Опубликовано в журнале Континент, номер 107, 2001
1.
Феномен Михаила Горбачева принадлежит, несомненно, к числу исторических парадоксов. Причем — самых ярких, самых разительных в ХХ веке.
Горбачев пришел к власти в тот момент, когда многими и давно предсказанная обреченность Советского Союза на поражение в экономическом, а соответственно и в “холодном” (но совсем не обязательно “горячем”) военном противостоянии Западу уже перестала быть всего лишь общим историческим прогнозом, хотя бы и на 100% верным. Она превратилась в непосредственную историческую актуальность.
Правда, даже большинству российских диссидентов, как признавались они потом, советский коммунистический режим еще и в начале 80-х годов виделся по-прежнему незыблемым, чуть ли не вечным. А уж о населении СССР и говорить нечего. Да, людям приходилось все туже затягивать пояса в ситуации не только вечного безденежья, но и катастрофически нараставшего тотального дефицита продуктов и товаров. Однако догадаться, что при всех сверхвозможностях мобилизационной социалистической экономики состояние дел и в военно-промышленном комплексе тоже становится все более безотрадным — тем более, увидеть в этом закономерное следствие общего загнивания системы, исчерпавшей себя, — обыденному сознанию было не под силу. Слишком крепко была за годы советской власти вбита в наш советский менталитет горькая уверенность, что уж чего-чего, а чтобы танки и ракеты были у нас самые лучшие, дорогое наше миролюбивое государство непременно — за наш же счет — добьется.
Однако то, что реально стояло за все растущей нехваткой мяса, зерна, обуви и одежды и каким было действительное соотношение сил и конкурентных возможностей на мировой арене “холодной войны”, очень хорошо представляли себе секретные и полусекретные аналитические центры соответствующих государственных служб. Так что и до Горбачева вождям нашим закрывать глаза на ситуацию было уже нелегко и они вряд ли могли тешить себя иллюзией, что на их век статуса “сверхдержавы” еще хватит. И что если потоп и начнется, то только после них. Увы, потоп грозил начаться уже не сегодня-завтра, увлекая за собою в бездну и их тоже. И им оставалось, я думаю, только молиться всем богам неба и земли, чтобы Запад не догадался, наконец, предпринять какие-то практические шаги, которые превратили бы теоретически неизбежную, но пока еще не реализованную перспективу грядущего поражения СССР в “холодной войне” в ближайшую реальность наступающего дня…
Но после того, как Рональд Рейган обнародовал свою знаменитую программу “звездных войн”, означавшую новый колоссальный виток гонки вооружений, для советской экономики уже совершенно неподъемный, отпала и эта жалкая надежда. И сколько ни пытались мы сопротивляться американскому вызову, как ни усиливались столкнуть Рейгана с его платформы и как при этом ни блефовали (в том числе поначалу и Горбачев), американский президент был тверд и неуступчив. Видимо, он хорошо почувствовал глобальную значимость сложившейся ситуации как возможного поворотного момента истории.
И это во многом и решило дело. Руководству СССР пришлось-таки смириться с тем, чего ему долго и категорически не хотелось делать, но к чему вынуждала теперь абсолютная неспособность и без того уже надорванной социалистической экономики выдержать предложенную грандиозную гонку звездных вооружений. Стало ясно, что придется, во-первых, как-то выходить из той прямой конфронтации, которая лежала в основе стратегии холодной войны, основанной на паритетной равновеликости угроз, — теперь, с потерей возможностей для сохранения такого паритета, она просто утрачивала уже всякий смысл. И стало ясно, что придется, во-вторых, искать какие-то новые — кардинально новые — исторические пути для дальнейшего развития и самой нашей страны, что-то делать внутри самой нашей системы, дошедшей, как говорится, “до ручки”. Иначе уже в самом недалеком будущем СССР ожидала незавидная перспектива превратиться в окончательного аутсайдера мирового процесса, неспособного обеспечить даже и свою собственную, не говоря уж о всем соцлагере, национальную безопасность.
Но как было ко всем этим задачам подступиться, какие пути искать?
Вот это-то и выпало решать Горбачеву, который очутился, таким образом, в очень сложном и далеко не свободном положении.
С одной стороны, ему просто некуда было деваться — он был обязан, был в ы н у ж д е н действовать. А такая ситуация психологически всегда малоприятна, и, я думаю, он дорого дал бы, если бы ему была дарована хоть малейшая возможность как-то отодвинуть американский вызов и хотя бы еще несколько лет ничего существенного не предпринимать. Но такой возможности предоставлено ему не было, и вот почему в известном смысле Рейгана тоже можно назвать Отцом нашей Перестройки.
Однако, с другой стороны, решать, что именно делать в стране и со страной в рамках сложившихся реальных условий, которые приобрели характер неотвратимого исторического запроса, выпало все-таки именно Горбачеву. Никакой Рейган за него этого сделать не мог, и то пространство и с т о р и ч е с к о й с в о б о д ы, которое оставляла для принятия каких-то решений сложившаяся катастрофическая ситуация, предстояло осваивать ему и только ему. А здесь, как нетрудно понять, он мог выбрать очень разные пути. В том числе — и очень далекие от какого-либо поворота в сторону свободы и демократии. Во всяком случае — в политической сфере.
Однако, как мы знаем, он выбрал именно тот путь, который выбрал, — путь падения Берлинской стены, путь Перестройки. А это значит, что тем самым все-таки именно он, а не кто-то другой, положил начало и всей той содержательно совершенно новой исторической эпохе в жизни нашей страны и всего мира, в которой мы сегодня живем. Потому что первый — и уже необратимый — толчок к рождению и развертыванию этого нового ее содержания был задан именно Перестройкой.
Но если это так и если в большом историческом масштабе суть этой новой эпохи состоит, несомненно, в решительном крушении социализма в нашей стране и в странах распавшегося соцлагеря, то из этого, в свою очередь, неотвратимо следует, что, стало быть, именно Горбачев, а не кто-то другой, и положил начало этому краху социализма, вызвавшему столь значимые, поистине эпохальные сдвиги и перемены во всем мире.
В этом и состоит парадокс Михаила Горбачева — парадокс, давно уже зафиксированный и обозначенный аналитиками самых разных школ и направлений, но, кажется, в своей глубинной сути так еще до конца и не уясненный. Между тем уже сама его разительность, даже причудливость ставят нас перед целым рядом достаточно любопытных вопросов, имеющих далеко не локально-исторический характер. И потому есть смысл еще раз всмотреться в этот парадокс. И как можно внимательнее.
2.
Сам по себе, в своем конкретном историческом содержании, парадокс Михаила Горбачева давно уже, повторяю, обозначен и вполне очевиден.
Действительно — разве нам так уж трудно ответить на вопрос о том, хотел ли сам Горбачев, чтобы с социализмом было, наконец, покончено?
Да ни в малейшей мере. Мы прекрасно знаем, что так называемую Перестройку, приведшую в конечном итоге к краху социалистической системы, начал человек, искренне преданный идее социализма, убежденный в коренных исторических преимуществах социалистической системы и свято веривший в то, что затеянная им Перестройка именно и приведет к ее расцвету и укреплению. Так что история действительно продемонстрировала на его примере — и в который уже раз! — свою поразительную способность добиваться даже самых эпохально значимых своих результатов самыми, на первый взгляд, не подходящими для этого, неожиданными и даже парадоксальными средствами. Чтобы похоронить советский социализм и покончить с социалистическим лагерем, она выбрала человека, ни сном ни духом не только о том не помышлявшего, но, напротив, всем сердцем жаждавшего противоположного!
