Опубликовано в журнале Континент, номер 107, 2001
Путеводитель по страницам газет и журналов России
Современная проза, литературная критика, историко-культурная, философская и религиозная мысль
Библиографическая служба “КОНТИНЕНТА” (БСК) — постоянная рубрика нашего журнала (начиная с 78-го номера).
БСК — это помощь читателю, духовные и культурные запросы которого охватывают достаточно широкие области современного культурного процесса, но который физически не в состоянии следить за всей той обширной российской прессой, что формирует этот процесс.
БСК — это предлагаемый читателю в каждом номере журнала подробный аннотационный обзор всего, что появилось за предыдущий квартал на страницах ведущих российских газет и журналов наиболее значительного и показательного в области художественной прозы, литературной критики, историко-культурной, религиозной и философской мысли.
При отборе текстов для такого аннотирования редакция руководствуется, естественно, органичной для “Континента” системой духовных, культурных и эстетических ценностей, что находит свое отражение и в характере самих аннотаций. Однако задача БСК каждый раз прежде всего в том, чтобы дать читателю, по возможности, наиболее емкое, точное и адекватное представление о самом содержании и характере аннотируемого текста.
При всей определенности редакционных критериев, БСК ориентируется также и на предельно возможную широту при отборе материала для аннотирования. БСК не исключает из своих обзоров даже и такие тексты, которые никак не выдерживают содержательных и эстетических критериев “Континента”, но, однако же, выражают и представляют в современном интеллектуальном и художественном процессе тенденции и течения, пользующиеся общественным вниманием. А тем самым — репрезентативны для нашего времени.
В разделе литературной критики БСК информирует читателя только о статьях обобщающе-проблемного характера, обращенных либо к концептуальному осмыслению современной литературной ситуации в целом, либо к анализу тех или иных значительных течений, крупных творческих судеб или даже отдельных заметных явлений в текущем литературном процессе и в недавней литературной истории, но оставляет в стороне весь остальной более частный материал отдельных рецензий, полемических выступлений и прочих локальных откликов на эмпирику текущей литературной жизни.
Таков же принцип отбора и в разделе историко-культурной, философской и религиозной мысли. Здесь аннотируются тоже лишь статьи принципиального, крупнопроблемного характера, ориентированные на обобщающее концептуальное осмысление тех стержневых процессов, которые имеют определяющее значение для сегодняшних и завтрашних судеб России, ее культуры и ее интеллектуальной жизни. При этом учитываются только работы, имеющие к тому же не специфически-профессиональный, а общезначимый культурный интерес — рассчитанные не на специалистов, а на широкого читателя. Этот раздел БСК публикуется в журнале раз в полгода — в нечетных номерах.
Редакция “Континента” хотела бы надеяться, что БСК — полезный и нужный нашему читателю ПУТЕВОДИТЕЛЬ ПО СТРАНИЦАМ ГАЗЕТ И ЖУРНАЛОВ РОССИИ, сочетающий определенность редакционных критериев с профессионально-добротной информационной надежностью и объективностью в отборе, представлении и освещении аннотируемого материала.
Обзор для этого номера готовили три автора — Евгений Ермолин, Мария Ремизова и Евгения Щеглова. У каждого автора был свой круг периодики, но случайно вышло так, что Е.Ермолин и М.Ремизова частично вторглись во “владения” друг друга и в результате читатель неожиданно получил уникальную возможность дважды прочесть о некоторых журнальных публикациях и взглянуть на одни и те же вещи глазами разных людей. Так вышло, повторяем, неумышленно. Но, может быть, подобный эксперимент стоит — в случае текстов, вызывающих споры — иногда повторять? Ждем пожеланий наших читателей.
Евгений Ермолин
(“Дружба народов”, “Знамя”, “Новый мир”, “Октябрь”, “Литературная газета”, “Независимая газета”, “Общая газета”, “Русская мысль”)
1. Художественная проза
В литературе не в последнюю очередь интересна личность. Личность писателя, личность героя. В минувшем сезоне, в конце 2000 года, наиболее масштабны персонажи воспоминаний.
“Сэр” Анатолия Наймана (“Октябрь”, № 11, 12, 2000) — крупное мемуарное повествование, посвященное Исайе Берлину, колоритной личности, другу Анны Ахматовой. Автору довелось встречаться и общаться с Берлином, и его обширный очерк в первую очередь несет на себе печать этих свиданий и разговоров. Найман, расшифровывая магнитофонные записи, тщательно передает суждения Берлина, его оценки, а также размышляет о секрете обаяния и репутации этого человека, воссоздает хронику его жизни. Возникает на этих страницах и Ахматова, рассказывается история ее отношений с Берлином. Интересен набросок портрета философа-провокатора Ольшанского. Найман размышляет также о европейском культурном еврействе.
Одно из главных событий в журнальной прозе конца 2000 года — дебют в прозе известного литературоведа Александра Чудакова, “роман-идиллия” “Ложится мгла на старые ступени” (“Знамя”, №10, 11, 2000; журнальный вариант). Это романизированные мемуары. Герой Чудакова, историк Антон Стремоухов, вспоминает о середине двадцатого столетия, о детстве и юности, проведенных в североказахстанском городке Чебачинске. Центральным персонажем воспоминаний становится дед: яркая, колоритная личность, поражающая способностью в эпоху нивелировки и гонений на личность сохранить внутреннюю независимость. Масштаб этой фигуры определяет воля к свободному суждению и достоинство человека, знающего себе цену. Возникают в немалом числе и другие родственники, каждый со своей неповторимой судьбой, а в сумме — большой живописный семейный куст. Описана специфическая культурная среда города Чебачинска, возникшая в результате добровольного и насильственного переселения сюда из крупных культурных центров интеллигентов — русских, латышей, немцев и т.д. Здесь многое еще живет воспоминаниями досоветской эпохи, люди еще держат былую выправку, хотя жизнь и ломает их, как может. Еще помнят о мире, устроенном просто и понятно: “человек работал, соответственно получал за свой труд и мог купить себе жилье, вещь, еду без списков, талонов, карточек, очередей”. А вокруг — хаос бестолкового, часто жестокого советского быта, где “законом стало то, что раньше называли беззаконием”. В книге немало замечательных, рельефных деталей, примет времени, много юмористических подробностей. Роман впечатляет и способностью автора тщательно воссоздать образ жизни, погрузить читателя в обиход людей давно прошедшей эпохи.
Другое произведение, основанное, очевидно, на воспоминаниях детства и юности, — “роман воспитания” Алексея Варламова “Купавна” (“Новый мир”, №10, 11, 2000). Главный герой — Колюня, мальчик из по-советски интеллигентной, благонамеренной московской семьи. Простодушный, честный, симпатичный недотепа. Папа — цензор, мама — учительница словесности, милая бабушка, приятные дядья. Благополучное пионерское детство, клуб интернациональной дружбы, “Артек”, дача под Москвой, дела семейные, юность, начало занятий литературой… Роман затянут, неоформлен, часто отдает скороговоркой и неприятен той довольно противной умильно-сюсюкающей интонацией, с которой изображается святой дурашка Колюня. Повествование строится как история совращения чистого отрока всякими бяками-закаляками. Сентименталистский наив на любителя. В этот беллетризированный чуть ли не автобиографический материал автор вкладывает идеологическую схему. Идея его состоит в том, что в старые, советские годы жизнь была чище, светлее и нравственнее. Да, конечно, где-то на самом верху водились, наверное, нехорошие люди. Но в дачной Купавне был Эдем, Купавна спасала и очищала. Семидесятые годы мифологизируются как потерянный рай, где люди жили скромно, но достойно. Детская невинность и юношеская наивность, доходящая до сугубой простоватости, интерпретируются как состояние мира в целом, а чем дальше во взрослую жизнь, тем хуже. Родственники начинают ссориться, судятся, и весь мир вообще портится. Но, пожалуй, роман все-таки интересен как принципиальная попытка худо-бедно воспеть убогий мир “застоя” — попытка, предпринятая представителем поколения, чья молодость пришлась на унылые семидесятые. Хорош рассказ о дачной любви мальчика. Полюбить ту эпоху и себя в ней — для этого нужен специфический, мазохистский склад ума. Для автора СССР — “родная страна”, а для нас… Да что там говорить! Может быть, Варламов хорошо упрятал иронию? Во всяком случае, его апология прошлого лишена простоты.
Тому же периоду посвящены и воспоминания Николая Климонтовича “Далее везде” (“Октябрь”, №11, 2000). Однако предмет здесь иной: богемно-андеграундная, диссидентско-творческая Москва. Рассказчик — завсегдатай тогдашних салонов, вхож в богемные кружки, ищет способ участия в легальном литературном процессе, приобщения к истеблишменту. В книге появляются Л.Губанов, Кропивницкие, Сапгир, Толстый, Западов, Кормер, Е.Попов, Ахмадулина, Аксенов и другие реальные люди. Подробно рассказана история альманаха “Метрoполь”, в который автор, однако, не попал. Главная прелесть мемуаров Климонтовича — в ярко воссозданном обиходе описываемой культурной среды. Выпукло изображен и отрефлексирован тогдашний двоящийся мир, пир во время… ну, если не чумы, то хронического простатита. Мир, в котором официоз и подполье плавно перетекали друг в друга, антисоветчики были советскими писателями, а власть, потеряв кровожадность, все-таки продолжала по инерции душить и давить всё подряд: “…этой бесовщиной полна была тогдашняя московская жизнь, душная, одновременно романтичная и циничная, маскарадная, карнавальная, такая-сякая, какой не было нигде в мире и никогда не будет…”
Сочинение Виктора Конецкого “Последний рейс” (“Знамя”, №12, 2000) — книга о последнем для автора арктическом рейсе 1986 года. В те времена книга не сложилась, теперь же писатель просмотрел накопившиеся документы и решил все эти записи обработать: “И после этого окончательно уйду со стапелей”. Обычные для автора путевые записки обо всем не свете; вариант исповедальной прозы в жанре лирического путешествия. Много юмора. Книга живет, конечно, инерцией жанра, когда-то придуманного автором (а отчасти перенятого у В.Некрасова). Но пенять на это не приходится. Приятно вспомнить о раннеперестроечных временах с их неповторимыми ожиданиями и волнениями.
Сергей Юрский (“Пробелы”, “Октябрь”, №12, 2000) вспоминает об отце, даровитом и несколько безалаберном человеке, всегда в долгах; рассказывает о поездке на родину предков, в городок Стародуб; дает социальный портрет позднесоветской актерской богемы; признается в любви к Михаилу Чехову; философствует о призвании актера. Пробелы — это жизнь, которые не успеваешь прожить, потому что проживаешь свою.
Владимир Огнев в сочинении “Ностальгия по Грузии” (“Дружба народов”, №10, 2000) вспоминает о своих писательских поездках в Грузию советских времен. На страницах мемуаров появляются К.Симонов, Э.Шеварднадзе, Гудиашвили, Т.Абуладзе, М.Чиаурели, Г.Данелия и другие. Огнев подробно повествует о своем сценарии “Хаджи-Мурата” и неудачных попытках снять по нему фильм.
“Корней Иванович” Татьяны Сырыщевой (“Знамя”, №10, 2000) — мозаические воспоминания о Чуковском. Мемуаристка работала редактором в издательстве и “вела” одну из книг писателя. Заметки весьма непритязательные. Тут же публикуются еще одни воспоминания о Чуковском: “Полотняный завод — Переделкино” Галины Коган. Мелочи литераторского общения. В обоих очерках Чуковский изображен подвижником и праведником.
Поэтесса Татьяна Бек в очерке “Вам в привет” (“Знамя”, №12, 2000) вспоминает о детстве в писательской семье. Ужас детства. Детский фольклор. Няня сказала, что Ленин и Сталин тоже ходили в уборную и “по-большому”, и “по-маленькому”!.. Первые сочиненные стихи… Первая смерть. В Бога долго не верилось… Уроки физкультуры… На празднике в наряде Снегурочки загорелась от бенгальского огня… Нездоровое сочувствие Анне Карениной… Текст фрагментирован и не очень велик.
Очередная часть очерков изгнания Александра Солженицына “Угодило зернышко промеж двух жерновов” (“Новый мир”, №11, 2000) посвящена всему тому, что мешало автору работать над “Красным колесом”: поездке в Японию и на Тайвань в 1982 году (очень свежий, любопытный очерк быта и нравов, культурных маршрутов и ментальности), поездке в Англию и получению Темплтоновской премии, нелегкой жизни в Америке, тяжбам с клеветниками, отношениям с западной общественностью и эмигрантами, беспрерывной рефлексии по поводу собственного положения в контексте эпохи и вечности.
