Опубликовано в журнале Континент, номер 108, 2001
Объемная работа Елены и Евгения Пастернаков, посвященная переписке Б.Л.Пастернака с его первым издателем на Западе, охватывает период с 1956 до 1960 года и естественным образом (хронологически и логически) подразделяется на две части. Сегодня мы печатаем вторую часть этой работы, повествующую о Нобелевских перипетиях и напряженных взаимоотношениях между Пастернаком и его доверенными лицами за рубежом. Большинство предлагаемых читателю документов ранее опубликованы не были.
Елена Пастернак — родилась в 1936 г. в Москве. Окончила классическое отделение филологического факультета МГУ. Автор работ о жизни и творчестве Б.Л. Пастернака. Принимала участие в подготовке текстов и комментариев при издании переписки и собраний сочинений писателя. Жена Евгения Пастернака, сына Б.Л.Пастернака. Живет в Москве.
Евгений Пастернак — родился в 1923 г. в Москве. Военный инженер-механик, служил в армии с 1942 по 1954 год. Затем преподавал теорию автоматического управления. Кандидат технических наук. Автор биографии Б.Л.Пастернака. Живет в Москве.
Начиная с 1946 по 1950 год Пастернак ежегодно выдвигался на Нобелевскую премию. Роман “Доктор Живаго” еще не был написан, и о работе над ним было известно только в тесном кругу друзей. Теперь кандидатура Пастернака была предложена нобелевским лауреатом предыдущего года Альбером Камю и получила большинство при голосовании. 23 октября 1958 года Нобелевский комитет объявил о присуждении Пастернаку премии по литературе со следующей формулировкой: “За выдающиеся достижения в лирической поэзии и продолжение благородных традиций великой русской прозы”. Пастернак был приглашен в Стокгольм на получение премии 10 декабря. Он поблагодарил Шведскую академию телеграммой:
“Бесконечно благодарен, тронут, горд, удивлен, смущен”.
На следующий день была предпринята попытка заставить его отказаться от премии. Известна записка Д.А.Поликарпова М.А.Суслову о визите к Пастернаку его друга и соседа по даче Константина Федина, который в качестве секретаря Московской писательской организации потребовал от нобелевского лауреата немедленного и демонстративного отказа, угрожая началом политической травли в завтрашних газетах. “Пастернак держался воинственно, категорически сказал, что он не будет делать заявления об отказе от премии и могут с ним делать все, что хотят” (“Континент”. N 83. С. 195).
Вслед за этим “Литературная газета” обрушила на Пастернака лавину грязных политических обвинений. Он был исключен из Союза писателей, ему угрожало лишение гражданства и высылка.
Гордая и независимая позиция, занятая Пастернаком в разговоре с Фединым, помогала ему в течение первой недели выдерживать оскорбления и угрозы. Он беспокоился о нас, нет ли каких-нибудь неприятностей у меня на работе или у Лени в университете. Его интересовали сведения о той волне, которая поднялась на Западе в его защиту. В эти дни он регулярно продолжал работу по переводу драмы Юлиуша Словацкого “Мария Стюарт”, — “чтобы сохранить рассудок и сберечь здоровье” — как писал он Жаклин де Пруайяр. Чтобы предотвратить попытку самоубийства, о возможности которой Ивинская сообщила Федину, Пастернаку был прислан постоянно дежуривший в доме врач. Но все перестало его интересовать 29 октября, когда, приехав из Переделкина, он позвонил Ивинской, а затем пошел на телеграф и отправил телеграмму в Стокгольм:
“В силу того значения, которое получила присужденная мне награда в обществе, к которому я принадлежу, я должен от нее отказаться. Не сочтите за оскорбление мой добровольный отказ”. Другая телеграмма была послана Поликарпову в ЦК: “Благодарю за двукратную присылку врача отказался от премии прошу восстановить Ивинской источники заработка в Гослитиздате” (РГАЛИ).
Через несколько лет, вернувшись из заключения, в котором после смерти Пастернака она провела четыре года за то, что получала от Фельтринелли деньги, Ольга Всеволодовна рассказала нам, что, напуганная всем происходящим, она обрушилась в тот день на Пастернака с упреками в легкомыслии и эгоизме. “Тебе ничего не сделают, а от меня костей не соберешь”, — сказала она ему по телефону. Она тогда получила отказ издательства дать ей работу. Эти упреки переполнили чашу терпения. Вероятно, в эти дни Пастернак написал открытку в Париж, в которой предлагал Жаклин де Пруайяр поехать в Стокгольм вместо него. Но в это время вся переписка Пастернака была блокирована, и упоминание об этой открытке, не дошедшей до адресата, мы встретили в докладной записке председателя Комитета госбезопасности А.Шелепина (“Источник”. 1993. N4. С.108).
“Надеюсь, что вы получили мою открытку, — писал Пастернак 28 ноября 1958 года, — про 10 декабря в Стокгольме. Не подумав о вашей сверхчеловеческой занятости и отсутствии времени, я там предлагал вам воспользоваться своей старой доверенностью, написанной до грозы, до скандала. Я рисовал себе картину, как вы отправитесь, может быть, в Ст<окгольм> и не по моему поручению, а в соответствии с вашими собственными правами, примете вместо меня свободное участие в церемонии выдачи премии и по-своему скажете ответную речь, обращенную к королю”.
Еще до присуждения Нобелевской премии Фельтринелли получил письмо от Жаклин де Пруайяр, датированное 10 октября, в котором она выражала свои сожаления по поводу скандального издания “Доктора Живаго” у Мутона и предлагала узаконить его, напечатав большой тираж по уже сделанному набору.
“К тому же автор хотел бы как можно скорее увидеть появление книги избранных стихотворений на родном языке, в качестве предисловия к которой написана автобиография; книги, о которой он спрашивает со времени вашего приезда в Париж и на издание которой вы дали принципиальное согласие в соответствие с желанием автора”.
Жаклин де Пруайяр предлагала также свои услуги по проверке корректур автобиографии, поскольку не была уверена, что у Фельтринелли окончательный текст.
Фельтринелли отвечал, что помирился с Мутоном и договорился о своем собственном издании русского “Живаго” у него и в Мичиганском университете весною 1959 года. По поводу текста Автобиографии он не сомневался в том, что у него более полный текст и что издание Галлимара дефектно, так как считал стихотворения обязательной частью очерка. “Вопросы, касающиеся Бориса, о которых вы сообщаете в своем письме, — предмет моих постоянных забот, и я не пропускаю ни одного случая поддержать автора”, — заканчивал он свое письмо к де Пруайяр от 1 января 1959 года.
“Autobiographia e nuovi versi” в сопровождении стихотворного цикла 1956-1958 годов вышла в Милане в декабре 1958 года в переводе Серджо Д’Анджело. При этом в тексте очерка оказались контаминированы два варианта заключительной главы: написанный весной 1956 года для предисловия к сборнику с благодарностью составителю Н.Банникову, и другой, написанный осенью 1957 года взамен прежнего — для самостоятельного издания очерка.
Пастернак был посвящен во все подробности спора между Фельтринелли и Жаклин де Пруайяр по поводу текста и прав на Автобиографию. Де Пруайяр сообщала ему, что Фельтринелли, не имея на это авторских прав, подписал договоры с 20 издательствами, она боялась однако, что он пошлет всем неправильный текст, контаминирующий два заключения. На полях ее большого письма 23 января 1959 года Пастернак написал: “То же самое повторяется в моих отношениях с Фельтринелли, которому я пишу о своих предположениях и который оформляет их юридически”.
В письме от 3 февраля 1959 года он сообщал Жаклин де Пруайяр:
“Я не помню никаких других договоров с Фельтринелли, кроме единственного, относящегося к Доктору Живаго. Все остальное было предположениями и пожеланиями, свободой по отношению к другим работам, помимо Доктора, которую я ему предоставил в своих письмах в период нашего с вами невольного молчания почтовых перерывов или остановок в делах. Но это, как мне кажется, не вело ни к каким дополнительным условиям. Я всегда (и, по-моему, справедливо) полностью ему доверял и продолжаю сохранять признательность. И ни коим образом мне не хотелось бы (даже в крайнем случае) затрагивать его интересы или тем более оскорблять его самого. Но я хочу оставить за вами возможности духовной инициативы”.
И действительно, в письмах Пастернака к Фельтринелли нет ни слова о правах на Автобиографию. “Предположения и пожелания”, о которых он писал де Пруайяр и отметил на конверте, остались нам не известны. Возможно, конечно, что они передавались устно через посредников, то есть Ивинскую и Д’Анджело, но реальных документов нет. Будь они у Фельтринелли, он не стал бы их скрывать.
Для выяснения спорного вопроса обе стороны вновь встретились в Париже 29 января 1959 года. Уязвимость положения Фельтринелли состояла в том, как пишет его сын, что хотя “Доктор Живаго” по закону являлся “итальянской” книгой, но контракт на него во избежание доказательств “официальной сделки” Пастернака с иностранным издателем не был ни обнародован, ни зарегистрирован в Италии. Гонорары за него Фельтринелли получает через Швейцарский банк. Здесь также был поднят вопрос о русском издании “Доктора Живаго”, причем де Пруайяр вновь предлагала воспользоваться набором, который был сделан у Мутона, с тем, чтобы ей предоставили корректуры для правки. Фельтринелли должен был прислать ей на апробацию заключенные им договоры на Автобиографию.
Зима 1959 года была для Пастернака очень трудным временем. Присуждение Нобелевской премии полностью блокировало все его заработки на родине. Переиздания переводных работ были остановлены, составленный сборник стихотворений, уже набранный в типографии, не вышел; не оплачивали сделанную и сданную работу по переводу Словацкого; театральные спектакли, поставленные по его переводам Шиллера и Шекспира, перестали идти; из собрания сочинений Шекспира выкинули уже переведенные Пастернаком драмы и отдали их другим переводчикам. То, чем ему грозили и чего он боялся (не столько за себя, сколько за близких, которые зависели от его заработков), произошло. Пастернак оказался вынужденным залезать в долги и изыскивать новые возможности. Одновременно он получал со всего света письма с просьбами о помощи. Его считали богачом, а он не мог воспользоваться заработанными деньгами.
Он писал Жаклин де Пруайяр 31 января 1959 года:
“Что касается денежных дел, то я не могу придти к окончательному решению. Я даже не представляю себе общей суммы, которую собрал для меня из разных источников Фельтринелли и которую он где-то хранит. Я не хочу этого знать, потому что и без того мое положение в обществе мифически нереально, как нераскаявшегося предателя родины, от которого ждут, что он повинится и поступится своей честью, чего я никогда не сделаю. Если я воспользуюсь заграничными деньгами, то стану настоящим предателем. Я не знаю общей суммы, но она должна быть очень велика. Если она находится под защитой (или под именем) Фельтринелли, пусть так и останется, пусть он берет оттуда деньги по моим указаниям, если ему не трудно, и если он еще согласен терпеть мои колебания и невольную медлительность.
Возможно, что атмосфера вокруг меня изменится. Но я ему бесконечно признателен, больше, чем он может себе представить, за благородство его хлопот и услуг, за трудности и неприятности, которые постоянно возникают у него из-за меня. Он всегда был в высшем смысле честен по отношению ко мне. Не забывайте этого, Жаклин, и не спорьте с ним, не давите на него, — это чистое, легко устранимое недоразумение. Но, если он устал от меня (у него есть на это право), тогда я буду умолять вас заменить его в этой роли и передать все деньги под ваше наблюдение”.
Давление обстоятельств толкало поднять вопрос о заграничных гонорарах, но Пастернак подробно объяснял в письме невозможность официального перевода этих денег через Государственный банк, как повод для обвинения его в “продажности”.
Первым приложением этих денег стало распределение 120 тысяч долларов переводчикам романа на разные языки, сестрам, жившим в Англии, и нескольким друзьям, с которыми Пастернак поддерживал интенсивную переписку. Для этого вскоре было послано письмо к Фельтринелли, сначала оно попало к Жаклин де Пруайяр с просьбой ознакомиться с его содержанием и затем отправить его в Милан вместе со списком денежных подарков. Письмо было отсроченным ответом на посланное Фельтринелли от 5 сентября 1958 года, на конверте которого Пастернак записал: “Отвечено в начале февраля 1959 года в предположении через Пруайяр”. Написанное в начале февраля, оно попало в Париж только через два месяца.
Среди поздравлений с Нобелевской премией Пастернак получил телеграмму от матери Джанджакомо Фельтринелли синьоры Джаннализы. Он был очень растроган этим и рассказывал нам, что хочет написать ей письмо и поблагодарить. Но разгоревшийся скандал, опасность, в которой он находился в то время, и связанный с этим перерыв в переписке не дали ему осуществить свое намерение. С воспоминаний об этом поздравлении, он начал свое письмо к Фельтринелли.
Пастернак — Фельтринелли
Переделкино 2 февраля 1959
Мой дорогой друг,
я начинаю с просьбы передать госпоже вашей матери Джаннализе Фельтринелли мои самые смиренные извинения, самые горькие угрызения совести за такое опоздание, также как мою горячую благодарность за прекрасную и вдохновенную телеграмму, которой она меня удостоила в день моего торжества, ставший роковым для меня. Скажите дорогой, дорогой госпоже Джаннализе, что при чтении ее строк, в отличие от других, полученных в этот день, мои слезы были самыми непроизвольными да и теперь, когда я пишу вам, с трудом сдерживаю их, вызванные теми воспоминаниями.
Скажите ей еще, что слова такой проникновенности и точности выражают все существо того, кто их сказал, лучше, чем сто его портретов, — скажите ей, что она на всю жизнь останется столь же юной, очаровательной и пылкой, впрочем, это так и будет, не зависимо от моих пожеланий. Почтительно кланяюсь ей.
Я благодарю вас, также и вас, за все те лестные преувеличения, которые вы мне любезно высказали в своем письме от 5 сентября 58 года, — от пятого сентября, смотрите, как это уже далеко! Но не будем удивляться тому, что лишь теперь я нашел время, чтобы на него ответить.
Итак, мои чувства к вам, о которых вы сами знаете, не могут быть выражены словами, даже если бы я писал вам о своей благодарности дни и ночи напролет. Я вас часто уверял и повторяю теперь, что именно вам я обязан не только успехом книги, но гораздо большим: целой частью моей жизни, тяжелой, смертельно опасной, но полной смысла и ответственности, головокружительно захватывающей, достойной того, чтобы ее принять и вести с радостной и благодарной покорностью Богу. Я говорю о ваших правах на публикацию Доктора Живаго в переводе на все языки, о вашей порядочности и щедрости по отношению ко мне и справедливости во всех спорах по поводу переводов Живаго, я это подтверждаю любому, кто это оспаривает, этим интересуется или об этом осведомляется. Например: всех индийских издателей, обращавшихся ко мне, я прямо направил к вам с их предложениями. Также на запрос “Galeria Libertad” из Монтевидео, оспаривавшей ваши права на публикацию Доктора по-испански (они входят в “Firma Noguеr de Espana”), я подтвердил ваши права и бессмыслицу их протеста.
Но поговорим совсем о другом. В последнее время появилось множество сочувствующих и преданных мне литературных критиков, переводчиков, издателей, которые действуют мне во благо, пишут обо мне, переводят, издают. Вместо радостной благодарности с моей стороны, на которую они со всем основанием должны были бы рассчитывать, осыпая меня дарами и развлекая, — они наталкиваются, говорю я, на мое неблагодарное и загадочное смущение. И их, бедных, это огорчает, заставляя теряться в догадках, в чем они ошиблись, чем заслужили мое неодобрение, что сделали мне такого, кроме чистого добра?
Они не правы. Это не они заставляют меня страдать, это я сам причина собственного недовольства и раздражения. Это я, это мое лицо на множестве их фотографий, правильно схвативших черты типичного уродства, воспроизведением которых я не стал бы хвастаться. Это отрывки прозы, это некоторые из моих старых разрозненных стихотворений, которые я хотел бы забыть и о недостатках которых они мне напоминают своими превосходными переводами.