Мало того, — оглядываясь сегодня назад, нельзя не признать, что Горбачев достиг этих парадоксальных для самого себя результатов способом, который из всех возможных был едва ли не самым быстрым и эффективным. То есть, другими словами, наиболее для нашего “реального социализма” разрушительным. Ибо этот социалист и марксист, этот искренне стремившийся к процветанию и укреплению своей социалистической страны Генеральный секретарь ее Коммунистической партии, этот верховный жрец ее “руководящей и направляющей силы” сразу же сделал то главное, что не только никак не могло укрепить советскую социалистическую систему, но, напротив, должно было положить начало именно стремительному и необратимому процессу ее тотального изнутри разложения. И, в конце концов, развалить ее до основания.
В самом деле: Горбачев начал, как все помнят, свои реформы с того, что провозгласил г л а с н о с т ь. И — наряду с начатками рыночной экономики (вполне, впрочем, допустимыми даже и в общих рамках господствовавшей социалистической экономической системы) — даровал стране г л а в н е й ш у ю и з п о л и т и ч е с к и х с в о б о д — с в о б о д у с л о в а. Однако чем же еще и мог обернуться для СССР этот дар, если не сокрушительным ударом именно по самой главной, стержневой конструкции всего социалистического устройства нашей советской “Трои”? Ведь основана-то эта конструкция была как раз на тотальной н е с в о б о д е советского общества — на всех тех государственных, психологических и социальных ее формах, в какие только можно было втиснуть ту или другую область жизнедеятельности общества.
На, как сказал бы Достоевский, “чуде, тайне и авторитете” невиданной в мире Партии, почти мистическое всемогущество каждого Слова и Дела которой приводило в трепет и лихорадочное движение миллионы.
И на выстроенном ею всеохватном механизме административно-командного управления каждой клеточкой общественного организма, будь то производство или распределение хлеба и обуви, количество метров жилья на живую душу или регламентация того, что можно, а чего нельзя слушать, видеть или читать советскому человеку.
На жестокой дисциплине безусловного подчинения “социалистическому образу жизни”, за нарушение которого даже в лучшем случае грозил по меньшей мере тотальный общественный остракизм.
И на куда более страшном прямом насилии карательных и тайных служб, проникавших своими щупальцами во все поры общества и неукоснительно давивших любую попытку сколько-нибудь серьезного противодействия установленному регламенту.
На немоте и страхе перед этим железным молохом подавления любого инакомыслия, не говоря уж об инакоповедении.
И на множестве других таких же форм несвободы, которые в совокупном своем сцеплении как раз и составляли стержневой остов всего советского общественного организма — от экономики до идеологии, от права до быта.
Свобода слова, выпущенная Горбачевым на свободу, и в самом деле просто не могла, таким образом, не сломать именно сам этот совершенно ей чуждый, совершенно антиприродный ей х р е б е т советского социализма. Что она и сделала, сорвав с системы покровы лжи, разоблачив ее страшные и постыдные тайны, обнажив ее экономическую несостоятельность и развеяв ее сакраментальные исторические мифы. Более разрушительного орудия для советского “реального социализма” поистине не могло бы, наверное, нафантазировать никакое воображение! И это настолько очевидно, что сегодня, когда очевидность эта уже для всех, кажется, стала очевиднее очевидного, наивный внеисторичный разум встает просто втупик перед вопросом о том, как же Горбачев и его коллеги не разглядели такую простую, казалось бы, вещь. Как пошли они на то, что должно было просто смести социализм — и их вместе с ним? Как не сообразили, что свобода для социализма пострашнее атомной бомбы? А вот нате-же! Именно сам верховный правитель и жрец советской социалистической Трои и оказался тем данайцем, что принес ей самый страшный для нее дар…
3.
Но это сегодня мы все такие умные.
Почему Горбачев это сделал?
Да потому, что и он, и его ближайшие сподвижники были шестидесятниками — людьми той оттепельной хрущевской эпохи, которая их создала и выпестовала. А эпоха эта совсем не случайно срослась в нашей исторической памяти с именем, которое было намертво прикреплено позднее к идеологии шестидесятничества Пражской весной — социализм с человеческим лицом.
Конечно, в более широком смысле шестидесятники — это вообще все то поколение (очень разного возрастного спектра), которому пришлось так или иначе отвечать на острейшие вопросы своей эпохи, приоткрывшей завесу над нашим прошлым и ослабившей контроль над мозгами. И в этом поколении отнюдь не все, задумываясь, к примеру, о природе советской власти, о Сталине и сталинском социализме или о том, какие жизненные и духовные ориентиры способны удовлетворить главные, глубинные запросы личности, искали решение этих проблем на мировоззренческих путях, обнимаемых формулой социализм с человеческим лицом. Не говоря уж о тех, кто не просто шкурно, но и по убеждению держался за старое, немало было уже и в те годы даже и таких шестидесятников, кто вообще не верил ни в какой социализм, а видел спасение страны лишь в возвращении на общемировую дорогу либеральной экономики и так называемой “буржуазной демократии”. Другие пока еще очень исподтишка, но поговаривали и о монархии, третьих и тогда уже сильно занимали не столько политические, сколько личностно-религиозные искания. Короче, спектр и вопрошаний, и ответов на “проклятые вопросы” социального и личностного бытия, вызванные к жизни новой эпохой, уже и тогда был достаточно широк.
И все же, повторяю, совсем не случайно термин “шестидесятничество” в своем содержательном наполнении так прочно сросся в нашем восприятии именно с идеологией “социализма с человеческим лицом”. Что ни говори, а шестидесятников, исповедовавших эту социалистическую религию, было подавляющее большинство. И именно она, эта религия, и составляла поэтому г л а в н у ю, т и- п о л о г и ч е с к у ю суть шестидесятничества — эта, при всех частных расхождениях, общая и святая вера большей части поколения 60-х гг. в то, что истинный социализм без полной демократии невозможен, что только тогда, когда он обручен с реальной свободой всякой личности, он обретает действительно человеческое лицо, становится свободным содружеством свободных людей, совместно и свободно управляющих всем своим материальным и духовным достоянием.
Конечно, и шестидесятники, исповедовавшие религию человеческого социализма, тоже были разными. Даже очень разными. Одних шестидесятническая их судьба в 68 г. привела на Красную площадь, другие, используя приоткрывшиеся цензурные щели, пытались донести до общества свою шестидесятническую социалистическую правду через страницы легальной печати, третьи отправляли свои прозрения на Запад, четвертые вели вдохновенные политические и мировоззренческие дискуссии главным образом на своих шестидесятнических кухнях, вырабатывая свою и своего окружения внутреннюю экзистенциальную позицию…
Но были в этой генерации шестидесятников-социалистов с человеческим лицом ( охватывавшей, повторяю, очень широкий возрастной круг) и те, кто или уже осваивал лабиринты власти или впервые устремлялся туда, избрав для себя путь прямой партийно-комсомольской или государственной служебной карьеры. Разумеется, основную массу даже и молодых, не говоря уж о заслуженных волонтерах власти, даже и в тогдашнее оттепельное время (и уж тем более потом, в так называемое застойное) составляли те, кто никакого отношения к социализму с человеческим лицом не имел — как, скорее всего, не имел никакого отношения и вообще к каким-либо мировоззренческим устремлениям, заменяя их чисто карьерными. Но ведь и вообще в поколении, формировавшемся в шестидесятые годы, процент тех, кого мы действительно вправе относить к и д е й н ы м шестидесятникам, был вовсе не так уж велик. И уж совсем мал он был, естественно, в карьерной группе.