Из прошлого и “Фук” Асара Эппеля (“Октябрь”, №12, 2000). В рассказе преподнесен очередной московско-пригородный сюжет — плюс к тем, что уже составили имя прозаику. Очень тщательно прописан простонародный быт. Умело воссоздана психология. Прелестное указание на место создания этого текста: Санта Маринелла.
Современные истории.
В большом рассказе Александра Хургина “Возвращение желаний” (“Дружба народов”, №10, 2000) скрупулезно описан обиход глубокого немощного старика. Тщательно реконструировано его сознание. Даются уводы в прошлое. Старик явно умирает. Но перед смертью он что-то такое вспоминает и в нем просыпается интерес: он желает покушать сыра. Почему? Потому, что именно с сыром связано хронологически первое воспоминание героя о собственной жизни. Дав себе в этом отчет, старик Полухин умирает. Рассказ довольно аморфный, малосодержательный, просто скучный.
А вот герой повести Николая Байтова “Суд Париса” (“Новый мир”, №10, 2000), старик-интеллигент, не приспособленный к современной жизни, попадает в более острый переплет. Случайно оказавшись в мебельном магазине, дед вовлекается в конкурентную борьбу трех коммерсантов.
В рассказе Александра Антонова “Блохолов” (“Октябрь”, №12, 2000) одиноко живет в городе странный человек. Держит в банке блох. И необычайно тонко воспринимает музыку, что указывает на его прошлое, более блестящее, чем настоящее.
В повести Валерия Попова “Ужас победы” (“Новый мир”, № 11, 2000) героя-писателя, поклоняющегося Буквам, обижают и в советские времена, и в нынешние, пытаются использовать в чужих интересах. Герой мотается между Питером и Кавказом и мужественно претерпевает всё. Попутно изображаются метаморфозы других персонажей, случившиеся при переходе от одной эпохи к другой. Рассказано про все это с забубенным весельем, от которого не смешно.
В “Житейских историях” Бориса Екимова (“Новый мир”, №11, 2000) описаны жители южно-российского степного края: хуторской фельдшер, который и в непогоду дойдет до дальнего села, банные риторы, труженица Акуля. Рассказано, как автор отправился на Дон, на зимний лов рыбы.
Роман Солнцев в рассказе “Двойник с печальными глазами” (“Новый мир”, №10, 2000) изобразил антисоветчика из КГБ. Во время заграничной турпоездки гебист исповедуется некому геологу, от лица которого ведется повествование. Рассказчик не верит в искренность полученных признаний, а бывший гебист в конце 80-х мстит за отвергнутую дружбу. В результате хитро заверченной интриги геолог не попадает в депутаты. Но сюжет этим не исчерпывается. Через несколько лет в порядке компенсации, уже в Мексике, все тот же гебист подкладывает в постель к геологу симпатюлю-перводчицу. Выдумка довольно искусственная.
В романе Галины Щербаковой “Уткоместь, или Моление о Еве” (“Новый мир, №11, 2000) изображены три подруги-москвички. Три женщины в возрасте показаны в кругу своих повседневных интересов, забот о семье и карьере, отношений с родными, близкими и сослуживцами. Живописно представлена женская дружба, не без вероломства, но все-таки преданная и до гроба. Есть в романе также ущербная писательница, которая однажды возненавидела наших подруг за то, что они такие красивые и удачливые, и мечтает о мести. Месть в конце концов настигает удачливых героинь. У одной уезжает в Германию беременная дочь — причем, к сыну второй, которого не хочется видеть в зятьях. Третья не совсем удачно спасает своих сыновей от армии… Много в этой жизни хлопот, мало любви. Но мир жив все же любовью, к такому выводу, как всегда, ведет Щербакова.
Очередная подборка рассказов Людмилы Петрушевской (“Знамя”, №10, 2000) — новая серия историй о бытовом хаосе жизни, об ее иррациональности и бессмысленности, о страданиях, терзаниях и мелочных волнениях заурядных персонажей. В рассказе “Западня” муж героини уехал в Америку, а она осталась здесь. Жизнь сломалась, и бестолково-коварная подруга довершает этот слом. В рассказе “Найди меня, сон” некий профессор в пансионате влюбился в корректоршу, приударяет за ней; ей же он не по нраву, она лучше отдастся в кустах первому встречному. В рассказе “Детский праздник” интеллигентные родители воспитывают детей на основе полного доверия и свободы. У девочки в 16 лет рождается ребенок, а от которого из ее юных ухажеров — неясно. Живет она теперь вместе с ребенком в семье одного из этих ухажеров, и вся эта семья пребывает в некотором недоумении, пока девочка куда-то не пропадает… В рассказе “Колыбельная птичьей родины” близорукая Маша влюбилась в кумира курса Владика. На танцах только на него и смотрела. Но когда Владик пригласил ее потанцевать, Маша поняла, что на близкой дистанции Владик не вызывает у нее приступа счастья; мечту нужно держать на расстоянии. В рассказе “Два бога” старая дева, старший редактор, полуслучайно переспала с курьером, парнишкой двадцати лет. Родился сын — и как-то так со временем получилось, что родители, несмотря на их полное несходство, сошлись и живут уже вместе, хотя это не избавляет их от всяких тревог. В рассказе “Дом с фонтаном” ставшую жертвой взрыва девушку спасают в реанимации, вокруг чего наверчено еще много всякой требухи. Сказ Петрушевской со всей полнотой фиксирует нелепую, но и полную треволнений жизнь нелепых, бестолковых, смешных и простых людей, а других людей ни у автора, ни в жизни, кажется, и нет.
Рассказы Анны Кузнецовой (“Знамя”, №11, 2000) — вроде бы дебют прозаика. Рассказ “Вот и вон” — история о вузовском преподавателе — в основном об его отношениях с женщинами. “Она и дети” — напротив, рассказ о вузовской преподавательнице. С мужчинами у нее не очень получается. Проза Кузнецовой многословна, переполнена подробностями, многие из которых кажутся лишними. И все-таки есть здесь попытка передать переживания экзистенциального характера: запечатлеть утекание жизни без награды и воздаяния.
Анна Яковлева в “филологической повести” “Шуба” (“Знамя”, №12, 2000) на двух страницах рассказала про еще одну преподавательницу вуза, из провинции, Веру Ваничкину, которая собралась купить шубу, а жила она бедно и трудно и шубу в итоге не купила. Такой Акакий Акакиевич женского пола. Рассказано о госпоже Ваничкиной с ироническим сочувствием.
В рассказе Валерия Исхакова “Другая жизнь — другая история” (“Знамя”, №12, 2000) распалось процветающее семейство. Муж-проректор, встретив на улице свою первую любовь, ушел от красавицы-жены… Исхаков эту незамысловатую историю усложняет, постоянно напоминая читателю про условность происходящего и про право сочинителя выдумать и героя, и его жизнь.
В рассказе Валерия Роньшина “В летний дождливый вечер” (“Октябрь”, №12, 2000) неуспевающий старшеклассник встречает в тире человека, которого зовут Федор Михайлович. Тот даже похож на Достоевского. Однако незнакомец оказывается священником на пенсии. Потом герой гуляет со взрослой девушкой, которая делится с ним чисто женскими заботами: ее берет замуж прапорщик; что ж, пускай он ею командует, главное — чтоб обеспечил безбедную жизнь.
В дебютном рассказе молодого Ильи Кочергина “Алтынай” (“Новый мир”, №11, 2000) герой, москвич-романтик, ищет себя в алтайской тайге, общаясь с девушкой Алтынай, путешествуя на лошадях, практикуясь в кастанедщине и пр. Если бы не этот злосчастный Кастанеда, можно было бы предположить, что перед нами текст из каких-нибудь дремучих шестидесятых. А так — ничего, актуальный перевод американской литературной моды на язык родных осин и натуральной жизни.
“Трава и листья” Галины Корниловой (“Знамя”, №10, 2000) — очеркового характера деревенско-дачная проза. Деревня, в которой летом обитает автор, непростая. Ее проклял когда-то Иван Грозный. Рассказано несколько забавных деревенских историй из прошлого и настоящего.
Сергей Ильин в “Конспекте романа” (“Знамя”, №11, 2000) рассказывает историю возникновения своей семьи. Это сочинение — итог историко-генеалогического расследования. Среди предков автора — революционеры, совначальники, жертвы репрессий, родственники Шостаковича, физик, евреи и еще много кто. Вкратце изложены несколько живописных биографий ХХ века.
“Стариковские записки” Сергея Залыгина (“Новый мир”, №11, 2000) — заметки о старости. Любовь к России… Мы и классика… Болезни… Смерть…
ЗАГРАНИЧНЫЕ СЮЖЕТЫ. Их то много, то вовсе нет. На сей раз таковых всего два.
В повести Михаила Левитина “Еврейский Бог в Париже” (“Октябрь”, №10, 2000) рассказчик-еврей везет семью в Париж в надежде, что сумеет там помириться с женой. Женщина же решительно настроена с героем расстаться. Он тянется к ней прекрасным Парижем, а она отворачивается. Затем оказывается, что “она и была — Париж, вот в чем штука, я пытался показать ей себя самою”. Монолог рассказчика сбивчив, многословен, в нем мешаются житейские реалии и игра воображения.
В рассказе Владимира Елистратова “Маду” (“Октябрь”, №12, 2000) рассказчик на итальянском пляже общается с негром из Гвианы, который пытается продать собеседнику “траву ста сыновей”. Зовут африканца Маду. Он ведет себя так, будто мир создан именно для него. Рассказчика это впечатляет.
РАЗНОГО РОДА ЭКСПЕРИМЕНТЫ И ЭКСКЛЮЗИВЫ.
“Случайные записки” Фазиля Искандера “Понемногу о многом” (“Новый мир”, №10, 2000) — собрание афоризмов, мыслей, случаев, фраз разной тематики и разного уровня глубины и емкости. Постоянный персонаж — внук автора, с его суждениями и вопросами.
Роман Анатолия Королева “Змея в зеркале, которое спрятано на дне корзинки с гостинцами, какую несет в руке Красная Шапочка, бегущая через лес по волчьей тропе” (“Дружба народов”, №10, 2000; журнальный вариант) представляет собой, как поясняет автор, “тонкий, поджаристый” вариант его же романа “Охота на ясновидца”, уже опубликованного отдельной книгой. Это триллер с мистическими и постмодернистскими заморочками. Герой пытается предотвратить предсказанную некогда смерть своего учителя-ясновидца. Для этого ему нужно найти и обезвредить девицу, которая безотчетно, не сознавая того, приближает смерть учителя. Поиск происходит путем мистических путешествий, в том числе погружения в книгу сказок Шарля Перро. К этому примешиваются также попытки учителя упразднить Христа и реанимировать Зевса. Всё это едва ли нужно воспринимать слишком всерьез. Как всегда у Королева, перед нами чисто игровая проза. Притом автор вкладывает в свое детище много умений, много искусности. Местами роман читается очень легко и кажется увлекательным. К сожалению, писатель, как практически всегда, не знает меры. Он купается в словах, громоздит друг на друга периоды и пассажи. Оттого продираешься сквозь текст, как через бурелом. И конструкция романа выглядит перетяжеленной, притом что некоторые вроде бы намеченные сюжетные линии разрешения не получают.
“Октябрь” завершает публикацию романа в рассказах Григория Петрова “Родословное древо” (№10, 2000; см. 1998, №9, 1999, №9, 2000, №4). В подстраничной справке поясняется, что рассказы “объединены одной темой”. Это самая неудобная для читателя манера: публиковать роман одной темы с большими временными промежутками. Кажется, основные герои Петрова связаны друг с другом каким-то родством. Но писатель отважно смешивает времена и превращает хронологию в условность. Герои бродят из одного времени в другое. На сей раз в прозе Петрова появляются также исторические лица: Чаадаев, Печерин, Иван Яковлевич Корейша, маркиз де Кюстин.
“Круги на воде” Вадима Назарова (“Октябрь”, №12, 2000; “главы из романа”) — повествование с участием Ангелов, Адама и всяких прочих мифологических персонажей. Каждый абзац в этом опусе существует как отдельная, независимая смысловая единица. Для чего нужна такая проза, неясно.
