Опубликовано в журнале Континент, номер 108, 2001
Школьный сонет Со школьных лет мы все слегка испанцы, и мельниц ветряных ведем учет. Но вот сосед по парте Санька Панцирь сегодня гордый рыцарь тонких од. Теперь в часах иные времена, сарказмом драпируется спина, а пафос наряжается в ошметки косноязычных жалоб к небесам с оплаченным ответом, так что сам в себе не разберешься без отвертки. И чтоб дословно выучить урок о прошлом дне и о грядущем веке я книгу судеб взял в библиотеке, свою судьбу оставив как залог. 1998, 2000 * * * Опустошенная душа. Чума. Разруха. Пепелище. В густой солоноватой мгле стук метронома, лай собак. Шурша копытами, спеша, чумазый нищий что-то ищет, пошарит палкою в золе и ухмыляется, дурак. Ах, негодяй! Пошел же прочь! Но дрогнул голос: ладно, лазай; не жалко. Если что найдешь, так разрешу забрать с собой: вчерашний недопитый скотч да тушку куклы одноглазой, столовый нож, пустую ложь и две-три книжки про любовь. Тебя? к столу? cошел с ума! А впрочем, ладно, вот кофейник. Тягучий липкий разговор — забыть негоже рассказать про то, как мимо шла зима, как мы играли в птицу Феникс, как воскресали до тех пор, пока хотелось воскресать. Вокруг бушует город-сад — смесь грязи, зелени, цемента, здесь волки пестуют ягнят так, что те воют при луне; здесь нищий, кончив маскарад, подпишет нового клиента по — в счёт ущерба от огня — немного сниженной цене. 2000 * * * Мелют медленно мельницы наших господ, и ни меч, ни огонь их уже не берет, и какой бы ты ни был крутой дон-кихот, а закончишь фальстафом бездарным. Но грачи прилетели за год до весны, и весь год сердце билось не с той стороны. Так как Бог не нашел нам пострёмней страны — мы за эту ему благодарны. Но побудка гремит грамофонной трубой. Словно зайцы по льдинам, харизма с судьбой скачут; далее мы, волоча за собой череп Йорика, цепи и сплетни... Ветер машет обрывками сгнивших знамен, эхо носит в полях отголоски имен, Саваоф делит воинство на пять колонн так, что мы остаёмся в последней. Провожай, пейдодна, не шепчи: «Почему?» То ли камнем в окно, то ли светом во тьму. На пальцах объясняя простому уму, и на счетах — уму непростому. Жалость к собственной участи водит стилом, а попутчики кучей лежат под столом, и хранивший нас ангел с подбитым крылом в этот раз не дотянет до дому. 1999 Песенка прощания А.Б. Отрезали. Отмерили. Шлагбаумы. За ними — всё. Прощаешь ли, не веришь ли, а выходи — обнимемся. Хорошая, хорошая, пригожая, румяная, порошами, порошами, дождями да туманами, рябинами, тропинками, бедовыми подковами, слезинками, росинками, полями васильковыми, грибными перелесками, прозрачными речушками, напрягшимися лесками и утками под мушками, лихими косогорами, неясными полянами, колючими заборами да верными русланами запомнишься, забудешься, исчезнешь, но останешься, с блудницею заблудишься, а с плутом заплутаешься. Хорошая, хорошая, святая, светлоокая, с озёрами, поросшими кувшинками, осокою. Здесь кушают скоромное и верят в неизбежное — в твои снега укромные, но в нежные подснежники, в любовь, как не искать ее, в бутылки, что откупорим, в твои дороги скатертью, в твои ступеньки кубарем. Легавых не науськивай, и так сойдут покорные — твои могилы узкие, да кладбища просторные. И надо ж было ссучиться, разжиться и куражиться, но больше не получится, а меньше не покажется. Хорошая, хорошая, великая и вечная, прохожему по роже, а беспечному по печени. И вдоль лежат рассветные, а поперек закатные — твои демьяны бедные и каины богатые, прижившиеся хоббиты и собственные лешии, рождественские роберты, пасхальные иешуа, двурушники, мокрушники, скопцы, студенты невские, что до ста грамм послушные, а после — достоевские... Хорошая, хорошая, прекрасная и разная, а у меня подросшая дочурка любит сказоньки. Читаешь ей и учишься писать, куда же денешься. И знаешь, что не сбудешься, а всё еще надеешься. 