Но он все-таки был, и Михаил Горбачев, несомненно, входил в этот круг людей.
Я не был знаком с ним в те годы, когда, как и он, учился в Московском Университете, хотя мы бегали по одним и тем же коридорам и он окончил свой юрфак всего лишь на два года позже, чем я свой филологический. Но я знал многих своих и его однокашников с гуманитарных факультетов, тоже избравших позднее путь во власть. Например, — Лена Карпинского, сделавшего в свое время немалую партийно-комсомольскую карьеру, вершиной которой стал пост второго секретаря ЦК ВЛКСМ. Или комсомольского секретаря юрфака Анатолия Лукьянова, одного из ближайших в будущем соратников Горбачева, так постыдно его впоследствии предавшего. Но и тогда, в университете, и многие годы позже они не случайно были вместе, и я хорошо помню дух и настроения тех студенческих университетских кругов, из которых они вышли.
Понятно, что путешествие во власть не могло не отразиться на их духовном складе и нравственно-психологическом облике. И отнюдь не в лучшую сторону, — по крайней мере, в сравнении со многими из тех, кто избрал в те же шестидесятые годы иные пути. И я, хорошо помня Лена Карпинского—аспиранта МГУ, хорошо помню и то, как всего через несколько лет секретарь ЦК ВЛКСМ Лен Карпинский выдворял нас с Александром Лебедевым из редколлегии журнала “Молодая гвардия”, в которую за полгода до того мы вошли с надеждой превратить журнал в одну из легальных трибун шестидесятничества. И почти искренне убеждал нас в том, что Всеволод Анисимович Кочетов, главный редактор знаменитого в те годы сталинистского “Октября”, вовсе не такой уж консерватор и сталинист.
Тем сильнее, конечно, должна была сказаться на Михаиле Горбачеве его еще куда более головокружительная дорога наверх, где он был и Брежневым обласкан, и Андроповым и Черненко привечен. Недаром, наблюдая за ним все перестроечные годы, так часто приходилось распознавать и в его политических действиях, и в его поведении и обращении с людьми (с тем же Сахаровым, например) столь знакомые нам всем родовые черты и приметы вознесшей его и хорошо, естественно, при этом его обкатавшей (и ободравшей) партийной номенклатурной среды. Даже если многое отнести к защитной маске, скрывавшей глубинное ядро личности, все равно долгое ношение подобного рода масок, тем более номенклатурных, не проходит без следа — они обладают способностью прирастать к лицам и накрепко прорастать в них.
И все же я совершенно убежден, что определяющим для формирования у Горбачева его собственного общественно-политического мировоззрения, душой и разумом выработанного, оказалось все-таки именно то, что сформировало и большинство шестидесятников, — ХХ съезд и еврокоммунизм Грамши и Тольятти, “Новый мир” Твардовского и “Один день Ивана Денисовича” Солженицына, Гомулка и Пражская весна. Я убежден в этом потому, что позже, когда у Горбачева появились возможности для реализации действительно собственной, личностно органичной для него системы общественно-политических ценностей, он и повел себя именно как типичный, я бы сказал даже — закоренелый шестидесятник. Ибо то, что сделал Горбачев вместе со своей командой, в здравом уме и памяти мог сделать только социалист, искренне и убежденно исповедовавший и сердцем своим, и своим умом именно ту религию социализма с человеческим лицом, которая во главу угла ставила ценности демократии и свободы и которая и была как раз самой сутью шестидесятничества.
4.
Здесь нет возможности — да и необходимости — сколько-нибудь обстоятельно задерживаться на том, как и почему шестидесятые годы столь горячо уверовали в эту религию. Поэтому отмечу только главное.
Во-первых, то, что это была не абстрактная, а очень живая вера, и эту живую душу сообщала ей прежде всего неотразимая человеческая притягательность тех высоких нравственных идеалов братства, равенства и свободы, реализовать которые обещал социализм и на демагогической эксплуатации которых всегда и строил свое реальное существование.
А потому, во-вторых, ее питало и столь же живое, требовательное чувство того острого стыда за эту демагогию, за кровавое расхождение между провозглашенными идеалами и кошмаром сталинской социалистической казармы, от которого после разоблачений ХХ съезда уже не мог быть свободен ни один социалист, считавший себя порядочным человеком.
Это были, несомненно, два главных и очень мощных нравственных источника, которые питали собою живую энергию шестидесятнической веры в социализм с человеческим лицом. И именно поэтому ей и нельзя никак отказать в очень большой — и очень понятной — соблазнительности для всякого нормального человеческого сердца, верующего в эти высокие социально-нравственные ценности.
Но тут никак нельзя обойти, однако, и третий важный компонент этой социалистической религии, без которого она просто не могла бы существовать. Я имею в виду тоже очень характерную для шестидесятников и унаследованную ими (в русле социалистической традиции) еще от эпохи Просвещения простодушную материалистическую веру в то, что естественная природа человека не заключает в себе, как выразился бы Кант, никакого радикального зла. Что она — в основе своей — добра и прекрасна и стоит только дать ей действительно человеческие возможности для своей социальной реализации, как и само общество преобразится. Это простодушие внерелигиозного просветительского гуманизма тоже было, таким образом, в каком-то смысле очень нравственным и благородным. Но от этого оно никак не переставало быть простодушием. И именно эта-то составляющая шестидесятнической религии более всего и придавала ей утопический характер, поскольку вся вера в реальную возможность человеческого социализма как раз на этом просветительском уповании и держалась.