“Книга Ависаги” Юрия Волкова (“Знамя”, №10, 2000) — подражание библейским книгам, история времен Давида и Соломона. Жизнеописание Ависаги Сунамитянки — последней наложницы царя Давида. Автора привлекла драматичная судьба женщины в древнем мире. Повествование местами тщательно стилизовано, но чаще далеко уходит от библейского источника.
“Тонкие стекла” Елены Долгопят (“Знамя”, №11, 2000) — опыт детектива. Некий старик решил заняться расследованием убийства, в чем и преуспел. Вещь лаконичная и умная, с воссозданием ощущений старика и атмосферы провинциального городка наших дней, что, вероятно, и оправдывает ее появление в “Знамени”.
Анна Матвеева в рассказе “Младенец” (“Октябрь”, №12, 2000) повествует о капризной свекрови, которая любит своего сына — и больше никого. Вот и отдала она сына ученым-генетикам, которые собираются превратить его обратно в младенца. Генетические авантюры имеют в рассказе и дальнейшее развитие. Фантастика, юмор.
В сочинении Алексея Слаповского “Второе чтение” (“Новый мир”, №10, 2000; с подзаголовком “вместо романа”) автор объявляет, что он отказался от мысли писать роман, поскольку все, что он хотел, уже написано М.Палей и В.Володиным, а также Ф.М.Достоевским. Да, трудна участь современного писателя, который то ли по долгу службы, то ли еще как почитывает иногда сочинения коллег-литераторов…
2. Литературная критика
(Четвертый квартал 2000 г.)
Статей обзорного характера, выдающихся работ в критике сезона немного. Построим обзор так: сначала расскажем о публикациях, посвященных ПРОЗЕ, а потом — поэзии.
Снова удивляет постоянной готовностью к обобщениям Ольга Славникова. В ее статье “Я люблю тебя, империя” (“Знамя”, №12, 2000) фиксируется фактор тоски по утраченной империи. Империя нужна литературе и как сюжетообразующий фактор, и как глобальный образ, способный замотивировать само присутствие положительного героя. Фантастика работает с сослагательным наклонением. В.Звягинцев, М.Успенский, А.Лазарчук эстетизируют тяжеловесную пополам с абсурдом добротность, свойственную сталинскому имперскому быту. Но важней не экскурсы в прошлое, а экстраполяция в будущее (С.Лукьяненко). Славникова указывает на одно из самых читаемых изданий — роман Олега Дивова “Выбраковка”. Тоталитарный Славянский Союз, сильное государство, где власть заключила союз со всеми хорошими людьми против всех плохих, где порядок обеспечивает силовая структура, “хорошее НКВД”, игнорирующее права человека. Дивов провоцирует читателя, разрушая утопическую модель “хорошего тоталитаризма”. Так же провоцирует читателя Андрей Столяров в романе “Жаворонок” о современном российском воплощении Орлеанской Девы… Есть и иная модель фантастики — сновидческая. Самый заметный автор свободных фантасмагорий — Дмитрий Липскеров. В романах “Сорок лет Чанчжоэ” и “Пространство Готлиба” автор, балансируя между лирикой и сатирой, ищет стереоэффект, который и есть наивная и страшная душа империи. В романе Павла Крусанова “Укус ангела” империя — это ворота в потустороннее. Крусанов видит в имперской экспансии трагический художественный жест. В общем, литература тоскует по великому на земле. Ох, обожжется.
Никита Елисеев в статье “”К. Р.”, или Прощание с юностью” (“Новый мир”, №11, 2000) пишет о жанре короткого рассказа, по случаю выхода двух огромных антологий последнего: “Жужукины дети, или притча о недостойном соседе” (составитель А. Кудрявицкий) и “Очень короткие тексты” (составитель Дмитрий Кузьмин). Статья богата суждениями о приметах жанра “К.Р.”, который критик связывает с советской эпохой, а потому не усматривает здесь особых перспектив. Попутно Елисеев в этой отнюдь не краткой статье свободно и подробно самовыражается.
Алла Марченко в статье “Китайский маскарад на русской исторической сцене” (“Новый мир”, №12, 2000) размышляет о трех “вейских романах” Юлии Латыниной: “Сто полей”, “Колдуны и министры”, “Инсайдер”. Происходящее на фантастической планете Вее страшно похоже на то, что происходит в посткоммунистической России. Вероятно, поэтому у Марченко много суждений политологического свойства, выдающих охлаждение автора к Америке. В этот контекст вписана и Латынина — с ее демонстративной “неромантичностью” и уверенностью в том, что туземцы-вейцы (сиречь дорогие россияне) все равно обставят межгалактических глобалистов (то есть поганых американцев). Впрочем, и на рассудочность самой Латыниной есть принципиальный эссеизм и импрессионизм Марченко.
Мария Ремизова тут же пишет о литературе non-fiction (“Слишком человеческое”: “Новый мир”, №12, 2000). Автор здесь выходит как бы обнаженным, лишенным того защитного барьера, который дает ему дистанцированность, свойственная высказыванию “литературно обработанному”. Как яркий пример берется сочинение Михаила Пантелеева “Все проходит” (“Урал” №4, 2000). Этот дневник сравнивается с похожими текстами Л.Петрушевской. Там и тут осмысливается смерть. Сравнение затевается Ремизовой затем, чтобы показать преимущества художественного текста — более емкого, глубокого, неоднозначного. А в газетной статье “Дневник писателя” (“Независимая газета”, 29 декабря 2000) Ремизова рассуждает о мемуарах Наума Коржавина (“Дружба народов”, №12, 2000) и Юрия Турчика (“Континент”, №105). Коржавин прослеживает метаморфозы собственного сознания — как из романтика-идеалиста, оппонирующего окружающей действительности слева, получается упорный критик ее же, но уже справа. Турчик же пишет о людях, его окружающих (родные и соседи, дом в Харькове), дает их психологические портреты. Это рассказ о погибшей интеллигенции, о гибели, которую она сама во многом себе и уготовила.
Татьяна Чернова в статье “Читая Фридриха Горенштейна” (“Октябрь”, №11, 2000) производит ряд наблюдений над прозой названного писателя. Горенштейн работает в манере зощенковского анекдота, но не обнаруживает характерного для Зощенко сочувствия своим героям. Он отстраненно, сухо, брезгливо и сурово судит своих персонажей и страну, в которой они возможны. Главный предмет исследования — бесконечный неясный мир человеческих отношений. Все произведения Горенштейна в целом представляются эпопеей. Писатель привержен жанру притчи.
В 2000 году несколько прозаических произведений стали предметом подробного обсуждения, споров. Так, разные мнения вызвал роман Татьяны Толстой “Кысь”. “Общая газета” (№47, 2000) дает подборку мнений. Галина Щербакова: эта книжка не про то, что будет, она про то, что есть. Это не роман, а памфлет-сатирка на матушку Россию. Игорь Захаров: такую книгу мог написать только гений. Павел Басинский: Толстая беспощадно эксплуатирует свой фирменный прием — псевдосказ, несобственно прямую речь. В масштабе романа это звучит монотонно, как шарманка. Вещь опоздала лет на десять. Эмоционально книга рассчитана скорей на сочувствие эмиграции с ее инерционным и почти ритуальным комплексом недоверия к России. А так забавная книжка. Светлана Васильева: Толстая предстает большим писателем, со своим особенным подлинным авторским голосом. Роман по-настоящему смешон. Он подтверждает существование женской прозы. Наталья Тенякова: перед нами просто Салтыков-Щедрин. Есть места гениальные по остроумию. Но роман кажется абсолютно безысходным. В “Литературной газете” (№47, 2000) о романе отозвалась Алла Латынина в статье “А вот вам ваш духовный ренессанс”. Толстая мастерски смешивает коктейль из антиутопии, сатиры, пародийно переосмысленных штампов научной фантастики, сдобренной изысканной языковой игрой и щедро приправленной фирменной толстовской мизантропией. Роман неглубок, но блестящ. И еще Толстая выворачивает наизнанку общее место классической антиутопии. Вместо противостояния независимой личности и подавляющего ее общества у писательницы полюбивший книги мутант учиняет террор против общества.
Букеровская премия, полученная Михаилом Шишкиным за роман “Взятие Измаила”, вызвала новый ряд откликов на эту вещь. В “Литературной газете” (№50-51, 2000) Лев Пирогов нашел в романе много правды, это роман о жизни и смерти. Тут же Дмитрий Бак утверждает, что Шишкин написал роман о воспитании чувств. А Катя Марголис в статье “Особенно слова” (“Знамя”, №12, 2000) полемизирует с Марией Ремизовой, критически оценившей (“Новый мир”, №5, 2000) роман Шишкина. Мнение Ремизовой она уравнивает с “мышиной возней”. Ремизова услышала в романе какофонию, а Марголис — “небывалую симфонию (…) в не имеющей себе равных оркестровке русского языка”. Ремизова фиксирует усложненность, невозможность в процессе чтения запомнить, о чем шла речь прежде, а Марголис учит оппонентку перечитывать, снова и снова возвращаться к пройденному. Далее Марголис защищает Шишкина от упрека в спекуляции на чувствах читателя. Она подозревает Ремизову в том, что та, нападая на Шишкина, на самом деле атакует “запад”. Наконец, Марголис дает большой отрывок из стенограммы “лекции проф. Силограма, прочитанной им в Санкт-Петербургском университете”. Профессор Шишкина хвалит.
Роману Николая Кононова “Похороны кузнечика” посвящены в “Новом мире” (№11, 2000) сразу три рецензии. Майя Кучерская (“Внутренности кузнечика”) одобряет попытку автора заглянуть под поверхность тела, рассмотреть его изнанку. Предмет Кононова — тонкие переживания, и выразить их до конца убедительно не удается; нет такого языка. Перед нами зародыш с признаками будущего гения. Валерий Шубинский (“Незримая граница любви”) отметил предельную метафоричность, барочную “заверченность” фраз, чувственность, физиологичность мировосприятия. Книга — о любви к миру, пытающейся преодолеть брезгливость к нему. Отвратительное съедает любимое и любовь — но в конце концов растворяется ею. Наиболее критична Евгения Свитнева (“Ганимед и Паламед”). В разбираемом произведении ей видится надсадное и жутковатое повествование о смерти. Роман затянут. Это типичный “текст ради текста”. Вымученно и избыточно возделывается одна тема. В сочетании с блестящим слогом, умением видеть и поэтизацией безобразного это привносит в прозу странный, пикантный привкус. Прямой аналог “Похоронам кузнечика” критик видит в романе Пруста “У Германтов” (смерть бабушки, образ рассказчика, лексика переводчика Н.Любимова, тема гомосексуализма). Чуть-чуть сумбурная и максимально искренняя книга.
Алексей Касымов пишет о книге Евгения Шкловского “Та страна” (“Из жизни букв”: “Знамя”, №12, 2000). Эссеизм как качество прозы. Пересказываются не события, а ощущения. Есть мотив, который слышен с первой страницы до последней: жалость — жалкость — красота. Шкловский описывает слабость в ожидании силы, показывает убывание слабости как убывание жизни. Сплошные ссылки на жизнь неудачника, незадачника. А Владимир Новиков в своем отзыве о книге (“Новый мир”, №12, 2000) говорит о том, что каждый рассказ у Шкловского посвящен одной чистой эмоции и на этой эмоции построен. Сборник — каталог чувств. В традицию Юрия Казакова Шкловский привнес гиперболизированный лаконизм. Оба критика рассуждают о неудачной для литератора фамилии писателя, а также о совмещении в одном лице прозаика и критика, каковое находят возможным и даже полезным.
Галина Ермошина анализирует роман Людмилы Улицкой “Путешествие в седьмую сторону света” (“Форма борьбы со временем — печальная попытка его уничтожения”: “Знамя”, №12, 2000). Улицкая пытается вписаться в нишу философско-бытового романа, романа-притчи. Это мастер бытописания. Улицкая стремится философски осмыслить жизнь героя путем помещения его в потустороннюю среду, наполненную, как кажется автору, непомерным философским содержанием и высшими идеями о добре и зле, жизни и смерти. Автору пока не удается совместить историю семьи в реальном пространстве советской эпохи и изображение странствия души в подсознании, нагруженном аллегориями и религиозным опытом. Текст не развивается вглубь, тяготеет к разливу и обмелению. О том же романе пишет и Мария Ремизова (“В поисках утраченных смыслов”: “Независимая газета”, 11 октября 2000). Критик находит в романе смутность авторских намерений. Концы с концами не связаны и по итогу. Много экзотических деталей, которые не стреляют. Улицкой следует не гоняться за вымученной концептуальностью, а следовать своему таланту натуралиста.
