Опубликовано в журнале Континент, номер 105, 2000
Андрей КРЫЛОВ — родился в 1955 г. в Москве. Окончил Московский экономико-статистический институт. Работает в Государственном культурном центре — музее В. Высоцкого. Текстолог, составитель нескольких сборников В. Высоцкого и воспоминаний о нем. Автор ряда статей по его творчеству и по творчеству А. Галича. Живет в Москве.
Творчество Галича, до недавнего времени практически не интересовавшее ученых, таит в себе массу интереснейших тем. В их числе — объекты посвящений и адресаты поэта. О песне, посвященной А. А. Ахматовой, из цикла “Литераторские мостки” рассказано в одной из наших статей1 . Еще среди работ на эту тему можно назвать, пожалуй, лишь главу из дипломной работы Н. Волкович, посвященную образу М. Зощенко в другой песне того же цикла — “На сопках Манчжурии”2 .
Но есть среди адресатов Галича и такие, имена которых он сам не выносил в печатные тексты, а в лучшем случае лишь упоминал в узком кругу своих друзей и хороших знакомых.
1. “За верность общей подлости”
Писателей растлевали, гноили в лагерях, доканывали в ссылках, иных и морально растлевали. Честные люди: литературовед Я. Эльсберг, сын знаменитой Цыпкиной, лечившей зубы Маяковскому, и поэт-прозаик Н. Асанов, тоже из хорошего дома, — вышли на волю стукачами.
Ю. Нагибин.
“Дафнис и Хлоя эпохи культа личности, волюнтаризма и застоя”
У Галича есть одна небольшая песня — в тринадцать строк. Она входит в цикл таких же “коротеньких <…> песенок-эпиграммок”3 , который автор назвал “Антипесни”. (Этот цикл состоит из таких его произведений, как “Слава героям”, “Смерть Ивана Ильича”, “Вот он скачет, витязь удалой…”, “Когда собьет меня машина…”, “Исидор пришел на седер…”, “Предполагаемый текст моей предполагаемой речи на предполагаемом съезде историков стран социалистического лагеря, если бы таковой съезд состоялся и если б мне была оказана высокая честь сказать на этом съезде вступительное слово”4 …)
Впервые эта антипесня с одной искаженной строкой и без даты была опубликована на Западе, в книге “Поколение обреченных”5 . Отечественными публикаторами она датировалась по-разному: Н. Крейтнер и В. Гинзбургом6 — 1968 годом; А. Шаталов и вслед за ним Ю. Поляк7 предполагают годом написания 1970-й; А. Костромин8 даже допускает 1967-й.
Вот полный текст этой песни:
Век нынешний и век минувший
…Понимая, что нет в оправданиях смысла,
Что бесчестье кромешно и выхода нет,
Наши предки писали предсмертные письма,
А потом, помолившись — во веки и присно,
Запирались на ключ и к виску — пистолет.
А нам и честь, и чох, и черт —
Неведомые области!
А нам признанье и почет —
За верность общей подлости!
А мы баюкаем внучат
И ходим на собрания,
И голоса у нас звучат —
Все чище и сопраннее!..9
На магнитофонных пленках она встречается редко: нам известно лишь четыре ее оригинальные фонограммы. Текст ее стабилен, лишь в одной строке есть равноправный вариант: “А нам — и слава и почет…”10 . В первую очередь песня интересна своей финальной рифмой собрания — сопраннее, которой автор, кстати, очень гордился. И гордиться было чем: это он впервые в русской поэзии употребил эту рифму, для чего и изобрел окказионализм.
“…Как известно, сейчас уже очень трудно открывать новые рифмы — все поэты перешли на корневые и ассонансные, — а новую чистую рифму открыть почти невозможно. Мне кажется, что я вот в этой песне открыл новую чистую рифму” (А. Галич, 1968)11 .
Обращает на себя внимание лирическое мы в этом тексте, которое невозможно отнести к самому автору. И возникает вопрос: кто такой Эльсбург или Эльсберг, которому, судя по разным авторским комментариям, записанным на пленку, посвящена песня? И кто он: “честный литературовед” и единомышленник Галича, или он оттуда — из лирического мы, из тех, для кого, выражаясь словами другого поэта, “слово “честь” забыто”?
Молодым поколениям литературоведов и филологов, а уж тем более людям других профессий, фамилия Эльсберга ни о чем не говорит, зато ее очень хорошо помнят литераторы постарше. “Краткая литературная энциклопедия” говорит о нем как о советском литературоведе и критике, докторе филологии. Приведен там и солидный список его книг: “Общественный смысл русского литературного футуризма” (1922); “А. И. Герцен и “Былое и думы”” (1930); “А. И. Герцен. Жизнь и творчество” (1948); “Салтыков-Щедрин. Жизнь и творчество” (1953); “О бесспорном и спорном. Новаторство социалистического реализма и классическое наследство” (1959); “Стиль Горького и стилевые искания советской прозы” (1968); “Современная буржуазная литературная теория” (1972). Значится там и книга 1924 года “Во внутренней тюрьме ГПУ. Наблюдения арестованного”12 (значит, в эпиграфе из Нагибина — не перепутано: Эльсберг сидел, и довольно рано).
Но в статье нет никакой оценки. Зато интересна подпись под статьей: “Г. П. Уткин”, — напоминающая один из псевдонимов М. А. Булгакова — “Г. П. Ухов”. В год выхода тома из печати (1975) было уже как-то “не принято” напоминать о массовых репрессиях, а такой прозрачный намек на связь объекта энциклопедической статьи с карательными органами был все еще далеко не безопасен. Рассказывают, что история с аббревиатурой из начальных букв этого псевдонима закончилась в редакции скандалом.
Следовательно, и в этом читатель может положиться на сведения из последнего романа Нагибина. По всей вероятности, впервые о страшном “хобби” этого “писателя” читатели могли узнать из воспоминаний Н. Я. Мандельштам. В своей книге она рассказала о том, как по доносу Эльсберга был посажен друживший с ним профессор-историк Е. Л. Штейнберг13 . (Но книга эта появилась в самиздате чуть позже, и Галич прочтет ее только через полгода после написания песни “Век нынешний и век минувший”.) К. И. Чуковский в своем дневнике приводит еще несколько имен — жертв Эльсберга: писатели Исаак Бабель и М. Ю. Левидов, литературовед С. А. Макашин14 .
А сколько их было еще?..
Из всех найденных к этому времени фонозаписей песни Галича — еще одна (довольно редкая) позволяет отбросить оставшиеся сомнения. Вот авторских комментарий к ней: “…она посвящается Эльсбергу. Это такой человек, который был… официальным стукачом при Союзе писателей. Его пытались году в пятьдесят седьмом исключить из Союза… Его сначала, было, исключили из Союза и из партии, но потом его восстановили и в Союзе, и в партии”.
Что же касается неверного произнесения фамилии адресата песни (кстати, Эльсбург звучит на самой ранней фонограмме; потом, видимо, кто-то поправил автора), то подобные истории с Галичем случались. Иллюстрацией, например, могут служить комментарии к песне, посвященной Даниилу Хармсу, которая называется “Легенда о табаке”. Во всех имеющихся фонограммах (вплоть до последней, известной нам, — 1975 года), где автор называет настоящую фамилию Хармса, он тоже произносит ее неверно: Урвачев. Так же она напечатана и во всех западных сборниках Галича. И лишь отечественные публикаторы (вслед за редактором первой на родине книги Галича Н. А. Богомоловым15 ) печатают ее верно: Ювачев. Примерно та же история произошла с названием фашистского лагеря уничтожения Треблинка в Польше (песня “Аве Мария”, 1966). Очень долго Галич произносил и писал его как Тремблинка16 . Только через несколько лет на фонограммах появилось верное произношение.
Приведенные случаи могут, на наш взгляд, свидетельствовать лишь об одном: о том, что это название и обе эти фамилии Галич неверно воспринял на слух. А значит, не прочел, а от кого-то услышал.
Резонно предположить, что в таком случае он вряд ли был знаком с Эльсбергом.
Тогда естественен вопрос: каким образом именно Эльсберг стал героем антипесни Галича? И от кого Галич узнал о нем? “Намек” на это дала тоже магнитофонная запись.
Известно, что в те годы, о которых идет речь, магнитофонная пленка и стоила дорого, и купить (то есть “достать”) ее подчас было сложно, поэтому тогда мало кто записывал комментарии к песням бардов. Сейчас же, когда эти песни известны во многих вариантах, случайно записанный разговор или комментарий бывает во много раз ценнее самого звучащего произведения. Так случилось и здесь: на одной из множества пленок с одним и тем же исполнением песни обнаружилось дополнение, которое вроде бы не относилось к песне и потому на каком-то этапе было выброшено при одной из первых перезаписей: “…А где Леонид Ефимыч? …Потому что это его другу посвящена песня. …Прекрасно! — И после паузы Галич уже обращается к конкретному человеку: — Посвященная вашему другу…”. После произнесенной фамилии — взрыв хохота слушателей, свидетельствующий о том, что уж кого-кого, а Эльсберга собравшиеся знают.