Ради справедливости следует отметить, впрочем, что строй мышления, заданный этой давней парадигмой просветительского внерелигиозного гуманизма, отличал в те годы отнюдь не одних только социалистов с человеческим лицом. Он и вообще был очень типичен для эпохи, с молоком матери впитывавшей в себя на протяжении многих десятилетий опиум марксизма и всю ту отраву, какую только можно было извлечь из всех трех обработанных им пресловутых его “источников”. Характерна эта просветительская вера была в том числе и для многих других форм инакомыслия оттепельной и послеоттепельной поры, для советского диссидентства самого широкого политического спектра — вплоть до правозащитников и политических борцов с режимом, довольствовавшихся достаточно расплывчатыми политическими идеалами. Программы их могли быть очень разными, у иных их вообще не было, но всех их вела за собою, в сущности, одна и та же иллюзия — чаще, впрочем, подсознательная, толком не отрефлексированная. Это была общая вера оппозиционной общественности 60-х гг. в то, что стоит только свернуть шею чудовищному политическому режиму советской Империи лжи и дать людям демократические свободы — и освободившееся общество не только само разберется, как устроить свою жизнь, но, несомненно, и устроит ее по лучшим образцам современной демократической цивилизации…
Что ж, — в течение последних пятнадцати лет многие могли, как мы знаем, проверить эту фантазию. И как раз благодаря Михаилу Горбачеву, которому история предоставила возможность не только потеоретизировать, но и реально попробовать претворить в жизнь свой проект выведения страны из состояния конфронтации с Западом путем придания социализму нового демократического импульса — проект, во многом и замешанный как раз на этой общешестидесятнической прекраснодушной вере. И надо отдать Отцу Перестройки должное — он действительно сумел запустить этот проект в жизнь, проявив при этом и немалую твердость, и политическую гибкость, и незаурядное политическое мастерство закулисного партийного маневрирования, ибо косная инерция старой номенклатуры возводила на его пути столько самых разных и очень прочных преград, что преодолеть их и в самом деле было нелегко. И все-таки он сумел даровать, как и планировал, насельникам унаследованной им социалистической казармы Свободу и Гласность — даровать в надежде и уверенности, что разбуженная народная инициатива и радостная самодеятельная активность освободившихся масс, получивших в руки чудодейственные орудия выборности, контроля и свободы обсуждения всего на свете, вдохнут новую жизнь в разваливающуюся социалистическую конструкцию, оживят и преобразят ее. И выправившаяся страна действительно вступит, наконец, на тот единственно правильный путь, который был предначертан Истории великим учением Маркса-Энгельса-Ленина…
Приходится ли удивляться, что в итоге и с этим проектом случилось то, что всегда происходит с подобными фантазиями, когда их пытаются претворить в жизнь? История нанесла-таки не только по советскому “реальному социализму”, но и по самой этой утопии — последней в ХХ веке социалистической утопии — свой неотвратимый и сокрушительный удар. Потому что социализма с человеческим лицом в нашем несовершенном мире не бывает и быть не может. А кто думает иначе, пусть назовет хотя бы один исторический пример, хотя бы отдаленно, но все же подтверждающий реальную возможность появления такого феномена. Социал-демократические коррекции в общей системе либеральной экономики — да, они реальны и вполне могут соответствовать человеческой системе отсчета. Но командная плановая социалистическая экономика, отторгающая индивидуальную экономическую свободу, — и…современная секулярная демократия?..
Здесь возникает, правда, очень любопытный вопрос о том, можно ли считать провал социалистического проекта Перестройки окончательным и достаточно убедительным для современного мира приговором социалистической идее в целом. И на этот вопрос уже не так просто ответить, хотя логика истории и настаивает как будто бы на том, что ее приговор социализму — окончательный и обжалованию не подлежит. Но логика — это одно, а реальная история — другое.
Никакого иного социализма, кроме нравственного, не должно и не может быть, — говорит один из героев “Ракового корпуса” Солженицына. И мы знаем, что такой социализм возможен. Мы знаем это из Евангелия, из апостольских “Деяний”, в которых рассказано о жизни первых христианских общин, где “все было общее” и где возможность этого “всего общего” обуславливала нравственная высота общинников-единоверцев, добровольно и свободно соединивших имущество ради жизни в чистом братстве и в общей любви к Христу и вере в него.
Но, зная это, мы знаем и то, что на подобный уровень нравственной высоты и внутренней свободы своих граждан — уровень, которым одним только и обеспечиваются смысл, оправдание и жизнеспособность общинного социального устройства, — не может даже в далеком приближении всерьез рассчитывать ни одно реальное общество не только современного, но и будущего земного мира.
Однако, с другой стороны, и заданный этими ранне-христианскими образцами нравственный идеал человеческого общежития (который, в сущности, и лежит в основе социалистической идеи) тоже никогда не потеряет своей притягательности для людей — именно как высший нравственный образец свободного человеческого общества. Да, в полноте своей он никогда не может быть в современном секулярном мире достигнут. И все же лишь он способен задавать то направление, в русле которого только и может происходить реальное нравственное очеловечивание и усовершенствование существующих социально-государственных структур.
Действительно — в чем же еще и состоит, к примеру, смысл всех тех социал-демократических корректировок современного капитализма, о которых только что шла речь и которые постоянно предпринимаются во всех развитых странах мира, если не в том, чтобы сделать социально-гражданскую структуру современного общества более созвучной принципам социальной справедливости и солидарности, а не классовой разобщенности и напряжения, более адекватной началам человеческого братства, любви, взаимопомощи и милосердия, а не вражды, ненависти, равнодушия и жестокости? Все это и есть ведь не что иное, как посильное, по мере возможности, внесение в реальную жизнь современного секулярного общества тех или других элементов христианско-социалистического общественного идеала — элементов, которые общество уже (или еще) способно с охотою и свободно принять. И можно предположить, что эти попытки никогда не прекратятся, поскольку никогда не утратит для людей своей значимости этот высший социально-нравственный идеал человеческого общежития в свободной любви, братстве и духовном единении.
Но по этой же причине можно столь же уверенно предположить, что никогда — или, во всяком случае, очень еще долго — не прекратятся и совсем иные попытки реализации этого высшего идеала. Ведь не только прекраснодушных мечтателей и неизлечимых слепцов, ничему не способных у жизни и истории научиться, но и разного масштаба пройдох, прекрасно понимающих, какой вполне жизненный профит можно извлечь из ловкой эксплуатации идеальных приманок такого рода, всегда в мире найдется предостаточно. И поэтому столь же легко допустить, что и за попытками снова и снова заставить социалистическую утопию так или иначе поработать в истории дело тоже, вероятно, не станет. Наша полумаргинальная-полупрохиндейская КПРФ тоже ведь рассчитывает сыграть именно в эту игру.
И все же если говорить об итоговом смысле и последствиях для общественного сознания нашей эпохи лишь той конкретной попытки претворения в жизнь перестроечной социалистической утопии, которую предпринял Михаил Горбачев, то итоги и последствия эти совершенно как раз однозначны. По крайней мере для России и по крайней мере применительно к ближайшему обозримому ее будущему. Во всяком случае Ленин, этот самый главный для тогдашнего Горбачева ( да и для всех нас тогдашних) пророк отечественного социализма, сформулировал бы их очень просто, воспользовавшись для этого знаменитой своей матрицей: итоговым результатом горбачевской Перестройки, сказал бы он, стал, несомненно, безусловный и полный крах демократических иллюзий в российском социализме 90-х гг. ХХ века.
И был бы прав.
Но вот этот-то результат и ставит нас перед вопросом, от которого нам никуда не уйти, коль скоро мы пытаемся разобраться в парадоксе Горбачева. Как же все-таки оценить историческую значимость и масштаб фигуры этого Генсека и социалиста, который обрек на смерть свою партию и положил начало краху российского социализма тем, что подарил своей стране свободу?
5.
Уверен, найдется немало людей, которые скажут: конечно, по объективным результатам. И саркастически припечатают эти объективные результаты знаменитым афоризмом другого нашего, на этот раз современного вождя и учителя: “Хотели, как лучше, а получилось как всегда”. Понятно, что в буквальном смысле “как всегда” не очень здесь подходит, поскольку попыток перестроек социализма никогда не было, горбачевская — первая. Но зато в главном, подразумеваемом, то есть “как всегда хуже”, — годится вроде бы безусловно.