Татьяна Кравченко рассуждает о положительном герое в романе Алексея Варламова “Купавна” (“Наш человек в футляре”: “Независимая газета”, 1 декабря 2000). Варламов всегда был старомоден: тяжеловесный стиль, прочная сюжетная основа. А тут вдруг написал роман “бессюжетный”. Позитивно изображен в романе отец мальчика Колюни, партийный цензор, человек в футляре позднесоветской эпохи. Законопослушен, уважает иерархию, привержен порядку. Это, по Варламову, способ уберечь личность от деформации. Также и бабушка Колюни пытается сохранить свой “футляр” — семью. А для самого повзрослевшего Колюни “футляром”, вероятно, является литературная работа без оглядки на литературную моду.
Александр Вяльцев в яркой рецензии “Трагическая готовность к обиде” (“Независимая газета”, 22 декабря 2000) полагает, что Варламов потерпел поражение, поскольку реабилитацию “футляра” не вписал в обобщающую идею. Очевидно, писатель ценит простую любовь и нормальные вещи: семью, заботу о детях, походы за грибами, путешествия в глушь. Он — традиционалист в мировоззренческом плане. В таком ключе написана и повесть Варламова “Теплые острова в холодном море”. Точно описаны Соловки. Но это не дневник путешествия. В центре — герои: мальчик, отец и друг отца. И далее Вяльцев показывает, что независимо от воли Варламова его герои выглядит слабыми и капризными. Путешествие стало для них непосильной работой. Писатель продемонстрировал неприспособленность современного человека к естественной жизни. Герои одержимы навязчивыми мыслями, всего боятся. Москвичей обуревает трагическая готовность к обиде, к несчастью на пустом месте. Им не хватает ни юмора, ни мужества. Эта мрачная серьезность свидетельствует об уязвимости и неустойчивости, что как-то странно для традиционалистской позиции. Герои искусственно нагнали на себя страху и сбежали с островов.
Елена Иваницкая пишет о новом романе Александра Мелихова “Нам целый мир чужбина” (“Лишний человек нашего времени”: “Знамя”, №11, 2000). Автор романа — блестящий и коварный парадоксалист. У него всегда есть герой-идеолог и некая глобальная философско-экзистенциальная оппозиция. В данном случае — оппозиция реальности и воображения. Герою нужна только реальность, а писатель считает конститутивным признаком человека фантазию. Поэтому реальность при ближайшем рассмотрении оказывается невероятной гадостью. Герой отказывается от лучшего в себе. И терпит поражение. Далее критик отмечает, что Мелихов создает в своих романах-экспериментах слишком “чистые” условия для утверждения той или иной мысли.
Елена Ознобкина в статье “Город радости и счастья” (“Новый мир”, №12, 2000) оценивает роман Андрея Волоса “Хуррамабад”. Книга — воплощенный опыт чувственной памяти о чем-то теплом и бывшем. Роман держится не сюжетом, а тонким внутренним единством темы и ощущением утерянного рая. Поэтический строй письма, в котором упакованы трагические по сути события. Русские в Таджикистане. Пришедшие в 20-е и убегающие в 90-е.
Анна Кузнецова в статье “Песнь о моем Иване” (“Знамя”, №10, 2000) пишет о романе Анатолия Азольского “Монахи”. Она называет роман “героическим эпосом средневековой Советии”. Это 70-е. Критик ищет здесь параллели с традиционным эпосом, рыцарским романом и пр. И находит.
Павел Басинский высоко оценивает прозу Бориса Екимова (“Имеющий глаза да увидит, имеющий уши да услышит…”: “Литературная газета”, №50-51, 2000). Читать прозу Екимова — почти физиологическое наслаждение. Но не менее важно, что он пишет о том, что реально происходит с Россией. Такова его повесть “Пиночет” — о России-колхозе.
Евгений Ермолин в статье “Свободные люди на рабьей земле” (“Новый мир”, №11, 2000) пытается дать портрет писателя Бориса Крячко на основе его посмертной книги, вышедшей в Таллинне. Проза Крячко вырастала из житейского опыта ее автора. Крячко стоял вне строя, наособицу, категорически чурался всякой стадности. Личный опыт для писателя существенней общего. Человек живет для себя и для Бога, а не для народа. Аристократизм Крячко питался еще очевидной его англоманией. Он мог работать “чернорабочим-котельщиком”, но сохранял выправку джентльмена. Крячко пытался жить без соцзаказа, без внутреннего цензора. Он избегал кривизны и лукавства, слишком сложной психологической выдумки, игры. Нельзя не увидеть в его прозе и неоспоримых примет большого душевного вклада, ясного сердечного чувства. У этого писателя редкое чувство стыда, а высокомерие сочетается с ощущением прочной связи с теми, кого писатель вроде бы презирает. Пессимизм перебивает крыло патетике, и в прозе господствует строгий, холодноватый тон с юмористическими и сатирическими перебивками. Человек оказался в пошлом и низком мире, недостойном его. Такая уж убогая страна. Хорошие люди у Крячко откуда-то помнят о чести и совести. В мерзости и окаянстве жизни, в бездне тотального поражения, в перманентной житейской неудаче герои учатся держать честь и достоинство сухими. Автор ставит их перед выбором, и они этот выбор совершают. Повесть “Битые собаки” — лучшее у Крячко. Душевная вещь; богатый простонародный сказ; подробнейшее воссоздание житейского обихода, в толще которого зарождаются бытийные вопросы. Герой повести Никифор создает собственную теодицею. Его вера — бесконфессиональная вера одинокого человека. Никифор обнаруживает задатки доморощенного мыслителя и строителя личного Беловодья. Но в итоге проект обнажает свою утопичность. Долгая печаль в пронзительном финале повести сминает сюжет. Покаяние и молитва. Плач русского Иова к таинственно и ужасно явившему себя Богу.
Татьяна Вольтская рассуждает о “Книге мертвых” Эдуарда Лимонова (“Свидригайлов с пером и автоматом”: “Русская мысль”, 9?15 ноября 2000). Ключ к пониманию мотивов, движущих Лимоновым: детский комплекс, подростковая обида, что крутые ребята из ближайшей подворотни не берут в свою хулиганскую шайку. Читателю Лимонов пытается внушить мысль о собственной исключительности. У него в глазу осколок зеркала тролля. С видимым удовольствием автор мартиролога регистрирует знакомых, которые уже успели умереть. Удовольствие происходит из того, что сам Лимонов жив: этот факт и дает чувство превосходства. Даже удивительно, как автору удалось достичь такого гармоничного первобытного состояния: и ощущение превосходства рода над личностью, и желание избавиться от стариков, и фаллический культ, и детская свирепость и наивное невежество — все на месте. И Вольтская указывает, что сам Лимонов привел отзыв об одной из своих книг, где Бродский и героя и автора уподобил Свидригайлову.
О ПОЭЗИИ. Журнал “Октябрь” в двух номерах публикует целый трактат. Поэтесса Лариса Березовчук в статье “Естественный отбор” (№10, 12, 2000) пространно рассуждает о том, как следует упорядочивать литературный процесс, какая критика нам нужна. Тут не место личным вкусовым пристрастиям критика. Бессмысленно делить литературу на актуальную и маргинальную. Это слишком грубо. Нельзя втискивать творчество того или другого литератора в пределы какой-либо одной эстетической системы или одного поколения. Это тоже слишком грубо. Наконец, нужно брать процесс в целом, а не одну его часть. Не замыкаться Москвой и Питером. И анализировать текст, а не контекст. Далее Березовчук сообщает, что “есть место в литературной практике и оно — пока — свободно”. Читатели ждут — не дождутся, когда им понятно объяснят, что делается в литературе. Критик должен стать медиатором, посредником между автором и читателем; экспертом по отношению к тексту. Дальше Березовчук предлагает и собственное объяснение происходящему в современной поэзии. Дается такая классификация: Я-ПОЭЗИЯ (речь от первого лица), КОНТЕКСТ-ПОЭЗИЯ (разрушение литературных контекстов), ФОРМА-ПОЭЗИЯ (ориентирована на новизну формальных элементов стиха и его вербальной стороны), микстовые фигуры (смешения). Двояко мыслится ныне художественное событие: как творческий отчет или как бизнес-ритуал (построение социальной структуры, использующей психологические механизмы участия и удовлетворения; тусовка). Нельзя “гильотинировать” автора, приговаривать его: “исписался”. Лучше говорить: “дееспособный” автор — или “недееспособный”. Продолжает Березовчук следующим соображением: в отличие от других искусств литературный труд материально незатратен, но затратен творчески, интеллектуально и психологически; отсюда поиск “собеса”, стремление литераторов, не желающих превращать творчество в хобби, всякими способами финансово обеспечить собственные нужды путем борьбы за культурные поощрения. Далее автор фиксирует сдвиг в поэзии артефакта из письменной фиксации (текста) в устную форму (произнесение). Это расценивается как “самооборона” поэзии. По ассоциации рассказано о вечерах поэзии в кафе в Кембридже, об отношениях автора с письменной и устной речью, с Интернетом, с журналами “ОМ” и “Птюч”.
Борис Колымагин в статье “Храни боеспособность языка” (“Октябрь”, №12, 2000) также ставит вопрос об условиях выживания поэзии. Как испытание ее он расценивает презентации поэзии в московском клубе-кафе “Проект О.Г.И.” в Потаповском переулке.
Леонид Костюков в многословной, а временами и глубокомысленной статье “Поэзия нового века” (“Дружба народов”, №10, 2000) пишет о молодых поэтах, которые ему близки. Также он производит различные общие суждения относительно поэзии как таковой. Так, Костюков утверждает, что после Пушкина русские поэты либо претворяли в своих поэтических системах те человеческие качества, какими не обладал Пушкин, либо искали единственно достойный повод, мотивирующий письмо. Центральная фигура ХХ века — Мандельштам. Он фокусировал смысловые лучи и совершал смысловые путешествия с огромной скоростью. Сильно влиял на поэзию 90-х и Георгий Иванов, который фокусировал не смысл, а интонацию. Кроме того, персонифицируют вызов современным поэтам Пастернак, Тарковский, Бродский. Далее Костюков показывает, как на этот вызов отвечают Дмитрий Веденяпин, Сергей Самойленко, Виталий Пуханов, Алексей Кубрик.
Поэт-бард Дмитрий Сухарев сочинил “Введение в субъективную бардистику” (“Знамя”, №10, 2000). Это очень свежие и тонкие заметки о феномене авторской песни, о ведущих бардах, об истории движения, о почве, истоках и корнях. О клубах самодеятельной песни и других средах бытования авторской песни, о дилетантизме и профессионализме. Автор полагает, что сегодня авторская песня востребована обществом в высшей степени.
Статьи и рецензии портретного характера.
Александр Касымов в патетически-пиитической манере дегустирует стихи Бахыта Кенжеева (“Гадание по огню в антракте и во время философского семинара”: “Знамя”, №11, 2000). Критик находит в них полифоничность и симфонизм. Кенжеев хочет собрать в один поток разные речки. Поэзия его — “славянотюркизм”.
Элла Крылова пишет о стихах Инны Лиснянской (“А что за гробом? — Музыка и берег”: Знамя”, №10, 2000). Критик полагает, что у Лиснянской “есть все качества для того, чтобы стать национальным поэтом: мастерская простота, соотнесенность личного переживания с общечеловеческими, актуальность и ясность мысли, точность метафор, ненарочитая благородная красота классического слога без красивостей и вычуров”. Она высоко держит планку русской поэзии. Но общество глухо к поэзии.