Фонограмма наводит на некоторые мысли. Во-первых, скорее всего, запись происходила в доме упомянутого Леонида Ефимовича, иначе кто еще может свободно ходить по квартире в то время, когда Галич дает свой домашний концерт, как не хозяин этой самой квартиры. Во-вторых, происходящее указывает на давнее знакомство выступающего и хозяина, который, видимо, хорошо знает предлагаемый сегодня репертуар и может себе позволить, не обижая автора, в этот момент выйти. И в-третьих: хозяина позвали, чтобы тот услышал песню, по-видимому им еще не слышанную, то есть новую.
С каким Леонидом Ефимовичем общался во второй половине 60-х Галич, установить не трудно: за два года до описываемых событий песню “Летят утки” он посвятил Л. Пинскому. Вот что говорит все та же “Краткая литературная энциклопедия” о нем: “Пинский, Леонид Ефимович (р. 24.Х /6.XI/.1906, г. Брагин бывшей Могилевской губернии) — русский советский литературовед. С 1924 года — учитель в сельской школе. В 1930 году окончил литературное отделение Киевского института народного образования. В 1936 году защитил кандидатскую диссертацию на тему “Рабле и реализм Ренессанса”. С 1937 года в течение многих лет преподавал зарубежную литературу в ИФЛИ, МГУ и др. Литературную деятельность начал в 1930 году. Опубликовал работы о Данте, Сервантесе, Рабле, Шекспире, Ф. Вийоне, в том числе книги “Реализм эпохи Возрождения” (1961) и другие. Основное направление работ Пинского — история и теория западно-европейской литературы Возрождения и XVII века, определение своеобразия реализма этой эпохи. Исследованиям Пинского свойственны масштабность и смелость обобщений, живое ощущение истории, тщательное изучение реального литературного процесса”17 .
Энциклопедическую статью дополнила его вдова Евгения Михайловна Лысенко18 . Первую половину 50-х Л. Е. Пинский провел в лагерях, был реабилитирован, позже помимо своей научной деятельности активно занимался “изданием” и распространением неподцензурной литературы. С Александром Галичем познакомился в 1965 году, работал с ним над его самиздатскими книжками19 . Будучи преданным литературе и самиздату безоглядно, Л. Е. Пинский, подобно героям песни Юлия Кима “Мы с ним пошли на дело неумело…”, был плохим конспиратором. В июне 1972-го в связи с делом о “Хронике текущих событий” его квартира была подвергнута обыску, при котором в числе других материалов изъяли все машинописные тексты и пленки с записями Галича. Пинский был в немногочисленной компании смельчаков, провожавших Галича 25 июня 1974 года в аэропорту “Шереметьево”. Пинский пережил Галича на три года и умер 26 февраля 1981-го. Его труды стали классическими, они переиздаются и сейчас.
Пинский активно помогал не только Галичу. В 1972 году благодаря его стараниям появилась на свет машинописная книга неподцензурной поэзии Бориса Чичибабина, чье стихотворение “На вечную жизнь Л. Е. Пинского” имеет, в частности, такие строки:
…Неуживчив и тяжел,
бросив времени перчатку,
это он меня нашел
и пустил в перепечатку.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Вечный долг наш перед ним,
что со временем не тает,
мы с любовью сохраним.
Век проценты насчитает…20
Пинского в ряду близких ему по духу людей упоминает Вен. Ерофеев21 .
Работал Леонид Ефимович и с В. Шаламовым, помогая автору разбивать его рассказы на циклы. Записано воспоминание Галича о том, как познакомились два запрещенных выдающихся русских писателя: “Я у одного нашего знакомого пел песни. <…Там> сидел какой-то очень высокий, костлявый человек, — сидел, приложив руку к уху, и слушал меня. Когда я сказал, что вот песня, посвященная Варлааму Тихоновичу Шаламову22 , он подсел совсем близко, просто прямо лицом к лицу — мне было очень неудобно петь, и я очень злился, во время того, как пел эту песню. А потом, когда я кончил, он встал, обнял меня и сказал: “Давайте познакомимся, я и есть Шаламов…””.
Вполне вероятно, что историческое знакомство произошло в доме Л. Е. Пинского, который и был их общим знакомым.
Пинский и Эльсберг были коллегами-литературоведами. Но что известно об их знакомстве и какого рода отношения связывали их?
Оказалось, что слово друг, дважды звучащее в цитированном нами комментарии Галича к его антипесне, надо брать в кавычки. Выяснилось, что Пинский, как и еще несколько литераторов, был посажен — по доносу Эльсберга. (На эту сторону деятельности доктора наук и намекали, как могли, авторы “КЛЭ”.) Говорят, его имя в какой-то момент в среде литераторов было довольно известно: Эльсберга единственного исключили за стукачество из Союза писателей. Правда, вскоре же и восстановили в нем: “такие люди всегда пригодятся”23 , — напишет Галич позже в “Генеральной репетиции” по поводу подобной ситуации с другим стукачом, Лесючевским.
Подробнее о Л. Е. Пинском и обо всей этой истории можно прочитать в альманахе “Память”, вышедшем в Париже в 1982 году, а также в опубликованных недавно воспоминаниях А. Рапопорт24 .
Однако, вернемся к цитированной фонограмме в квартире Пинского. Она у хозяев не сохранилась: была изъята, как уже было сказано, при обыске. Судя по контексту исполняемых песен и их вариантам, она была сделана между 23 ноября и 5 декабря 1968 года.
Но Евгения Михайловна сообщила нам ряд зафиксированных в ее записках дат, в которые Галич был в их доме и пел. Среди них в интересующем нас году ока-залось и число 30 ноября, которое как нельзя лучше подтверждает наши догадки.
Более ранние фонограммы этой песни нам неизвестны. Да и по содержанию цитированного разговора Галича можно судить о том, что Пинский в тот момент слышит ее впервые. Трудно себе представить, что Галич, написав песню, навеянную в том числе и их совместными беседами и живя с ним в соседнем доме, долго не показывал ее Леониду Ефимовичу. Логичнее предположить, что этот показ произошел вскоре после написания песни.
Напомним: в ноябре 1968-го.
2. “Бесноватый и дивный”
Вы немало помаетесь
от презренья молвы
и еще вы покаетесь
в том, что каялись вы!
Е. Евтушенко, 1957
Как коня, хомутали меня хомутом.
Меня били кнутом,
усмехаясь притом…
Е. Евтушенко, 1961
Я лез из кожи вон
в борьбе
со здравым смыслом, как воитель,
но сумасшедшинки в себе
я с тайным ужасом не видел.
Е. Евтушенко, 1985
История этого сочинения Галича (песни “Так жили поэты”) — в отличие от предыдущей — совсем не похожа на детектив. Ее подробно изложил сам автор, а записал на магнитофон бывший минчанин Валерий Лебедев25 . Но прежде чем предоставить слово Галичу, надо сказать, что все им изложенное подтверждается и более ранними его комментариями, что в очередной раз говорит об исключительной правдивости его рассказов.
А дело началось с того, что в уже упоминавшемся втором западном сборнике песен и стихов “Поколение обреченных” было напечатано стихотворение с первой строкой “В майский вечер, пронзительно дымный…”, которое появилось весной 1971 года и пелось впоследствии, по словам самого автора, “на мотив старинной воровской песни”. Песня, мелодию которой позаимствовал Галич, вполне угадывается:
Начинаются дни золотые
Воровской непродажной любви…
Крикну: кони мои вороные!
Черны вороны — кони мои!..26
В свою очередь, названием сочинение Галича обязано третьей строке стихотворения Александра Блока “Поэты”:
За городом вырос пустынный квартал
На почве болотной и зыбкой.
Там жили поэты, — и каждый встречал
Другого надменной улыбкой…27
Причем ударение делалось Галичем на первом слове: “Так жили поэты”. (Заметим в скобках, что в том же стихотворении Блока есть строка, идентичная заголовку Галича, но Александр Аркадьевич в комментариях вспоминал именно строку из приведенного четверостишия.) Книга готовилась, когда песня была только недавно написана, и потому в нее вошел не первоначальный, но в то же время и не окончательный (если смотреть из сегодняшнего дня) вариант текста.
Кстати, уже когда стихи Галича стало возможно печатать на родине, Н. Крейтнер и В. Гинзбург опубликовали еще более раннюю редакцию этого стихотворения — с датой написания 22–25 мая 1971 года28 . Видимо, их публикация восходит к первому (датированному) автографу, так как в ней текст практически совпадает с самой ранней фонограммой, сделанной 28 мая того же года у ленинградских друзей, когда еще эти стихи не пелись.