Действительно — кто посмеет отрицать, что резонов и для куда более жестких вердиктов наша современная российская действительность дает более чем достаточно? Увы, вожделенный “социализм с человеческим лицом” обернулся, в конце концов, хищническим номенклатурно-олигархическим капитализмом с таким откровенным бандитским оскалом, что никакой парадный демократический его госмундир уже не в силах замаскировать полное отсутствие какой-либо правовой для него узды. Да и чем другим, кроме способности именно к такой и только к такой трансформации, могла ответить на вызов свободы страна, абсолютно не подготовленная к тому, чтобы конструктивно и плодотворно овладеть этим даром? Семьдесят лет существования в концлагерном режиме коммунистического тоталитаризма не могли пройти бесследно — к моменту, когда родное отечество наше внезапно получило столь неожиданный для него и, в общем-то, вполне вроде бы благодетельный дар, в стране не было уже не только никаких политических, социальных, правовых и прочих общественных механизмов и инструментов, способных быстро и энергично освоить свободу и актуализировать ее потенции на благо обществу, но и никаких внутренних сил и социально-психологических возможностей и условий для того, чтобы такие механизмы жизнеспособной демократии создать.
Ни сколько-нибудь развитых традиций гражданской активности и самоорганизации общества.
Ни просто даже понимания и вкуса к демократии у большинства населения, привыкшего ожидать всяких изменений только сверху и утратившего уже всякую живую историческую память о том, как демократия возникает и что для этого требуется.
Ни сколько-нибудь влиятельной и сильной демократической интеллигенции, лучшее политическое детище которой — знаменитая Межрегиональная группа — не случайно так быстро и бесследно сгинула в пучине поглотившего ее агрессивно-послушного большинства.
Ни национально-ответственной политической элиты, уже во времена застойно-парадного коммунистического энтузиазма окончательно превратившейся в матерую банду цинических хозяев жизни, не веривших не только в ту идеологию, которую сами же остервенело скармливали своему народу, но и вообще ни в бога, ни черта — ни во что, кроме собственной жадной утробы.
Что же удивляться, что дарованную свободу раньше и быстрее всех и принялась запрягать в свои лихие сани именно эта утробная, эгоистическая, шкурная стихия жизни, ненасытная энергия которой как раз и взмывает ведь с особой и страшной силой именно в смутные, расшатанные, переходные времена истории? Особенно если в обществе — в результате крушения всех бывших привычных кумиров — образуется к тому же еще и всеобъемлющий духовный вакуум, окончательно это общество обессиливающий, рождающий в нем чувство потерянности и страха…
Вот мы и получили к исходу всех этих пятнадцати лет, протекших с начала горбачевской Перестройки, то, что получили.
Страну, где первой заботой Президента, избранного отчаявшимся и обнищавшим народом, становится выстраивание очередной военно-бюрократической спецвертикали власти и благодетельствование новой России старым советским гимном на лишь чуть измененные старые же советские слова все того же сталинского нашего гимнотворца.
Страну, где во главе насквозь коррумпированной и вчистую проворовавшейся чиновничьей госструктуры совершенно естественно и закономерно может оказаться деятель, известный в товарищеской среде под ласковой кличкой “Миша—два процента”.
Страну, где одним Генпрокурором вполне может оказаться блюститель закона, предпочитающий развлекаться по вечерам в подпольном криминальном борделе, а другой будет получать от властей, за которыми он призван надзирать, полумиллионнодолларовые квартирные подарки.
Страну, где армия будет катастрофически терять и свою кровь, и честь, и моральный дух, и просто воинское свое ремесло в бессмысленной, бездарной и жестокой войне не столько против вооруженных бандитов, сколько против обезумевшего от ужаса и озлобленного местного населения.
Страну, где чудовищные налоги либо душат отечественное предпринимательство, либо заставляют его платить дань в теневые финансовые карманы государственно-номенклатурной мафии.
Страну, где свободе слова, чтобы существовать и быть услышанной, сплошь и рядом приходится рассчитывать только на корыстную в этом заинтересованность очередного опального олигарха, обойденного в очередном переделе собственности.
Страну, где население целыми регионами может вымерзать и беспомощно вопить у парадных подъездов своих начальников, но никак не в состоянии самоорганизоваться и скинуть их, наконец, вообще, воспользовавшись для этого имеющимися в его распоряжении законными демократическими средствами, а творческая интеллигенция тем временем будет бесконечно тусоваться и пировать на очередных презентациях, юбилеях и всякого рода премиальных торжествах, призванных засвидетельствовать расцвет новой демократической российской культуры…
Да, все это, увы, так, все это правда. И тем не менее стоит задать себе такой вопрос: а кто из тех, кто клянет — и справедливо — сегодняшний строй, готов был бы действительно вернуться в прежние, догорбачевские времена? Так ли уж поспешили бы туда, не говоря уж о молодых, даже и те нынешние престарелые борцы за возвращение в социализм, те несчастные пенсионеры из все тающего и тающего электората все более и более маргинальной КПРФ, которые кричат об этой своей ностальгии по прошлому на всех перекрестках?
Как ни тяжка нынешняя реальность, как ни плохо реализуются те демократические свободы, которыми мы располагаем, они все-таки есть, и они все-таки обеспечивают нам определенное пространство исторического действия и гражданской ответственности. То поле исторической свободы, которое при всех трудностях его сегодняшнего освоения, при всех препятствиях, расставленных на нем беззаконием, коррупцией, бандитизмом, нравственным распадом элиты, беспомощной пассивностью основной массы населения и прочими мрачными реалиями сегодняшнего дня, — это поле все-таки существует, хотя и возделывается нами очень медленно. Во всяком случае — и это главное! — его все-таки вполне достаточно для того, чтобы каждый из нас мог и просто даже обязан был сказать себе, что сегодня от нас тоже кое-что уже зависит. И даже очень немало — несравнимо, неизмеримо больше, чем это было всего каких-нибудь десять-пятнадцать лет назад. А потому нечего и ныть, что кто-то чего-то нам недодал — пора, наконец, быть честными перед собой и дать себе труд всерьез разобраться в том, что мы сами можем сделать, чтобы стало лучше в стране, в которой мы живем. И дать себе труд — делать это.
Конечно, дать себе труд разобраться в том, что ты должен делать, и дать себе труд делать это, — труд очень нелегкий. Куда труднее любого самого трудного труда, который тебя заставляют делать. Но ведь это, в сущности, единственно достойный человека труд — труд человека, обладающего свободой, а не запертого в душной и закрытой от всего мира тюрьме, где он ничего — во всяком случае легально — не может предпринять, чтобы изменить ее порядки. В нашем сегодняшнем мире — чудовищном, искореженном, расхищенном, социально и национально распадшемся, но все-таки обладающем измерением свободы, — человек, как бы ни была тяжела его жизнь, способен, может и обязан чувствовать себя поэтому человеком, от которого самого очень во многом как раз и зависит, будет ли у него действительно человеческое лицо. Потому что человеческое лицо просто не может быть человеческим, если оно не становится лицом человеческой свободы. Лицом существа, созданного по образу и подобию Божию и тем полнее реализующего свое богоподобие, чем большей внутренней свободой оно в своем самосозидании по этому образу и подобию овладевает и чем большей свободы для своего общества добивается — для такого же самосозидательного его движения к более справедливому, более нравственному, более человечному устройству. Ведь все социальные болезни свободы могут быть излечены только свободой же. И для лечения вывихов и пороков демократии тоже, увы, нет поэтому другого лекарства, кроме самой демократии…
Наш мир не закрывает перед человеком возможностей такого самолечения и не лишает его этих лекарств. Поэтому в нем есть открытость, есть перспектива, в нем пусть тяжко, но отнюдь не душно и не безысходно. А это ситуация все-таки куда более д о с т о й н а я человека, чем та, в которой мы жили до Горбачева. И, значит, в этом с а м о м г л а в н о м д л я ч е л о в е к а измерении наша российская действительность изменилась все-таки не в худшую, а в лучшую сторону. И произошло это только благодаря тому необратимому процессу постепенного привыкания нашей страны к свободе, начало которому положил именно Горбачев.