Евгений Ермолин рассуждает о стихах Семена Липкина (“Страдающее эхо”: “Знамя”, №11, 2000). Это неромантическая поэзия. Поэт тяготеет к объективному рассказу о событиях, чаще размышляет о жизни в целом, а не о себе. Переводы — еще одна форма отвлечения от личного. Стихи писались вопреки костоломной давильне эпохи, как вызов ей. Личное словно было отодвинуто эпохальным потрясением от гекатомбы холокоста и большого террора. Липкин избирает роль свидетеля. Роль задает жесткие границы для самореализации. И у Липкина подчас возникает сожаление о том, как мало было уделено ему судьбы, как бедна оказалась жизнь. У него нет чувства значительности собственной жизни. Он видит себя поэтом, который не смог сказаться до конца. Его поэзия — часто поэзия перетекающих друг в друга эпических форм (легенда, поэма, историческая баллада, притча, случай из жизни). Пожалуй, лучшее из написанного Липкиным, — это поэмы, дающие социокультурный срез эпохи, где главной стала тюремно-лагерная тема страдания и неволи. Но и в поэмах Липкин вписывает себя в явленный читателю мир как свидетеля и сопереживателя или как рядового участника событий. В мире, который умеет обходиться без личности, личность все-таки находит возможность осознать себя и определить свое место. Липкин остро чувствует боль человека, попавшего в историю. Он прошел пустыней эпохи, забывшей Бога. Но, кажется, не жил без веры. Его вера — в Бога-мальчика, а не в Бога-царя. Вера в нежное и мягкое, а не в твердое и суровое. Свобода веры вне формы. Свободная религиозность, замешанная на гуманизме и практическом человеколюбии. Экуменизм Липкина безграничен. Липкину осталась чужда идея Бога-искупителя и искупления грехов многих. И потому страдание человека, по Липкину, не есть искупительное страдание. Страдание у него бессмысленно. Вот почему поэт снова и снова возвращается к Освенциму и стоит перед ним как перед глухой стеной. Его Бог участвует в страданиях человека и поддерживает его. Липкинский Христос сродни бодхисатве. Приходит как Кришна, как Будда и помогает людям в клоаке бытия. Бог загадочным образом являет себя в страданиях человека, но почему это так? Только чтоб не оставить человека одного. Отсюда некоторая подспудная грусть — и поразительные видения Бога-страстотерпца. Откровение Бога происходит в страдающем и сострадающем человеке — вот духовная основа той готовности к страданию, которая проявилась в решении 1980 года порвать с советским истеблишментом, стать изгоем. Пострадать. С этого времени острота религиозного чувства у Липкина сопутствовала смежным переживаниям: отринутости, изгнанности за правду. Гонения дали то, чего не давала пресная повседневность, — смысл и волю к жизни. Силу жить долго. Он купил на страдание жизнь. Определилось настоящее, правильное место человека в мире. Полная преданность Богу обеспечила неуязвимость. В стихах запечатлен опыт сопротивления и выживания, опыт стойкого неприятия лжи и зла. Липкин — Иван Денисович русской поэзии. Каждое слово его стиха равно самому себе: не претендуя на большее, не означает ничего меньшего, мнимого. Это поставангардная простота в духе поздних Заболоцкого и Пастернака. Влечение к простоте, наготе слова достигает края в стихах последнего десятилетия. Поэт так много раз умирал с каждым, кому сострадал, что собственная смерть уже не страшит. Не угнетает. Тем более, что она так надолго задержалась, дав время для всего, что только можно было совершить. Поздняя лирика — хроника ухода и ежедневной готовности к последнему переходу. Сегодняшние его наблюдения — из посмертья. Это пристально-суховатый ясный трезвый взгляд. Иногда почти безличная зрячесть, обращенная в сегодня и во вчера. Жизнь, так строго направленная к финалу, исполняется простоты и определяется относительно самых главных вещей. К ним относится чувство вины за преступления века, в котором пришлось жить. Зло вошло в нас. И все-таки мир жив памятью и раскаянием.
Леонид Шевченко поделился впечатлениями о поэзии Евгения Евтушенко и его книге избранного “Медленная любовь” (“Бесхитростный”: “Знамя”, №10, 2000). Герой Евтушенко — честный, правильный, любящий человек, открытый и бесхитростный. Евтушенко до ужаса элементарен. Какая воровская простота! За кого вообще поэт держит читателя? Что бывает с писателем, когда уходит читатель? Его спасает собственная эйфория, вера в свое “миссионерство”, в свое значение и неповторимость. И все же Евтушенко — Поэт. Он подкупает своей мужественностью. Мужское, первобытное начало (“адамизм”) преобладает надо всем. Он открывает заново Боль, Смерть, Сексуальность… Он считает себя первым поэтом. Критик признается, что всегда мечтал ненадолго побыть Евтушенко. Как будто мало ему быть Шевченкой…
Он же, вероятно, под псевдонимом Л.Ш. в том же номере пишет о рок-певице Земфире и ее песнях (“2000: граффити, плеер и…”). Она вышла из “андеграунда”: болезненна, практические не причесана, у нее есть мысли, мировоззрение. Она мыслит клипом, как “средний” человек конца ХХ века. Страх у нее прежде любви. Ее место обитания — интернациональная помойка. Молодость — пропуск в мир помоек, ночных страхов и клиповых картинок. Гибель вписана в тот же пейзаж. У Земфиры плотный текст и хороший вкус. Критику Земфира нравится. У Пугачевой — талант лицедейки, конформистки, конъюнктурщицы. А Земфира такой никогда не будет.
Алексей Машевский в статье “Полнота высказывания” (“Новый мир”, №11, 2000) делится впечатлениями о новых стихах Александра Кушнера. Ныне у него сливаются экспозиция и метафизический выход. Стихотворение настроено на масштаб жизни. Ухватившись за любую мелочь, за ниточку, поэт приводит в движение весь лирический смысловой клубок с темами жизни и смерти, любви, веры, понимания.
Ирина Роднянская в статье “Внятная речь” (“Новый мир”, №11, 2000) дает осмысление поэзии Дмитрия Быкова. Быков пишет давно, много и с такой ненатужностью, какую нельзя сымитировать. Однако обнаруживаются его проблемы — как поэта, претендующего на существенность лирического высказывания. Главная из них, шутка сказать, — при стопроцентном владении стихом и словарем дефицит мысли, не скрадываемый флером иронии. Ныне гладкость осталась, и слава Богу, но возникло сопротивление материала. Юмор, сопутствуя самопознанию, принял углубленный оборот. Высказывание — состоялось. Мелодии быковских стихов сплошь цитатны. Едва ли не сквозь каждый напев пробивается его звучащий прототип. Казалось бы, трудно представить себе более “книжную” поэзию. Казалось бы, не стихи, а какой-то палимпсест. О том, что послужило моделью, как-то не хочется думать, даже когда знакомый звук припоминается сам собой. Стихи несут в себе собственный, индивидуальный драматизм. Весь этот разномастный репертуар может ужиться и прижиться как целое лишь в сердце романтика, мыслящего слегка отлетно. Перед нами романтический поэт, чья мировая скорбь, пройдя через прокатный стан бесцеремонной эпохи, превратилась в “постэсхатологическую” растерянность, а “высокая болезнь инфантилизма” предусмотрительно надела маску одиссеева хитроумия. Адреса же быковских стенаний, просьб, недоумений, укоров, подначек, протестов и попыток стоицизма — женщина, страна и Бог. Бог достаточно условный — такое место для хранения книги жалоб, — но и не вполне условный, иначе с кого был бы спрос за все, что деется; как романтическому поэту обойтись без Бога, даже если он ну совсем не верит в Него? Со страной, вчерашней, сегодняшней, — того горше и сложней. Ненависть к мертвенной имперской несвободе в стиле вамп — она в порядке вещей. И, однако, с какою нежностью вспоминаются “сумерки империи”. Романтизм этот прошел изрядную “земную” выучку и тем не банален. В поэзии этой “все, выходит, всерьез”. И принимаешь ее совершенно всерьез — вопреки собственному опыту стреляного воробья, вопреки ее зазывным и силовым приемам. Заходя и так и эдак, прибегая и к “истине ходячей”, и к парадоксу, поэт передает свою мысль о жизни, с увлекающей чувственной энергией.
Владимир Губайловский анализирует поэму Марины Кудимовой “Утюг” (“Старая тема”: “Независимая газета”, 20 октября 2000). Безнадежный материал: специнтернат для брошенных детей. Между автором и повествователем нет дистанции. У поэмы точное “жанровое определение” — “характеристика”. Отсюда — холодноватый объективизм. Ритм частушки снижает, гасит трагический пафос, но сохраняет его под спудом. И притом — есть усилие понять “так называемого простого человека”, “мальчика из специнтерната”. Обеспечить соучастие и найти баланс между сарказмом и сочувствием. В поэме вырастает сюжет безответной первой любви, которую повествователь не может принять. А тема в результате оказывается некрасовской — “страдания народа”.
Губайловскому принадлежит и отзыв об Александре Еременко по случаю 50-летия последнего (“Длинный взгляд”: “Независимая газета”, 23 ноября 2000). Для Еременко характерны предельная цитатная открытость и необыкновенная органичность стиха. Ему все равно, кого цитировать; цитата обрастает новыми смыслами, чужими контекстами. Высокий штиль меняется на саркастический и обратно. Стихи Еременко далеко не обязательно зависят от слов, из которых состоят. Лексика может быть любой, метрика и синтаксис — произвольными, все может быть взято напрокат. Сам взгляд — центр его вселенной. “Длина пустого взгляда”. Когда этот взгляд перестал замечать предметы — поэт замолчал.
Он же пишет о стихах Сергея Гандлевского, Михаила Кукина, Ивана Волкова, Александра Медведева и Бориса Рыжего (“Групповой портрет”: “Независимая газета”, 2 ноября 2000). Их общие темы: оружие и война, винопитие, строительство и труд, взросление и личная история, культура и связи с ней, усталость и опустошенность. “Это портрет несуществующего российского среднего класса, несуществующей интеллектуальной элиты”… Может быть, средний класс и не существует, но отчего же и интеллектуальная элита Губайловским упразднена напрочь?
О Борисе Рыжем пространно рассуждает и Ольга Славникова (“Из Свердловска с любовью”: “Новый мир”, №11, 2000). Поэт понравился публике в качестве экзотического персонажа, такого резкого пацана, носителя блатной романтики, рифмующего “лето” и “сигареты”, “говно” и “окно”. Рыжий в стихах обрабатывает два мифологических пласта: блатную субкультуру и “Свердловск” (индустриальные задворки цивилизации). Но эстетика и мифология Рыжего исчерпаемы и конечны.
Мария Бондаренко пишет о книге стихов Алексея Денисова “Нежное согласное” (“Книга рождения стиля”: “Знамя”, №10, 2000). У поэта “глуповатость” приобретает черты серьезного стилистического приема. Лирический субъект отстранен и от внешних предметов, и от себя самого, собственных чувств и эмоций. Анонимное языковое бессознательное, хаос языка в момент метаморфозы — вот настоящий “лирический герой” стихов Денисова. Критик называет стиль Денисова перспективным, что не является очевидным, если судить по приведенным в статье примерам.
Ольга Славникова продолжает свои публикации критического свойства в “Октябре”. Некоторые из них могут вызвать интерес. В статье “Король, дама, валет” (“Октябрь”, №10, 2000) она пишет о современных книжных сериях. Дается их классификация.
Между тем, и критические сочинения в “Октябре” самой Славниковой, объединенные рубрикой “Терпение бумаги”, стали предметом рефлексии Александра Касымова (“Нетерпение бумаги”: “Знамя”, №10, 2000). Он поразился способности автора говорить старое как новое, а новое как старое. Славникова создает повесть о том, какой беллетристика русская могла стать, но не стала. И так далее. Эссеистические полеты Славниковой Касымов комментирует собственными, еще более произвольными.
К сожалению, у нас пока нет возможности в полном объеме отслеживать литературно-критические публикации в ежедневных газетах, еженедельниках и в он-лайне. Да и не каждая такая публикация заслуживает внимания. Но, например, колонка Татьяны Бек в “Общей газете” — явление интересное. Например, об Олеге Ермакове Бек пишет так (№48, 2000): “мощно-трагический летописец афганской темы”, “нынче он известен уже “просто” как сильный экзистенциалист”. В его прозе о войне Бек находит босховский документализм, “но над всей этой грязью неизбывна карта звездного неба и ощущение вечности. По Ермакову, политика слабее высшего начала. Эта проза лишена деклараций либо шаржевых заострений — она в самодвижении, которому сваями служат рефрены и словно бы стиховые строки”. А в повести “Вариации” Бек увидела “класс Томаса Манна в среднерусских потемках”. Тут же — заметка о Юнне Мориц. В ее стихах, по Бек, возродились поэтика трубадуров, смех средневековья, лад народной песни (колыбельная, ворожба, порча, похоронная) и едкая, вийоновской ноты, сатира. Любимое слово — чудо. Эпитеты — нежный, чистый, опять же чудный. Впрочем, нежность всегда посыпана перцем ярости.