Мы приведем текст в его стабильной окончательной редакции:
ТАК ЖИЛИ ПОЭТЫ
В майский вечер, пронзительно дымный,
Всех побегов герой, всех погонь,
Как он мчал, бесноватый и дивный,
С золотыми копытами конь!
И металась могучая грива
На ветру — языками огня,
И звенела цыганская гривна,
Заплетенная в гриву коня.
Воплощенье веселого гнева,
Не крещенный позорным кнутом,
Как он мчал — все налево, налево,
И скрывался из виду потом.
Он нам снился, бывало, ночами,
Как живой — от копыт до седла…
Впрочем, все это было в начале,
А начало прекрасно всегда!
Но приходит с годами прозренье,
И томит наши души оно,
Словно горькое, трезвое зелье
Подливает в хмельное вино.
Постарели мы и полысели,
И погашен волшебный огонь.
Лишь кружит на своей карусели
Сам себе опостылевший конь!
Ни печали не зная, ни гнева,
По-собачьи виляя хвостом,
Он топочет налево, налево,
И направо, направо потом.
И унылый сморчок-бедолага,
Медяками в кармане звеня,
Карусельщик — майор из ГУЛАГа —
Знай гоняет по кругу коня!
В круглый мир, намалеванный кругло,
Круглый вход охраняет конвой…
И топочет дурацкая кукла,
И кружит деревянная кукла,
Притворяясь живой!
В первой публикации “Посева”, о которой шла речь, песне был предпослан такой эпиграф:
У одного поэта есть такие строки:
“В воде проживают рыбы,
На солнце бывают пятна…
Поэты дружить могли бы,
Но мнительны невероятно”.
На самом деле ни такого, ни какого-либо другого эпиграфа к этой песне у Галича никогда не было. А процитированное четверостишие составителями сборника было взято с той же магнитной ленты, что и текст. Но прочитано оно было Галичем в качестве комментария к самому факту написания им “склочной”, “завистливой”, как он иронизировал, песни о своих собратьях. На фонограмме, попавшей за границу (по всей вероятности, это была запись от 5 ноября 1971 года, сделанная в доме Ю. Штейна) разбирается такой текст:
“Это чисто <локальная> песня. Это такие поэтические счеты друг между другом, мелкая зависть, которая преследует… И как когда-то писал прекраснейший когда-то поэт Коля Глазков, “Поэты дружить могли бы, // Но мнительны невероятно”. (Смех.) Чудная строфа была…” — И далее то же четверостишие, что в “Поколении обреченных”.
Согласитесь, до эпиграфа в процитированном контексте оно немного недотягивает. То ли поэтому, то ли почему-то еще, в переиздании упомянутой книги 1974 года в этом тексте “эпиграф” был убран, а имевшиеся опечатки исправлены.
Однако, самое скверное, что стихи в обоих изданиях сборника были опубликованы под несуществующим названием “Евгению Евтушенко”.
А ведь еще при первом чтении стихотворения Галич оборвал хозяйку дома, в котором шла запись: “Она не про Евтушенко! Кстати, упаси тебя бог это произносить!” И только однажды — в конце 1971-го — автор чуть было не проговорился перед магнитофоном: “…Она не про поэтов — про одного поэта. — Но тут же поправился: — Ну, не про одного — про многих”.
По свидетельству Галича, Евтушенко, когда узнал о публикации, очень обиделся. А Галичу позвонила возмущенная жена Евгения Александровича: “Весь Париж возмущен этими стихами. Они просто поражены, как можно было оскорбить…”
“Меня, к счастью, не было дома, — рассказывал Галич в марте 1974 года. — Потом, когда меня все-таки с ней соединили, я сказал:
— Галя, я так стихи не называл, — что было правильно, потому что они назывались “Так жили поэты”…
Нет, я его имел в виду совершенно впрямую, но я просто назвал их не “Евгению Евтушенко”, а называются они — “Так жили поэты”29 … Шапка горит”.
Галич, когда писал свою песню о карусельном “коне”, уже не очень жаловал Евтушенко. “Если человек талантливый умышленно закрывает глаза на все, что происходит вокруг, то это кончается крушением дарования, — скажет он тремя годами позже, летом 1974 года, журналисту Олегу Красовскому. — Человеку становится не о чем говорить, и мы видим, как люди, подававшие огромные надежды, превращаются в пустышек, которые еще что-то умеют писать только потому, что они талантливы. К их рядам пристроился Евтушенко. На мой взгляд, человек необыкновенно одаренный и если не настоящий поэт, то прекрасный поэтический публицист. Но он живет импульсами — сегодня так, завтра иначе. И он не определил никак своей гражданской и человеческой позиции. Не захотел ее определить для самого себя и поэтому оказался у разбитого корыта. Сейчас уже большинство его поклонников в Советском Союзе относятся к нему, мягко говоря, без уважения. Слишком он уж мечется из стороны в сторону. И это жаль, потому что он человек, который мог бы многое сказать людям, потому что с него как бы содрана кожа, и он мгновенно регистрирует все колебания почвы, как чувствительный сейсмограф. Я об этом говорю с горечью, потому что относился к нему с очень большой теплотой, ждал от него многого. Человеку в двадцать пять лет кое-что позволительно. А к сорока годам нужно понять, на чьей же ты стороне, по какую сторону баррикад и, в общем, кто же ты есть на самом деле. Но он не сумел, не нашел в себе сил этого сделать и сейчас являет собой довольно трагическую фигуру. Славу, которую он имел в начале шестидесятых годов, — я не знаю, кому еще из поэтов при жизни выпадала такая популярность, такая известность и в стране, и за ее рубежами! — он разбазарил, и кончается это печально. Это один из тех примеров, когда человек не определивший свою жизненную позицию (а ее определить, мне кажется, сейчас можно только однозначно), кончает печально. Сознательно прислуживающие существующему в стране строю люди обречены на бесплодие или на шаблон мышления и, стало быть, на абсолютный творческий шаблон”30 .
Еще откровеннее Галич — в уже цитированной дружеской беседе, записанной Лебедевым примерно за полгода до этого интервью. Разговор в тот вечер шел об общих знакомых, о шахматах, о музыке, о поэзии вообще. Магнитофон включили, когда Галич, аккомпанируя себе на гитаре, стал напевать стихи Ф. И. Тютчева:
Вот иду я вдоль большой дороги
В тихом свете гаснущего дня…
Тяжело мне, замирают ноги…
Ангел мой, ты видишь ли меня?..
И тут же Галич спел для сравнения фрагмент “Катюши” М. Блантера и М. Исаковского. Потом — снова первую строфу Тютчева, но — на мотив Блантера.
“Почему одно — стихи, другое — не стихи?.. Рифма — та же. Хорошая рифма там и тут. Ритм — тот же, совершенно…
Тут я опять начинаю восхвалять это замечательное занятие, которое придумало человечество и которое не имеет ничего себе равного. Все переводимо: музыка — переводима, живопись — абсолютно интернациональна, скульптура — абсолютно интернациональна, архитектура — абсолютно интернациональна, певец — мне совершенно, в общем, наплевать, поет он “La donna e mobile” или “Сердце красавицы…”
А тут я ничего не могу понять — я могу только поверить. Я могу только поверить, что Байрон — великий поэт, хотя, в общем, в России в это никогда до сих пор (я сказал честно) никто всерьез не поверил… Даже в переводе Гнедича. Ну, трудно поверить! Плохой поэт, в общем, если говорить серьезно. Ну, наверно, он — великий поэт!
Гейне [Галич, хорошо зная язык, произносил эту фамилию как настоящий немец: Гайне, или даже Хайне. — А. К.] вообще не существует! Его нельзя переводить, потому что эта вот дикая простота, с которой он писал, — она непереводима. Это можно только понимать в тех цезурах, которых нету просто в русском языке…”31 .
Но разговор свернул на современность (мы приводим монолог Галича с небольшими сокращениями, опустив также реплики и вопросы его собеседников):
“Поэзия помимо своих обязательных смыслов, на мой взгляд, происходит и существует как крик о помощи. Вот если нету этого крика о помощи — к людям, к любимой, к миру, к Богу, — знаете, она не существует. Ну ладно, предположим, XX век породил другую какую-то систему поэзии. Но поэзия опять же не существует — без строчки. Помимо смысла. Например, мы можем знать поэму Блока “Двенадцать”, в которой есть определенный смысл, которого мы сегодня уже не приемлем: нам уже кажется он странным. Но мы все-таки все знаем:
Черный вечер.
Белый снег.
Ветер, ветер!..
Здесь — слова были. Вот слова были — волшебные! Казалось бы, они были очень простыми, но за ними стоял какой-то необыкновенный воздух, необыкновенное пространство.