Конечно, подводя итоги эпохе Горбачева, нельзя забыть ни Вильнюс, ни Тбилиси, ни вырубленные уникальные виноградники, ни бездарное, губительное и для престижа, и для духовного самочувствия страны и ее армии осуществление политически верных решений о выводе войск из Афганистана и Восточной Германии, ни Форос, ни бессмысленную амбициозную тягомотину так называемого “огаревского” процесса, ни десятки таких же и менее значительных просчетов и ошибок, тоже сыгравших свою роковую роль в развале Союза. Все это будущие летописцы тоже запишут, конечно, на исторический счет Горбачева. И это будет только справедливо.
Но и тот куда более, чем до него, свободный, куда более обращенный к нашему человеческому достоинству и к нашей гражданской ответственности мир, в котором мы сегодня живем, — это тоже итог его деятельности. Может быть, один из немногих позитивных, но зато — главный. И если он так важен для нас сегодня, что возвращаться в догорбачевское зазеркалье мы при всех наших сегодняшних тяготах тем не менее не хотим, значит право на историческую апологию Михаил Горбачев все-таки заслужил. Сколь бы критичной она ни была и каких бы оговорок ни требовала.
6.
Но ведь тут История просто использовала для своих целей его историческую невменяемость! — возразит, может быть, какой-нибудь читатель, взвешивая те аргументы, что были только что были ему предложены в обоснование безусловного, на мой взгляд, права Михаила Горбачева на историческую апологию. Пусть даже, может сказать он, то измерение исторической свободы, в котором существует ныне страна в результате горбачевских реформ, действительно ее высочайшее и драгоценнейшее обретение. Но где же с о б с т в е н н а я, сознательная роль господина Горбачева в достижении этих исторических результатов? Ведь с в о ю-т о игру он как раз проиграл, потому что никакого “социализма с человеческим лицом” не построил, хотя хотел именно этого! И, значит, лишь благодаря его исторической слепоте, пусть и объяснимой, лишь благодаря тому, что утопическая аберрация его исторического зрения не позволила ему разглядеть, к чему приведет дарованная Советскому Союзу свобода, мы и получили сегодня тот более свободный мир, в котором живем. Будь иначе, покажи Горбачеву какой-нибудь Нострадамус, что свобода эта разрушит перестроечный социализм и на его развалинах возникнет то самое капиталистическое безобразие, которое и в дурном сне не могло, наверное, присниться нашему реформатору как итог его деятельности, — разве он решился бы на такой самоубийственный для социализма эксперимент? Так велика ли честь быть слепым орудием Истории и можно ли такую роль ставить ему в заслугу?
Не будем, однако, спешить. Даже если приложить к историческим результатам деятельности Михаила Горбачева оценочную шкалу такого типа, все равно итог будет для Горбачева совсем не безнадежным. И понять это очень важно. Важно не просто для того — и даже, в конце концов, вообще не для того, чтобы непременно воздать по справедливости лично Горбачеву. Это сделают и без нас — охотников, уверен, найдется достаточно. Но парадокс Горбачева выводит нас к некоторым историческим урокам куда более общего и глубокого плана, и лишний раз отдать себе в них полный и ясный отчет будет, право же, совсем нелишне. Особенно учитывая своеобразие нынешнего исторического времени России.
Итак, — проиграл ли Михаил Горбачев свою историческую игру?
Это зависит от того, что считать с в о е й игрой Михаила Горбачева. И как оценивать с т а в к и в этой игре.
Проиграл ли Дон Кихот свой поход в мир за торжество в нем добра, чести и справедливости?
Если считать главным в этом походе сражения Дон Кихота с ветряными мельницами и прочими химерами его воображения, представлявшимися ему чудовищами зла и насилия, то, конечно, — да, проиграл.
Но если стоять на том, что главное здесь — не ветряные мельницы, а сокровенные идеалы, которые он защищал в сражениях с этими химерами, и поразительное мужество, самоотверженность, которыми он засвидетельствовал свою истинную верность этим идеалам, то все начинает выглядеть совсем по-другому. Тогда становится понятно, что при всей комичности этого безумного рыцаря мир совсем не случайно обрел в нем еще один великий образ и подтверждение абсолютной первозначности добра, чести, любви, милосердия и справедливости. И оттого стал в чем-то не хуже, а лучше. Причем именно благодаря, а не вопреки тому, к чему стремился сам Рыцарь Печального Образа. Потому что человечество никогда не сделало бы его символом и олицетворением всех этих абсолютных ценностей, если бы подлинно с в о и м и для него были не они, а химеры его разума, помраченного какими-то неподвластными ему внешними воздействиями.
Если считать, что подлинно с в о е й в исторической “игре” Михаила Горбачева была именно химера социализма, внедренная в его сознание с пеленок, и г л а в н о й ставкой в этой игре была ставка на то, чтобы в результате выиграл именно с о ц и а л и з м, то, конечно, да — эту игру он проиграл.
Но согласимся, что подлинно с в о и м, личностно сокровенным и определяющим становится для всякого человека только — или прежде всего — то, что он сам же и выносил в себе всем трудом своей жизни, сделав это выношенное, обретенное в диалоге со своим временем таким своим достоянием и убеждением, за которое готов стоять и которое готов утверждать всей своей жизнью.
Но если это так, то тогда и в случае с Горбачевым все тоже начинает выглядеть существенно иначе. Тогда придется признать, что экзистенциально определяющим для Горбачева, первично акцентным, подлинно с в о и м стало как раз то, что он выработал в себе именно как человек 60-х годов, прошедший через свою эпоху и впитавший в себя ее главную веру, которую и сделал своей, личной. А суть этой веры, ее глубинное ядро, состояло не столько в том, что человеческое лицо свободы должен обрести именно с о ц и а л и з м, сколько и прежде всего в том, что только тогда, когда социализм обретет именно с в о -б о д н о е ч е л о в е ч е с к о е л и ц о, люди и смогут сказать ему свое “да”.
Я убежден в верности этого своего тезиса вовсе не потому, что таково наиболее убедительное предположение и самая вероятная версия горбачевского политического мировоззрения, адекватная времени, которое его сформировало. Я убежден в этом прежде всего потому, что именно такова сама р е а л ь н о с т ь происходившего и происшедшего. И этому есть неопровержимое и решающее подтверждение.
Какое?
А вот какое.
Вряд ли кто-нибудь из помнящих восьмидесятые годы усомнится в том, что даже и тогда, когда стало уже невооруженным глазом видно, как дарованная Горбачевым свобода не укрепляет, а скорее рушит советский “реальный социализм”, Горбачев вполне мог еще положить этому конец и пожертвовать свободой ради сохранения социализма. Если уж именно социализм был ему так первично дорог. Возможностями для этого — и достаточно большими — он располагал тогда безусловно.
Н о о н э т о г о н е с д е л а л.
Не сделал, хотя, думаю, соблазнов к тому было немало. Я даже не уверен, что в какие-то моменты Горбачев им не поддавался. И даже, судя по всему, делал уже какие-то шаги назад.