Но если бы я знал сам, что с этим делать и чего держаться, если бы у меня самого была определенная точка зрения на это и я мог бы дать точные и твердые указания! Можно ли устранить все, что я сделал до Доктора, до Автобиографии, недавних стихотворений и перевода Фауста? Может быть я ошибаюсь, осуждая и отбрасывая все это в целом? Пятнадцать лет работы я вынужденно потратил на бесконечные, многотомные переводы, целую полку в книжном шкафу. Мои собственные работы немногочисленны, выбор ограничен. Могу ли я полностью отрешиться от них? Когда эти работы у меня под руками, я могу сделать нечто целое. Я составил сборник своих избранных стихотворений по всем периодам для Гос<ударственного> издат<ельства>. Я надеялся, что когда эта книжка появится, она послужит образцом для всех иностранных переводов. Но от ее издания воздерживаются. Ничего из сделанного мною тут уже не напечатают, ни переводы, ни мои оригинальные работы. И заниматься всем этим, совместно обдумывать, добиваться взаимопонимания по почте, такой ненадежной, медленной и неблагожелательной, и из такого далека и в ограниченные сроки — это мучение, это неразрешимая задача и несчастье.
Вот почему возникла необходимость и цель, ради которой, при всем своем полном доверии к вам, я решился установить и признать существование за границей человека в своей собственной роли, сходных вкусов, придирчивого выбора, критической осведомленности, понимания того, что нужно делать, принимать, отклонять, желать и к чему стремиться в тех избыточных для меня возможностях, которые появляются со всех сторон и в слишком большом количестве.
Я не могу себе представить никакого соперничества или столкновения между вами, поскольку г-жа де Пруайяр — мое alter ego знает и признает так же, как я сам, вынужденно двойственную роль, которую я возложил на вас — по необходимости молча и без возражений поддерживать мои заявления, хотя и редкие и запаздывавшие, но все же лицемерно уязвляющие ваше достоинство, и то, что вам пришлось делать без моего ведома или против меня, и то, что я вынужден был предпринять с вашего разрешения в положении крайнего неописуемого насилия, и то, что все в мире поняли и простили мне мою скрытность. Пусть так и будет. Но всегда находятся наивные люди, которые не представляют себе смертельной тяжести этого ярма, этой приторной и позолоченной жестокости и принимают за чистую монету мои лживые обвинения и, таким образом, вероятно, отягчают вашу репутацию несправедливыми упреками. Я вам дорого обошелся, я каюсь в этом, и моя вторая душа, г-жа де Пруайяр никогда не забудет ваши заслуги и страдания во всей этой двусмысленной и щекотливой ситуации.
Чтобы закончить это нескончаемое письмо, я поговорю о деньгах и обращусь к вам с некоторыми просьбами. Я хотел бы, чтобы все в целом оставалось где-нибудь под вашим попечением. Я вам бесконечно благодарен и хотел бы просить вас потерпеть, чтобы все это оставалось и продолжало пополняться в том же виде. Вас не должен удивлять мой недостаточный интерес к тому, чтобы знать, какова общая сумма и другие детали, это не должно задевать вас, как какое-то кажущееся безразличие. Я искренне не жажду этого знать, не имея возможности и права думать об этом как о реальности. Думаю, что только в воображаемом случае, когда меня захотят взять измором, я решусь прибегнуть к официальному пути получения денег из-за границы. Финансовые власти пошли бы на это перемещение заграничной валюты, но весь остаток жизни будет мне отравлен постоянными обвинениями в предательстве за то, что я воспользовался заграничными предосудительными средствами.
И вот я хочу начать тратить эти деньги другим способом. С вашего разрешения и с вашей помощью я хочу сделать небольшие денежные подарки, переведя их нескольким лицам. Вот список (имена и суммы) тех, кому я прошу их перевести.
* * *
Далее дается список из 17 имен с адресами и суммами (в общей сложности на 115 тысяч долларов), которые Пастернак просил перечислить этим людям. Среди них обе его сестры, жившие в Оксфорде, четыре французских переводчика романа, Пьетро Цветеремич, два переводчика на английский язык: Макс Хейуард и Маня Харари, переводчики на немецкий и голландский языки, Серджо Д’Анджело и Гарритано, трое друзей по завязавшейся год назад переписке и немецкий корреспондент Герд Руге.
Это очень важное для Пастернака письмо должно было подтвердить, что Фельтринелли обладает правами только на “Доктора Живаго” и потому издателей, желающих опубликовать роман, Пастернак направлял к Фельтринелли. Обходя спорные дела по Автобиографии, на которую Фельтринелли уже предъявлял свои права, Пастернак касается болезненной для него темы — своего отношения к стихам и ранней прозе, которыми стали интересоваться в разных странах. И именно тем, что теперь возникла необходимость издавать эти работы за границей, Пастернак объясняет свое желание прибегнуть к помощи Жаклин де Пруайяр.
Но это письмо осталось не посланным Фельтринелли и застряло в Париже. Отправление его задержалось на два месяца в ожидании подходящей оказии, которая нашлась только в начале апреля, и сразу вслед за письмом Жаклин де Пруайяр была отправлена открытка от Ивинской с категорическим требованием не посылать письмо в Милан, а дожидаться нового исправленного списка подарков. Дело в том, что Гарритано, узнав от Ивинской, что Пастернак дал поручение Фельтринелли перевести ему некоторую сумму в качестве вознаграждения за почтовые услуги, вместо благодарности выразил страшный испуг и немедленно потребовал, чтобы письмо было остановлено. Мы не можем восстановить историю взаимоотношений Фельтринелли со своими помощниками, которые один за другим постепенно становились его врагами, но ужас Гарритано, вызванный тем, что Фельтринелли увидит в списке его имя, остановил посылку документа, существенного для дальнейшего развития отношений Пастернака со своим издателем. Тот узнал о его задержании случайно — и только через два месяца, — в следующем письме 4 апреля он очень сожалел о пропаже.
В письме 12 апреля 1959 он попытался разъяснить Жаклин де Пруайяр эту запутанную историю: “Человек с итальянской фамилией, которому я назначил небольшую сумму в две тысячи, не хочет быть назван, то есть чтобы его имя фигурировало где бы то ни было в этой связи. Он согласен, как мне кажется, на анонимный подарок, но по личным или политическим причинам энергично противится, чтобы его имя стало известно”.
Список денежных подарков был составлен в январе 1959 года, и почти в каждом письме в течение всего года Пастернак осведомлялся, выполнены ли его поручения. Фельтринелли сделал это только поздней осенью.
После ссоры Фельтринелли с Гарритано переписка пошла через посредство немецкого корреспондента газеты “Die Welt” Хайнца Шеве. Фельтринелли послал Пастернаку письмо с новыми жалобами на вмешательство Жаклин де Пруайяр. Для укрепления позиций ему потребовались договор на использование “Доктора Живаго” в кино и на радио и распространенная доверенность на полное ведение дел.
Фельтринелли — Пастернаку
Милан. 16 февраля 1959
Дорогой Борис Пастернак, дорогой Друг,
Последние месяцы я разными способами пробовал связаться с вами, но все было бесполезно, все усилия кончались ничем, теперь я нашел новый путь и надеюсь, что это письмо дойдет до вас.
Со времени моего последнего письма прошло несколько месяцев, полных беспокойства и жизни, горестей и восхищения, унижения и радости.
Уже смолк политический шум и возбуждение последних месяцев, а “Доктора Живаго” продолжают читать сотни и тысячи людей во всем мире и ценить его достоинства и все то, что он дает, и ту человечность, которой он учит.
Последние новости, полученные от Руге, нас успокоили, он сообщил, что вы хорошо себя чувствуете.
Дорогой Друг, берегите себя.
Я только что выпустил Автобиографию, экземпляр которой вам посылаю. Только после ее появления я получил известия от некой мадам де Пруайяр, которая сообщила мне, что вы предполагали опубликовать лишь второй вариант заключения. Увы, но вы мне передали первый вариант, и у меня не было никаких указаний, что вы предпочли второй, тот, который мы увидели напечатанным у Галлимара.
Что касается мадам де Пруайяр, то должен вам признаться, что я был болезненно задет тем, что вы захотели сделать ее своей представительницей в Европе, ничего мне не сказав, тогда как в течение достаточно долгого времени я практически нес на себе всю ответственность и имел честь представлять вас. Я не понимаю, почему мадам де Пруайяр появилась только сейчас, упрекая меня, что я ничего не знал о том, что она так долго от меня скрывала.
Я не мигнув переносил разного рода унижения, но это бьет по мне всего сильнее. Все издательские дела и ответственность за них я, как мне кажется, вел соответственно вашим указаниям и, когда они отсутствовали, — в духе ваших пожеланий. Поэтому, когда меня лишают доверия и опоры на ваш авторитет, это для меня слишком горестно и неожиданно.
Что касается Автобиографии, которую вы мне передали, хотя мы и не смогли заключить контракт, я считал себя обязанным устроить публикацию во многих странах, как это было с “Доктором Живаго”. У меня много неприятностей со стороны мадам де Пруайяр. Она позволяет себе оспаривать все, что я предпринял, стесняя меня и противодействуя всем моим законным действиям и инициативам, сделанным раньше, чем она в это вмешалась и объявила мне о своих полномочиях. Она требует, чтобы я передал ей все договоры. Ладно, я сделаю это, если это по вашей воле.
При этом я спрашиваю, за что мне угрожают и обращаются, как с обманщиком с точки зрения мадам де Пруайяр? Я не считаю, что заслужил еще и такое оскорбление.
Друг мой, пожалуйста, объясните мне, каково ваше мнение по тем вопросам, которые неясны из писем мадам де Пруайяр.
1) Можно ли считать, что два русских издания Доктора Живаго — одно в Европе, а другое в Америке, входят в договор, который мы с вами заключили по поводу романа.
2) Как вы хотите распорядиться авторскими доходами от изданий Доктора Живаго? Чтобы я передал их мадам де Пруайяр, чтобы я сохранил их для вас здесь или в Швейцарии, чтобы я посылал их вам разными способами и по скольку в год, или чтобы они были предметом соглашения между мадам де Пруайяр и мною? <Последний вариант подчеркнут Пастернаком — Е. П.>.
3) Наш первоначальный договор о “Докторе Живаго” не включает права на кинематографическую реализацию. Хотите ли вы, чтобы был снят фильм? (В таком случае подпишите, пожалуйста, приложенное далее письмо и отправьте его мне обратно, лист № 1). Я думаю, что можно сделать такой фильм в течение года или двух, но это зависит от вас, ведь, я не знаю, чего вы хотите. Какое распределение доходов вам желательно? То же самое, что за переводы Доктора Живаго? Достаточно ли вы мне доверяете, чтобы контроль за созданием фильма осуществлялся только мною? <Последняя фраза подчеркнута Пастернаком — Е. П.> (Я не скрою от вас, что участие мадам де Пруайяр приведет практически к провалу всей этой затеи: с ее стороны проявляется только полная несостоятельность, что останавливает любые начинания).
Дорогой Пастернак, я сожалею, что многочисленными деловыми вопросами расстроил вас и навалил на вас свои заботы и огорчения. Но тем не менее мне обязательно надо знать ваше мнение.
Мой дорогой друг, скажите мне обо всем, что вам нужно и чего вы бы хотели.
Я по-прежнему ваш неизменный друг
Джанджакомо Фельтринелли
P.S. Во всяком случае мне нужно, чтобы вы подписали прилагаемую доверенность (лист № 2), которая мне необходима для того, чтобы легче останавливать любое незаконное вмешательство. Подпишите, пожалуйста, оба приложения и пошлите их мне, как и письмо о своих пожеланиях и вашей точке зрения.
Дж.Ф.
P.S. Передайте свой ответ Ольге. Г-н Шеве зайдет за ним через неделю.
Дж.Ф.
Текст этого письма размечен рукою Пастернака. Против слов Фельтринелли о том, что его лишили всякого доверия, хотя он всегда действовал в точном соответствии с распоряжениями Пастернака, а если их не было, то в духе его пожеланий, — стоят слова: “Это не так” и знак Nota bene.
В пункте втором по поводу гонораров за “Доктора Живаго”, Пастернак подчеркнул желательный для него вариант взаимного соглашения с де Пруайяр. В пункте третьем подчеркнуты слова о полном доверии к Фельтринелли в контроле за созданием фильма.
Письмо было написано во время короткого пребывания Фельтринелли в Италии, непосредственно перед его возвращением в Америку. Срочность сборов помешала ему проверить комплектность всех листов письма и документов, которые были посланы Пастернаку уже его сотрудниками. Судя по записке от 13 июня, Фельтринелли удостоверился в ошибке только после своего возвращения и дослал оставшуюся часть письма, приписав второй Post scriptum, относящийся к наладившейся в начале лета пересылке писем через немецкого журналиста Шеве. Таким образом пометки карандашом на страницах 2 и 3 приведенного выше письма были сделаны Пастернаком только летом по получении недостающих страниц.
К письму были приложены следующие бумаги:
Договор из пяти пунктов, по которому Борис Леонидович Пастернак, проживающий… передавал Джанджакомо Фельтринелли, проживающему… неограниченные права на издания “Доктора Живаго” на любых языках, на экранизацию, инсценировки, телевидение, радио и пр. за сумму 1 доллар (один!), который уже был ему выплачен из рук в руки. Вероятно, эта остроумная формулировка должна была, по мысли Фельтринелли, соответствовать просьбе Пастернака не раскрывать подлинные цифры гонораров, из опасения советского общественного мнения.
“Таким образом утверждаются исключительные права подписавших на полное владение и любое использование всеми существующими средствами и теми, которые еще могут быть приведены в действие, романа “Доктора Живаго”, так, как если бы эти интерпретации были созданы подписавшимися.
В присутствии свидетеля подписали
Дж.Фельтринелли и
Б.Пастернак.
Совершено в качестве следствия ранее подписанного соглашения и единственного добавления к нему.
Все что будет выручено в результате действия этого соглашения, делится так … % Автору … % Издателю.
Джанджакомо Фельтринелли”.
Соглашение об использовании “Доктора Живаго” в кино и на радио, и всемирное право издания его на любых языках и т.д. выдавалось как дополнение к договору 1956 года. Причем речь опять шла только о романе, но рядом на полях карандашом рукою Фельтринелли было приписано: Autobiographia. Прилагаемая также Доверенность (лист N2) была рассчитана на передачу Фельтринелли полных прав на ведение всех литературных дел от имени Пастернака, заключение договоров и переговоры с издательствами. Пастернак оставил не подписанными ни соглашение, ни доверенность.
В тот же день, 16 февраля 1959 года, Фельтринелли написал еще небольшую записку, в которой, ища защиты у Пастернака, он посвящал его в свою переписку с Жаклин де Пруайяр по поводу изданий Автобиографии:
Фельтринелли — Пастернаку
Дорогой Друг,
Я прилагаю вам копию своего последнего письма к мадам де Пруайяр. Вы можете увидеть по нему, как усложнилась ситуация, поскольку мадам де Пруайяр, по-моему, злоупотребляет правом, которое вы ей предоставили, и пользуется им, сознательно или нет, против меня.
Досадно, что все так происходит, и я в отчаянии. Не могли бы вы что-нибудь сделать?
Если да, напишите мне, каким образом с помощью вашего авторитета я мог бы защитить ваши интересы и свое имя перед издателями, растерявшимися под влиянием писем мадам де Пруайяр.
Джанджакомо Фельтринелли
16 февраля 1959.
В приложенном письме к Жаклин де Пруайяр от 11 февраля Фельтринелли протестовал против ее переписки с датским переводчиком Иваном Малиновским и издательством Коллинза по поводу издания Автобиографии. Ссылаясь на их переговоры 29 января 1959, в которых де Пруайяр отказывалась от всякой инициативы со своей стороны, кроме уже предпринятой ею в отношении издательства Фишер, Фельтринелли обвинял ее в том, что она предлагала Малиновскому то, на что у нее нет никакого права и что категорически запрещено.
Пастернак познакомился с Иваном Малиновским, переводчиком “Доктора Живаго” на датский язык, во время его поездки в Москву в сентябре 1958 года. В ответ на интерес Малиновского к Автобиографии и стихотворному сборнику Пастернак по всем вопросам текста и перевода рекомендовал ему обратиться к Жаклин де Пруайяр. Но Фельтринелли считал, что вмешательство де Пруайяр в вопросы издания Автобиографии наносит вред Пастернаку и требовал от нее срочно послать в издательства отказ от своих полномочий.
Через несколько дней Фельтринелли снова писал Пастернаку, — по-видимому, его огорчения были связаны с ответным письмом от Жаклин де Пруайяр, которая представила ему новую доверенность от Пастернака, составленную на имя ее мужа, адвоката Даниэля де Пруайяра, 31 января 1959 и облекающую его полномочиями защищать все права, относящиеся к изданию произведений Пастернака на Западе.