Когда мне говорят: “Ну, вы читали? Это замечательные же стихи — там, вот “Бойни чикагские” Вознесенского!” — я говорю:
— Строчку!
— Нет, там — смысл! Знаете, вот он идет…
Я говорю:
— Строчку! Строчку, слова которой вам запали в душу и которые остались навсегда у вас в языке, в формуле.
Я вас любил: любовь еще, быть может…
— было такое?
На холмах Грузии лежит ночная мгла…;
Редеет облаков летучая гряда…;
Среди миров, в мерцании светил
Одной Звезды я повторяю имя…
— было там?
Не было!
— Да нет, ну там было замечательное, понимаете, вот…
Я говорю:
— Нет, это не то! Это не поэзия.
Ну просто это — другая природа; вот это — “искусственная икра”: ее даже, может быть, можно есть. Но вряд ли нужно. Просто это — совсем другая система.
“Я — Гойя… Я — Горе…” — вот это единственное, что я помню из него. И это очень плохо, потому что это — выдуманное все. Потому что не было ни горя, не было ничего. Там все было другое. Аллитерации выдуманы искусственно: просто потому что там она попалась под руку…
И позиции его гражданские — всегда придуманные, они — нарочные.
Чего нет у Евтушенко, — потому что он припадочный немножко, понимаете? И от припадочности иногда его прорывает в какую-то искренность. Он тут же в ней раскаивается, он тут же начинает барину лизать задницу — говорит: “Барин, прости меня, батюшка. Я вот сейчас, понимаешь, по неосторожности обмолвился. Я так больше не буду”.
Но он все-таки — обмолвливается, — хоть по неосторожности. Понимаете? А этот — он такой осторожный! Он такой расчетливый!.. Он такого уже своего, понимаете, “Ленина в Ланжюмю” сочиняет… Что просто с души воротит…”.
Заметим, что в своих оценках Галич был не одинок. Рискуя быть обвиненными в одностороннем подходе и в то же время ни в коей степени не претендуя на роль суда, приведем все же несколько отзывов современников, проливающих свет на подобные его высказывания. К примеру, — эпиграмму поэта Бориса Чичибабина, написанную примерно в то же время, что и песня Галича, и ходившую по рукам:
Я честь бесчестию воздам.
Способны русские пророки —
Одной рукой казня пороки,
Другой — подыгрывать властям.
О Разнесенский, Петушенко —
Джамбулы атомных времен,
Между витийством и враньем
Не ведающие оттенка!
С позором родины в родстве,
В<ы> так печетесь о величьи,
Но нет величия в двуличьи,
Как нет геройства в шутовстве32 .
В недавно вышедшем томе своего собрания сочинений Евтушенко напечатал своеобразную летопись (“Пунктир”) высказываний о себе и своем творчестве, датированных второй половиной 60-х, то есть за период, непосредственно предшествовавший песне Галича33 . Понятно, что “Пунктир” этот, хотя составителем его и значится Ю. Нехорошев, не может быть свободен от “авторской воли”. Но даже и в нем без труда можно найти штрихи к картине, которая говорит о стойкой репутации поэта и вполне объясняет причины написания песни Галича (оба этих “шуточных” примера были опубликованы в официальной советской периодике тех лет):
…Как совместить охотника свирепость
и зайца повседневную смиренность?
Я разный. Огородник я и плотник.
Я сам себе и заяц и охотник.
Я сам себя ловлю и убиваю.
Сам от себя бегу и убегаю.
Но сколько я себя ни убиваю,
я все равно никак не убываю.
(Юрий Левитанский)34
* * *
Сей популярнейший герой
(Отнюдь не начинающий)
Настолько “разный”, что порой
Взаимоисключающий.
(Александр Иванов)35
Чтобы дополнить “летопись” из третьего тома, достаточно лишь бегло пролистать несколько первых попавшихся тамиздатских журналов, которые никогда не нуждались в эзоповом языке. А надо признать, что Евтушенко во все советские времена давал повод говорить о себе.
В качестве еще одной иллюстрации перепечатаем стихи, посвященные Евтушенко, которые принадлежат московскому поэту, в западной публикации не названному (обратите внимание на “лошадиную” тему):
Все ты претворяешься, бескожный.
Мокнешь от искусственных дождей.
На слезу актерскую похожий,
Горестный жокей без лошадей.
Всюду поспеваешь ты, и в гриме,
С легкостью забывчивых птенцов,
Ты клянешься ранами моими,
Памятью замученных отцов.
Эту эпиграмму, а также подробный рассказ об отношении к Е. Евтушенко в литературной среде 60-х годов приводит выехавший на запад драматург Юрий Кротков в статье, опубликованной в американском “Новом журнале” еще в 1967 году. Здесь, кроме конкретных воспоминаний, звучат следующие авторские характеристики, основанные на личном знакомстве: “безусловный, стопроцентный карьерист”, “либерал Его Величества”, а также со ссылкой на народную молву и некоего “прозаика О. Г.”: “левый полусредний”, “Евгений Гапон”, “хрущевское издание Симонова”36. И это, поверьте, не самые крайние характеристики в статье.
Вообще кто только не упражнялся в словотворчестве по поводу Евтушенко! Еще один эмигрантский журнал одобрительно цитирует писателя Л. Халифа, назвавшего Евгения Александровича — “испросившим разрешение быть смелым”37. Другой писатель, М. Поповский, вспоминая о тех временах, пишет: “Не сразу мы сообразили, что Женя наш — троянский конь [опять конь. — А. К.], засылаемый на Запад ради политического обольщения и оглупления тамошней публики”, а поэт Наум Коржавин в своем отклике довольно дипломатично называет позицию Евтушенко игрой “в хождение по канату между властями и публикой”38.
Западная журналистка Патриция Блейк еще в 1963 году напечатала во французском журнале “Preuves” статью о своих встречах с советскими писателями, где отмечала “нападки непримиримых на Евтушенко, который, по их мнению, сильно себя скомпроментировал своими уступками власти”39. И известный эмигрантский писатель Роман Гуль причисляет его — вслед за А. Толстым, Шолоховым, Фединым, Сурковым и прочими — к удачно выполняющим “задания Культпропа и Отдела пропаганды”40.
И прочее, и прочее…
Но что же послужило непосредственным поводом к стихам Галича, почему они возникли именно весной 1971 года?
“О Евгении Евтушенко в последнее время пишут мало и неопределенно, — констатирует летом 70-го, имея в виду, конечно, отечественную прессу, критик Евгений Сидоров. — Суждения о нем напоминают движения маятника”41. Осенью того же 70-го как раз маятник (самого поэта, а за ним и “маятник суждений”) качнулся влево. Началась, как писали тогда на Западе, “новая фаза” в творчестве поэта, опять, было, из-за какой-то очередной своей вольности опального. В октябре была присуждена Нобелевская премия А. Солженицыну, а через полтора месяца в газете российских писателей были опубликованы стихи Евтушенко, формально посвященные 90-летию А. Блока. Там были и такие, возмутившие многих, строки:
Художник, в час великой пробы
не опустись до мелкой злобы,
не стань Отечеству чужой.
Да, эмиграция есть драма,
но в жизни нет срамнее срама,
чем эмигрировать душой.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Эй вы, замкнувшиеся глухо,
скопцы и эмигранты духа,
мне — вашим страхам вопреки —
возмездья блоковские снятся…
Когда я напишу “Двенадцать”,
не подавайте мне руки!42
К кому в отечественной печати перешло от Пастернака звание “духовного эмигранта”, тогда знали все…
А в феврале Евтушенко с его злободневными политическими стихами допустили аж на страницы главной партийной газеты43.
На публикации в “Литературной России” и в “Правде” (“его “Двенадцать””?) не могла не откликнуться эмигрантская периодика. Например, обозреватель журнала “Посев” писал: “Поэт всегда был чувствителен к “духу времени”. При Сталине он славил “великого и мудрого”, даже сборник успел выпустить; в период “оттепели” написал “Станцию Зима”, “Бабий Яр” и “Наследники Сталина”. Теперь, при наследниках Сталина, лягает Солженицына и клеймит американский империализм”. И чуть раньше: “Судя по тому, как развивается карьера “нового” Евтушенко, его скоро опять начнут выпускать за рубеж”44. И это предсказание “вражеского журнальчика” не замедлило сбыться. Следующие “заграничные” стихи Евтушенко датированы тем же 1971 годом.
Но красноречивей всего говорит маленькая заметочка в хронике другого номера того же журнала: “19 января 1971 г. секретарь парткома Московской писательской организации И. Винниченко в своем выступлении на партийном собрании одобрительно отозвался о том, что, в отличие от упорствующих писателей, поэт Е. Евтушенко осудил свое заявление по поводу чехословацких событий”45. (Напомним, что его телеграмма протеста “в адрес руководителей партии и правительства” и стихи “Танки идут по Праге, // <…> Танки идут по правде” двумя с лишним годами раньше вызвали “в верхах” то, что и должны были вызвать.)