Н о в с е -т а к и д о т о й ч е р т ы, з а к о т о р о й в о з в р а т к п р о ш л о м у с т а л б ы у ж е н е о с т а н о в и м, о н э т и ш а г и т а к и н е с д е л а л. Все-таки предпочел, чтобы история страны продолжала развиваться в пространстве свободы, хотя бы это и привело к совсем иным результатам, чем те, на которые первоначально были рассчитаны его реформы. А это значит, что именно свобода и была, стало быть, для него той первой и высочайшей ценностью, без которой никакое общественное устройство не могло быть в его глазах достойным человека.
Но если это так — а это так, — то тогда получается, что г л а в н у ю и действительно с в о ю историческую игру Михаил Горбачев не проиграл, а в ы и г р а л. Ибо, в конечном итоге, он дал стране именно то, что было и для него самого главным, своим, первичным. То есть то, что он прежде всего и хотел, жаждал как раз стране дать — возможность свободного ее развития. Пусть в параметрах не той общественной конструкции, как это ему виделось поначалу. Пусть по дороге он много наломал дров, сражаясь с ветряными мельницами своих миражей. И пусть не раз и не два за своих истинных друзей и сподвижников он принимал баранов из партийно-номенклатурного клана, которых тут же устремлялся освобождать и приближать к себе. Все равно глубинная, центральная вера, упрямо толкавшая его вперед, заставлявшая идти ради нее и на компромиссы, и на лавирование, и наверняка даже на какие-то сделки с совестью, но требовавшая от него и готовности к серьезному историческому риску, и всего того мужества, твердости, упорства и честности, на какие только он был способен, — все равно эта вера вывезла его, поставила на главную, магистральную его дорогу в истории и провела по ней.
И это и есть ответ на вопрос о том, в каком качестве Горбачев оказался нужен истории.
Использовала ли она его историческую близорукость, не давшую ему (как и многим другим) предвидеть, к каким разрушительным для социализма последствиям приведет попытка привить ему свободу?
Безусловно. И в этом своем качестве он действительно оказался в какой-то мере незрячим ее орудием.
Но ведь в том-то и дело, что эту объективную историческую свою миссию “незрячего” могильщика социализма он выполнил именно и только потому, что духовно был вполне з р я ч и м как раз политиком. То есть политиком, не просто в м е н я е м ы м в отношении тех исходных ценностей, которые определяли его путь, но и верно их увидевшим, не ошибившимся в их выборе. И потому и направившим страну на действительно благотворный для нее путь главным своим решением и замыслом — дать ей свободу.
Итак, парадокс социалиста Михаила Горбачева, разрушившего, сам того не желая, социализм, состоит, следовательно, еще и в том, что в глубинной своей основе парадокс этот вовсе и не был парадоксом. Потому что в конечном итоге Михаил Горбачев получил то, чего не хотел, лишь потому, что сделал то, чего как раз хотел больше и прежде всего, к чему сознательно и целеустремленно стремился как к главной своей цели.
7.
Но если это так, то, значит, и в сравнении Горбачева с Дон Кихотом не столь уж много литературы, как это может показаться на первый взгляд. И куда больше достаточно серьезной типологической общности, заставляющей еще раз вспомнить о некоторых историософских непреложностях.
“Я — часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо”, — говорит у Гете Мефистофель.
Действительно, — история знает и такие парадоксы. Но не стоит забывать, что формула эта принадлежит представителю ведомства лукавого и коварного. А потому и не следует принимать ее саморекламную вывеску и ее обнадеживающий категоризм за чистую монету. Ведь если о Гитлере и сотнях и тысячах других таких же или менее крупных, но столь же очевидных исторических гитлеров всех эпох и народов и можно сказать, что они, стремясь ко злу, “вечно совершали благо”, то разве лишь в том единственном смысле, что энергия зла в истории всегда вызывает и соответствующее сопротивление. И, побежденная энергией блага, именно добро, таким образом, и имеет своим конечным результатом. Так бывает, правда, далеко не всегда, но все же бывает.
Однако никогда такие позитивные результаты не проистекают и не могут проистекать непосредственно из самой энергии зла. Их действительным, живым источником может быть только энергия прямого противодействия злу, энергия добра, и пусть нечистые духи истории не морочат нам голову лукавыми софизмами, утверждающими обратное.
Вот почему парадокс Мефистофеля, заверяющий нас, что зло всегда имеет своим результатом благо, ни масштабно, ни по смыслу своему никак не может быть контрастно равновесен другому, обратному историческому парадоксу, утверждающему, что добрыми намерениями вымощена дорога в ад.
Да, и такое тоже бывает нередко.
Но, во-первых, бывает и по-другому, ибо если бы в с е добрые намерения заводили в ад, гитлерам не приходилось бы прибегать к цианистому калию.
А во-вторых, даже когда вследствие того или другого серьезного просчета исторического деятеля, движимого самыми добрыми намерениями, перспектива ада действительно открывается вдруг в какой-то момент ему самому или его верным приверженцам, все-таки остаются еще надежда и возможность как-то свернуть с роковой дороги. Они остаются, поскольку изначальны и первичны здесь именно добрые намерения.
Вот почему, какой бы положительный сдвиг в истории мы ни констатировали, мы непременно обнаруживаем у его истоков стимул именно б л а г о г о замысла и толчок именно б л а г о й воли. И именно поэтому же неопровержимой непреложностью истории является то, что действительными ее двигателями по дороге добра никогда не бывают и не могут быть те, кого ведут за собою демоны лжи, зла или безобразия. Но всегда и неизменно — лишь те, кого так или иначе, пусть даже в одном только каком-то деле, вдохновляют Истина, Добро и Красота. И кто остается верен их диктату, как бы ни сбивали его с дороги попутные иллюзии, миражи или обманы истории и собственная человеческая слабость.
Да, даже и самые положительные результаты деятельности таких героев истории достаточно далеки всегда от тех, которые ими задумывались, которых они хотели добиться.
Но разве в истории бывает иначе? Разве кто-нибудь может похвастаться, что добился своего один к одному, что избежал ошибок и химер, что разум его всегда оставался ясным и трезвым? Уж о чем — о чем, а о неизбежных искажениях и ограниченности нашего аналитического и прогностического зрения, как и о своих поправках к нашим расчетам, история всегда позаботится. Потому-то участи Дон Кихота, которому всегда приходится иметь дело с неизбежными и не зависящими от него химерами своего несовершенного разума и воображения, не удалось избежать еще ни одному, даже самому прозорливому, самому удачливому и самому светлому герою истории.
Но зато история и выбирает на роли своих героев только тех, кто способен выступить хотя бы в одном только деле, ей нужном, именно Дон Кихотом — тем Дон Кихотом, суть которого составляет рыцарственная верность добру и служение ему. Потому и памятников, которые история потом не свергает, удостаиваются от человечества только Дон Кихоты, но никак не Мефистофели. По той же самой причине, по которой, как сказано опять же у Гете, лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день идет за них на бой.