Фельтринелли — Пастернаку
Милан. 21 февраля 1959
Дорогой Друг,
Чем больше я думаю о ситуации, возникшей в результате деятельности мадам де Пруайяр, тем более прихожу в отчаяние.
Из Нью-Йорка мне звонил сегодня Курт Вольф, который удивлен и оскорблен тем, что происходит в результате предоставления Жаклин де Пруайяр бумаг, которыми вы ее наделили. И это убеждает меня в необходимости поставить вас перед вопросом: речь о том, чтобы пересмотреть все полномочия мадам де Пруайяр и подписать для меня соглашение N1, дописав от руки название Автобиографии, и все это сделать в присутствии Руге или Шеве, дав им удостоверить названные бумаги (и не забыть при этом поставить дату).
Дорогой друг, я представляю себе, что давая мадам де Пруайяр добавочные бумаги, вы хотели достичь всеобщего блага, но со всей откровенностью позвольте вам сказать, что это оказалось очень вредным.
Я советую вам в будущем не затевать ничего подобного. Если вы хотите, чтобы я послал ей деньги, скажите мне сколько, и я ей их дам.
Вы достигли такого положения, за которое вас уважает весь мир, и чтобы не потерять его, надо быть максимально осторожным как в делах, так и в заявлениях для прессы.
Насколько я знаю, вы можете доверять Руге и Шеве, а если эти двое вдруг уедут из Москвы, я всегда найду, кому поручить контакт с вами. В случае необходимости, отправьте письмо через итальянское посольство: оно попадет ко мне через несколько дней.
Дорогой друг, простите мою откровенность. Напишите мне все, что может вам понадобиться.
Не делайте сообщений для прессы о ваших будущих книгах. Если вы их пишете, напишите и там будет видно.
Если бы я мог приехать в Москву, как хотелось бы мне вас обнять, поговорить с вами и столько всего вам объяснить. Мне кажется, что в один прекрасный день это станет возможным.
* * *
В то время как Фельтринелли заваливал Пастернака своими жалобами на Жаклин де Пруайяр и соблазнял новыми перспективами, Пастернак мучительно изыскивал средства к существованию. Он должен был залезть в долги к друзьям и писал в Управление по авторским правам с просьбой выплатить ему деньги, причитающиеся за перевод Юлиуша Словацкого, сданный полтора месяца тому назад, за вышедшую в Тбилиси маленькую книжку его стихов о Грузии и переводов, за другие сборники. Одна только грузинская задолженность составляла 21 тысячу рублей. Пастернак спрашивал, будут ли ему вообще давать работу и оплачивать ее, как обещали, когда заставляли подписывать письма в правительство и давать интервью. Он писал, что в противном случае вынужден будет прибегнуть к денежному обмену с Хемингуэем, Лакснессом или Ремарком, книги которых издаются в Москве и должны быть оплачены авторам.
В эти дни он горько жаловался нам, что, приученный работать каждый день и жить своими трудами в соответствии с количеством написанных или переведенных строк, теперь, на семидесятом году жизни, он не в силах прокормить свою семью и должен, как в молодости, искать возможности заработка.
Одновременно возрастало мучительное чувство оскорбления и душевной грязи от сознания компромиссов и шантажа, обман которого теперь стал очевидным. И передача стихотворения “Нобелевская премия” английскому журналисту стала открытым вызовом той трясине униженности и покорности, в которой он не желал более находиться. Последовавшие за публикацией этого стихотворения на Западе требования выезда из Переделкина на время приезда английской правительственной делегации, вызов к генеральному прокурору на другой день после возвращения из Грузии и предъявленное обвинение по статье 64 в измене родине были этапами новой волны государственного насилия и давления на Пастернака с целью подчинить его и сломать его волю.
Первым требованием прокуратуры было прекращение всяких встреч и переписки с иностранцами. На дверях дома в Переделкине появилась записка о том, что Пастернак не принимает посетителей. Но открытая слежка и прямая угроза судебного процесса его не останавливали. Он нисколько не изменил свойственной ему откровенности разговоров и смелости переписки, не подчинясь принятым в советском обществе требованиям лицемерия.
В это время Пастернак получил только что вышедшее у Фельтринелли русское издание “Доктора Живаго”. Долгожданная радость была омрачена огромным количеством опечаток и пропусков в тексте. Он просил Жаклин де Пруайяр издать проверенный им текст, который был передан ей два года тому назад.
“Русское миланское издание романа пестрит досадными опечатками. Это почти что другой текст, не мой, — писал он ей 30 марта 1959 года. — Наберите себе помощников, чтобы по вашей рукописи, которую я проверил и которая верна, подготовить издание на основе выверенного и исправленного текста”.
В конце марта Пастернаку было послано извещение от Юридической коллегии по иностранным делам (Инюрколлегии) об имеющихся на его счету в Швейцарии и Норвегии крупных суммах. Сведения были почерпнуты из шведской газеты “Dagens Nuheter”, которая передавала сообщение Фельтринелли о том, что на специальный счет, открытый им в Швейцарии, к концу 1958 года поступило 800 тысяч долларов (360 тысяч из Англии, 440 — из других стран).
Пастернак сразу же 30 марта 1959 года написал об этом Жаклин де Пруайяр и советовался с ней, четко сознавая, что его согласие на получение денег будет расценено здесь как плата за предательство. Он предпочитал, чтобы бoльшая часть денег оставалась за границей, а меньшая была переведена сюда и разделена поровну между его женою Зинаидой Пастернак и Ольгой Ивинской. Если бы этот эксперимент удался, он мог бы передать некоторую сумму в дар фонду помощи престарелым писателям, то есть тому самому Союзу писателей, из которого его исключили.
Не отвечая на жалобы Фельтринелли и не подписывая ни нового договора, ни доверенности, Пастернак поверял Жаклин де Пруайяр намерение с ее помощью устроить свои литературные дела:
“Моя мечта и желание — все объединить в ваших руках, чтобы Ф<ельтринелли> и другие были обязаны давать вам отчет как моей единственной заместительнице, чтобы вы свободно всем владели, распоряжались, выбирали применение, пользовались всеми моими авторскими правами, без постоянной и мелочной отчетности передо мной (которая невозможна в моем положении), в той степени, чтобы все: состояние дел, ваши планы, поступки и т.д. в этом отношении были тайной и от меня, поскольку у меня нет права даже переписываться на эти темы”.
По настоянию Ивинской, испугавшейся возможных последствий, Пастернак 1 апреля 1959 года, написал Поликарпову о своем желании получить некоторую часть этих денег, — причем выделить 10 тысяч долларов Литературному фонду (“Литературная газета”, 26 февраля 1992).
Через несколько дней Пастернак попытался изложить свои планы в письме к Фельтринелли. Письмо не датировано, но судя по приложению, было написано 4 апреля 1959 и отправлено через Д’Анджело. В начале письма высказаны сожаления о “пропаже” предыдущего (от 2 февраля), остановленного по просьбе О.Ивинской. (Письмо от 4 апреля было опубликовано в отрывках и переводе на русский в “Советской культуре” 20 февраля 1990).
Пастернак — Фельтринелли
<4 апреля 1959>
Дорогой, большой и благородный друг,
к грустным событиям последнего времени добавляется большое горе, вызванное тем, что, как я подозреваю, мое длинное январское письмо, которое я написал вам и вашей матери уважаемой и восхитительной синьоре Джаннализе Фельтринелли, каким-то образом заблудилось и пропало.
Теперь я не могу уже пересказать вам его содержание, к тому же в этом нет никакой необходимости. Я повторю лишь слова моей горячей благодарности вашей высокочтимой матери, которые были в пропавшем письме, за честь, которую она мне оказала своим осенним поздравлением; я также повторю свою благодарность вам за ваше прекрасное длинное двуязычное письмо (полу-французское, полу-английское), за ваше великодушие, за все то, что вы высказали в отношении меня и выстрадали за меня (гнусные обвинения в воображаемых провинностях по отношению ко мне или ложном недосмотре, которые вы по своей доброте отклонили), за все, за все.
Вы хорошо знаете, как стеснен я в своих делах и как полностью лишен возможности действовать, как не могу ничего ни решить, ни обсудить, ни списаться, что у меня связаны руки не только, чтобы распоряжаться на расстоянии, но даже и чтобы просто интересоваться. В этих условиях, в совершенной оторванности от меня, вы действовали со сверхъестественной безошибочностью, как в божественном озарении, мне не в чем вас упрекнуть, разве только в том, что вы меня ослепили и избаловали блеском своих неизменных успехов.
Если бы у меня было право мечтать и надеяться на то, что я останусь в живых, я бы думал о совсем другом времени, года через два или три, о более спокойном, более счастливом и терпимом, когда у меня будет возможность забыть Доктора Ж<иваго>, замененного и вытесненного тремя новыми работами, о которых я буду договариваться в первую очередь с вами, свободно и открыто обмениваясь письмами, или, еще лучше, в личной встрече с вами, когда я навещу вас во время своих поездок в Европу.
Я предполагаю написать пьесу в прозе о крепостном театре перед освобождением крестьян; 2) поэму в стихах, посвященную любви к свободе, олицетворенной в героине сербке (инстинктивная, страстная жажда независимости, горы, море, мир Адриатики несколько в стиле Мериме); 3) роман в прозе о переплетении древности и нашей действительности, о первых веках нашей эры где-нибудь в Иберии и о воображаемых раскопках на Кавказе. (Вы можете ускорить и благословить эти начинания, послав мне материалы и книги для 2-го и 3-го пунктов, чтобы разобраться в югославской тематике, или на темы археологических раскопок — жизнь, факты, документы, драматические и заслуживающие внимания узлы, и передать ту же просьбу о печатных источниках Коллинзу и Фишеру).
Пока же, благодаря особенности нынешнего положения, рядом с нашими возникли еще и другие отношения, которые нисколько не ущемляют ни ваших прав и интересов, ни моего к вам уважения, и при этом они не менее значительны и заслуживают почтения.
Ваше прекрасное издание романа по-русски полно опечаток, значительной части которых можно было бы избежать, если бы редактирование было поручено мадам де Пруайяр, которая прекрасно знает текст не только как славистка, которая принимала участие во французском переводе романа, но, кроме этого, она располагает просмотренными и выправленными мною рукописями.
По естественному ходу событий во время наших встреч она стала участником моих планов, которые я ей доверил, и, получив от меня рукописи, взяла на себя тяжкую обязанность быть моим единственным и полноправным доверенным лицом. В этом нет никакого обидного предпочтения ни перед кем из других моих друзей, никакого недовольства или осуждения кого бы то ни было другого. Я хочу, чтобы в течение моего долгого бездействия, невозможности влиять на ход дела, выбирать, сноситься, пользоваться плодами вашей деятельности и моей мысли, в то время, пока я не могу узнавать о результатах всего этого и даже сметь или хотеть узнать о них, я желал бы, чтобы обе ваши роли, ваша и ее, были четко и целесообразно разделены. Я хочу, чтобы вы продолжали получать свою часть по договору за переводы романа (с той же двойной выгодой для меня, моральной и материальной), или чтобы вы воспользовались любым новым соглашением, какое вам захочется заключить с м-м де Пруайяр с ее согласия и по ее праву.
И я хочу, чтобы мадам вам заменила меня, чтобы она возместила меня в той отчетности, которую вы сами сочтете необходимой, в обсуждении вопросов использования денежных средств или нужного совета по поводу ваших новых планов. Потому что временно (и это продлится еще очень долго) я не существую ни для нее, ни для вас, вы должны забыть, что был человек, который носил это имя, вы должны стереть его из памяти.
Именно с этим намерением я направляю вам прилагаемую бумагу, дословно переписанную мною с доверенности, которую я пошлю м-м де Пруайяр.
Поверьте моей благодарной преданности. Я стольким вам обязан! Все могло бы быть иначе, но я лишен самых элементарных возможностей.
Б.Пастернак
P.S. (очень важно) В моем пропавшем письме к вам был список с перечислением сумм и лиц, которым я хотел перевести эти суммы в качестве подарка (среди них 10 тысяч долларов Серджо Д’Анджело, десять тысяч, а сейчас я увеличил эту сумму до пятнадцати Герду Руге и т.д. и т.д.). Копию этого списка, к счастью, получила м-м де Пруайяр, и она у нее.
Дорогой друг, не задерживайте и не меняйте этих выплат. Я хочу, чтобы подарки людям, обозначенным в списке, были сделаны как можно скорее. Г-н С.Д’Анджело предложил мне денежную помощь на самый худой конец, когда мне негде будет приклонить голову. Быть может, в самом крайнем случае я буду вынужден прибегнуть к его предложению, но по этому поводу ему следует посоветоваться с м-м де Пруайяр в соответствии с прилагаемой доверенностью без того, чтобы беспокоить вас по этому вопросу.
Б.П.
К письму была приложена записка, подтверждающая полные и всеобъемлющие права Жаклин де Пруайяр на ведение литературных дел Пастернака:
Господину Дж.Фельтринелли
Милан, via Andegari, 6.
Москва, 4 апреля 1959.
Милостивый государь, я имею честь вам подтвердить следующее.
Я поручаю госпоже Жаклин де Пруайяр де Белькур полное и неограниченное распоряжение всеми моими гонорарами и контроль над теми денежными поступлениями, которые я у вас прошу. Я хочу, чтобы вы были обязаны отчитываться перед госпожой де Пруайяр в мое отсутствие во всех авторских правах, включая гонорары за роман.
Я доверяю свободное распоряжение этими правами госпоже де Пруайяр или лицу, которое она назначит в случае своей смерти,
Б.Пастернак
Одновременно такое же удостоверение было послано в Париж в сопровождении большого письма, утерянного по дороге. Жаклин де Пруайяр получила другое, написанное через два дня, 6 апреля, в котором упоминалось предыдущее и подробно излагалось предложение Д’Анджело. Для Пастернака в связи с пробудившимися в Грузии художественными замыслами предложение Инюрколлегии или присылка денег через Д’Анджело были весьма кстати. Они позволили бы ему целиком отдаться работе, не изыскивая возможности заработка случайными переводами, которые стали особенно оскорбительны именно теперь, когда его имя приобрело широкую известность и когда так хотелось подкрепить это новыми серьезными вещами.
Этому соответствовало также желание Пастернака, высказанное в приведенном письме к Фельтринелли, переложить все заботы на Жаклин де Пруайяр и полностью (вплоть до забвения о его существовании и имени) устраниться. К тому же реальная угроза судебного процесса заставляла серьезно отнестись к требованиям прокуратуры прекратить сношения с заграницей. Пастернак действительно постарался если не оборвать переписку, то сильно сократить ее, при чем, конечно, особенно опасными были с этой точки зрения деловые сношения с Фельтринелли. В написанном в те же дни письме к Серджо Д’Анджело Пастернак также упоминает сделанное ему предупреждение прокуратуры и ожидание новых опасностей в связи с сообщением Инюрколлегии о прибытии денег на его имя.
Пастернак — Д’Анджело
6 апреля 1959.
Дорогой Sergio, благодарю Вас за письмо. Мы всегда вспоминаем Вас самым дружеским и признательным образом. С того времени, как мы с Вами виделись в последний раз, произошло так много неожиданного и значительного. Много предположений, составленных мною тогда устно или в виде шатких и гадательных, юридически неоформленных пожеланий насчет литературных переводов, изданий и т.д., обогнаны жизнью, которая опередила самые смелые наши допущения. Все разрослось и осложнилось ведь не только в дурном смысле, но и притом гораздо больше, в хорошем. Хотя опасность, которою мне пригрозили в самое последнее время, непреувеличенно смертельна, вещи бессмертного порядка, достигнутые наряду с ней, ее перерастают.
Благодарю Вас за помощь, которую Вы мне предлагаете. Я сейчас в неизвестности. Мне предлагают официальные перечисления вкладов, но я не знаю, не скрыта ли здесь ловушка, чтобы погубить меня тем вернее, — так велико все время желание утопить меня, так ничего, кроме этого желания, я по отношению к себе не вижу. Причем все время с претензией, будто мне готовили что-то хорошее, да не успели, а я опять все испортил, и примирение снова невозможно, — подумайте, какая дешевая низость! И в ответ на предложение перечислить вклады официально я еще ни на что не решился. Так что, может быть, я прибегну к Вашей готовности в самом крайнем случае. Даже вот что, испытайте эту возможность хоть сейчас же, не дожидаясь крайности.
