, цит. соч., с. 48.
48М.М.Пришвин. Дневники. М., изд-во “Правда”, 1990. Зап. 27.01.1930 г. Уместно напомнить и некоторые другие записи из дневника М. М. Пришвина. Не веря ни во что хорошее каждый в отдельности, вместе они (односельчане) все еще с большой силой за что-то стоят — за что? За пустое место. И сила эта вовсе не от революции, а от тех времен, когда народ сообща убирает урожай и отражает неприятеля. Вместо дела — разбой, но раз они вместе, то нужно, как за настоящее дело, стоять и за разбой и выдавать это за священную правду.
Зап. 23.04.1918 г. Мы пересчитываем по пальцам всех примитивных людей, которые пойдут за Лениным… Во всей деревне мы насчитываем человек восемь, и все с уголовным прошлым, все преступники …
Зап. 26. 05. 1918 г.
(Из разговора с крестьянином):
— А если разбойники захватят власть?
— На это же и есть разбойники: пьянствуют, взятки берут.
Зап. 27. 04. 1918 г.
Эта власть ему нравится, удобная власть.
49Видимо, писатель в значительной мере разделяет взгляды “большевиков-ленинцев” (оппоненты именовали их “троцкистами”), те называли происходящее буржуазной контрреволюцией и возлагали ответственность на Сталина и Бухарина, на созданную ими бюрократию, “верящую во всемогущество госаппарата” (напр., письмо Х.Раковского, В.Косиора, Н.Муралова, В.Каспаровой из сибирской ссылки в апреле 1930 года).
50М.М.Пришвин, цит. соч., зап. 26.04.1941 г.
51Точно так же культуроборческий бунт Руссо возвещал о близости Великой Французской революции, а бунт Ницше — о потрясениях, ожидавших Германию в ХХ веке. Поскольку мы в этом отношении шли, что называется, “ноздря в ноздрю” с Германией, у нас старательно штудировали Ницше, а там — Толстого ( см., например, дневники молодого Геббельса ). По поводу российского прочтения Ницше интересно наблюдение из дневника М.М.Пришвина (цит. соч., зап. 16.04.1909 г.): Вся беда России, говорил мне высокий чиновник, что нет средних людей. Средний человек — это существо, прежде всего, удовлетворенное всей жизнью и там, где концы ее с концами не сходятся вообще, и для всех, готовое подчиниться Богу, начальству или закону. Но представьте себе страну, где каждый постиг, как мировую тайну, принцип всеобщего беззакония личного и в то же время высшее право личности, где каждый имеет психологию гения без гениального творчества, где и действительный гений не может быть законодателем, потому что тайну-то гения (личное беззаконие) все подглядели, тайна (личное беззаконие) стала всеобщим состоянием и всякого законодателя винят в двойной бухгалтерии.
52Ср. у В. Нарбиковой (“Девочка показывает”. “Знамя”, 1998, № 3): Хорошо, что была революция в 1917 году. И была она на самом деле не из-за мировой войны. Не из-за немцев. Даже голод тут ни при чем. Только французский язык. Уж слишком много говорили по-французски <…> И русский язык обиделся. И с помощью этой дурацкой революции … и евреи тут ни при чем … и большевики …
53Коэн, цит. соч., с. 161.
54Коэн, цит. соч., с. 246.
55Коэн, цит. соч., сс. 166, 232, 275, 280.
56Коэн, цит. соч., сс. 60, 177, 258, 330.
57Коэн, цит. соч., с. 176.
58Коэн, цит. соч., сс. 326, 349, 352.
59Традиционная в литературе 20-х годов тема: братья — по разные стороны баррикад (Н. В. Корниенко. “История текста и биография А. Платонова (1926—1946)”. “Здесь и теперь”, 1993, № 1, с. 110 ).
60Н.А.Бердяев. Духи русской революции. Сб. “Из глубины”, 1918. Перепечатка: М., Изд-во МГУ, 1990.
61По табели о рангах Н.Гумилева: сам Гумилев — капитан, Немирович — полковник, а Горький — генерал (К. И. Чуковский. Дневник 1918—1923 гг. Зап. 15.03.1922 г.).
62“Поколение людей безответственной мысли” (В. Муравьев. Рев. племени. Сб. “Из глубины”, 1918. Перепечатка: М ., изд-во МГУ, 1990). “Литература Больших Идей” — по В. В. Набокову.
63“Что пoшло, то пошлo”. Имея в виду в том числе и Горького, а может быть, — в первую очередь Горького, Пришвин пишет (цит. соч., зап. 23.08.1932 г.): “талант средних (писателей), не умеющих смеяться, — подозрителен.., если ты сомневаешься в своем таланте, попробуй писать юмористику”. Известно, в том числе — от Н. Н. Берберовой, что Горькому юмористика совсем не давалась.
64Просматриваются и более глубокие корни этой традиции. Греческий Олимп отражал господствующие идеалы праздности: постыдным считался любой производительный труд, включая ремесло и даже, в определенной мере — труд ваятеля. Олимпийцы — типичное правящее сословие: энергия поглощенной амброзии расходовалась ими лишь на повелевание и изобретение смертным всяческих пакостей. Неожиданное исключение представляет Гефест (недаром позже его то и дело вытеснял с Олимпа Дионис, малоазийский тунеядец-пьяница и дебошир) — хромоногий (от постоянного вдыхания мышьяка), но неутомимый кузнец. Такое — на особицу — обожествление трудяги-кузнеца обнаруживается и в культах других древних народов, в том числе — у праславянских племен. Железный век — это и есть наша цивилизация, ее устои буквально выкованы в кузнице.