Михаил Горбачев принадлежит, несомненно, к историческим деятелям именно этого ряда. К Дон Кихотам, а не к Мефистофелям. Сколько бы претензий, в том числе и справедливых, мы к нему ни предъявляли, как бы половинчат, непоследователен и даже податлив на мефистофельские соблазны в иные очень ответственные моменты своего правления он ни был и как бы ни раздражала нас в таких ситуациях его нестойкость перед напором окружавшего его агрессивно-послушного большинства, не говоря уж о менее значительных чисто человеческих его слабостях, — все равно в сердцевинной основе своей Горбачев был, конечно, очередным Дон Кихотом истории. Я бы сказал — типичным Дон Кихотом шестидесятничества. Как своими социалистическими химерами, так и своей верой в свободу. Недаром и в чисто личностном психологическом облике последнего генсека так рельефно проступают типичные черты этой шестидесятнической дон-кихотской природы — и так и не вытравленная, при всей привычке к политиканскому актерству, способность к движениям искренним и даже простодушным, и неумение совсем уж бессовестно лгать и отпихивать от себя преданных ему людей, и повышенная вера в убеждение словом, питавшая его неуемную говорливость, и многое другое. С этой точки зрения и не такая уж характерная для номенклатурных дам щепетильность Раисы Максимовны, всегда отдававшей любые, самые драгоценные подарки от официальных и неофициальных лиц, сделанные ее мужу и даже лично ей, в государственную казну, очень органично вписывается в этот психологический реестр. Похоже, что к рукам Горбачевых вообще ничего или очень мало чего прилипало — в противоположность тому, как, похоже, прилипало не только к рукам многочисленных членов огромной так называемой ельцинской “семьи”, в жалких и постыдных заложниках которой оказался, в конце концов, когда-то вроде бы тоже демократический и ненавидевший всякую коррупционную повязанность первый президент России.
Снова и снова: конечно же, Горбачев вовсе не представляет собою тип исторического Дон Кихота в его сколько-нибудь, так сказать, чистом виде. В чистом виде духовные и психологические типы человечества встречаются только в великих художественных образах-символах, предназначенных быть идеалом или предостережением, точкой отсчета и оценочной мерой. В конце концов, и Борис Ельцин даже и на финише своего правления тоже не являл собою совсем уж чистый тип самодурного пахана порожденной им олигархически-номенклатурной мафии. Придушив многое и доведя страну до почти полного разорения своей псевдолиберальной экономикой, он ведь все же так и не решился лишить ее достояния, оставленного ей Горбачевым, — свободы. И за это одно, полагаю, многое — хоть и не все, конечно — ему простится.
Но тем более эта точка отсчета приложима, следовательно, к Дон Кихоту шестидесятничества Михаилу Горбачеву, давшему начало тому великому и необратимому процессу привыкания страны к свободе, который один только, в сущности, и оставляет сегодня надежду на то, что даже из постельцинского беспредела мы все-таки сможем выбраться. Эта надежда вряд ли была бы у нас сегодня, если бы пятнадцать лет назад последний Генеральный секретарь КПСС не начал забивать осиновый кол свободы в вампирическую глотку собственной партии, еще не понимая, что он делает, и думая ее этой чудодейственной процедурой оживить и напитать. И если бы он поспешил поскорее вытащить этот кол обратно, как только понял, что лечение идет и ей, и уже вконец обескровленному ею социалистическому общественному организму не на пользу, а лишь во вред.
Но он сумел понять и признать, что раз свобода оказывается для какого-то общественного организма разрушительной, то виновата в этом не свобода, а организм, в котором, стало быть, что-то кардинально не в порядке. И что лучше уж предоставить свободе и дальше делать свое историческое дело, чем ставить ей искусственные преграды в надежде спасти то, что без нее все равно не имеет смысла.
Дополнительным подтверждением тому, что он думал именно так, — а следовательно и дополнительным аргументом в пользу его права на историческую апологию — может в какой-то мере служить, несомненно, и его сегодняшняя роль в политической и общественной жизни страны. Плохо ли, хорошо ли она ему удается, но она всецело ориентирована, конечно же, очевидным его желанием продолжить именно главное историческое свое дело и потрудиться ради этого над дальнейшим формированием в России подлинно жизнеспособного и ответственного за судьбу страны гражданского общества, самодеятельно независимого от государственных структур и не предназначенного быть всего лишь электоратным полем для конкурентного соревнования наших партийных и псевдопартийных клановых образований, рвущихся к власти.
В самом деле — что может быть сегодня важнее этого? Ведь в любой демократической стране современного мира именно развитое гражданское общество и есть как раз та главная общественная институция, которая обеспечивает демократическим свободам их действительное, а не формальное бытие в жизни нации. И если оно, это гражданское общество, не родится и не окрепнет в нашей стране, то как сможем мы, россияне, доказать, наконец, и себе и другим, что смысл нашего исторического существования вовсе не в том, чтобы служить для мира, по слову Чаадаева, всего лишь неким страшным предостерегающим уроком? Как докажем мы себе и другим, что можем и готовы быть не “пробелом в нравственном миропорядке”, не кошмаром, позором и бедой современного мира, но тоже вполне способны построить на материальном фундаменте общемировой современной цивилизации свое собственное нормальное, современное, свободное, демократическое общество и государство?
Чтобы расстаться, наконец, и с нынешней позорной нашей славой, и с устрашающей бедностью подавляющего большинства россиян, населяющих огромную и едва ли не самую богатую по своим природным рессурсам страну в мире, у нас нет другого пути, кроме действительного овладения теми демократическими свободами, начало которым положил в нашей стране Михаил Горбачев. И это вовсе не означает, что тем самым нам придется забыть о своей национальной самобытности, как пугают нас разного рода политические проходимцы, прикидывающиеся российскими патриотами. Напротив, — грош цена будет всей нашей демократии и всему нашему рыночному либерализму, если на их основе не будут построены общество и государство, обладающие той подлинной национальной идентичностью, которая опирается всегда и прежде всего на богатство созданной народом культуры, на духовные и нравственные традиции национального бытия, выработанные многовековым опытом национальной истории. А этого нам, россиянам, ни у кого занимать не надо. Ни великой самобытной культуры, ни великой национальной традиции духовных и нравственных приоритетов в отношении к собственнному общественному жизнеустроению, ни многовекового трагического опыта нашей истории, выстрадавшей эти приоритеты. Важно только, чтобы всем этим нашим собственным, нашим самобытным и драгоценно-уникальным национальным достоянием мы не противостояли самолюбиво и заносчиво остальному миру, а были открыты к творческому общению со всеми иными народами и культурами. И тогда, может быть, мы, наконец, и возведем на нашей многострадальной земле тот хорошо обустроенный, свободный, богатый, безопасный и по-настоящему родной и дорогой каждому россиянину собственный его российский Дом, в котором захочется и радостно будет бывать и нашим соседям по планете. Ибо они найдут в нем и весь естественный для сегодняшнего цивилизованного мира материальный и правовой порядок жизни, и притягательное своеобразие и очарование духа, культуры и нравственного уклада великого и самобытного национального бытия.
Это ведь и есть самая главная наша сегодняшняя национальная задача. А значит — и наша единственно возможная сегодня н а ц и о н а л ь н а я и д е я. Т а и д е я, которая действительно отвечает самым неотложным, насущнейшим потребностям нашего реального исторического существования. Но вовсе не тем неоимперским мифам новой воинственной державности и химерам псевдоправославного ее освящения во имя агрессивно-псевдонациональной особенности нашего пути, которыми разного рода крупные и мелкие, политические и идеологические, а нередко даже и якобы церковные мефистофели пытаются задурить сегодня голову России.
* Расширенный журнальный вариант статьи, первоначально написанной для книги, посвященной 70-летию М.С.Горбачева (“Многая лета… Михаилу Горбачеву — 70”, М., 2001).