Но общей доверенности на все средства я Вам дать не могу, потому что дал ее уже гораздо раньше Mme de Proyart. Да Вам такой доверенности и не надо. Обратитесь сами к ней за советом. Если она одобрит Вашу меру (а она такой же мне друг, как Вы, и так же полна обо мне заботы), она выделит Вам для Вашей доброй цели сумму достаточно большую (скажем, если предшествующими своими просьбами и назначениями я не истощил запаса ниже возможности такой цифры, — скажем до ста тысяч долл<аров> (100.000 $). Черпайте тогда отсюда безотчетно (переписываться на эту тему мне нельзя) с некоторой пользою и для себя, потому что я бы не хотел, чтобы Ваши труды и время пропадали даром.
Я выше упомянул о денежных просьбах, с которыми я уже обращался к Mme de Pr<oyart>, сокращая таким образом, первоначальные размеры вклада. Среди этих поручений я послал ей список лиц, которым я желал бы сделать денежные дарения. Я в этом перечне назначил Вам десять тысяч долл<аров>, наравне с моими сестрами, — извините, что так мало. Это никакого отношения не имеет к тому, что Вы предлагаете. Для денежной поддержки, которую Вы мне хотите обеспечить, будет другой источник, и речь о нем была выше. Так что деньги эти (10.000 $) Ваши в любом случае, даже, если Вы поссоритесь со мной и забудете думать обо мне. Я также просил назначить две тысячи долл<аров> Гарритано.
Доверенность г-же де Пруайяр выросла сама собой в том естественном ходе событий, в каком они развивались и о котором я говорил в начале письма. Так же необязательно, как с Вами, я говорил с ней об автобиографии, и о многом другом. Она ее перевела, и ее перевод опередил итальянское издание. Кроме того она близка мне по духу, я мог поручить ей наблюдение за литературной, мировоззрительной стороной многих дел и вопросов (кстати, миланское издание русского текста ром<ана> кишит опечатками, я в ужасе от их количества). Пришлите нам, однако, два-три экземпляра с какой-ниб<удь> оказией, а также два-три экз<емпляра> русского американского издания, которого я совсем не видел). (Об иностранных изданиях не романа, а других я уже не говорю. Их можно было бы послать мне заказной бандеролью по почте, по которой книги доходят). Итак, доверенность с Mme de Proyart (21, rue Fresnel, Paris XVI) возникла не в пику sign. Feltrinelli, не из недоверия к нему или Вам, не из предпочтения перед моими сестрами или в ущерб и обиду другим моим друзьям, а параллельно и рядом с этими отношениями и в ужасную тягость г-же де Пруайяр, писательнице, преподавательнице, общественной деятельнице и матери семейства, у которой и на свои дела нет ни минуты свободы.
Письмо к Fel-li пройдет через Ваши руки. Ознакомьтесь с ним. Также прилагаю записку к M-me de Proyart, к которой прошу Вас с ней обратиться по поводу Вашего плана, письменно или устно. Вы чудесно говорите и пишете по-русски. Mme de Proyart преподает русск<ий> язык. Это на случай, если объясняться с ней по-французски или по-английски Вам будет труднее.
Скажите Гарритано о его двух тысячах doll<ars>.
Крепко жму руку. Не сердитесь на меня, если я Вам кажусь недостаточно отзывчивым и благодарным.
Ваш Б.Пастернак
(Факсимиле письма опубликовано в журнале “Vita” 11 мая 1961).
Фамилия таинственного Гарритано и в этом письме жирно вычеркнута то ли рукою автора, то ли адресата при публикации.
Через О.Ивинскую Д’Анджело был в курсе денежных трудностей Пастернака и еще год тому назад предлагал ему посылать рубли, обменивая на них средства, полученные за издания романа. Понимая юридическую опасность этого пути, и предполагая обратиться к нему только “в случае крайне необходимости и безвыходной ситуации”, Пастернак просил Жаклин де Пруайяр ознакомиться с планами Д’Анджело.
“Если он может их надежно и без особой опасности выполнить и если я не настолько истощил вклад своими предыдущими просьбами, так что это уже неисполнимо, откройте ему счет, ввиду моей благодарности и полного доверия, на большую сумму, ну, скажем, в 100.000 долларов (кроме его собственных десяти тысяч по списку моих подарков). Пусть он черпает из него деньги для осторожных посылок мне, не стесняясь отчетами и подробными сообщениями, поскольку мне известна его неукоснительная честность и понятна величайшая трудность такой помощи”.
Д’Анджело тут же написал в Париж, а 24 апреля 1959 года благодарил Пастернака “за великодушный подарок”: “Он такой огромный, незаслуженный, неожиданный, что подходящих слов я не могу найти”.
Он писал, что если мадам де Пруайяр удастся получить эту сумму от Фельтринелли, то пересылка денег Пастернаку может начаться уже летом.
В ответ на просьбу Пастернака прислать ему русское издание “Доктора Живаго” он отвечал, что таких изданий было два: первое, которое “вышло в Гааге по произволу, с именем Фельтринелли, но без его разрешения. От этого даже проистекло судебное дело. Второе, законное (корректуру которого не знаю, кто правил), вышло совсем недавно. Ни то, ни другое я до сих пор не видел и, к сожалению не успею их Вам достать до отъезда нашего друга. (Я позвонил в Милан, но мне сказали, что в эти дни они не имеют в своем распоряжении никаких экземпляров). Значит, Вашу просьбу (и ту касающуюся американского издания, которого у меня еще нет) я обязательно удовлетворю с ближайшей оказией”.
Корректуры “Доктора Живаго”, вышедшего в издании Мичиганского университета, правил Д’Анджело. Несмотря на то, что Жаклин де Пруайяр проделала огромную работу по проверке русского текста, изданного в Милане, и переслала в Анн Арбор и в Милан список из 372 опечаток, Фельтринелли оставил без внимания эти исправления. Ошибки миланского издания практически повторяли текст, напечатанный Мутоном в августе 1958 года.
Тем временем после долгого обсуждения в ЦК вопроса о поступивших в Инюрколлегию гонорарах на имя Пастернака Поликарпов выдал в ответ категорическое требование отказаться от получения денег и передать все в Комитет защиты мира. За это Пастернаку снова сулили выплату задержанных гонораров за Словацкого и грузин, издание стихотворного сборника, переиздание “Фауста” и т.д.
“Дорогая Жаклин, — писал Пастернак 17 апреля 1959 года, — неотвратимая и злополучная новость. Под видом “примирения” со мной государство хочет присвоить плоды, которые приносят мои работы в свободном мире”.
Через неделю, 24 апреля 1959 года Пастернак ответил через Управление авторских прав полным и решительным отказом от иностранных гонораров и распоряжением отправить их обратно (“Литературная газета”, 26 февраля 1992).
В конце мая Пастернак получил трогательное письмо от матери Фельтринелли:
Джаннализа Фельтринелли — Пастернаку
Колони-Женева. 10 мая 1959.
Дорогой Господин Пастернак,
Вчера мой сын переслал мне из Милана ваши ласковые слова обо мне, и это меня взволновало. Теперь моя очередь благодарить вас.
Смею ли я попросить вас? Мне было бы очень приятно, если бы вы послали мне на маленьком листке бумаги вашу подпись, чтобы вклеить ее на первую страницу первого итальянского издания “Д<октора> Ж<иваго>”. Эту книгу (первое издание) стало теперь невозможно найти, но естественно она есть у меня, вероятно, у единственной в семье. Ваша книга стала для меня той, которую всегда держишь у изголовья кровати, а ваши персонажи почти вошли в мою жизнь.
Спасибо от всего сердца за то, что вы сделали, и надеюсь, что моя просьба вас не затруднит. Хочу добавить, что часто думаю о вас с надеждой когда-нибудь встретиться с вами.
Всего вам хорошего
Джаннализа Фельтринелли.
На конверте этого письма рукою Пастернака отмечено: “От матери Фельтринелли, Giannalisa F. Отвечено 29, V, 59”. Но ответное письмо, к сожалению, не известно.
Между тем соперничество Фельтринелли и де Пруайяр не прекращалось. Новые доверенности Пастернака на имя ее и ее мужа-адвоката, также как список денежных подарков были посланы Фельтринелли в конце апреля и ждали его возвращения из Америки. В начале июня Фельтринелли виделся с Пруайярами в Париже, но решительно отказался ратифицировать соглашение, составленное его адвокатом Антонио Тезоне.
Вскоре он писал Пастернаку:
Фельтринелли — Пастернаку
Милан. 13 июня 1959
Дорогой Борис Пастернак!
по глупому недосмотру моего сотрудника вам была послана лишь вторая часть моего сообщения! Другая часть вернулась ко мне обратно. Я надеюсь, что на этот раз вы ее наверное получите, и очень прошу вас дать мне ответ как можно быстрее через передающего эту записку.
Надеюсь, что у вас все хорошо и становится еще лучше. Вы знаете, что мои лучшие пожелания всегда с вами. Я был бы очень счастлив получить от вас письмо.
Ваш Джанджакомо Фельтринелли
По-видимому речь идет о досылке недостающих страниц письма от 16 февраля 1959 года, которые были потеряны при отправке. Наша догадка подтверждается тем еще, что на пожелтевшей от итальянского солнца стороне третьей страницы имеется светлый отпечаток сложенной вдвое и тоже желтой с одного бока записки 13 июня. Таким образом Пастернак до сих пор еще не имел возможности разобраться в том, зачем ему были посланы новый договор и доверенность. Полученные только в июне недостающие страницы он разметил карандашом, не соглашаясь с тем, что Фельтринелли, как он писал, “всегда действовал в точном соответствии с его распоряжениями”.
Налаженная теперь переписка с Москвой шла через Хайнца Шеве по-немецки. Регулярно навещая Ольгу Ивинскую, с которой он быстро подружился, Шеве виделся также с Пастернаком. Их первые встречи и разговоры были посвящены все тому же спору Фельтринелли с Пруайяр. Пастернак воспринимал это очень болезненно и о своих огорчениях писал 21 июля 1959 года Элен Пельтье:
“Меня ожидает большое горе. Я откладываю трудности разобраться с этим вплотную и вмешаться в это, но это неизбежно. Ф<ельтринелли> жалуется на Ж.П<руайяр> во многих письмах, которые я еще не читал, но содержание которых О<льга> знает понаслышке. Почему он (Ф.) ограничивает ее (Ж.), он говорит, что она создает препятствия, тормозит его и к тому же еще оскорбляет его (он врет, я в этом уверен). <…>
Для меня большое несчастье, что Ф<ельтринелли> и Ж.П<руайяр> не нашли общего языка, что они недостаточно твердо поняли, что мой случай фантастический, воздушный, без видимой опоры, что поступать в вопросах, его касающихся, невозможно обычным способом. Это ни к чему не приводит. Ф<ельтринелли>, как я склонен предполагать, хочет, чтобы я подписал ему какой-то новый договор. Я одобряю все его планы. Я никогда ни в чем ему не откажу. Но подписывать, это именно то графическое движение, которого я не имею права делать. Именно Жаклин должна была бы это сделать за меня, но в том свойственном мне примирительном духе, принимая все, что не бесчестно, почти пренебрегая материальной стороной и зная, что даже при этом невнимании мы окажемся перед неожиданно большими суммами.<…>
Но Ольгу волнует 1) двусмысленность и ненадежность моего положения здесь, которая все время возобновляется, сопровождаясь постоянными угрозами; 2) воинственный дух Фельтринелли, который возмущается и как будто восстает против Жаклин; 3) боязнь возможного судебного процесса между Ф<ельтринелли> и Ж<аклин>, который даст пищу жадной и крикливой “заморской” печати, что должно меня прикончить и погубить раз навсегда, то есть как раз то, что здесь так горячо мечтают осуществить”.
О своей встрече и разговоре с Пастернаком Шеве писал Фельтринелли и получил от него поручение обсудить следующие вопросы и уговорить подписать посланные ранее документы.
Фельтринелли — Шеве
28 июля 1959
Дорогой господин Шеве!
Тысячу раз благодарю вас за ваше письмо 22 июля! Ваши новости очень радуют меня, но прошу от всего сердца довести до нашего друга следующие факты.
1) М-м П<руайяр> передала мне список выплат по счету П<астернака>, я в ближайшее время это осуществлю.
2) Под давлением м-м П<руайяр> мы пришли к теоретическому взаимопониманию того, что касается русского издания Д<октора> Ж<иваго> и Автобиографии. Все договоры на Автобиографию должны быть переданы м-м П<руайяр>. (Многие издатели очень удивлены этой перспективой). Практически я еще ничего не сделал, я жду, чтобы наш друг сказал свое слово.
3) Что до русского издания, то наверное интересно открыть ему, что м-м П<руайяр> играла ведущую роль в печатании пиратского голландского издания по-русски и в его распространении в павильоне Ватикана во время Брюссельской всемирной выставки. Из Голландии набор был переправлен в Мичиганский университет, и поэтому я спешно должен был нажать на Мичиган, чтобы защитить копирайт. Отсюда появились, к сожалению, и некоторые ошибки в моем издании!
4) Дополнительно два замечания о пиратских планах двух киностудий по поводу Д<октора> Ж<иваго>. В моем теперешнем положении я не имею права принимать меры против этих киностудий. (Но и у м-м П<руайяр> тоже нет полномочий от П<астернака> против этих людей). Лишь бумаги, которые я послал П<астернаку> на подпись, могут (когда будут заверены двумя западными свидетелями) обеспечить защиту авторских прав. Защита авторского права имеет огромное значение также и для нас, иначе нас могут обвинить в мошенничестве. Я прошу вас, милый господин Шеве, передать прямо тому, “кому следует”, эти чрезвычайно важные вопросы. Я рассчитываю на вашу честность и очень надеюсь выразить вам лично свою благодарность.
Ваш Фельтринелли
К письму были приложены сообщение от 23 июня 1959 о написании немецкого сценария Удо Вольтера по “Доктору Живаго”, против которого возражало издательство Фишер, и судебное прошение Эрманно Донати и Луиджи Карпентиери от 24 июня 1959 (“Obor Film”) о разрешении на создание фильма по “Доктору Живаго”.
Передавая это письмо и бумаги, Шеве преподносил желание Фельтринелли как план всеобщего благополучия и освобождения от забот, но в его словах звучала угроза в случае упорства Пастернака предать огласке “компрометирующие документы”. Сдерживая одновременно горячую настойчивость Фельтринелли, он писал ему: “Господин П. просит вашего терпения. Он скоро ответит. Не будьте нетерпеливым и не сомневайтесь в нем” (C.Feltrinelli. Senior Service. P.188).
Пастернак писал 2 августа 1959 года к Жаклин де Пруайяр:
“У меня в ящике лежат письма от Ф<ельтринелли>, и я откладываю со дня на день их чтение, зная, какие огорчения и осложнения они должны мне принести. Он жаловался на вашу суровую придирчивость, как он это называет. О<льга>, которой было рассказано содержание письма, была встревожена угрозами разрыва с ним, судебных разбирательств и опасных, а в нашем положении пагубных, по ее мнению, разоблачений. <…> Я хотел бы, чтобы все оставалось так, как было намечено раньше. Дайте ему больше свободы, как это делаю и я сам. Он заслужил это своей успешной предприимчивостью, удивительные и многочисленные доказательства чего он показал. Он достоин безграничного доверия”.
В это время Пастернак начал работу над пьесой, получившей впоследствии название “Слепая красавица”, и конфликт Фельтринелли с Пруайяр отвлекал и мучил его. Настойчивость Шеве, умело действовавшего через О.Ивинскую, заставила его прочесть полученные документы и ответить Фельтринелли, но для экономии времени он включил в немецкое письмо к Фельтринелли несколько страниц по-французски, предназначенных одновременно и для него и для Пруайяр.
“Я набрасываю также письмо для Фельтринелли по-немецки (в зависимости от того пути, которым оно пойдет), — писал Пастернак в том же письме 2 августа 1959 года. — Конец письма к нему — обрывок моего прерванного заключения вам. Он для вас скопирует эту приписку (она по-французски) и пришлет. Я не могу избежать формулировки, в которой вынужден сказать, что вы это как бы я сам — за границей”.
Пастернак — Фельтринелли
<2 августа 1959>
Дорогой друг,
вопреки привычке обращаться к вам по-французски, я на этот раз пишу по-немецки для того, чтобы показать написанное нашему общему немецкому другу с тем, чтобы в этом случае особенности моего почерка, а также смысл и необходимость моих утверждений наилучшим образом были доведены до вас.
Мой друг, я должен попросить извинения одновременно у вас и у мадам де Пруайяр. Неурядицы, которые я посеял в вас обоих, одинаково огорчают и вас и мадам. Я виноват во всем этом равно перед мадам и перед вами.