Мария Ремизова
(“Дружба народов”, “Москва”, “Наш современник”)
1.Художественная проза
(Третий-четвертый квартал 2000, первый квартал 2001гг.)
Изрядная доля произведений современных авторов написана так, словно последние не имеют ни малейшего представления об окружающей их жизни, или — что еще хуже — ничего не хотят о ней знать. Во всяком случае, очевидно, что свои произведения они создают в отрыве от всякого житейского опыта, полагаясь лишь на полет собственной фантазии.
Президент Детского фонда Альберт Лиханов предлагает во всех смыслах предсказуемый роман “Никто” (“Наш современник” № 7, 8, 2000). Автор прослеживает путь подростка-сироты, случайно сведшего знакомство с бандитами. Ничем хорошим для героя знакомство это не оканчивается — он становится членом шайки, доверенным лицом главаря, участником мафиозных разборок и в конце концов гибнет. Если роман чем и любопытен, это удивительными реликтами ментальных штампов: главный герой, несмотря на детдомовское детство, добрый, хороший и совершенно не испорченный мальчик; с бандитским миром его связывают узы дружбы и благородства. Классическая параллель к образу главного героя — Юрий Деточкин, поскольку основная цель лихановского сироты — обеспечить средствами родной детский дом, равно как и прочие другие. Герой и гибнет-то потому, что теряет время на рассылку сиротским учреждениям миллионов, доставшихся ему после смерти главаря. Сам же главарь, лучший друг нашего сироты, представляет собой нечто вроде осовремененного Робин Гуда, борющегося с несправедливым и жестоким миром его же оружием. Между тем автор ведет повествование, имитируя самую что ни на есть реалистическую манеру, которая немедленно вступает в неодолимое противоречие с далекими от реализма сюжетными перипетиями.
Галина Джугашвили в рассказе “Случай” (“Москва” № 8, 2000) с эмоциональным надрывом повествует о том, как одинокий юноша поселил у себя в квартире лошадь, которую выкупил на последние деньги, чтобы продлить ей жизнь. Потом они с лошадью долго голодают, а юноша нравственно страдает. Потом он все-таки вынужден собственными руками сдать животное на живодерню, после чего жить ему становится незачем, он завербовывается в Чечню и там погибает. В рассказе “Снег и пальмы” пенсионер служит чем-то вроде мажордома при квартире, где живут содержанки богатого иностранца. При том сам пенсионер имеет роскошную дачу, а при ней — и собственную прислугу. (Похоже, автор вообще не представляет себе, чтобы люди обходились без прислуги). Дальше больше. Наш пенсионер случайно находит на чердаке драгоценные камни, решает все продать и уехать в Австралию… В тех литературных обстоятельствах, которые так любезно предоставил своему герою автор, гораздо логичнее было бы отправиться куда-нибудь на Марс.
Довольно объемная повесть Марка Харитонова “Конвейер” (“Дружба народов” № 11) наполнена столь малозначительными событиями, что кажется, будто автор буквально вымучивал этот текст. Обрамляя повествование нагромождением микроскопических деталей своего быта, рассказчик долго и очень скучно описывает поездку в гарантийную мастерскую по ремонту кофемолок, попутно — подробно, с цитатами — излагая содержание романа Роберта Музиля “Человек без свойств”. Получается, что основная идея повести: я писатель, значит, должен что-нибудь писать. Но в таком случае не в качестве ли иллюстрации для этой мысли дан в повести образ унитаза, куда человек облегчается, спускает воду — и чисто, и на душе легко от ощущения сделанного дела?
Порой авторы помещают своих персонажей в заведомо экзотические условия. Причем вопрос о неправдоподобии полностью снимается абсолютной невозможностью сличить описанное с действительно бывшим. Но, несмотря на то, что неправдоподобие этой прозы и в самом деле недоказуемо, здравый смысл почему-то вопиет об обратном.
Так, Олег Осетинский в повести “Чудное мгновение” (с подзаголовком “Русская элегия”) (“Наш современник” № 11, 2000) экспонирует эпизоды из жизни композитора Глинки и поэта Пушкина. Грешно, конечно, вырывать цитаты из контекста, но сочинение, начинающееся фразой: “Глинка смеялся, бегал на четвереньках…” и претендующее опять-таки на сугубо реалистическое освещение событий, вызывает мало доверия. А дальнейший текст к тому же убеждает в невеликой творческой состоятельности автора.
Любовь Кольцова в романе с громоздким названием “Страсть разрушения, или Жизнь потомственного дворянина, государственного преступника и первого русского анархиста Михаила Бакунина” (“Москва” № 11, 12, 2000) пишет порой совсем удивительные вещи. Во-первых, невозможно понять, что подвигло госпожу Кольцову избрать главным героем человека, к которому она не испытывает не только ни малейшей симпатии, но даже, кажется, и элементарного исследовательского интереса. Во-вторых, неясно, что толкнуло ее писать исторический роман, если все авторские рассуждения сводятся к переложению хорошо известных по учебникам стереотипных идейных оценок Бакунина как оппонента Маркса-Энгельса-Ленина в теории и практике революции. В третьих, автор настолько не владеет ощущением эпохи, что наполняет текст постоянными стилистическими ляпами (позволяя, например, персонажам — людям все же образованным и неплохо воспитанным — обращаться друг к другу “Леха” или “Мишка”). И, наконец, уже чисто по-женски романистка слишком сосредоточивается на эротической стороне жизни описываемого круга, так что действительно новыми оказываются лишь откровения о тайных интрижках Белинского и других исторических личностей.
Несколько иным способом добивается экзотики Александр Сегень в романе “Русский ураган” (“Наш современник” № 9, 10, 2000). Автор сразу задает своему авантюрному повествованию характер фантасмагории, насыщая его беспримерным числом экстравагантных событий, сменяющих друг друга со стремительностью ускоренной кинопленки. Протагонист производит впечатление сумасшедшего, не отвечающего ни за свои поступки, ни за их последствия. Сомнительно, впрочем, чтобы этот эффект входил в намерения автора — он хотя и иронизирует над собственным персонажем, но в финале выводит его не менее как в национальные герои. Персонаж одержим идеей возрождения русского футбола. Произвелась же она в мозгу героя после явления тому духа Льва Яшина с главной футбольной тайной на устах. И вот протагонист мотается по городам и весям России (автор предусмотрительно и милосердно снабдил его приличной суммой в долларах), скачет по постелям разных женщин и попадает во всяческие передряги, из которых выкручивается, теряя часть денег. Любопытно, что не успев толком познакомиться с дамой, он немедленно переходит к нежностям и лишь потом, на досуге, выясняет, что прелестница ему по всем параметрам не пара — то она шлюха и стерва, то воровка, то истовая сектантка, то безумная монархистка, то помешанная на деньгах бизнес-вумен. В конце концов футбольный энтузиаст оказывается в родном городке, встречает настоящую женщину, заводит семью и начинает тренировать местную команду юниоров, блистательные успехи которой не позволяют сомневаться в будущем возрождении России… Нельзя не заметить аллегорической составляющей “Русского урагана”: описывая хаос и бардак, сквозь который проносится герой, летающий из ситуации в ситуацию, как направляемый внешней силой футбольный мяч, автор безусловно проводит параллели с состоянием страны (как оно ему видится). В своем герое он с той же мерой безусловности выводит общие черты типического россиянина, ищущего почвы под ногами и на самом деле способного своротить горы, а заодно забить немыслимое количество голов в ворота мировой сборной.
Явственными чертами аллегории отмечена и повесть Олега Слободчикова “Нечисть” (“Москва” № 10, 2000). Ее главное содержание — как сделаться человеком среди общего безобразия. Безобразие реализовано в тексте посредством образа болота, населенного нечистью, обнаруживающей все мыслимые и немыслимые пороки. Лишь главный герой (он полукровка — сын кикиморы и пьяного охотника) находит в себе силы вырваться из липких объятий среды и уйти к людям. Однако, поселившись в деревне, подвижник скоро обнаруживает, что нравы там ничуть не лучше. Осознав свое мессианское предназначение (автор все подает совершенно буквально), герой мастерит себе крест и уходит в лес, чтобы, достигнув личного очищения, изменить тем самым погрязший в грехах мир. Текст порой задевает какой-то безумной энергетикой, связанной, по-видимому, с проявлениями совершенно необычного в современной литературе нетронутого архаичного сознания.
Иным путем заходит в ирреальное пространство Анатолий Королев, давший своему роману неудобоваримое название “Змея в зеркале, которое спрятано на дне корзинки с гостинцами, какую несет в руке Красная Шапочка, бегущая через лес по волчьей тропе” (“Дружба народов” № 10, 2000). Герои романа существуют в четырех измерениях, выступая в качестве античных богов, современных людей, вневременных магов и персонажей других литературных произведений. Суть интриги в том, что античных богов свергла некая новая богиня, расчищавшая место для наступающего христианства. Прождав два тысячелетия, обиженные олимпийцы решают взять реванш. С этой целью следует дать узурпаторше бой в магическом пространстве путем разных манипуляций, включающих, в частности, перестановку букв в евангельском тексте и нападение волка на Красную Шапочку. Но древние боги терпят фиаско и становятся обычными людьми в скучном современном мире. Сочинение крайне хаотично и довольно бессмысленно. Типичный продукт отечественного постмодернизма, пропитанного душком дурного вкуса.
Более искусна в этом отношении повесть Дмитрия Стахова “История страданий бедолаги, или Семь путешествий Половинкина” (“Дружба народов” № 8, 2000). Она тоже наполнена всякими нелепыми и невозможными событиями, почти никак не связанными между собой. Однако отсутствующий сюжет заменяет сама конструкция произведения, повторяющая иронически обыгранные перипетии сказки о Синдбаде-мореходе. Игровой контекст строится на постоянном несоответствии современных реалий и духа древнего эпоса, на контрасте использованных речевых пластов и ситуативных обоснований.
Желание проповедовать, говорить о большом и неведомом часто заводит писателей в области, далекие от художественной литературы. Юрий Самарин возложил на себя задачу, которая ему явно не по силам. Его рассказы-притчи (“Москва” № 9, 2000) производят впечатление скорее комическое — уж больно прямолинейно автор берется утверждать торжество православия. То под его пером душа нового русского, обернувшись воробышком, обретает просветление в Божьем храме (“Под Иваном-воином”). То дама-искусствовед, заблудившись в лесу, переживает видение, обнаруживающее, что прежде она руководствовалась ложными ценностями, и спасает ее лишь сострадание случайно встреченного святого старца (“Туесок”). То пестрая компания — чудом уцелевшие во время всемирного потопа мусульманин, протестант, католик и православный — оказывается на последнем возвышающемся над водой островке. Надо ли говорить, что окончательно спасается один православный, решившийся идти по воде аки по суху за явившимся ему Христом (“Остров”)?! Искусство — во всяком случае, современное — не допускает подобной наивности, выворачивая наизнанку самые лучшие намерения автора.
Бывает, что излишняя простоватость подводит авторов и менее “возвышенных” текстов. Николай Чумаков в повести “Хозяин” (“Наш современник” № 11, 2000) заводит речь о сибирских охотниках и сибирских же волках. Основная идея “Хозяина” — и волки, и охотники достойны друг друга, а вот скверные политики, которые пытаются вмешиваться в их жизнь, достойны только презрения. Для повести несколько мелковато.
В этом отношении гораздо более симпатична безыскусная повесть Любови Миронихиной “Анюта” (“Москва” № 9, 2000) о деревенской девочке, которая, пройдя через тяготы быта военной деревни, тяжелый труд и лишения, пережив насилие над собой и неудачную любовь, становится отрешенной от мира юродивой. В судьбе героини, окаймленной судьбами ее родных и односельчан, можно увидеть обобщенный портрет русского крестьянства, измученного и почти уничтоженного историей ХХ века.