Если об “отречении” узнали в Германии, то не могли не обсуждать и в России. К тому же мы знаем, насколько остро Галич воспринимал “чехословацкую” тему. Очевидно, песня появилась бы у него несколько раньше, если бы не тяжелейшая болезнь — заражение крови46, — во время которой он не мог даже писать и которая отпустила его только в мае.
Однако, как мы видим из его высказываний, Галич менее строг к Евтушенко, чем к другому своему современнику — Вознесенскому (и это видно из его рассказа, приведенного ранее). Во всяком случае, Галич довольно объективен, он не склонен следовать излюбленному методу советской пропаганды — “раз не угоден в одном, значит, плох и во всем”, — он учитывает колебания “маятника” в обе стороны, неизменно признавая талант Евтушенко.
Сближение в одном из сочинений Галича слов и образов Русь, чрезвычайка (ЧК) и птица-тройка дает нам право предположить, что в числе упомянутых им “обмолвлений”, иными словами — удач, — он видел стихотворение Евтушенко “Возрождение”:
Е. Евтушенко:
ВОЗРОЖДЕНИЕ
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Куда, пути не различая,
ты понеслась по крови луж,
Русь — птица — тройка
“чрезвычайки”,
кренясь от груза мертвых душ?
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
1972
Могут возразить: столь крамольное для 70-х, стихотворение Евтушенко было напечатано впервые в перестроечной периодике 1989 года47. Но его, возможно, автор читал на своих вечерах; может быть, оно ходило по рукам в машинописных копиях. Кроме того, два поэта, как мы уже знаем, были знакомы. И хотя их отношения нельзя назвать дружескими, но представить, что Галич мог слышать эти стихи от автора, мы вполне можем. Однако, эти наши “возможно” целиком относятся к области предположений.
Но вот весьма интересный факт: магнитофонный архив О. В. Ивинской содержит пленку с записью авторского чтения “Возрождения”. Подчеркнем: других фонограмм Евтушенко в ее собрании нет. Да и датированы они автором 1972-м годом, то есть тем временем, когда Ивинская наиболее тесно дружила с Галичем, делала его записи. По воспоминаниям ее сына, Д. А. Виноградова, в дом Ивинской был вхож коллекционер И. Б. Гутчин, увлекавшийся поэзией Евтушенко и постоянно записывавший его новые стихи. Возможно, это он принес Ивинской фонограмму. В свою очередь, теплые отношения с Евтушенко перешли к Ивинской по наследству от Б. Л. Пастернака. Поэтому очень даже вероятно, что она сама записала авторское чтение стихотворения “Возрождение” на домашний аппарат.
К тому же Галич накануне 1972-го напел на пленку дома у Ивинской песню “Так жили поэты” (в то время он назвал ее “Цыганской обидной”). Трудно предположить, что автор не вел тогда с хозяйкой — человеком пишущим и тонко чувствующим поэзию — разговоров о творчестве “сего популярнейшего героя”, его общественной позиции и поведении. Даже если Галич и не говорил Ивинской, какой поэт может являться прототипом героя песни, она наверняка об этом догадалась. Ведь и в сборнике “Поколение обреченных” название “Евгению Евтушенко”, скорее всего, появилось из воздуха, в котором оно, как в таких случаях говорят, “носилось” (на фонограмме у Штейна песня была еще без заглавия). Слишком уж все было похоже, все тогда указывало именно на одного человека. (Точно так же, как в свое время в народе назвали “Аджубеечкой” галичевскую “Тонечку”, хотя в эту песню Галич и не думал вкладывать историю женитьбы будущего главного редактора “Известий” на дочери Н. С. Хрущева.)
Вспомним, что описанный выше инцидент с посевовским названием песни относится к тому же 1972 году. В общем, слишком много совпадений говорит в пользу того, что Галич в гостях у Ивинской вполне мог слышать евтушенковское “Возрождение”. Нельзя исключить и то, что Ольга Всеволодовна оставила у себя (или записала) эти — понравившиеся ей — стихи специально, чтобы показать их Галичу как аргумент в споре.
Под занавес для объективности нужно также заострить внимание читателя на свидетельстве Раисы Орловой: Евтушенко был одним “из тех литераторов, кто сразу же <…> позвонил или пришел” к Галичу после его исключения48. Для того, чтобы прийти к “бывшему” писателю и кинематографисту, тогда все-таки требовалось мужество. Ведь тот в одночасье стал в один ряд с “тунеядцами Нестором, Пименом” и Бродским, с одной стороны, и с “клеветниками” Синявским и Даниэлем — с другой. Не секрет, что после исключения в окружении Галича ждали его ареста49.
Надо также сказать, что известные фонограммы 1971 года можно сосчитать по пальцам. Кроме двух упомянутых в начале главы — самой ранней ленинградской и вывезенной за рубеж (сделанной в доме Штейна), — и до записи у Ивинской песня попалась нам только однажды. Причем это исполнение состоялось дома у старинного друга Галича, драматурга Л. Аграновича. Да и среди фонограмм 1972 года песня до осени не встречается. Осенью (или позднее, зимой) Галич поет эту песню Лебедеву, но уже с названием, тоже как у Блока — “Поэты”.
Однако, в 1972-м книжка “Поколение обреченных” вышла в свет; скандал, который автор предугадал, но, как видим, пытался избежать, разразился; и после этого песня стала петься без ограничений.
Что касается окончательного названия — по блоковской строке, — то оно появляется уже потом, но к сожалению, когда именно — пока проследить не удается. Во всяком случае, после фонограммы Лебедева (с заглавием “Поэты”) оно зафиксировано четырежды, а других заголовков в тот же период у песни не было замечено ни разу.
А отголоски истории с несуществующим в тексте стихов посвящением Евтушенко можно тоже найти в авторских комментариях перед исполнениями песни:
“…Ее назвали вот прямо так, как я ее не собирался называть. Я по-прежнему ее не буду <так> называть, поскольку я по-прежнему не считаю, что это так уж впрямую адресовано одному поэту. Она по-прежнему называется “Так жили поэты””.
“…Я ее очень долго не пел, хотя <она> написана очень давно — года четыре или пять тому назад… Потому что я не хотел, чтобы кое-кто принял ее на свой счет. <А так> как кое-кто все равно принял ее на свой счет, уже особенной нужды дальше скрывать нет необходимости”.
Кстати, в свете последнего высказывания (“скрывать нет необходимости”) возникает интересная версия: если все же предположить, что Галич, будучи уже на Западе, имел касательство к правке в 1974 году рукописи переиздания “Поколения обреченных”, то не он ли сам оставил в нем название “Евгению Евтушенко”? Ведь все приведенные нами комментарии он давал в России — до своей эмиграции.
Версия, безусловно, красивая. Однако все-таки, на наш взгляд, характер исправлений во всех текстах второго издания говорит за то, что и в нем “Посев”, скорее всего, обошелся без авторской помощи.
3. Пророк или слепец?
Солженицыну будет вредна Нобелевская премия. Такие писатели, как он, привыкли и должны жить в нищете.
Лундквист, шведский академик,
коммунист; 1970
Ах, Расея, Россия —
Все пророки босые!
А. Галич. “Русские плачи”, 1974
Адресата стихотворения “Притча” Галич не только не упоминал, но и скрывал. И даже прокомментировал однажды его такими интригующими словами: “Я прочту самые последние [стихи — А. К.], которые не знает никто, за которые меня могут запрезирать, догадавшись об их содержании. Но может, не догадаются, — тогда презирать не будут”.
В книгах эти стихи печатаются в подавляющем большинстве по окончательному варианту, опубликованному в последнем прижизненном сборнике Галича “Когда я вернусь”50, и потому этот текст общедоступен. Приводя здесь первый его вариант, известный в авторском исполнении без названия, и сохранив для удобства сравнения последний рисунок строф, выделим курсивом разночтения с окончательным вариантом:
1. По замоскворецкой Галилее
Шел он, как по выжженной земле —
Мимо потных окон “Бакалеи”,
Мимо мертвых окон ателье,
2. Мимо, мимо — булочных, молочных,
Переставших верить в чудеса.
И гудели в трубах водосточных
Всех ночных печалей голоса,
3. Всех тревог, сомнений, всех печалей —
Старческие вздохи, детский плач.
И осенний ветер за плечами
Поднимал, как крылья, темный плащ.
4. Мелкий дождик падал с небосвода,
Светом фар внезапно озарен…
5. Но уже он видел, как с Восхода,
Через Юго-Западный район,
Мимо показательной аптеки,
Мимо “Гастронома” на углу —
Потекут к нему людские реки,
Понесут признанье и хвалу!