Мне не надо приводить вам новые доказательства моего безграничного доверия, высокого уважения и восхищения. Теперь больше, чем когда-либо я готов повторить: при том, что я написал роман, вы были и остаетесь единственным автором и инициатором его кругосветного путешествия, судьбы и успеха. Надо ли мне добавлять к этому, насколько безмерно велико и естественно было и остается мое восхищение и благодарность.
Я не буду таиться. О ваших письмах и предложениях я знаю уже почти месяц. Извините мне задержку, чем, должно быть, я вас измучил. Простите, я отвечу вам не таясь и со всей прямотой. Я откладывал чтение ваших документов из страха и только сегодня был вынужден все их пробежать — это совпало с тем, что я в то же время, примерно с месяц, начал, наконец, новую работу, которая, как мне кажется, может осуществиться, — и не хотел подвергать опасности едва начатую работу, погружаясь во всякие неприятности раньше, чем она пустит крепкие корни в моем повседневном обиходе.
Сейчас я обрисую границы этого письма. Осуществить в нем все — невозможно. У меня остался только один час, чтобы его окончить и успеть еще добавить несколько строчек к м-м де П<руайяр>. Таким образом моя сегодняшняя попытка должна послужить, как и вся наша переписка, лишь нашему обоюдному успокоению.
То, что вы по отношению ко мне проявили себя не только гением поступка, но также и рыцарем высокого благородства и бескорыстия, знает только м-м де П<руайяр> и никогда этого не станет отрицать.
Когда два года тому назад я решил облечь м-м своими полными правами, это не значило, что я ограничивал доверие к вам. Поверьте мне! Но кто из нас мог в то время подумать, что так беспредельно возрастет во всем мире заинтересованность в нас? Разве не было бы смешной претензией с моей стороны, если бы кроме договора на перевод романа, я уже в те дни облек бы вас всем объемом полномочий? Как можно было тогда рассчитывать на такую всеохватность (по деловому, а не в моем тайном предвидении). Поэтому заботы об Автобиографии, русском издании романа и стихотворных текстах и т.д., которые я возложил на м-м де П<руайяр>, не были выдуманными мною добавлениями или ограничениями наших с вами отношений.
Дальнейшее продолжение письма относится частью к вам, а частью к м-м де П<руайяр>. Это прояснится для вас к концу письма.
Я пробежал письма Фельтринелли. Я был неправ. Он никому ничем не угрожает. Я должен его защитить. Он не прибегал к таким жестким мерам. Тем не менее он прав. Я свыше меры запутал дела и виноват перед ним и еще более — перед вами. Итак простите меня, пожалуйста, оба.
Каковы мои желания? (Такими они были всегда, но для краткости я не стану касаться прошлого и ограничусь настоящим и будущим). Я хочу, чтобы распространение моих работ теперешних и будущих за границей продолжалось, не останавливаясь ни перед какими препятствиями, и чтобы это распространение без каких-либо ограничений в изданиях оригинальных и переводных текстов, экранизациях, радио и т.д. осуществлялось, велось, направлялось и контролировалось господином Джанджакомо Фельтринелли в Милане, моим главным издателем. В этом я соглашаюсь со всеми его проектами и предложениями, присланными мне и составленными в форме контрактов, которые, однако, я не имею права подписывать. Это одно из тех вынужденных неудобств, в предвидении которых я обязал мадам де Пруайяр заменить меня своим авторитетом, убеждениями, именем и подписью. В этой замене я рассматриваю мадам как выразительницу моего полного доверия к г-ну Фельтринелли и нравственную поддержку его предприятий, как всегда прекрасных и удачных.
Как я представлял себе роль мадам де Пруайяр в этой замене? Я думал, что если г-н Ф<ельтринелли> будет нуждаться в моем совете (в выражении согласия, а не вето), он может получить его у м-м де П<руайяр>, если он (а не я) найдет желательным для себя дать мне отчет, чтобы составить свою годовую отчетность, пусть он отдаст (или не отдаст!) его м-м де П<руайяр>, при том, что я не буду знать об этом, поскольку все эти вопросы временно невозможны для меня, недоступны и мне безразличны. Наконец, если г-н Ф<ельтринелли> (он, а не я) захотел бы сделать отчисления или выплаты в мою пользу (я в этом не нуждаюсь), он должен был бы рассматривать м-м де Пр<уайяр> как владелицу прав даже без того, чтобы мне это стало известно. Пусть мадам простит мне скромность той роли, до которой я уменьшаю ее обязанности, и бесцеремонность отождествления себя с нею, но это значит стать Пастернаком для Фельтринелли в тех ограниченных случаях, когда я ему буду нужен в качестве другого лица и его собственного ему будет недостаточно.
Мое желание, чтобы мадам де Пруайяр по своей доброте и дружбе со мной и г-н Фельтринелли, опираясь на свой опыт, знание дела, способности к вдохновенным и спасительным начинаниям и свою щедрость, составили бы два полюса двойных полномочий, или, если это невыполнимо, соблаговолили придумать какую-либо иную систему распоряжения и регулирования, соответствующую моему бесправному положению, которое они оба должны понять и которое нуждается в уважении.
* * *
Будьте настолько любезны, скопировать все, что тут написано по-французски для м-м де Пруайяр и послать ей по адресу 21 rue Fresnel Paris XVI. Я хотел это сделать сам, но в спешке не могу и не буду задерживать письмо.
Еще одно. Нам здесь ничего не нужно. Мысль о помощи через Д’Анджело возникла во время острого кризиса, который, как мне кажется, проходит. Я не могу обещать вам ничего узаконенного и справедливого. Я доверяю вам больше, чем своим решениям и памяти. До вас не дойдут никакие мои распоряжения и расписки. Если деньги придут, они будут истрачены, но не будет забыта и возрастет благодарность за них. Все остальное ускользает из памяти. Но о постепенном переводе всей суммы сюда вы не должны даже думать, это безумие. Для этого у вас есть м-м де Пруайяр.
Примите, пожалуйста, знаки моего глубокого восхищения, благодарности, преданности и дружбы.
Ваш Б.П.
Я посылаю письмо, не перечитывая.
Пастернак отказывается здесь от денег и от посредства Д’Анджело, считая, что кризис в его отношениях с властями постепенно проходит. Стали появляться некоторые признаки смягчения. На афишах театральных постановок вновь появилось его имя как переводчика, с ним заключили договор на перевод драмы Кальдерона “Стойкий принц”. Но взятые долги надо было отдавать, и потому Пастернака очень обрадовало получение денег, которые ему прислала Жаклин де Пруайяр через свою знакомую, работавшую во французском посольстве Анастасию Борисовну Дурову, внучатую племянницу знаменитой Надежды Дуровой, которая на свой страх и риск приезжала к Пастернаку в Переделкино. Вскоре пришли известия от английского корреспондента Пастернака учителя Джона Харриса, директора Фаустовского музея Карла Теенса и Ивана Малиновского с благодарностью за предложенные подарки. Пастернак увидел в этом знак примирения Фельтринелли с де Пруайяр. Но эта радость вскоре померкла, когда он понял, что остальные, более крупные выплаты по-прежнему задерживаются, он спрашивал об этом Жаклин де Пруайяр 21 сентября 1959:
“Когда вы сможете написать мне несколько строк легко и без ощущения, что теряешь время, объясните мне поточнее одну вещь. Почти одновременно с тем, как вы меня так обязали своей большой помощью, за которую я не устаю вас благодарить, я получил три письма и телеграмму с благодарностью от трех человек, безумно обрадовавшихся сообщению, полученному от вас о наших будущих подарках. Но до сих пор эти трое (в Германии, Англии и Дании) остались единственными. Я вовсе не хочу сказать, что это плохо, что нужно было посылать все сразу и без остановок, ничего подобного. Но, вероятно, я ошибаюсь или ошибался, преждевременно успокоившись по поводу ваших разногласий с Ф<ельтринелли>. Оказывается, вы еще не помирились, как мне верилось и я так радовался этому предположению. Но если это не так, то какая же это беда!”
Огорчения по поводу все более разгоравшихся разногласий подогревались Хайнцем Шеве, который регулярно посещал Ольгу Ивинскую. По-видимому, он имел виды на ее дочь Ирину, во всяком случае, во время своей встречи в 1994 году с Карло Фельтринелли, он высказал свое старое намерение как “предположения” Пастернака и Ивинской выдать Ирину за иностранца, “чтобы иметь некоторую гарантию для выезда”. Но сознался при этом, что “несмотря на свою привязанность к нему, она не хотела об этом слышать”. О напряженных разговорах Шеве с Пастернаком нам известно из писем, которые получала Жаклин де Пруайяр от Жоржа Нива, тогда французского студента, также дружившего с дочерью Ивинской. Он писал о страхе, который внушал Пастернаку Шеве, угрожая ему тем, что Фельтринелли пришлет все досье своей переписки с Пруайяр и возбудит против нее судебный процесс. В это время Ольгу Ивинскую регулярно вызывали в Комитет госбезопасности, запугивая арестом за дружбу ее и ее дочери с иностранцами, и угрозы Шеве ложились на подготовленную почву. Как пишет Карло Фельтринелли со слов Шеве, КГБ перехватило письмо Ирины к Шеве, посланное ему, пока тот был в отпуске, и Ивинской дали ясно понять, чтобы они с дочерью держались от Шеве подальше.
“Посол Ф<ельтринелли>, корреспондент газеты “Die Welt” Хайнц Шеве во вторник пошел в атаку, — писал Жорж Нива 23 октября 1959 года. — Он виделся с Ольгой, передал для Б.Л. кучу бумаг и хотел увидеться с “классиком” в воскресенье”.
По словам Шеве Фельтринелли непременно начнет процесс против Пруайяр, если Пастернак не подпишет присланный ему договор.
“Ольга, очаровательная и умная женщина, пасует перед Фельт<ринелли>, потому что боится его (она прямо говорит, что он бандит). Она очень опасается публикации писем Б<ориса> к Ф<ельтринелли>”.
Атака была продолжена следующей встречей Пастернака и Шеве, которая состоялась 24 октября. Отчитываясь перед Фельтринелли, Шеве писал, что Ивинская четко определила свою позицию в конфликте Пруайяр и Фельтринелли. “Она целиком на вашей стороне и оказывает влияние на П.”, — сообщает Шеве и добавляет, что, по ее совету, Пастернак в течение месяца не будет отвечать на французские письма. “Вся эта история очень его огорчает и мешает сосредоточиться на работе”.
Но если открытое давление Шеве возмущало Пастернака, и он решительно отказывался подписывать присланные документы, то совсем иное впечатление должно было произвести на него письмо Фельтринелли:
Фельтринелли — Пастернаку
Милан 25 октября 1959
Дорогой, уважаемый друг и мастер!
По правде сказать, я без всякой радости вспоминаю о последних днях в Париже и о бесплодных, увы, переговорах! Главным образом это потому, как мне кажется, что эти обстоятельства и затруднения глубоко вас огорчают и вам мешают. С другой стороны потому, что впервые мне не удалось осуществить ни одно из ваших предложений. Поэтому простите меня, пожалуйста, что я сегодня и, вероятно, еще раз на этой неделе обращусь к вам и попрошу вашего участия, что мне самому очень тяжело.
Я показал господину Пр<уайяру> ваше письмо (фотокопию которого я вам вернул) и не добился ничего, чтобы было возможно создать желаемое вами объединение. Я даже согласился на желание Пр<уайяра> а) предоставить мадам Пруайяр право вето в любых начинаниях и переговорах по поводу дополнительных авторских прав на “Доктора Живаго” (фильм, телевидение и т.д.), б) делать само собой разумеющиеся текущие расчеты и платежи на имя мадам Пр<уайяр>.
Я снова спросил а) о договоре на русское издание Д<октора> Ж<иваго> (таком же, как вы письменно заключили со мной); б) о договоре на дополнительные права по Д<октору> Ж<иваго> (с вышеупомянутыми ограничениями); в) о договоре на Автобиографию (подобном ранее заключенному с вами); г) о жестких обязательствах распространения ваших будущих книг и работ (в соответствии с вашей волей).
Все было “опротестовано”: из-за недостатка времени для перепроверки оснований, отсутствия (на первой неделе) мадам Пруайяр и постоянного превышения полномочий, границы которых определены вашим письмом, до тех пор, пока я окончательно не уверился, что Пр<уайяры> не хотят никакого соглашения, все еще надеясь склонить вас к противоречию с тем, что выражено в вашем письме ко мне. Тут я прервал разговоры.
К сожалению, дело обстоит так: есть две точки зрения на вашу доверенность: ваша, ясно высказанная в письме ко мне, и господ Пруайяров. Пр<уайяровская> отличается от вашей не только отношением к роли и ответственности каждой из сторон в издательских делах, но Пруайяры считают себя, в отличие от меня, не только вашими представителями, а “владельцами” всех ваших прав. И как “владельцы” они заставляют меня поступать против ваших интересов, так, что это начинает соответствовать совсем не вашей воле, а воле Пр<уайяров>. Эта позиция исходит только от господина Пр<уайяра>, который адвокат и хорошо понимает свои интересы, а не от его жены. Мадам Пр<уайяр> не имеет о юридических вопросах никакого представления и следует решениям и трактовке своего мужа. То, что она думает не совсем так, как ее муж, можно увидеть из следующего примера: она ненадолго дала мне ваше письмо, которое ее муж запретил мне показывать!
Эти факты доказывают, что предусмотренное вами двустороннее право, Pouvoir bifourqué, не функционирует и не может функционировать! Высказанное мне вами предложение противостоять усилиям спекулянтов и пиратов в распространении ваших работ на Западе не обеспечивается и не облегчается выданной Пр<уайяр> доверенностью. Не обеспечивается потому, что она не может повседневно следить и предъявлять свои права, — не облегчается потому, что она не разрешает возникающие при этом юридические вопросы и ничего в них не смыслит (издательское право это особый вопрос, изучение которого требует годы, и этого опыта у г-на Пр<уайяра> нет).
Если я и в дальнейшем должен нести обязанности вашего главного издателя (Editeur Suprиme), надо найти совершенно новое решение. Я об этом думал и говорил вместе с моим издательским юристом господином Тезоне, главным образом о том, что касается вашего случая, вашей безопасности и вашего желания неограниченной публикации и распространения ваших работ по всему миру и возможности соответствовать вам в этом направлении. Мы пришли к тому, что нашли для этого определенные пути, которые я вам в следующем письме подробно изложу(они находятся в процессе подготовки).
А теперь о другом!
Получили ли вы книги? В пору ли вам пальто и пуловер? Каково ваше мнение о “Леопарде” <роман Лампедузы — Е.П.> и о Даррелле? Ваши впечатления и суждения, действительно, были бы мне очень интересны. Читаете ли вы по-итальянски? Я с удовольствием познакомил бы вас с работами молодых итальянских авторов. Пока еще нет переводов Тестори, боюсь также, что при переводе лучшее будет утеряно. Что сегодня самое существенное в русской литературе? Можете ли вы мне об этом сообщить. Возможно, что в границах договора о культурном сотрудничестве, который будет заключен в ближайшем будущем между Италией и СССР, я смогу приехать в Москву с государственной делегацией Италии. Я уже предпринял первые шаги в этом направлении. Как вы думаете, сможем мы увидеться в Москве или вы будете вынуждены на это время уехать на Кавказ?
Простите, пожалуйста, за такое длинное письмо, но надо было раз и навсегда все высказать!
Не отвергайте моей дружбы.
С сердечным приветом.
Ваш Джанджакомо Фельтринелли.
К этому письму приложена копия записки Фельтринелли от 24 октября к немецкой писательнице Ренате Швейцер, которая интенсивно переписывалась с Пастернаком. Она была в восхищении от его писем к ней и писала ему, что не может хранить для себя одной их глубокое и бесценное содержание. Она предложила Издательству Фишера несколько полученных ею писем Пастернака для публикации. Фишер обратился за советом к Фельтринелли. Тот ответил ей:
Фельтринелли — Р.Швейцер
20 октября 1959
Глубокоуважаемая госпожа Швейцер, издатель Фишер известил меня, что вы предлагали продать для публикации личные письма Бориса Пастернака, недавно полученные вами. По этому поводу должен сообщить следующее:
1) С юридической точки зрения у вас нет никаких прав публиковать письма Пастернака, и, хотя они адресованы вам, авторские права на них принадлежат не вам, а Пастернаку.