2000 Шмель дождь хорошо что не снег запустение в брюхе глаза стрекозы у первой попавшейся мухи когда я не в духе я сам ненавижу брюзжанье но что еще ждать от шмеля в этом скушном жужжаньи я тощий небритый не брезгую скисшим нектаром кажусь даже осам без талий помятым и старым а раньше я бегал по бабочкам рысью кругами пока не был пойман с поличным жуками с рогами еще в прошлой жизни служил комаром в комарилье пил кровь проповедовал бога накачивал крылья вонзал жало в сонные ляжки красив и неистов убит был газетой с тех пор не люблю журналистов блаженный романтик себя не жалел ни на йоту искал ту что сможет меня узнавать по полету недавно нашел сожалею развязка рутинна красива послушна божественно ткет паутину зима и морозы абзац гиацинтам и розам пойду промышлять меж клопов нелегальным извозом кормиться пыльцой на серванте а если наскучит приручат меня не жужжать а зюзюкать научат 2000 Рождественское Смотреть, как из ближайшей бакалеи скользя по льду, спешат на торжество догматики с ушатами елея, и пожелать себе на Рождество чего-нибудь не слишком дорогого, сорваться в Питер, в славную пургу сойти, не доезжая Бологого, остаться там, как елочка, в снегу: то наблюдать, как длинноусый пристав строчит во сне подмётные листы, то развлекать измученных туристов волшебным звоном дивной красоты, то лазить в гости к одиноким елкам, то квасить у лесничих до утра, то спорить с пробежавшим серым волком о тонкостях строения ядра, и не носить ни шапок, ни перчаток, и не бояться славы и тюрьмы, и излагать для выросших зайчаток складные сказки ветреной зимы, раскаяться в амбициях несметных, забросить в прорубь давние грешки, и для себя, слепого, незаметно пустить весной смешные корешки. 1996 * * * Рождество. Выпал снег первый раз за два года, то скупая отёчная злая природа блеклой Фризии, вспомнивши, что она издавна с церковью в доле, подчинилась божественной воле грузной тучи. Зато дети скачут, визжат, ковыряют сугробы; атмосферный афронт посредине Европы так чреват размышлением о той стране, где отсутствие снега объяснимо лишь фокусом неким в восхищеньи немом, где заснеженной скользкой пустой Ярославкой мчались мы, заручившись в милиции справкой, что ты есть. Снег устало стекал по стеклу лобовому слезами. Шеф, натужно скрипя тормозами, наши губы толкал ближе,ближе. Мораль приходила в упадок. Поцелуй был так нежен, так долог, так сладок — даже шеф протер зеркальце. Снег из andante срывался на presto, оставляя нам время и место, чтоб расстаться на век. 2000 * * * Считатель птиц, прислушник тишины; кровь из ушей, ресницы сожжены, я беззащитен, слаб и многократно убит косыми пулями дождя так, что слова любви, не доходя до губ моих, срываются обратно, назад, в заплесневелую гортань, где и сгниют. И пахнет изо рта циничным разложившимся перфектом. Пока чертой лица не отдалишь, я отличаюсь от эстрады лишь отсутствием эстрады, как объекта, присутствием в одном втором лице той публики, которая в конце зевает, растворяясь в небе дымкой... Я чувствую, как мнительный авгур, что сняв с себя все семь овечьих шкур, останусь человеком-невидимкой, никем, ничем, делителем нуля, моторчиком, пригодным разве для стрекочущего мерного ворчанья под грудою махровых одеял; ведь если существует идеал, то это — декламация молчанья. 2000