И не ветошь века, не обноски,
Он им даст — Начало всех Начал!..
6. И стоял слепой на перекрестке,
И призывно палочкой стучал.
И не зная, что Пророку мнилось,
Что кипело у него в груди,
Он сказал негромко:
— Сделай милость,
Услужи, браток, переведи!..
7. Пролетали фары — снова, снова,
А в душе Пророка все ясней
Билось то несказанное слово
В несказанной прелести своей!
Много ль есть на свете новых истин,
Что способны захватить сердца?!
8. И прошел Пророк по мерзлым листьям,
Не услышав голоса слепца.
9. Было все — отныне и вовеки! —
Свет зари рассеял ночи мглу,
Потекли к нему людские реки,
Понесли признанье и хвалу!
Над неправдой суетно-мышиной
Засияли истины лучи!..
10. А слепого, сбитого машиной,
Не сумели вылечить врачи.
Примерно тот же текст с заглавием “Пророк” и без даты был однажды напечатан в ленинградском журнале “Аврора”. Стихи имели подзаголовок “Вариант”51 и иную, чем здесь и в книжной редакции, строфику: с разбивкой на четверостишья. Судя по вариантам строк, эта публикация была сделана по авторской рукописи, на которой зафиксирован промежуточный текст. На это указывает наличие строк, принадлежащих как к раннему, так и к позднему вариантам. В одной из строф даже есть разночтения, которые можно отнести к вариантам уже не первым, но еще и не к сформировавшимся окончательно:
Много ль есть на свете, этих истин,
Что способны захватить сердца?!
И прошел Пророк по мокрым листьям,
Не услышав голоса слепца.
(В окончательном виде эти строки выглядят так:
Много ль их на свете, этих истин,
Что способны потрясти сердца?!
И прошел Пророк по мертвым листьям,
Не услышав голоса слепца.)
Кроме этих двух первоначальных вариантов “Притчи” и последнего, нам известны еще две фонограммы авторского исполнения и авторская публикация в журнале “Время и мы”52. Они также свидетельствуют о целенаправленном поиске наиболее точных слов. Кроме того, журнальный текст говорит о том, что Галич все время искал адекватный рисунок строф: здесь мы имеем не четверостишия и не сложную строфику 1977 года, а стихотворение, вовсе не разбитое на строфы.
Снова упомянем лишь те строки, разночтения в которых появлялись в процессе этого поиска, но не вошли в окончательный вариант:
— потные и мертвые окна в первой строфе, прежде чем стать соответственно светлыми и темными, долго были белыми и черными;
— в строфе 2 выделенная курсивом строка была и такой: “Позабывших веру в чудеса”;
— какое-то время строфа 7 существовала с такими изменениями: “А в груди Пророка все сильней // <…> В несказанной мудрости своей”, но уже с окончательными вариантами в остальных строках;
— к тому же, строфы 5 и 10 в журнальной публикации начинались другими союзами: “И уже он видел…” и “Но слепого, сбитого машиной…”, — но в окончательном варианте они вновь вернулись к прежнему виду.
Помня авторский комментарий, естественно задаться вопросом who is who — кого автор имел в виду под Пророком, а кому отведена роль слепца в этом сочинении? Ни один из мемуаристов, могущих разъяснить ситуацию, не высказался по поводу “Притчи”. Галич тоже, судя по всему, не оставил нам прямых указаний на ее прототипов. Тем не менее версия существует. На чем она основана, не известно, потому проверку ее на прочность начнем издалека.
Сопоставим текст “Притчи” с другими — того же времени. Именно в этот период Галич от целого ряда стихов, принадлежащих, как теперь говорят, к “автопсихологической лирике”, то есть с лирическим я, практически всегда совпадающим с я самого поэта, — ненадолго возвращается к ролевой поэзии. Но герой нескольких таких его сочинений оказывается в обстоятельствах, очень напоминающих жизненные обстоятельства автора, то есть можно сказать, что Галич продолжает писать о себе, но уже в третьем лице: он.
Шел дождь, скрипело мироздание,
В дожде светало на Руси,
Но ровно в семь — без опоздания —
За ним приехало такси.
И он в сердцах подумал: “Вымокну!” —
И усмехнулся, и достал
Блокнот, чтоб снова сделать вымарку,
И тот блокнот перелистал.
О, номера поминовения
Друзей и близких — А да Я!
О, номеров исчезновение,
Его печаль — от А до Я!
От А трусливого молчания
До Я лукавой похвалы,
И от надежды до отчаянья,
И от Ачана до Яйлы.
Здесь все, что им навек просрочено,
Здесь номера — как имена,
И Знак Почета — как пощечина,
И Шестидневная война.
И облизнул он губы синие,
И сел он, наконец, в такси…
Давно вперед по красной линии
Промчались пасынки тоски.
Им не нужна его отметина —
Он им и так давно знаком, —
В аэропорте “Шереметьево”
Он — как в Бутырках под замком.
От контражура заоконного
Еще темней, чем от стыда.
Его случайная знакомая
Прошла наверх и — в никуда.
И53 погорельцем на пожарище,
Для всех чужой, и всем ничей,
Стоял последний провожающий
В кругу бессменных стукачей.
На первый взгляд, такое совпадение “лирического он” с автором мало заметно или, во всяком случае, недоказуемо. Но, например, если взглянуть на черновую редакцию приведенного текста, то в ней, помимо прочих вариантов, можно обнаружить строфу, содержащую явно автобиографические подробности:
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И от Ачана до Яйлы.
Здесь каждый номер — утро раннее,
Пролет гусей за вожаком,
И то постыдное собрание,
И гул грозы над Машуком.
И все, что им навек просрочено,
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Сокращенная строфа содержит указание на поистине неотвязную для Галича тему его исключения из писательского Союза, прошедшую не только через многие его последующие стихи, но и через ряд передач радио “Свобода”, и оставившую след на всей его прозе. Не исключено, что из-за этой одной “конкретности”, намертво связанной с автором, строка (а с ней все четверостишие) и была убрана из текста.
(К слову, в скобках заметим, что вторая строка строфы 3 в варианте первой редакции: “От А до Я, — его друзья!” вместо “Друзей и близких — А да Я!” — представляется более осмысленной и логичной, чем “поздняя”, опубликованная, — возможно, ошибочно произнесенная.)
Или вот еще, к примеру, первоначальная редакция известного стихотворения, которую мы по признакам фонограммы, ее содержащей, предположительно можем отнести к 1973 году:
Корабль готовится в отплытие,
Но плыть на нем —
Сойти с ума!
Его оснастку, как наитие,
Разрушат первые шторма.
И равнодушно ветры жаркие,
Не оценив его дебют,
Когда-нибудь останки жалкие
К чужому берегу прибьют!
Но я без страха и без нежности
Смотрю вдогонку кораблю.
Позорным чувством безнадежности
Я путь его не оскорблю.
Плыви с бедою силой меряться.
Простор морской — как суд мирской.
Но все, что мелет эта мельница, —
Не все становится мукой.
Здесь “рассказчик” глядит вслед символическому кораблю, на котором сам автор вынужден плыть в неизвестность, то бишь эмиграцию. По сути это тоже — рассказ о себе в третьем лице.
Это отступление сделано для того, чтобы констатировать: не стоит исключать возможность того, что и в нашем случае за одним из персонажей может скрываться “замаскированный” автор.
Итак, Пророк или Слепец? Где здесь автор, а где адресат? И — кто этот адресат (или прототип)?
Воображение рисует, к примеру, такой случай из жизни самого Галича: создавая одно из своих эпохальных сочинений, он не сделал чего-то или, наоборот, совершил какие-то действия, которыми навредил ближнему; вот потому-то, узнав о результатах своего поступка (или не-поступка) и раскаявшись (или расстроившись), он и написал стихотворение, иронически назвав себя Пророком. Но тогда причем здесь презрение, которое судя все по тому же авторскому комментарию, может обрушиться на его голову и которого он так опасается? Такое раскаяние заслуживает только уважения…
Есть еще один “загадочный” комментарий к “Притче”: “Уже один поэт так называл <себя>”. Раз Галич говорит о поэте, то, видимо, речь как раз и идет об идентификации автора с одним из персонажей.
Что касается поэта, говорящего от имени слепца, то на ум сразу приходит имя СМОГовца Владимира Бережкова с его “Песней старого музыканта, который вслепую бродит по Европе” (1966):
Я совершенно слепой старик.
Все что у вас — мне не надо и даром,
Что до того мне, что солнце горит, —
От солнца лишь тень на мою гитару.
Я ничего, ничего не вижу,
Да я и видеть не хочу…54
Песня стала одной из самых популярных на Новосибирском фестивале, так что бывший и “царивший” на том форуме Галич просто не мог ее не знать. Подтверждение тому — и оценка творчества Бережкова из уст Галича в выступлении на фестивале55.