Почти антиподом безропотной Анюты выглядит непрерывно жалующийся герой повести Алексея Варламова “Теплые острова в холодном море” (“Москва” № 11, 2000). Вместе с маленьким сыном и приятелем автор отправил этого самого героя в удивительное по красоте и покою место — на Соловецкие острова. Не в лагерь — в отпуск. Но — нет чтоб наслаждаться выпавшей радостью! — этот городской капризуля заранее готовит себя к неприятностям, а когда они случаются, страдает от всей души. То погода не заладится, то заблудится в лесу, то устанет, то простудится. И даже когда все хорошо, герою нет покоя. Его одолевают постоянные страхи — что украдут вещи, что сломает ногу, что вовсе погибнет. Предаваясь греху уныния, персонажи между тем все время подчеркивают свою религиозность: ходят на службы и наставляют ребенка в вопросах веры. Автор при том, похоже, вовсе не дистанцируется от главного героя, не оставляя никакого шанса заподозрить себя в ином мироощущении.
Станислав Золотцев в повести “Первый выстрел” (“Наш современник” № 12, 2000) делает попытку взглянуть на сельскую жизнь под совершенно противоположным углом зрения. Он описывает деревенский мир глазами мальчика, и мир этот представляется маленьким уютным раем, где царят идиллические нравы и общая гармония. Но деревенская идиллия резко нарушается вторжением выпущенного по амнистии уголовника — и как раз в тот момент, когда мальчик остается в доме один. Спасаясь от неминуемой смерти, ребенок стреляет в бандита из дедовского ружья. Этот выстрел становится первым сознательным и активным поступком маленького человека и кладет предел безоблачно-пассивному мировосприятию детства.
Довольно неожиданный для себя рассказ “Пионер — всем пример” написал Виктор Астафьев (“Москва” № 1, 2001). Главный герой, лейтенант, сразу после войны оказывается в зоне (описанной, кстати, несколько ненатурально — заключенные уж как-то слишком горды и несгибаемы). Отсидев, герой становится писателем-фантастом и в конце концов заводит семью, намереваясь в будущем написать правдивый роман о пережитом. Неожиданность — в несвойственном Астафьеву религиозном пафосе, окрашивающем финал, когда герой везет свою беременную жену для благословения в храм. Благолепие этой сцены граничит с сусальностью. Куда удачнее рассказ “Венку судят” (там же). Начатый в фарсовой, почти фольклорной манере рассказ о сельском суде над побившем жену шофером заканчивается на драматической ноте: примирившиеся супруги от радости тут же зачинают еще одного ребенка, после чего женщина отправляется на очередной аборт.
В рассказах Владимира Цыганова “Таланиха”, “Помяни мое слово” и “Клюква” (“Москва” № 2, 2000) сельская жизнь представлена с трех разных сторон. В первом деревенские старухи под предводительством отставного офицера дают отпор городским мародерам. Во втором двум женщинам — матери и жене пропавшего на войне солдата — независимо друг от друга является тот, кого они считают давно погибшим. Видения оказываются пророческими: в финале мать получает телеграмму, что сын ее жив. В третьем рассказе старик, собирая в лесу ягоды, вспоминает прошедшую жизнь — в конце рассказа он умирает.
В рассказах Владимира Гусева “Коты и собаки”, “Жалко того сома” и “Память” (“Москва” № 10, 2000) деревенская жизнь подана через восприятие горожанина, прибывшего ненадолго отдохнуть. Автор делится наблюдениями, приобретенными во время рыбалки и долгих прогулок на природе. В рассказе “Две женщины” автор противопоставляет два разных социально-психологических типа — хваткую городскую интеллигентку и безропотную деревенскую женщину.
Герой рассказа Михаила Волостнова “И тут оставайся, и с нами пойдем” (“Москва” № 11, 2000), ученый-физик, вернувшись из деревни, обнаруживает, что случайно увез с собой в город домового. Герой с помощью приборов пытается подвергнуть сельскую нечисть изучению, но та посрамляет рационалистическую науку и возвращается в родную деревню.
Самую убедительную картину деревни удалось создать Евгению Носову (“Москва” № 1, 2001). В рассказе “Тепа” одинокая женщина привязалась к своим курам, как к детям, особенно к не умеющему за себя постоять петуху. Автору удалось избежать сентиментальности, и когда в конце концов петух гибнет, расстроенная героиня воспринимает это как неизбежное проявление закона жизни. В рассказе “Картошка с малосольными огурцами” описан один день бабушки и внука, самым главным событием которого становится первый самостоятельный поход ребенка в погреб. Контраст между ясным солнечным утром и холодной темнотой подземелья, между миром знакомых вещей и пугающей таинственностью неизвестного пространства создает в восприятии ребенка недоступный взрослому драматизм. Этот (отчасти комический) драматизм, в свою очередь, контрастирует с царящей вокруг гармонией, насыщая коротенький текст дополнительными смыслами.
О судьбе деревенского мальчика-башкира рассказывает Анатолий Генатулин в автобиографической повести “Что там за холмом?” (“Дружба народов” № 8, 2000). Рано осиротевший, испытавший множество лишений, связанных отчасти с жестокосердием родственников, отчасти с бедностью довоенных колхозов, почти неграмотный герой в конце концов оказывается на стройке в Москве. Уже взрослым закончив школу, овладев чужим ему языком, он начинает писать. Повесть имеет подзаголовок “Исповедь неудачника”. Так оценивает свою жизнь сам автор — даже преодоление, казалось бы, невозможных препятствий не сделало его счастливым: он чувствует себя чужим, никому не нужным и одновременно — предателем своего народа, его культуры и образа жизни.
Эту же раздвоенность испытывает герой повести Афанасия Мамедова “Кланяйся и уходи” (“Дружба народов” № 9, 2000). Молодой художник, уроженец Баку, покинувший родину во время взрыва национализма в Азербайджане, он надеялся обрести в Москве необходимую ему культурную среду. Неудачно женился, развелся… Он живет с ощущением, что Москва его не принимает, а Баку, который он любил, навсегда остался в прошлом.
Для героя рассказа Асара Эппеля “Пыня и юбиря” (“Дружба народов” № 11, 2000) тоже все уже в прошлом. Кажущийся бедным и одиноким старик на самом деле воротил большими деньгами — эти деньги и сейчас припрятаны у него в доме. Дряхлый герой не может самостоятельно достать их — слишком плох; просить же других боится: вдруг украдут. Но не это, как выясняется, составляет главную тайну старика. Оказывается, когда-то он совершил роковую ошибку и случайно прожил не предназначенную ему судьбу: следуя за любимой девушкой из Бессарабии в Америку, юноша перепутал пароход и на всю жизнь оказался в СССР, откуда ему было уже не выбраться.
Крым, где он в раннем детстве лечился от туберкулеза, становится недостижимой мечтой пенсионера-сибиряка из рассказа Евгения Богданова “Следы на песке” (“Наш современник” № 12, 2000). Похоронив жену, герой отправляется к Черному морю. Но прямо из вагона его заодно с попутчиком, зачинщиком пьяного скандала, забирают на пятнадцать суток. Пенсионеру так и не придется увидеть моря: едва выйдя из заключения, он попадет под поезд.
В другой ипостаси — обыденной — выступает Крым в рассказах Игоря Аверьяна (“Москва” № 12, 2000). Студентка с женихом-ленинградцем приезжает на каникулы домой. Жених читает Платона и Спинозу, а вот плавать не умеет. Недовольные неожиданным явлением соперника местные парни, приятели невесты, сталкивают недотепу с лодки. Пережив первый страх, студент постигает науку плавания. На инициаторов проделки он зла не держит, но обида на девушку, потакавшую жестокому эксперименту, рушит отношения влюбленных (“Катя”). В рассказе “Старший инженер Петриков” уроженец Крыма, ныне инженер-москвич, изобретает насос. Крымская фирма, обещая самые заманчивые условия, пытается переманить рационализатора к себе. Инженер бродит по родным местам, вспоминая прошлое и мечтая о будущем, но знает, что семья все равно никуда не стронется из столицы.
Рассказ Владимира Крупина “Новорусская премия” (“Москва” № 10, 2000) посвящен обиде на некий вероломный банк: получая широко разрекламированную премию, повествователь обнаружил, что причитающаяся ему сумма в 200 раз меньше проведенной по бумагам. В рассказе “Сталинская дача” (“Наш современник” № 12, 2000) повествователь — член какой-то делегации — проводит несколько дней на крымской даче отца народов. Сперва он с отвращением описывает нравы новых русских, использующих сакральное место для азартных игр и сексуальных забав, затем обрушивает на оскверненное место грозу, разразившуюся в неурочное время года.
Еще один роман о войне в Чечне “Идущие в ночи” вышел из-под пера Александра Проханова (“Наш современник” № 1, 2, 2001). В основу романа положен реальный эпизод. Активно штурмуя Грозный, федеральные войска вынуждают боевиков идти на прорыв. А дальше противника ждет хитрая ловушка — заранее подготовленный якобы свободный коридор, о котором боевикам сообщил подкупленный “предатель”, в действительности офицер разведки. Командуя взводом на самом опасном участке штурма, погибает сын начальника разведки — автора описанного хитроумного плана. Потрясенный отец идет на опасную операцию сам — и, будучи взят в заложники, тоже гибнет. Роман обнаруживает черты, типичные для соцреалистической прозы: “наши” — грубоватые, но бравые молодцы, “враги” — подонки и изуверы. Типична и ситуация “проверки на вшивость”: двое солдат — самоуверенный богатырь и задумчивый хлопец с крестом под гимнастеркой — попадают в плен. Богатырь становится предателем, а верующий юноша, не сгибаясь, принимает мученическую смерть.
Но идейная прямолинейность романа Проханова бледнеет в сравнении с последней повестью Дины Рубиной “Воскресная месса в Толедо” (“Дружба народов” № 2, 2001). Рубина уже обращалась к подобному жанру: путевым заметкам, превращенным в беллетристику. Однако, если прежде интрига вытекала из проблем самой героини, то на сей раз проблемой героини стали страдания всего еврейского народа, имевшие место пять с лишним веков назад в Испании, по которой в данный момент как раз и путешествует героиня. Трудно подобрать для этой вещи иной эпитет, кроме “шовинистическая”: христианство в его католической ипостаси высмеивается и унижается, а собственное племя и его религия безмерно возвеличиваются. Тех испанцев, которые кажутся писательнице приемлемыми, она считает “анусим” (“изнасилованные”) — так изгнанные из Испании евреи называли оставшихся и принявших крещение соплеменников. Заодно благодаря Рубиной выясняется, что Испания и Палестина — одно и то же, а Эль Греко, Веласкес и Колумб — разумеется, евреи. И сердце Рубиной болит о том, что католики отняли рай у ее предков. Впрочем, подобный счет автор может предъявить почти всему миру — было бы желание.
2. Литературная критика
(Третий — четвертый квартал 2000, первый квартал 2001 гг.)
Рецензируя книгу рассказов Евгения Шкловского “Та страна”, Валерий Липневич (“Эта страна, или Мученики архетипа”, Дружба народов, № 8, 2000), отмечает, что все персонажи Шкловского — невротики, помещенные в травмирующие их условия. Автор делает вывод, что в задачу писателя входило показать состояние современной интеллигенции, особенно ее “низшего слоя”, “найти для них успокаивающую улыбку и целящее слово”. Из рецензии не ясно, какое именно слово автор имеет в виду.
Статья “Судеб скрещенье” Марины Адамович (“Дружба народов” № 9, 2000) посвящена мемуарам сразу трех человек. Пеняя Михаилу Ардову за то, что, расставшись с РПЦ, где служил десять лет, он теперь обрушивает на нее гневные тирады, автор хвалит воспоминания Марины Тарковской, сумевшей из разрозненных эпизодов воссоздать целостную картину истории знаменитой семьи, а также восхищается силой духа и мудростью Аллы Андреевой.
В статье “Поэзия нового века” (“Дружба народов” № 10, 2000) Леонид Костюков утверждает, что “состоявшийся поэт совершает не открытие, а скорее закрытие некоторой зоны поэзии”, иллюстрируя свою мысль многими примерами из классики. Из обещанных “новых” названы всего два поэта — Виталий Пуханов и Алексей Кубрик. В статье “В точке миллениума” (“Дружба народов” № 2, 2001) автор рассматривает четырех поэтов. Он резонно берет под сомнение принципиальную возможность превосходства эмигрантской поэзии над отечественной (заявленную в предисловии к книге Александры Петровой). Книга Сергея Стратановского кажется ему слишком правильной и оттого пресной, “богоотрицание Елены Фанайовой не имеет статуса отчаяния”, зато Михаил Айзенберг лучше всех.