2) Если вы по каким-либо основаниям считаете, что Пастернак ничего не имел бы против их обнародования, вы все равно не могли бы вести дальнейшие переговоры, потому что по договору с Пастернаком все публикации этого автора контролирую я.
3) Мне хочется отказать вам, оценивая с нравственной позиции ваше поведение.
Если вы будете несмотря ни на что продолжать ваши попытки опубликовать письма Пастернака, я буду вынужден принять против вас соответствующие судебные меры.
С глубоким уважением
Джанджакомо Фельтринелли.
Независимо от этого у меня есть поручение перевести вам вскоре 5 тысяч долларов. До того, как я получу от Пастернака сведения о его точке зрения на ваши действия, сомневаюсь, следует ли при таких обстоятельствах производить эту выплату.
Внизу против последнего абзаца Фельтринелли приписал от руки для Пастернака: “Настаиваете ли вы на этом поручении?”
А в правом вернем углу: “Дорогой друг! Неужели я еще должен платить мадам Швейцер 5 тысяч долларов?
С неизменным сердечным приветом.
Ваш Дж.Фельтринелли.
24/10/59″.
В первую неделю ноября окончив перевод “Стойкого принца” Кальдерона, перед тем, как погрузиться в работу над собственной пьесой, Пастернак ответил, наконец, на письмо Фельтринелли. Вероятно, там был какой-то отклик на казус с Ренатой Швейцер, но нам он остался не известен, поскольку не нашел никакого отражения в изданной после смерти Пастернака книге ее воспоминаний о их дружбе и переписке. Письмо Пастернака Фельтринелли тоже нам не известно, сын издателя пишет, что такого письма у него в сейфе не обнаружено. Понятно только, что в нем, в частности, обсуждался вопрос о посылке денег, от которых Пастернак отказывался в прошлом письме, еще надеясь на русские заработки. Но надежда оказалась ложной, и теперь они с Ивинской (в этом случае в письме появляется местоимение: “мы”), вновь испытывали нужду.
О содержании утраченного письма Пастернака к Фельтринелли известно из написанного 14 ноября 1959 года Жаклин де Пруайяр:
“Возникло несколько предложений помощи из Италии (но не от Ф<ельтринелли>), и складывается благоприятная ситуация для того, чтобы ее принять, но совсем в другой комбинации, поэтому я написал Фельтринелли неделю тому назад, 5-го или 6-го числа, по-немецки — письмо пойдет через руки Г-на Х.Ш<еве>. Я просил его установить способ помощи, который при постоянном использовании не исчерпал бы (в итоге) более десятой части общей суммы. Если его устроит такое условие, пусть он присылает нам каждые три месяца, четыре раза в год (он уже это делал) примерно такие же суммы, как летом мне была передана от вас милой кавалерист-девицей Д<уровой>.
Вечером пришли ваши десять тысяч <…>. Как это было снова кстати! Но если бы я знал утром, что нас ждет, я не стал бы писать письмо Ф<ельтринелли>.
(Постепенно у меня возникают подозрения, что деньги, которые вы мне так часто и много посылаете, ничего общего не имеют с Ф<ельтринелли>. Что источником этих сумм, может быть, является г-н Галлимар, любезно сохранивший их для меня). <…>
В своем письме к Фельтринелли я выражал удивление, что мои пожелания по поводу денежных подарков все еще не выполнены. Я знаю, что он — единственное препятствие этому. Но вежливость заставила меня сказать это несколько по-другому. Затяжку с исполнением я объяснил вашей якобы неопытностью. И я выражал ему великое удивление, что в таком случае он со своим практическим умом не предлагает вам свою помощь и совет”.
В пропавшем письме к Фельтринелли Пастернак впервые подымал вопрос об издании пьесы, которую писал в то время. Еще в августе, когда работа над пьесой только начинала принимать определенные очертания, Пастернак сообщал Жаклин де Пруайяр о своей мечте послать ей в скором времени текст.
“Вы оцените ее со стороны искусства и мысли, — писал Пастернак 13 августа 1959 года. — Если вы найдете ее хорошей, появится издатель (пусть это будет Ф<ельтринелли>!! Хорошо, чтобы вы выбрали его!), вы с ним подписываете договор, всемирный, подобно “Д<октору> Ж<иваго>”, охватывающий все языки и множество изданий. Но это делается от вашего имени, вы подписываете договор, не упоминая меня и без моего ведома, все это вы делаете по своей воле в силу права, которое вам дает старая забытая доверенность, неведомо какого времени, какого содержания и на каких условиях составленная”.
Теперь в письме к Фельтринелли Пастернак развивал свой идеальный план, который мы реконструируем по его письму к Жаклин де Пруайяр от 14 ноября 1959 года:
“Я ему <Фельтринелли — Е.П.> обещал также право пользования будущей пьесой, рукопись которой, когда она будет закончена, он сможет получить только из ваших рук, после вашего критического просмотра. На этот раз по моей предварительной просьбе вы подпишете с ним договор на условиях, которые вам подойдут. И не забывайте моего желания и намерений: соглашайтесь с его планами и замыслами, не бойтесь ничего за меня в его начинаниях и не будьте слишком щепетильны”.
Вопреки советам Фельтринелли не рассказывать о своих будущих произведениях, пока он их не напишет, Пастернак свободно обсуждал в письмах и разговорах планы будущей пьесы и ее сюжетные ходы, как бы прорабатывая их всякий раз и приобретая внутреннюю уверенность в том, что работа будет доведена до конца. О пьесе стали широко говорить в прессе, ее стали запрашивать театры Германии и Скандинавии, ею заинтересовался Альбер Камю.
“Но на этот раз, — продолжал Пастернак письмо к Пруайяр, — вы с самого начала будете сердцевиной этого мира. И это было бы так естественно, чтобы исполнителем и организатором всех этих возможностей, разносторонних или сосредоточенных в одном месте, снова стал Фельтринелли”.
Пастернака огорчала возможность ссоры с Фельтринелли, которой грозил ему Шеве, но перечисляя страхи, рождавшиеся под влиянием этих угроз, он уверенно строил свое будущее.
“Но если он хочет окончательно разорвать с вами, тогда вы будете вести переговоры с Галлимаром или Коллинзом и на кого-нибудь из них опираться в своем циркулярном списке инициаторов изданий во всем мире и их осуществлений и т.д. Я этого не хочу, и разрыв Фельтринелли с нами будет в этом случае, конечно, большим несчастьем, я буду этим подавлен, меня это пугает. Но больше мне нечего бояться. Своим благородством он спас меня от всех опасностей. Но даже если бы это был не он, а другой, не Фельтринелли, а только его имя, прочитанное наоборот, если бы он был чудовищем, мерзавцем, если бы стало возможным, чтобы этот другой предал гласности все наши старые секреты, забрал все деньги и отказался бы их выдать… я ничего этого не боюсь, настолько я уже на пороге зарождающейся действительности и полного освобождения от Доктора и всех связанных с ним дел (не в смысле отречения от него, наоборот, в смысле замещения его произведением, которое продолжит его и углубит)”.
К этому времени работа над пьесой сильно продвинулась вперед, ее герои ожили и приобрели в сознании автора реальные черты, Пастернак уже не сомневался в близости окончания. Тем временем Фельтринелли, еще не получив письма от Пастернака, послал ему в качестве решения спора с Пруайяр новый полный всеобъемлющий договор.
Фельтринелли — Пастернаку
Милан, 13 ноября 1959
Дорогой и глубокоуважаемый Борис Пастернак!
Вам уже надоело слушать об отношениях Пруайяр — Фельтринелли. Поэтому пишу вам наскоро и кратко.
Прилагаю контракт, который прошу вас подписать, исходя из следующих соображений.
1) Речь идет о договоре, который практически является дополнением предыдущего, заключенного нами в 1956 году. Поэтому на нем стоит дата 30 июня 1956. Дополнения составлены в соответствии с вашим последним августовским письмом 1959 года.
2) Договор составлен в границах полномочий, которые вы предложили мадам Пр<уайяр>. Он не противоречит этим полномочиям!
3) Этот договор наверняка будет принят мадам Пр<уайяр>. (Ваше августовское письмо, к сожалению, не может считаться официальным волеизъявлением и требует того юридического оформления, которое и предлагается на ваше утверждение).
4) Этот договор устраняет любые дальнейшие и будущие непонимания со стороны мадам Пр<уайяр>.
5) Этот договор не выбор (о неизбежности которого я иногда думал!) между мадам Пр<уайяр> и мною. Ни на кого при этом не должны пасть несправедливость или недружелюбие.
6) Этот договор дополняет полномочия мадам Пр<уайяр> в том, что касается авторских прав на экранизацию. Эти права не были обозначены в доверенности. Для того, чтобы хоть сегодня, хоть через двадцать лет иметь возможность сделать фильм, мы в любом случае должны иметь подписанный вами договор, иными словами, — этот договор.
7) Я обязуюсь никогда НЕ оглашать этот договор, даже при судебных разбирательствах. Преимущество этого договора в том, что любой спорный вопрос, который иначе подлежал бы судебному разбирательству, может быть решен в частном порядке. Без этого договора нельзя избежать того, чтобы представляющий ваши интересы не должен был бы отвечать в каждом случае перед судом, или привлекать к суду других лиц. Открытое использование доверенности (что труднее в частных переговорах) привело бы вас к большим осложнениям. Вы можете взять обратно доверенность. Если вы этого не сделаете, вы в любой момент полностью отвечаете перед своим правительством за каждое действие вашего доверенного лица!!!
8) Меня очень обрадует, если я понятно изложил вам положение дел и сумел убедить вас признать преимущества этого предложения и склонил к тому, чтобы его подписать. Мне будет горько, если это не так, — ибо зачем мне возлагать на вас лишние тяжести.
С сердечными пожеланиями
неизменно ваш
Джанджакомо Фельтринелли
КОНТРАКТ
Между ниже подписавшимися:
Борисом Пастернаком, проживающим в Лаврушинском пер., д. 17 кв.72 (В дальнейшем именуемым Автором) с одной стороны
и Джанджакомо Фельтринелли, издателем, Милан, виа Андегари, 6 (В дальнейшем именуемым Издателем) с другой стороны
Установлено нижеследующее:
Ст.1. Автор уступает издателю, который принимает от своего имени и имени своих правопреемников, исключительное право печатания, опубликования и продажи в западном мире и на всех языках, своих произведений “Доктор Живаго”, “Автобиографический очерк” и также всех остальных своих литературных, поэтических и драматических произведений.
Ст.2. Настоящее соглашение относится ко всем произведениям автора, в том числе опубликованным в восточном мире и неопубликованным, и распространяется на произведения, которые будут созданы в будущем, еще не написанные, которые окажутся в распоряжении Издателя в течение будущих 15 лет.
Ст.3. Права, уступаемые этим контрактом, включают, помимо издания на языке оригинала всех произведений, также исключительное право переводить каждое произведение и поручать перевод третьим лицам на любые языки.
Ст.4. Один только Издатель уполномочен сговариваться в общих интересах на передачу третьим лицам прав, предусмотренных настоящим контрактом, Автор обязуется подтверждать все контракты, подписанные Издателем.
Ст.5. В соответствии с настоящим соглашением Издатель выплачивает Автору 15% продажной цены каждого экземпляра, за все издания на всех языках каждого произведения, которое будет напечатано непосредственно Издателем. Первое издание каждого произведения определяется в 5.000 экземпляров. Предусмотрено, что Издатель ничего не платит автору за экземпляры для прессы, подарочные и рекламные.
Ст.6. Доходы, обусловленные ст.4 будут делиться из соотношения 50% Издателю и 50% Автору после уплаты всех видов налогов, комиссионных и т.п. расходов.
Ст.7. Помимо прав, предусмотренных ст.1,2,3 и 4 Автор уступает Издателю исключительные вторичные права на сокращенное изложение, антологии, как в виде книг, так и в периодике и вообще на все виды печатного использования, помимо издания книг. Прибыли от этих операций будет распределяться так: 50% автору, 50% издателю.
ст.8. Автор уступает издателю также всемирное и исключительное использование обозначенных ниже прав на все работы автора.
ст.9. Настоящая статья касается права всякого воспроизведения, приспособления и распространения текста работ в виде пластинок, магнитной ленты и проволоки, фотокопий, микрофильмов и вообще любого способа аудио и визуального, существующего или такого, который еще появится, включая также права приспособления и передачи полностью и телепередачей по радио или еще каким-либо способом звуков и изображения.
Ст.10. Настоящая статья предусматривает все права демонстрации, исполнения и сокращения в кинематографе, театре, музыке и т.п.
Ст.11. Издателю предоставляется право единолично вести переговоры по воспроизведению, в соответствии со ст.8,9 и 10, с третьими лицами в целях обеспечения наибольшей выгоды сторон. Автор обязуется принимать все контракты, заключенные издателем.
Ст.12. Половина всех сумм, получаемых от всей этой деятельности, станет собственностью Автора, другая половина — Издателя.
Ст. 13. Отчеты о продаже будут представляться раз в год 31 декабря, и деньги, в соответствии с ними, спустя три месяца будут переданы доверенному лицу автора мадам Жаклин де Пруайяр, Париж, рю Френель 21. Оплата последует спустя 30 дней, считая с момента утверждения сводных счетов доверенным лицом.
Составлен в двух экземплярах в Москве 30 июня 1956.
Автор Издатель
Б.Пастернак Фельтринелли
* * *
Тем временем Фельтринелли получил письмо Пастернака от 5 ноября (нам неизвестное) и с радостью откликнулся на него.
Фельтринелли — Пастернаку
Милан, 19 ноября 1959
Мой дорогой Борис Пастернак!
Вы не можете себе представить, КАК обрадовало меня ваше последнее письмо! (Оно разминулось с тем, которое я вам отправил).
Я счастлив тем, что вы мне пишете о себе и своей работе, хотя общий тон письма очень грустный и разочарованный. Меня так радует, что вы снова сосредоточились на большой работе и в дальнейшем не должны будете больше заниматься переводами. Конечно, я сделаю так, чтобы с этого момента вам приходили новые “посылки” через нашего друга Х.<Шеве>. Смею ли я посоветовать вам из дипломатических соображений не на все сто процентов отказываться от переводов?
“Слепая красавица” очень меня заинтриговала, название замечательное. Только было бы хорошо, чтобы не так много народу уже сейчас знали об этом, а то вокруг нас всех возникает слишком много суматохи и неприятной известности, не правда ли!
То, что вы пишете об “унизительных уступках”, которые вам предлагают, очень меня взволновало. Я горд за вас и полон удивления, как вы стоите на своем и не идете НИ на какие компромиссы.
Если бы по меньшей мере здесь, на Западе, все пришло в порядок и вам не нужно было бы больше огорчаться и заботиться об этих вопросах.
Мои рождественские подарки, к сожалению, придут после праздника, потому что наш друг Х<айнц> лишь в начале января вернется в М<оскву>.
Дайте ему, пожалуйста список ВСЕХ книг, которые вас интересуют.
С лучшими пожеланиями, с глубоким уважением
Ваш Джанджакомо Фельтринелли.
В пропавшем письме от 5 ноября 1959 года, на которое отвечает Фельтринелли, Пастернак, видимо, писал также о тех предложениях, которые он получил от Союза писателей и ЦК. Чтобы вновь быть принятым в Союз писателей, от него требовалось покаяние. Надо было отречься от “Доктора Живаго”, взвалив ответственность на западных издателей, опубликовавших рукопись якобы против воли автора. Но Пастернак решительно отверг эти “унизительные уступки”.
Будучи совершенно уверен в успехе нового договора, Фельтринелли одновременно с письмом в Москву написал Галлимару о своем намерении запретить издание сборника стихотворений Пастернака, договор на который был подписан с Жаклин де Пруайяр 5 марта 1959 года. Сборник должен был называться “Сестра моя жизнь” и включать широкий выбор стихов разных лет во французском переводе. Для его издания Пастернак переслал Жаклин де Пруайяр корректуры книги, составленной им для Гослитиздата. Во избежание конфликта Галлимар вынужден был отказаться от этого намерения. Сборник, составленный Мишелем Окутюрье, объединившим усилия многих переводчиков, был издан только в 1987 году!
Шеве предъявил Пастернаку гонорарные расчеты на 1959 год. Писателю причиталось около 200 тысяч долларов. Был приложен список тех 23 издательств, которые купили права на “Доктора Живаго”. Отдельно исчислялись расходы на подарки, посланные по просьбе Пастернака, на фотокопирование рукописи, составление юридических документов и консультации.