Но у Бережкова Слепец — образ, а Галич в комментарии говорит о поэте, так называвшем себя. Впрочем, на беду, из-за плохой записи слово себя, взятое нами в угловые скобки, к тому же не разбирается с достаточной ясностью, а лишь угадывается. Так что оставим лучшим, чем мы, знатокам поэзии разбираться с этим туманным комментарием, а сами обратимся к тексту Галича.
Какие же ассоциации вызывает у нас Слепой (в “Притче”, как мы помним, — со строчной)? Слепота — это не только отсутствие зрения, но и отсутствие возможности видеть, или предвидеть; неумение замечать, или правильно судить, или понимать. Слепой котенок — слепой духом — ослепленный убеждением — политическая слепота — слепая любовь — “судьба слепа” (Галич), — все эти понятия объединены одним словом: беспомощность.
Да плюс к этому еще вспоминаются строки, написанные через пару лет о себе: “Здесь мне все, как слепому, на ощупь знакомо” (“Заклинание Добра и Зла”, 1974).
Впрочем, есть еще одно значение слова слепец — человек, обманувшийся в ком-либо (или в чем-либо)56.
Ну а Пророк?
Уже из первой строфы ясно, что его Галилея где-то рядом с нами, и искать Пророка надо во времени “бакалей” и “ателье”.
Поиск его следов в творчестве самого Галича ситуацию не проясняет. Кроме строк, вынесенных в эпиграф, некий пророк (так, со строчной буквы) является героем песни “Аве Мария”, — образ тоже не конкретный, явно собирательный, даже типичный для времен репрессий.
Если же взглянуть на русскую литературу с птичьего полета, то можно легко заметить, что на роль “агитатора, горлана, главаря” всегда претендовал поэт, он же со времен слепого Гомера традиционно наделялся чертами провидца и пророка — как обладатель некоего “внутреннего зрения”. Пророком называют Ф. М. Достоевского.
Но есть писатель в отечественной литературе, ближе стоящий к Галичу на хронологической лестнице, прижизненное сравнение которого с пророком “Литературная газета” констатировала еще в 1969 году:
“Враги нашей страны возвели его в ранг “вождя” выдуманной ими “политической оппозиции в СССР” и даже объявили “пророком грядущего””57.
И если под Пророком в стихотворении действительно выведен А. И. Солженицын (а это о нем говорится в “Литературке”), тогда и впрямь Галича могло ожидать общественное (не в советском смысле слова) презрение, о котором он говорил в первом комментарии. Критиковать “государством проклятого, госбезопасностью окольцованного” (пусть даже критиковать справедливо) считалось в интеллигентской среде в то время, как впрочем и позже, и даже сейчас, — не только некорректным, но и недопустимым. Например, в книге “Ремесло”, рассказывающей о создании и существовании еженедельной газеты “Новый американец” (там она “замаскирована” под “Зеркало”), ее бывший главный редактор С. Довлатов пишет:
“Помню, мы опубликовали в “Зеркале” рецензию на книгу Солженицына. И были в ней помимо дифирамбов мягкие критические замечания.
Боже, какой начался шум!
— Кто смел замахнуться на пророка?! Его особа священна! Его идеи вне критики!..”58
О том, были ли личные встречи двух писателей — Галича и Солженицына, — нам не известно ничего. А что мы знаем сегодня об их жизненных пересечениях?
16 мая 1967 года А. Солженицын обращается к VI Всесоюзному съезду писателей с просьбой обсудить вопрос о политической цензуре и об обязанностях писательского Союза по отношению к своим членам. В числе других 79 литераторов Галич подписывает письмо президиуму съезда о недопустимости замалчивания обращения Солженицына. Через полгода, 11 декабря 1968-го, в день пятидесятилетия писателя, — Галич направляет ему телеграмму следующего содержания: “Дорогого Александра Исаевича, замечательного писателя, человека, поздравляю от всего сердца. Низкий Вам поклон за великое мужество, которое позволяет выстоять всем нам. Обнимаю Вас. Александр Галич”. 5 января 1974 года, еще живя в СССР, Галич вместе с А. Сахаровым, В. Максимовым, В. Войновичем и И. Шафаревичем подписывает письмо по поводу очередной волны травли и угроз в адрес Солженицына. Письмо широко публикуется в западной эмигрантской и иноязычной печати59. Выступая уже на Западе, Галич упоминает Солженицына как своего единомышленника60 и большого русского писателя. Наконец, последней опубликованной при жизни работой Галича является рецензия или, скорее даже, эссе о поэме Солженицына “Прусские ночи”61, написанное, естественно, в весьма доброжелательном тоне. Да и все другие известные упоминания Галичем Солженицына либо нейтральны, либо свидетельствуют о высокой оценке его подвижнической или писательской деятельности62.
Но жизнь Солженицына на родине — между упомянутыми здесь вехами 1968 и 1974 — протекает очень бурно. В ноябре 1969-го Рязанская писательская организация, где Солженицын состоял на учете, исключает его из Союза. Этот момент отсчитывает начало официального объявления войны неуправляемому писателю со стороны государственной машины и нового, более опасного витка “бодания Теленка с дубом”. В 70-м Нобелевский комитет называет Солженицына своим лауреатом, и писатель не отказывается, как это сделал двенадцатью годами ранее Б. Пастернак, от получения премии, то есть идет на еще большее обострение. В декабре 1970-го, правда, оба писателя были заочно приняты в члены-корреспонденты Сахаровского Комитета защиты прав человека, но их участие в этой организации (особенно Солженицына) было номинальным63. Далее. В конце 1971 года на западе публикуется роман “Август четырнадцатого”. С января по апрель 1972-го писатель подвергается травле в советской прессе…
Стоп! Вот — фрагмент воспоминаний писательницы Р. Орловой, супруги Л. Копелева, относящийся как раз к этому времени: “Летом 1972 года мы виделись особенно часто, он [Галич. — А. К.] жил в Жуковке на той маленькой улице, где жили А. Солженицын, М. Ростропович, А. Сахаров. Тогда же укрепилась дружба Галича с Сахаровым (он знал Елену Боннэр еще со студии, где ставился “Город на заре”). <…> Самая его большая обида того лета — Солженицын отказался с ним повидаться. Легла она на потаенный пласт души, выраженный и в песнях. Даже после огромного успеха он не переставал испытывать неуверенность в себе”64. Далее Р. Орлова, правда, цитирует (в подтверждение своих слов?) песню “Желание славы”, написанную задолго до душного и дымного (“Опять над Москвою пожары…”) лета 1972-го. Нам поэтому остается трактовать ее слова о “потаенном пласте души, выраженном и в песнях”, в самом широком смысле: отказ опального писателя прибавил Галичу неуверенности в себе. Таким образом, о связи этого случая с “Притчей” здесь ни слова.
Но, с другой стороны, это и не означает, что неудавшаяся встреча с Солженицыным не имеет отношения к рассматриваемому стихотворению. Наоборот, поэт мог нарочно скрывать это произведение от тех, кто знал о конфликте (помните цитированный в начале авторский комментарий?). А то, что Р. Орлова была непосредственным участником событий “лета 1972 года”, очевидно. Следовательно, она могла узнать об этих стихах гораздо позже их написания. Например, — из упомянутой нами первой публикации 1976 года в том же журнале, где на следующий год были напечатаны и ее мемуары. Кстати, там это стихотворение — в отличие от напечатанного рядом — не имеет авторской датировки. Не исключено, что и это сделано Галичем умышленно, — чтобы уйти от возможного сопоставления событий, не акцентировать внимания посвященного читателя на их связи. Потому, возможно, Орлова могла и не догадаться о поводе написания стихов, не обратить внимания на такое “совпадение” давнего случая с новыми (как ей могло показаться), вполне философскими стихами.
А может, как раз наоборот: предположим, Орлова, знала истинную историю написания стихотворения и желание Галича скрыть ее или хотя бы все тот же цитированный нами авторский комментарий; тогда она намеренно заговорила в своих мемуарах о “Желании славы” и не стала упоминать “Притчу” в “солженицынском” контексте.
В 1999 году главный редактор журнала “Время и мы” В. Перельман опубликовал свои воспоминания о Галиче. Среди прочего он рассказал о том, как в Израиле в 1975 году слышал от автора написанную, по словам того, “позавчера ночью”… “Притчу”65. Если Перельман не перепутал стихи66, подобное лукавое утверждение Александра Аркадьевича тоже может свидетельствовать только об одном: он не хотел огласки повода к их созданию.