Инна Борисова в статье “Борис Можаев: воля к независимости” (“Дружба народов” № 10, 2000) не только прослеживает творческую биографию писателя, но приводит несколько документов, иллюстрирующих события крестьянских мятежей, легшие в основу главных произведений Можаева.
Прозаик Алексей Варламов в статье “Убийство” (“Дружба народов” № 11, 2000) бросает взгляд на современную прозу и видит, что писатели самых разных направлений сходятся в интересе к эсхатологической теме. Причины такого интереса автор видит в “негативном мировоззрении” и общем кризисе позитивистской мысли.
По мнению Ольги Славниковой, бросившей взгляд на прозу 2000 года в статье “Произведения лучше литературы” (“Дружба народов” № 1, 2001), главенствовали две тенденции — “культурной беллетристики” (Акунин, Болмат, Кладо) и “нового соцарта“ (Войнович, Залотуха), которому автор отдает безусловное предпочтение. Из писателей, не подлежащих означенной классификации, внимание критика привлекли Анатолий Королев, Татьяна Толстая, Николай Кононов и Марина Вишневецкая. Самое изумительное в статье — ссылки автора на “законы Немзера” как основополагающую теорию литературного процесса.
Капитолина Кокшенева в статье “Какого вы духа?” (“Москва” № 1, 2001) анализирует роман Александра Сегеня “Русский ураган”. По мнению критика, это выдающееся произведение нынешней литературы, “ответ-удар” Владимиру Сорокину, отстаивающий правильную нашу (то есть самобытную) норму”.
Статья Николая Дмитриева “Я пришел и ухожу — один…” (“Москва” № 2, 2001) приурочена к юбилею Юрия Кузнецова. Автор не столько анализирует произведения поэта, сколько описывает его жизненный и творческий путь.
Николай Переяслов в статье “Дочитавший же до конца — спасется…” (“Наш современник” № 2, 2001) рассматривает наполненную разного рода извращениями прозу Сергея Сибирцева и уподобляет автора Данте, написавшему “Ад” ради воздействия на человеческие нравы. Критик полагает, что теперь, когда мерзости российской действительности описаны в правильном ключе, пора дать читателю и надежду — переходить “Чистилищу”, а там и к “Раю”.
Евгения Щеглова
(Петербургские журналы “Звезда” и “Нева”)
Четвертый квартал 2000 г.
Никуда не денешься от давно навязшего в зубах ощущения, что петербургская проза словно выбирается “из-под глыб”, как будто на другой планете, а не в Петербурге-Ленинграде жили, например, Е.Шварц, Ю.Герман, В.Панова. И проза судорожно мечется — то самоповторяясь, то увлекаясь сомнительным экспериментаторством, отдающим, однако, нафталином, то впадая в безликую гладкопись.
Самое наглядное тому подтверждение — обширный (на две журнальных книжки) роман Михаила Чулаки “Большой футбол Господень” (“Звезда”, №№ 11, 12). То, что автор его — страстный атеист, сомнению не подлежит, хотя в романе действует не Бог, а некто, названный Господствующим Божеством. Но при чтении “Большого футбола” в памяти встают не Вольтер или Эразм Роттердамский, а Емельян Ярославский, комсомольский агитпроп или, например, детская книжечка 20-х под занятным заглавием “Молебен или трактор”. Действующие герои — десятиклассник-херувим, объявленный истеричными верующими новым “святым”, Учителем Истины, Сыном Отца и Матери Небесных и заразивший СПИДом беременную женщину, вернувшуюся из Чечни и припавшую к Нему как к Истине; его мать — лицемерная святоша; юная красотка-школьница, приведшая к вере в Него своего бывшего одноклассника; футболист, вешающий на шею крестик “на удачу”; делец-мошенник, уверовавший в Него, и т.д. Содержанию соответствует и стиль, местами поразительно напоминающий творения Е.Ярославского, местами же попросту примитивный. Надо полагать, что появление романа вызвано реакцией на повальную псевдорелигизацию населения. Проблема и впрямь актуальная. Но хотелось бы все же, чтобы ее решали при помощи мыслей, а не их отсутствия и уж, тем паче, не вульгарной трактовки сложнейших философо-религиозных проблем.
Другая внушительная петербургская публикация — “Евангелие от Магдалины” Валерия Попова (“Нева”, №№ 10, 11). Этот роман — повествование, весьма характерное для прозы Попова последних лет: эдакая смесь абсурдизма с алогизмом, помноженная на экзотику дальних странствий. Насыщает роман и столь любимая автором игра со словом — правда, игра, не всегда отмеченная должным вкусом. Пример — самохарактеристика героини: “я всегда была орально неустойчива”. Круг героев романа для этого автора тоже вполне привычен: это полумаргиналы — бывшие уголовники, бывшие же военные, проститутка. Путешествуя по Египту, вся эта компания оказывается вовлечена одновременно и в уголовную интригу, и в некое мистическое действо. Читать роман непросто, поскольку обе линии смешиваются, а психологической подоплеки не предусматривалось изначально. Правда, все кончается хорошо: героиня-проститутка, от лица которой и ведется рассказ, находит свою любовь.
На фоне этих объемистых публикаций выигрывают небольшие рассказы практикующего врача-онколога Л.Семенова-Спасского (“Нева”, № 10). Автор человеколюбив и жалостлив (что редко сохраняется у онкологов). “Квартирная хозяйка” — история о мытарствах бездомного студента, снимающего угол у полусумасшедшей тетки, впоследствии встреченной героем в клинике для умирающих от рака. “Доктор Ветров” — драматичный рассказ об актрисе (отнюдь не юной “щуки”, как показалось было рассказчику), по смерти пожилого мужа буквально выброшенной на улицу.
Гоар Маркосян-Каспер публикует в “Звезде” (№ 10) небезынтересный роман “Елена”. Это второе по счету крупное произведение молодой армянской романистки явно отмечено влиянием Джойса. История героини, врача по профессии, история ее браков и разводов сопрягается с мифом о спартанской тезке, ее путешествиях и Менелае. Только вместо Трои — вполне узнаваемый современный Таллинн, а вместо Менелая — сценарист Олев.
Нельзя не отметить рассказ Ивана Сабило “Рай в шалаше” (“Нева”, № 10) — потому хотя бы, что даже на нынешнем, почти беззвездном литературном небосклоне рассказ этот удивительно безлик. Это своеобразный эталон тусклой гладкописи. Так писали разве что старательные члены ЛИТО. Действие разворачивается в Разливе, рядом с музеем-шалашом Ленина. Супруги ссорятся из-за того, что к мужу заходит некая полуодетая девушка. Более ничего из рассказа не вычитывается… Оказывается, за плечами у автора восемь книг!
Тематический — 12-й — номер “Невы” целиком посвящен культурно-литературным связям Петербурга и США, в частности, Нью-Йорка. “Дорожные записки, сложенные в повесть” (так обозначил И.Штемлер жанр своего произведения “Breakfast зимой, в пять утра”) — история путешествия по Америке русского туриста. Этой полудокументальной повестью автор продолжает серию произведений из жизни “заграницы”. Видимо, избранный жанр наиболее точно отвечает складу дарования этого русского Артура Хэйли, в последние годы оставившего попытки создать психологический роман типа “Универмага” или “Таксопарка”.
В том же “американском” номере “Невы” — и фантастический рассказ Евгения Любина “Что нужно человеку…” История о замораживании человеческих особей в некоем саркофаге с последующим оживлением. Герой, переживший подобную процедуру, просыпается в 3000 году, но, увы, любимую почему-то не встречает и сильно разочаровывается. По аналогии с заглавием вспоминается толстовское “Сколько же человеку земли нужно” и сами собой наплывают размышления о том, из-под каких же “глыб” выбираются нынче прозаики.
Любопытны мемуары Михаила Ковнера “Моя коллекция” (“Нева”, № 12). Посвящены они не столько фамильной страсти рассказчика собирать предметы искусства и вообще всякие любопытные штучки, сколько жизни Ленинграда 60-х — 70-х годов. Вроде бы автор повествует о предметах неживых, но кажется, что они почему-то живее иных одушевленных героев.
Сильное впечатление оставляет рубрика “Звезды” (№11), посвященная 65-летию пушкиниста Вадима Вацуро, скончавшегося в январе 2000 года. Вступительная заметка Мариэтты Турьян “Служенье муз не терпит суеты…”, хотя и небольшая, насыщена и познавательно, и эмоционально. В “локальных сюжетах, историко-литературных уточнениях, комментариях”, к которым ученый питал особое пристрастие, Турьян находит “классическую красоту” научных построений, ныне — увы — столь редкую… Оказывается, чуть ли не всю “Лермонтовскую энциклопедию” Вацуро переписал сам — и страшно гордился, что “не получил по шапке” за это! Недаром, завершая заметку, исследовательница вспоминает слова Н.Эйдельмана о С.Муравьеве-Апостоле: “И так просто, легко доказать, что Апостол не зря жил, умер недаром, дело не пропало, всходы не вымерзли. Так просто, ибо это верно. Но все же
Почто, мой друг, почто слеза катится?
Здесь же — и три неопубликованные прежде статьи В.Вацуро: “Пушкинская шутка”, “Русский спиритуалистический сонет романтической эпохи” и “Ю.Н.Тынянов и А.С.Грибоедов. Из наблюдений над романом “Смерть Вазир-Мухтара”. Аспирантка В.Вацуро О.Супронюк, публикуя заметки из дневника, вспоминает, что “в самом приближении к Вадиму Эразмовичу было что-то облагораживающее, нравственно обязывающее”.
Вообще документалистика, представленная в журналах, вселяет в читателя определенный оптимизм: не оскудела петербургская культура. В рубрике “Мемуары ХХ века” (“Звезда”, № 11) под заглавием “Государственный преступник” напечатаны записки из дневника А.Белинского, педагога, долгое время преподававшего литературу и историю в Опочке под Псковом. Особенно впечатляет рассказ о том, как к автору приходил с обыском его же бывший ученик, некогда изгнанный из школы за нерадивость, а теперь гэпэушник.
Артем Соловейчик, сын педагога и писателя Симона Соловейчика, в очерке “Воспитание без воспитания” (“Звезда” № 12) вспоминает редкую по чуткости и бережному отношению к ребенку обстановку родного дома, где царило прежде всего уважение к личности.
А переписка Жоржа Нива с Александром Архангельским (“Звезда”, № 11) заставляет вспомнить лучшую отечественную (и зарубежную, разумеется, тоже) эпистолярную прозу — жанр, кажется, уж вовсе канувший в небытие.
Интересны две статьи Николая Голя — “Герой” (“Нева”, № 11) и “Ошибка генерал-полицмейстера” (“Нева”, № 10), посвященные петербургским генерал-губернаторам. Автор, краевед и историк, на протяжении уже нескольких журнальных номеров тщательно прослеживает историю города, воплощенную в противоречивых портретах градоначальников. “Герой” ╞?то убитый П.Каховским герой войны 1812 года, знаменитый генерал от инфантерии Михаил Милорадович. Генерал-полицмейстер — это управлявший городом с 1764 по 1777 гг. Чичерин. Портреты получаются живыми и любопытными.
В.Горчаков в очерке “Горький вкус Цитронеллы” (“Нева”, № 10) рассказывает о том, что в действительности крылось за победной реляцией времен Великой Отечественной. Речь идет о потоплении крупнейшего немецкого линкора “Тирпиц”. Оказывается, потопили-то его вовсе не мы…
В “Неве” (№ 11) в совершенно, на мой взгляд, не подходящей рубрике “К двухтысячелетию христианства” опубликована статья М.Богословского “Нерешенные проблемы христианства”. Статья посвящена предпринятому под эгидой православия искажению учения Христа. Статья явно антицерковная, и, вероятно (хотя автор во многом прав), ее не следовало печать в юбилейной рубрике.
А вот и публикация памяти академика Лихачева. Одна из первых, она приурочена к годовщине его смерти (“Нева”, № 10). Выдержки из дневника и воспоминания А.Рубашкина “Многая лета… последнее лето” содержат немало интересных наблюдений и заметок. Автору, давно и хорошо знавшему Д.Лихачева, писать было явно непросто: уж слишком горяч материал, слишком многих ныне здравствующих он касается. А покойный Дмитрий Сергеевич говорил то, что думал… Читая Рубашкина, невольно вновь вспоминаешь:
Почто, мой друг, почто слеза катится?