Возможность ответить на предложения Фельтринелли Пастернак нашел только через два месяца. Он не хотел отрываться от захватившей его работы над пьесой. Письмо он послал через Жаклин де Пруайяр с просьбой к ней “смягчить” его суровый тон своей припиской. Он согласен был подписать договор и уступить настойчивости Фельтринелли, но просил в первую очередь согласовать статьи договора с его доверенным лицом. Копию договора Пастернак послал Пруайяр заранее для ознакомления.
Фельтринелли понимал, какую опасность навлекала на Пастернака подпись под новым договором, и предлагал датировать его задним числом. Пастернак оценил это и согласен был подписать его, остановленный единственно тем, что это может поставить под угрозу Жаклин де Пруайяр и ее издательские начинания. Пользуясь ложной датировкой, Фельтринелли имел право осудить все, что она сделала.
“Ф<ельтринелли> хочет и настаивает, чтобы я уступил ему всего себя, все свое прошлое и будущее”, — писал Пастернак Жаклин де Пруайяр 17 января 1960 года.
“Требуемую формальность надо было урегулировать и обговорить между вами обоими, между ним и вами, до того, как предлагать это мне. Он мог мне предложить этот план видоизменения наших отношений только лишь с вашего одобрения и при вашем общем согласии. В прилагаемом письме к нему, которое пройдет через ваши руки, я возражаю именно против этого и прошу это исправить”.
Свое согласие на условия Фельтринелли и передачу ему всех прав Пастернак в своем письме к Пруайяр объяснял опасностью, в которой постоянно находился он сам и Ольга Ивинская, делом, открытым на него в прокуратуре, непрерывной полицейской слежкой, контролируемой перепиской, непрестанными вызовами Ивинской в Комитет Госбезопасности. Прямым свидетелем всего этого был Жорж Нива, своей дружбой с дочерью Ивинской вовлеченный в жизнь ее семьи. Бесконечные обсуждения в письмах к Фельтринелли и Пруайяр денежных и правовых вопросов не только мешали работе Пастернака, но ставили под удар его безопасность. Нужно было самым решительным образом оборвать этот разрастающийся поток объяснений. Подписание контракта, предложенного Фельтринелли, обещало положить этому быстрый конец.
С другой стороны Пастернак видел, какую тяжесть налагают на Жаклин де Пруайяр возросшие обязанности его доверенного лица. Его письма к ней всегда были полны просьб снестись с различными людьми, которые обращались к нему с вопросами и за помощью, разраставшиеся дела по изданию его стихотворений и ранней прозы тоже требовали ее участия. Запродажа Фельтринелли всех авторских прав освободила бы ее от трудоемких деловых контактов, вернула к семейной жизни, преподаванию и ее собственным литературным и научным интересам, к той книге о Пастернаке, наконец, на которую она подписала договор с Галлимаром.
“Нужно поделить эту область деятельности на две части, направленные к двум противоположным полюсам. Чтобы все конкретное, практическое, предпринимательское, все права полной инициативы и начинаний и т.д. перешли и были переданы ему, Ф<ельтринелли>, как он это имеет в виду в своем договоре (пусть для вашей и общей безопасности он продатирует это более ранним числом). Затем надо, чтобы вы смирились с тем, что ваша деятельность будет сведена к чисто пассивной (но тем не менее очень важной) роли человека, перед которым отчитываются и в распоряжение которого передают деньги, предназначенные к выплате, — роли моего собственного доверенного лица. Мне хотелось бы сохранить за вами совещательный голос. Пусть он не будет безапелляционно решающим для Ф., но, если вы позволите и у него хватит ума, он может им воспользоваться <…>
Не удивляйтесь — это мое желание, а не только настойчивость Ф<ельтринелли>. И почему бы его не осуществить? С ваших плеч спадет и будет снят, наконец, весь тяжкий груз забот и разнообразных дел, писем, разного рода раздражающих просьб. Вам останется только отправлять их в Милан, не читая и тем более не отвечая. <…> Будет лучше, чтобы все это делал он сам. Повторяю, таково мое желание. Но не настойчивая просьба или требование. Пусть ваше слово (в том, что касается меня) будет последним”.
Пастернак — Фельтринелли
20 января 1960.
Дорогой друг,
я ознакомился с вашим новым предложением расширенного авторского права, сосредоточения моих литературных дел целиком в ваших руках, и полного владения всем, что я когда-либо написал и что я напишу в дальнейшем. Я его даже подписал, когда я внезапно нашел тут неувязку.
Я поддерживаю вашу мысль датировать договор задним числом и придать ему вид приложения. Я даю на это согласие. Мне не нужно ваших уверений, я сам прекрасно знаю, что вы никогда не злоупотребите этим подлогом. Но не может ли случиться так, что в один прекрасный день без вашего ведома и против вашей воли эта ложная дата вызовет досадные последствия для ряда людей и того, что ими было сделано за те четыре года, которые прошли между первым договором и подписываемым задним числом вторым, в первую очередь, для мадам де Пруайяр.
Я выпишу некоторые пункты вашего письма.
2) Договор составлен в границах полномочий, которые вы дали мадам Пруайяр. Он не противоречит этим полномочиям.
3) Этот договор наверняка будет принят мадам Пр<уайяр>.
4) Этот договор устранит дальнейшие несогласия с мадам Пр<уайяр>.
6) Этот договор дополняет полномочия мадам Пр<уайяр> в том, что касается авторских прав на экранизацию
и т.д. и т.д.
Во многом вы тут правы. Но сделайте так, чтобы я об этом узнал от нее самой, иными словами, урегулируйте все эти старые вопросы в свете новой концепции с нею самой; дайте ей гарантии против любого ложного употребления этого дополнения, избавьте от риска мадам, если есть такие моменты, которые надо поправить или выкупить авторские права в случае чего-то невыполненного в отношении ее вами или мною. Одним словом, сделайте так, чтобы в части, касающейся мадам, ваши предложения были допустимы и желательны для моего друга и поверенной и (как вы это сразу же увидите в конце письма) нашей сотрудницы и благородной помощницы во всех возможных случаях.
Мои желания совпадают с вашими, то есть я целиком за то, чтобы полностью разделить ваши с ней обязанности и сосредоточить всю инициативу и все деловые права в ваших руках, об этом я пишу мадам, она это узнает.
Но имейте в виду, что в соответствии с вашими новыми правами и новой деятельностью я не открою здесь у себя целой конторы, чтобы получать письма от вас по поводу каждого конкретного шага ваших начинаний, чтобы их обсуждать и на них отвечать. Я не буду вмешиваться ни во что. Не надо, чтобы меня отвлекали и мешали мне работать. И так всегда будут важные случаи, в которых вам потребуется моя замена, мое alter ego, чтобы поставить его в известность о чем-либо или посоветоваться с ним. Я не знаю никого, кто был бы этим alter ego, кроме моей доверенной, дополняющей и замещающей меня.
Я от всего сердца хотел бы, чтобы все шло в направлении и в соответствии со смыслом вашего договора. Помогите мне его заключить.
И избавьте меня (прошу вас, не обижайтесь) от необходимости бросать работу и писать длинные письма.
Весь Ваш Б.Пастернак
Это письмо сохранилось у Жаклин де Пруайяр. Его посылка в Милан была снова остановлена Ольгой Ивинской, которая считала, что Пастернак, “вместо того, чтобы прояснить происходящее, только собьет всех с толку”. Ивинская просила Жоржа Нива задержать и не посылать письмо к Жаклин “до выяснения некоторых обстоятельств”, но он не послушался ее, и она сама писала Пруайяр 5 февраля 1960 года вдогонку, чтобы остановить пересылку письма в Милан (в своем письме она называет Пастернака придуманным ими в доме прозвищем “классик”):
“Надеюсь, что вы не послали еще письма, предназначенного Ф<ельтринелли>. Не посылайте. По крайней мере — пока. С оказией мне удалось послать два месяца назад самой письмо Ф<ельтринелли> после одного из его посланий классику, наиболее направленных против Вашей совместной деятельности, и объяснила ему в этом письме, вполне дипломатично, что классик понимает под доверенностью Вам, что Вы полностью представляете “там” его, что Вы там — это он, и уничтожать Вас, то есть брать все в свои руки ему не удастся, и надо искать компромиссов с Вами, если не вышло такое содружество, о котором первоначально мечтал классик, и, которое, как выяснилось, оказалось невозможным. Как раз в момент передачи Вам последнего письма классика, пришел ответ от Ф<ельтринелли> на мое имя. Он пишет, что не терпит и не любит содружеств, отягчен деятельностью Вашего мужа, но понял, что поступал в отношении Вас не совсем верно и готов предоставить Вам без всяких эксцессов сферу деятельности, которую Вы должны оговорить совместно, и отказывается от тех боевых действий, которые последнее время предпринимал против Вас.
Кроме того, сообщаю Вам, что договор, который прислал Ф<ельтринелли> в таком виде, в каком он дошел до Вас, подписан классиком не будет, и, следовательно, у Ф<ельтринелли> не будет прав на будущее, и его деятельность пока ограничится романом. Надо сделать вывод: если Ф<ельтринелли> не будет уверен в будущем, он как умный человек и делец не станет обострять отношения с Вами, и никакой острой формы, опасной для Вас, дальнейшие отношения Ваши с Ф<ельтринелли> не приобретут. <…>
Чтобы быть правильно понятой Вами я еще раз повторю, чего хочет Боря. Он прежде всего хочет, чтобы деньги, принадлежащие ему, были сосредоточены в Ваших руках.<…> Мы просто мечтаем, чтобы в Вашем ведении была редактура русских изданий. Об этом нужно уговориться с Ф<ельтринелли>”.
Здесь передается содержание начавшейся в конце 1959 года переписки Фельтринелли с Ольгой Ивинской. Желая освободить Пастернака, увлеченно работающего над пьесой, от лишней траты времени и от тех страданий, которые приносили ему разногласия между Фельтринелли и де Пруайяр, Ивинская взяла на себя непосильную задачу их примирения. Не имея возможности ознакомиться с подлинными текстами ее переписки с Миланом, пользуемся случаем поблагодарить Ж.де Пруайяр за предоставленное нам письмо Ивинской к ней.
Но никто из спорящих, в пылу страстей и тяжб, не видел и не принимал в расчет стремительно развивавшуюся смертельную болезнь Пастернака, которая оборвала радужные проекты участников и все перекроила по-своему.
Теперь, перечитывая последние письма Пастернака к Жаклин де Пруайяр, невольно наталкиваешься на отзвуки горьких предчувствий, слышащиеся в них, как глухие удары судьбы. “Жаклин, мне так мало осталось жить!”, — писал он 17 января 1960 года, тут же обрывая себя и переводя разговор к своему возрасту и жизни под постоянным вниманием КГБ. Как бы в ответ на эти предчувствия, Жаклин де Пруайяр попросила Пастернака взять назад выданные ей полномочия. К этому еще подтолкнуло ее требование Серджо Д’Анджело 9 марта 1960 выдать ему 100 тысяч долларов, доверенность на получение которых Пастернак подписал ему 6 декабря 1959 года.
Кроме того, она беспокоилась за Пастернака, которому могли повредить огласка дела, а тем более судебные разбирательства, которыми грозил ей миланский издатель. Выписывая из договора Фельтринелли некоторые моменты, касающиеся Жаклин де Пруайяр и ее полномочий, Пастернак не заметил каверзной опасности заключительного абзаца 7 пункта: “Вы можете взять обратно доверенность. Если вы этого не сделаете, вы в любой момент полностью отвечаете перед своим правительством за каждое действие вашего доверенного лица!!!” Этот пункт содержал прямую угрозу самому Пастернаку, в случае, если он не возьмет назад данной де Пруайяр доверенности, а она, не согласная с новыми условиям договора, захочет проявить самостоятельность в спорных вопросах.
Эти обстоятельства заставили Жаклин де Пруайяр в ответном письме к Пастернаку, просить о полном освобождении ее от доверенности. Желая предупредить случайности, она обменялась также письмами с Фельтринелли, который гарантировал ей полную безопасность в отношении заключенных ею от имени Пастернака договоров.
Взамен задержанного письма Пастернака к Фельтринелли от 20 января 1960 года, Ивинская сама собиралась написать ему, и 4 марта она отправила Жаклин де Пруайяр предварительный проект своего письма к Фельтринелли, в котором пыталась определить сферы деятельности обоих. С учетом полученного от Пруайяр ответа, была выработана некоторая версия, которая должна была всех примирить. Она была отослана Фельтринелли в середине апреля:
“Борис Леонидович ознакомился с вашим планом полного заведования его литературными делами и изучил договор, который вы представили на его усмотрение.
Он с вами наверное бы охотно согласился, если бы не имелась серьезная помеха осуществлению ваших предложений.
Он находится в раздвоении между желанием удовлетворить вас и стремлением сохранить за своей заграничной представительницей права инициативы и контроля, равные его собственным, которыми он всегда ее облекал.
Он хотел бы поэтому, чтобы было достигнуто прямое соглашение между вами и мадам де Пруаяр, его вторым “я”, с тем, чтобы ему в дальнейшем не заниматься больше этим вопросом, на следующих основаниях.
1) Весь финансовый контроль должен находиться в руках его представительницы, перед которой вы должны отчитываться и указаниям которой вы должны следовать в вопросе, касающемся выдачи денег, как если бы они исходили от Б.Л. самого.
2) Б.Л. выражает желание, чтобы обязанности по выбору издателя, по редактированию текстов, правке корректуры и подписыванию к печати русских изданий лежали на его представительнице, которой, кроме того предоставляется свобода договариваться, с кем она пожелает, по части французских изданий и вверяется наблюдение за ними.
3) Его представительница, в свою очередь должна предоставить вам полный почин в отношении всех уже напечатанных произведений, в том что касается их издания и переиздания на всех языках, кроме французского и русского.
Но Б.Л. был бы счастлив, если бы вы осведомляли мадам де Пруаяр о ваших решениях по этим вопросам и принимали во внимание ее мнения как его собственные. Тем не менее его представительница будет на страже того, чтобы ничем не ограничивалась ваша предприимчивость и руководящая роль в ваших практических замыслах, при условии, чтобы и вы не стесняли ее свободы в ее сфере деятельности.
Я извещу мадам де Пруаяр о разрешении вопроса, который кажется желательным Б.Л-чу, для того чтобы она пришла с вами к соглашению в этом направлении”.
Не зная ничего об этой деятельности и обмене писем, Пастернак 12 апреля 1960 года в ответ на просьбу Жаклин де Пруайяр послал ей “Decharge de mandat”, с одобрением всех действий, совершенных поверенной, и выполненных ею поручений, снимая с нее тем самым все возможные обвинения со стороны.
“Это не значило, — объясняла она впоследствии свое желание, — что я не хотела заниматься делами Пастернака, скорее просила его о непререкаемой защите против любой угрозы, жертвой которой я могла оказаться как его доверенное лицо на Западе. “Освобождение от доверенности” не значило, что он отменял все данные им поручения, оно попросту служило тому, чтобы никто и никогда не мог вменить мне в вину то, как и насколько я выполнила обязанности, которыми он меня наделил. В этом случае нужна была благородная порядочность Жоржа Нива, чтобы дать понять Борису Леонидовичу, что моя просьба, а также и документ, который я прошу составить, ни в коей мере не означают взаимного отречения. Тем не менее для него и для меня было мучением, что он вынужден был принять эту крайнюю меру юридической предосторожности. Через шесть недель Пастернака не стало. По французским законам, в отличие от английских юридических установлений, моя доверенность со смертью доверителя теряла силу. Осталась только верность…” (“Новый мир”. 1992, N1. С.134).
Жаклин де Пруайяр передала Фельтринелли все деньги, полученные ею в качестве доверенного лица Пастернака.
Постепенно прогрессировавшая смертельная болезнь заставила Пастернака слечь в постель в последних числах апреля. Западные газеты извещали читателей о состоянии его здоровья. В середине мая, когда Фельтринелли писал ему письмо с известиями о политической ситуации во Франции и новых течениях европейской литературы, наступило резкое ухудшение. Пастернак категорически отказался ложиться в больницу, желая умереть дома на руках у жены. Первое время связь с О.Ивинской поддерживалась записками, которые передавали ей медицинские сестры, вместе с врачом постоянно дежурившие у постели больного. Страшный диагноз распространенного рака легких был поставлен только за четыре дня до смерти.
Последнее письмо Фельтринелли опоздало и уже не было передано Пастернаку. Оно красноречиво передает политические взгляды и литературные интересы этой незаурядной личности. Мы публикуем письмо по тексту, приведенному в книге сына Фельтринелли.