65В. Ходасевич. “Страницы воспоминаний. О театре”. “Театр”, 1989, № 6.
66Казалось бы — тоже странник, но не из тех, которых так ценит и которыми так интересуется Платонов. Ищет не там, где нужно, и не то, что следовало бы.
67Эту тему (заботливо обутые партийные бонзы и босые писатели) великолепно разовьет в своих устных рассказах 30-х годов М.Булгаков.
68В мае 1928 года на станции Негорелое Горького встречали правительственные делегации Белоруссии и Москвы во главе с И. Скворцовым-Степановым. В Минске ночью так же встречали толпы народа, и так же состоялся митинг. 28 мая на Белорусском вокзале встречали с почетным караулом Н.Бухарин, К.Ворошилов, С.Орджоникидзе, А.Луначарский, Е.Ярославский, М.Литвинов, А.Бубнов и многие другие (В.Баранов, “Сов. культура”, 01.04.1989). 11 ноября 1931 года, когда Сталин начертал на экземпляре горьковской “Девушки и смерти” свою знаменитую резолюцию: “Эта штука сильнее, чем “Фауст” Гете…”, Ворошилов на другой странице написал свое: “Я люблю Горького, как моего и моего класса писателя, который определил наше поступательное движение”. Ворошилов в 1931 году не мог писать что-либо, хоть на волосок отличное от официальной линии партии.
69Как в идеальном государстве Платона, в Чевенгуре дозволено думать лишь правителям (остальным верить и слушаться).
70Опять-таки строго по Платону, правители придумывают мифы для непросвещенных подданных.
71Второй раз (как и в тексте, касающемся Пашинцева) условный эпитет “шершавый” означает лицемерный, говорит о позе, “личине”, по Бердяеву.
72М.Горький. Лев Толстой.
73В начале Первой мировой войны его волновала гибель “мозгов”, деятелей культуры, а совсем не потери в передовом классе. Также не беспокоила его гибель рабочих 9 января и вообще в революции. Н.Берберова (“Железная женщина”) формулирует по Дж.Оруэллу основные нацистские идеи, близкие Уэллсу: насильственный прогресс, вождь, государственное планирование науки, сталь, бетон и аэропланы. Если оставить в стороне сложный ( в данном случае ) вопрос о вожде, то во всем остальном сразу узнаем и уэллсова друга — Горького.
74Из этих “слепых кротов” предполагается каким-то образом выращивать “гордых орлов”. Если бы требовались еще доказательства того, что у Горького неладно с чувством юмора (а временами и сам здравый смысл ему изменял), одно это утомительное мелькание перьев в его творчестве первого десятилетия века уже достаточно многозначительно.
75Точно так же почитывали Ницше, а со временем начали размышлять над похожими проблемами и по соседству: там свои черви, водоросли и ракушки мешали превращать Германию поверженную в Германию великую. Близкие проблемы, общие источники мудрости и вдохновения, похожий, с признаками железобетонности способ мышления — одинаковы и найденные решения.
76Н.Берберова. Курсив мой. М ., “Согласие”, 1996.
77К.И.Чуковский. Дневник 1918 — 1923 гг. Зап. 22.12.1920 г.
78По поводу двойственности Горького беспокоились и в противоположном лагере. В. Маяковский в своей “Бане” поносил Бухарина, так сказать, по социальному заказу — сообща со всей сворой. Но тут же он не упустил случая исподтишка, но почувствительнее лягнуть и Горького, которого того и гляди поставят Маяковскому в начальники. Начинается с невинной вроде бы фразы Ивана Ивановича: “Я показываю наши достижения, как любит говорить Алексей Максимович… Кризис нашего роста…” Горький 6 лет пробыл в эмиграции, но связи с отечеством не терял и, приезжая в 1928 и 1929 годах, каждый раз на 5 месяцев, старался подчеркнуть, прежде всего, свою солидарность с советской действительностью (тем более — без Зиновьева), то, что он — “свой”. Но Маяковского это просто бесит, и всего через несколько реплик следует сцена с Моментальниковым, вызывающая совершенно убийственные для Горького ассоциации:
Мезальянсова.Мосье Моментальникoв !.. Попутчик! Видит — советская власть идет — присоединился … Увидит — они идут, — уйдет.
Моментальников.Сотрудник дореволюционной и пореволюционной прессы. Вот только революционная у меня, понимаете, как-то выпала. Здесь белые, там красные, тут зеленые… Сам я рабочий по убеждениям. Я всегда говорил, что лучше умереть под красным знаменем, чем под забором. Под этим лозунгом можно объединить большое количество интеллигенции моего толка.
79В случаях Дванова-Сербинова, Копенкина-Луя два литературных персонажа отвечали одному реальному лицу в разные периоды его жизни. С Горьким — иначе. В свой первый советский период (1917—1921 годы) Горький был одновременно и Сотых и Яковом Титычем. После эмиграции 1921—1928 годов остался только Яков Титыч.
80А.Авдеенко. “Отлучение”. “Знамя”, М., 1988, № 3.
81М.Я.Геллер, цит. соч., с. 197.
82М.Джилас. “Новый класс”, в кн.: М.Джилас. Лицо тоталитаризма. М ., “Новости”, 1992, с.189.