Фельтринелли — Пастернаку
Милан. 15 мая 1960
Дорогой и многоуважаемый Борис Пастернак,
к сожалению, отсутствие нашего общего друга Х.Ш<еве> прервало нашу переписку. Естественно я пользуюсь первой возможностью, чтобы отправить этим письмом и непосредственно через Х.Ш<еве> свои самые сердечные пожелания. Есть много новостей. Новое русское издание Д<октора> Ж<иваго> будет готово к концу лета. Текст просмотрен мадам П<руайяр> и соответствует оригинальной рукописи, находящейся в Париже. Надеюсь, что вы будете довольны. Согласно вашему желанию (в письме, полученном мною через Д’Анджело), я передал нашему другу Серджо Д’Анджело 100.000 долларов из ваших гонораров и, надеюсь, вы их уже получили. Известите меня об этом при случае через Х.Ш<еве>, меня это обрадует и успокоит.
Д<октор> Ж<иваго> продается медленнее, чем раньше, но постоянно. Осенью он выйдет в мягком переплете за 700 лир (в отличие от 3000 за книгу в твердом переплете). Тираж будет от 30 до 50 тысяч. В Америке роман уже напечатан в мягкой обложке. В Риме у нас тянутся переговоры с двумя киностудиями (по поводу авторских прав на Д<октора> Ж<иваго>).
А в остальном — весна, вернее, даже лето. Стало жарко, люди уже думают о близких каникулах, о море, о горах, о поездках за границу. Только у нас в издательстве кипит работа. Мы планируем ближайшие рождественские праздники и, в частности, программу весны 61-го года. Выдающейся литературы не так уж много. В Англии и Америке много говорят о “Леопарде” (я посылал его вам на Рождество в немецком издании). Во Франции имел большой успех “Последний из праведников” <Le dernier des Justes> (книга о вековом преследовании евреев). Камю, единственный представитель среднего поколения, от которого еще можно было чего-то ждать, как вы, конечно, знаете, погиб, к сожалению, в автомобильной катастрофе. От остальных крупных фигур литературной сцены не слышно ничего нового. Молодые французы течения Новой волны в последнее время пытаются разработать свою литературную школу — но пришли к формальному и почти бесплодному эксперименту, хотя поначалу занимались поисками новых тем. Нет ничего по-настоящему нового, то есть сочетания разработанной классической формы с содержанием, идущим дальше стереотипной схемы “я люблю тебя, ты любишь другого, другой любит другую, а та — меня”. Во всем этом играет отрицательную роль политическая ситуация во Франции, бесконечная, неслыханной жестокости колониальная война в Алжире, раскол во Франции по поводу этой бессмысленной войны, приход к власти Де Голля и отказ от демократической системы (сам Де Голль не смог найти решения проблемы в Алжире — “не мир, не война”), когда вся Франция оказалась в заложниках у армии, которая жаждет победы над африканцами и распространения своей власти на территории метрополии, все это сломило дух и спинной хребет молодого поколения. Четвертая империя это эра компромисса, денег и интеллектуальной нищеты.
Возможно, что в Испании, где писатели живут уже двадцать лет под диктатурой Франко и католической церкви, художественная проза переживает период расцвета. После разочарования 1945 года (мы все надеялись, что конец войны станет концом Франко) испанцы снова взбунтовались и находят выход своим чувствам в литературе (хотя это и преследуется). В Италии есть два течения: основой одного из них стал формализм, сопровождающийся литературной эквилибристикой, другой использует литературу в качестве инструмента социальных описаний. Попытки романа с главным героем, идеей, широкой проблематикой отношений индивидуума и глубиной человечности отвергнуты почти принципиально.
Все эти длинные рассуждения отвлекли меня от главной темы моего письма. Как живете вы и ваша семья? как ваше здоровье, ваша работа? мы все многого ждем от вас, от вашей следующей вещи!!! С самыми искренними пожеланиями и сердечным приветом,
Джанджакомо Фельтринелли
22 мая 1960.
Мой дорогой и многоуважаемый Борис Пастернак,
Я не успел еще отослать свое письмо от 15 мая, как получил, увы, ответ на свои вопросы!!
С тревогой я прочел в газетах сообщение о вашей болезни, как впрочем и вчерашнее известие о том, что кризис преодолен, — это несколько смягчило мое волнение по поводу вашего здоровья.
Надеюсь, что вы находитесь в хороших руках. Если вам понадобится врач отсюда, дайте мне немедленно знать, и я все сделаю, чтобы вам помочь. Незачем добавлять, что если вам также понадобятся лекарства или что-нибудь другое, вы ни секунды не должны колебаться, но сразу известить меня.
Прошу вас, не лишайте меня возможности помочь вам в этот тяжелый момент.
Тысяча пожеланий и самый теплый привет
от вашего Джанджакомо Фельтринелли.
ТЕЛЕГРАММЫ
20 мая 1960.
Всем сердцем желаю скорого выздоровления. Лучшие дружеские пожелания. = Фельтринелли.
25 мая 1960
Самые горячие пожелания и преданные воспоминания =
Джаннализа Фельтринелли.
27 мая 1960
От всего сердца желаю выздоровления долгих лет деятельной жизни = Цветеремич
30 мая в прощальных словах, обращенных к нам с братом за несколько часов до смерти, отец предупреждал нас о “другой, незаконной стороне” своего существования, которая стала “широко известна за границей”. Он надеялся, что его сестра Лидия Слейтер, приезда которой мы ждали со дня на день, узнает обо всем этом от той “стороны”, займется этими делами и “все устроит”. Так как он не оставлял никакого завещания, его волновала незащищенность всего этого после его смерти, и, прося нас оставаться полностью “безучастными” к этой стороне его существования, он надеялся на помощь своей сестры в защите прав Ивинской за границей.
31 мая 1960
В эти дни глубокой печали я рядом с вами = С живой преданностью Джаннализа Фельтринелли.
Фельтринелли для прессы:
Смерть Пастернака — для меня такой же удар, как уход лучшего друга. Сочетанием нонконформизма с мудростью и глубокой культурой он представлял живое воплощение моих идеалов.
Фельтринелли — Ивинской
2 июня 1960
Приезжаю вас обнять, быть с вами, около вас — Ваш друг Фельтринелли.
(Эта телеграмма опубликована в книге: О.Ивинская. В плену времени. <Париж. 1978>. С.354).
Лидия Слейтер, просидев две недели в советском посольстве в Лондоне, получила визу только на второй день после похорон брата. Мы передали ей просьбу отца, но объяснить конкретно, что он имел в виду, было некому. В один из дней, проведенных в Переделкине, она виделась с Ольгой Всеволодовной Ивинской, которая ни словом не приоткрыла ей эту тайну, оставив ее в полной неопределенности насчет того, чем она должна помочь “незаконной стороне” жизни своего брата и какими делами “заняться”. Ивинская не сомневалась в своих правах, чувствовала себя вполне уверенной в себе и объявила, что теперь именно она будет распоряжаться средствами Пастернака и распределять их между наследниками.
Эти слова, тогда показавшиеся нам всем достаточно странными (болезнь отца, плата врачам и сестрам полностью истощили небольшие ресурсы семьи), — получили объяснение в книге Ольги Ивинской, где она писала о том, как вскоре после смерти Пастернака ее “посетили супруги Бенедетти с письмом от Данджело и рюкзаком денег” (с.357). Это была та самая “помощь”, от которой Пастернак долго отказывался, опасаясь “незаконных способов” ее доставки, и, наконец, находясь “в крайнем случае”, дал свое согласие весной прошлого года. Первая посылка пришла через год, еще при жизни Пастернака, вторая — после его смерти.
Тогда же или даже до этого у Ивинской была забрана рукопись неоконченной пьесы “Слепая красавица”, которую Пастернак переслал ей во время болезни, прося подержать у себя до его выздоровления и не перепечатывать пока, как еще недоработанное начало. (Хорошо, что она не послушалась его и перепечатала ее в нескольких экземплярах). Приход “незваных гостей” из КГБ был сигналом страшных событий, ранние отзвуки которых уже слышны были в письмах Пастернака к Жаклин де Пруайяр летом 1959 года. “Если я вам протелеграфирую как-нибудь: внучка подхватила ветрянку, — это будет значить, что О<льга> арестована, в моем случае будет — внук”, — писал он 19 августа 1959 года, имея в виду предъявленное ему в прокуратуре обвинение в государственной измене.
Активно включившаяся в переписку с Фельтринелли в последние месяцы жизни Пастернака, Ольга Ивинская известила его о случившемся через преданного ей Хайнца Шеве. Тот ответил ей письмом, которое вместе с рюкзаком Бенедетты вскоре стало основным доводом обвинения ее в валютной контрабанде, в которой, в действительности, она была совершенно неповинна. Известия из Москвы пробудили в памяти Фельтринелли приемы профессионального подпольщика, разработанные им в политической борьбе в Боливии и Италии. Прорвавшийся в начале письма его гнев на Гарритано, вероятно, был вызван тем, что супруги Бенедетта были с ним связаны.
Фельтринелли — Ивинской
Милан 8 июля 1960
Дорогая госпожа Ольга,
письмо и сообщение Хайнца Шеве повергли меня в глубокое отчаяние.
Нет смысла долго объясняться по поводу обоих Гарритано. Но я должен вам сказать: зачем, о зачем вы возложили на таких людей такие важные и доверительные обязанности?! Зачем, при том, что Х.Ш<еве>, наш общий друг, был у вас под рукой? В будущем не доверяйте никому, кроме Хайнца Шеве. И если его в один прекрасный день уже не будет в Москве, доверяйте пожалуйста лишь тем, кто в качестве удостоверения предъявит вам клочок, оторванный от вашего рубля.
Теперь по сути наших дел:
Дорогая Ольга! я попробую все, чтобы доверить выплаты третьим лицам. Если мне это не удастся, я буду вынужден сделать это так, чтобы обеспечить существенную часть денег для вас или для Ирочки.
При этом вы должны позаботиться о следующем:
1) старый договор с Борисом Пастернаком на публикацию Д<октора> Ж<иваго> так же, как и новый договор (который я убедительно прошу как можно быстрее послать мне), никоим образом не должен попасть в руки властей или семьи Пастернака. То же относится к моим письмам к Борису или к вам. Нельзя, чтобы кто-нибудь нашел у вас эти доверительные документы;
2) пошлите мне при случае другие документы, которыми вы располагаете и которые также, учитывая существование Пруайяра, могут быть мне полезны. Все, что я получу (я даю вам честное слово), будет считаться посланным мне непосредственно Пастернаком;
3) любым способом и в любой форме я изо всех сил буду защищать вас. Доверяйте мне;
4) я не буду спокоен до тех пор, пока ВСЕ пастернаковские письма, рукописи и т.д. не окажутся на Западе.
Дорогая Ольга! Все, что в эти годы может быть предпринято, может быть основано лишь на взаимном доверии. Осложнения могут возникнуть лишь, если другие люди, о которых я часто ничего не знаю, будут вмешиваться в наши отношения. Все, что в будущем может быть предпринято, возможно лишь, если вы имеете ко мне полное доверие. Со всей любовью и дружбой обнимаю вас.
Ваш Джанджакомо
P.S. У Д’Анджело осталось еще много всего. Его путь кажется мне слишком опасным. Мне бы хотелось, чтобы вы написали мне, что он должен все, что у него осталось, вернуть мне. Я это вам переправлю тогда и так, как вы это определите.
P.S. Если кто-нибудь вам покажет тот клочок, который был оторван от вашего рубля — вы должны также предъявить свой обрывок.
* * *
Это письмо широко цитировалось Сурковым, ставшим главным обвинителем и гонителем Ольги Ивинской, подобно тому, как несколько лет тому назад, он нападал на Пастернака. Рассказ о разорванном рубле, обрывки которого должны были стать опознавательным знаком заговорщиков, широко ходил по Москве, как главное доказательство “преступного замысла”.
Фельтринелли сильно преувеличивал участие Ивинской в делах Пастернака. Его переписка и рукописи не были ей доступны, они находились в той части архива, которая оставалась в семье. Письма Фельтринелли и оба договора не могли быть посланы ему, они вскоре были переданы Александру Леонидовичу Пастернаку на хранение и для разбора. Творческий архив Пастернака был очень невелик по объему, он не хранил свои рукописи, раздаривая беловые автографы друзьям и уничтожая черновики. Работа над переводами, автограф второй части романа “Доктор Живаго” и черновики стихов, остававшиеся у Ивинской, были не очень интересны для Фельтринелли. Судьба его писем к ней нам неизвестна. В ответ на его просьбу 24 июля 1960 года Ольга Всеволодовна переслала ему через Шеве машинописный экземпляр неоконченной пьесы “Слепая красавица”. Через три недели ее арестовали вместе с дочерью.
Беспрепятственно пропустив через границу подлинных преступников, которые перевозили купленные во Франкфурте за бесценок советские рубли, и дав им благополучно покинуть Москву и вернуться в Италию, махина КГБ всей своей мощью обрушилась на двух женщин, приговорив одну на восемь лет, другую на три к исправительным лагерям. Главный инициатор этой операции, казавшейся “слишком опасной” даже для Фельтринелли, Серджо Д’Анджело, по воспоминаниям Ивинской, сам приезжал в Москву уже после ее ареста с новой порцией “подарков”. Не желая возвращать деньги Фельтринелли, он торопился как можно больше дешевых рублей переправить Ивинской. Его никто не задержал, и никто им не интересовался. Поднявшаяся вскоре на Западе широкая кампания защиты Ивинской имела своим результатом сокращение лагерных сроков на половину. В 1988 году “за отсутствием состава преступления” обе женщины были реабилитированы.
Мировое общественное мнение, поддержавшее подругу Пастернака, однако, вопреки его надеждам, не могло обеспечить ей юридическое наследное право. Да и вдова Пастернака находилась в то время в достаточно бедственном положении. Маленький сборник стихов, вышедший в 1961 году, и редкие издания переводов не давали возможности вылезти из долгов, ссуда Литфонда не могла заменить отсутствующую пенсию, которой она тщетно добивалась. Угрозы выселения с дачи, болезни и быстро надвигающаяся старость толкали ее к тому, чтобы обратиться за помощью к Фельтринелли. Итальянский издатель живо отозвался на ее просьбу.
Фельтринелли — З.Н.Пастернак
Милан, 27 апреля 1965.
Милостивая сударыня,
Я получил ваше письмо от 12 марта 65 и рад известиям от вас.
К сожалению, ответ на ваши вопросы, который я прилагаю, написан по-итальянски, потому что мне трудно перевести на французский различные юридические термины, которые соответствуют разным вопросам, которые вы мне задали. Надеюсь, что у вас не будет трудностей это перевести на русский.
Прошу принять мои уверения в лучших чувствах.
Джанджакомо Фельтринелли.
К письму был приложен длинный список бумаг, требуемых адвокатами, которые должны были определить официально подтвержденное отсутствие на территории Советского союза завещания, подписанного покойным, состав законной семьи на момент смерти, отсутствие побочных детей и других законных наследников и разные другие документы, заверенные как союзными, так и республиканскими должностными лицами, налоговые бумаги от всех наследников и всевозможные юридические справки о законах наследного авторского права.
Год тому назад Серджо Д’Анджело предъявил Фельтринелли судебный иск, требуя себе половину гонораров Пастернака, ссылаясь на якобы уничтоженное издателем письмо Пастернака и предъявив суду подложное, будто бы продиктованное писателем за две недели до кончины. Выиграть это дело помогли Фельтринелли советские юристы из Инюрколлегии, предъявившие бумаги от наследников. Но, по мнению Д’Анджело, этот шаг вынудил Фельтринелли вступить в договорные отношения с советскими адвокатами и в конце концов согласиться на выплату гонораров.
Мы с братом не считали возможным поднимать вопрос о заграничном наследстве до освобождения Ивинской. После смерти Пастернака у нее не было никаких законных прав на получение гонораров. Совместно с Инюрколлегией мы выработали соглашение о дарении Ольге Всеволодовне равной с нами четвертой части от общей суммы, что соответствовало высказанному ею желанию.
Инюрколлегия начала переговоры с Фельтринелли, после крупных отчислений в соответствующие советские организации, первые выплаты пришли через год после смерти Зинаиды Николаевны Пастернак, летом 1967 года.
Переводы писем и документов с французского,немецкого и английского сделаны нами, в переводах с итальянского нам помогали Т.В.Цивьян, Е.Л.Пастернак и Н.Н.Охотин.