А теперь обратим внимание на юго-западное направление, Замоскворечье и всю топонимику стихотворения. Она, с одной стороны вроде бы точная (показательная аптека, гастроном на углу), но с другой — таких угловых гастрономов, булочных, молочных и “образцово-показательных” домов и учреждений в каждом районе советской Москвы, и в том числе в Замоскворечье, и даже в области (хоть по юго-западному, хоть по какому другому направлению), — пруд пруди. К тому же вряд ли людские толпы, текущие с востока (“с Восхода”) через юго-запад встретились бы с Пророком, шествующим по… Замоскворечью. Все-таки Галич знал географию города, в котором прожил полвека.
Если же изложенная версия соответствует действительности, тогда становится понятным, что довольно туманные приметы местности, в то же время никак не связанные с местами проживания Солженицына, также призваны отвлечь внимание читателя и слушателя “Притчи” от ее истинного прототипа.
Есть и еще один свидетель тех событий, который, кстати, тоже не упоминает стихи Галича, написанные по следам этой истории. Как раз в то время Галича в Жуковке посетил бывший ленинградец, музыковед и автор известной статьи “Не только слово. Вслушиваясь в Галича”67 В. А. Фрумкин:
“Это дачи Совета министров СССР, где Галич жил летом семьдесят второго года после инфаркта. Он снимал дачу академика Волгина, ядерщика, тогда уже покойного, но его вдова сдала Галичу весь дом. Рядом была дача Харитона, рядом — Сахарова <…> Галич мне с большой горечью сказал, что Солженицын отказался с ним встретиться — попросил Екатерину Фердинандовну, свою тещу, мать Наташи Светловой, очень интеллигентную и умную женщину, и та передала Галичу, что тот страшно занят: заканчивает какую-то очередную работу. Вообще Солженицын пренебрежительно относился к этому творчеству… Может быть, ревновал отчасти. Он как-то в одной статье написал, будучи уже за рубежом: “Когда речь заходит о том, кто же у нас диссиденты, кто восстает, так сказать, против тиранического режима? Мне говорят — гитаристы. Опять спрашиваешь, а кто создает, вот, новые методы, новые средства в литературном языке? Гитаристы…” — с таким сарказмом: дескать, что вы, разве это литература!”68
Не будем долго останавливаться на возможных истинных причинах, побудивших Нобелевского лауреата отказаться от встречи, которая могла стать знаменательной в истории русской литературы. Тем более, что можем о них лишь гадать. Например, это действительно могла быть и элементарная занятость писателя, и верность его известной “плановой” системе работы, помноженной на “неподходящесть” момента (“Это — самозащита, — скажет он позже по такому же поводу. — Если я хочу остаться писателем, я не могу встречаться и переписываться, отдать этому жизнь”69). И, может, — недооценка Солженицыным Галича как художника. Возможно, сказалась обида за молчание Галича во время начала гонений на автора “Ракового корпуса”, когда в его защиту выступили писатели А. Арбузов, Е. Евтушенко, Л. Копелев, Б. Можаев, В. Тендряков, Ю. Трифонов, Л. Чуковская, А. Штейн и даже “гитарист” Б. Окуджава70 (впрочем, и это вряд ли, ведь Солженицын сам, следуя своей шкале приоритетов и ценностей, открыто не протестовал против оккупации Чехословакии и не заступился за помещенного в психушку П. Григоренко). Не стоит исключать и простое недоразумение. И прочее, и прочее.
Не забудем, однако, и об отношении высланного позже писателя к эмиграции, о которой в то лето уже крепко задумывался лишенный всех средств существования Галич. “Солженицын готов уважать лишь бойцов, которые не уходят со своих позиций (и тем самым осуждает Синявского, Некрасова, Максимова, Галича, выбравших эмиграцию)”, — засвидетельствует позже в своей книге Жорж Нива71.
Может быть, Александр Исаевич сам расскажет когда-нибудь о причинах его нежелания поговорить с Галичем, но так или иначе последствия оказались для последнего действительно ощутимыми, если не сказать больше.
При сравнении всех публикаций мемуаров Орловой, в самом раннем их варианте обнаруживается фрагмент, отсутствующий в тексте, переданном автором для первой (и одновременно самой распространенной) отечественной публикации:
“Любому человеку, любому литератору было бы обидно, если бы другой всемирно прославленный писатель, живущий рядом, отказался поговорить с ним. Да еще в тот момент, когда Галича, как за два года перед тем Солженицына, выгнали из Союза писателей.
Мне теперь совестно, что я тогда не ощутила его обиду так остро, не разделила ее”72.
Значит, обида была достаточно сильная, достойная того, чтобы выразить ее в стихах.
Как видно, с этим случаем соотносит “Притчу” и А. Шаталов, условно датируя ее 1972 годом73. В сборнике статей и воспоминаний о Галиче, составленном Н. Крейтнер, есть сноска к цитате из этого стихотворения в одной из статей: “Посвящено Солженицыну”, — но без указания источника информации и какого-либо комментария74. С событиями того лета напрямую связывает “Притчу” и другой публикатор — А. Костромин. Он хоть и не рискнул предпослать стихам фрагмент воспоминаний Р. Орловой, что было бы вполне органичным для его сборника, но датировал (тоже, правда, условно) рассматриваемый текст так: <1972, лето ?>75.
Тем не менее в других — более поздних, чем в “Авроре”, — публикациях Н. Крейтнер и В. Гинзбурга и восходящих к ним — текст имеет точную дату создания: 7 февраля 1973 года76. В подобных случаях у данных публикаторов это означает, что они располагают авторской датированной рукописью или же другими сведениями из достоверного источника (дневниковая запись и т. п.).
По высказываниям поэта мы знаем, что некоторые стихи он писал по полгода и более77. О длительном процессе написания многих песенных произведений — более года — свидетельствуют и фонограммы за разные периоды. Известно также, что авторская датировка у Галича не всегда, но часто означает конец работы (см., например, точную датировку многостраничной автобиографической повести “Генеральная репетиция”: “29 мая 1973 года”).
Таким образом, позднюю временную границу, если опереться на публикацию Крейтнер и Гинзбурга, можно считать установленной. Что же касается ранней границы, то мы бы не стали всецело полагаться на (совпадающие!) свидетельства Орловой и Фрумкина, и вовсе не потому, что эти мемуаристы не заслуживают доверия читателя, а лишь в связи с тем, что у людей свободных профессий теплое время года не заканчивается первым сентября, и слово лето вполне может быть идентично понятию дачный сезон, то есть может включать в себя и сентябрь, и даже октябрь.
И не из осени ли в текст “пришли” и мокрые, и даже мерзлые78, в итоге — мертвые листья?
Не будем забывать также, что Солженицын очень любил работать в своем летнем домике в Рождестве-на-Истье, а пребывание на той самой даче Ростроповича (с 1969-го до весны 1973-го) назвал “четырехзимним”79.
Поэтому мы с большой долей уверенности можем констатировать, что:
— “Притча” действительно могла быть написана в связи с изложенными Раисой Орловой событиями лета или, возможно, осени 1972 года в Жуковке под Москвой, и
— 7 февраля следующего, 1973 года, Галич счел этот текст законченным.
В заключение осталось обратить внимание на одну немаловажную деталь. Почему стихотворение, названное, было, “Пророк”, получило впоследствии новое заглавие: “Притча”?
Думается, как раз потому, что Галич не зациклился на личной обиде, а, придя к обобщению и написав замечательные стихи, смог подняться над ситуацией. Отчасти и поэтому нет у этих стихов посвящения. В общем-то даже назвать А. И. Солженицына полноправным адресатом этого произведения — сложно. Ведь действительно стихи эти, может быть, не столько о Пророке, сколько о Слепце, появившемся лишь в их шестой строфе. Ведь Галич, выгнанный отовсюду, стоящий на главном перекрестке своей жизни, пишет здесь именно о своих ощущениях, о своих переживаниях.
Точно как в стихах его соратника по песне:
У поэта соперников нету
ни на улице и ни в судьбе.
И когда он кричит всему свету,
это он не о вас — о себе…
1 Крылов А. Е. Снова август // Вопр. лит. 2001. № 1. (В печати).
2 Волкович Н. В. Проблематика и поэтика цикла А. Галича “Литераторские мостки”: Диплом. работа. М.: МГПУ, 2000.
3 Здесь и далее цит. по фонограммам А. Галича из собрания автора статьи.
4 Интересно отметить следующую параллель. У А. Галича, кроме песен и антипесен, в цикле о Климе Петровиче Коломийцеве есть еще две, как он их называл, “интермедии”. В. Высоцкий называл некоторые свои произведения, “не тянущие на песни”, — зарисовками (“Зарисовка о Ленинграде”, “Зарисовка о Париже”). Е. Клячкин написал цикл коротеньких несерьезных песенок, которые он называл “фишками” и нумеровал их.
5 Галич А. Поколение обреченных / Предисл. А. Дрора. Франкфурт-на-Майне: Посев, 1972. С. 206. В переиздании 1974 года искажения устранены лишь частично. Полностью это было сделано лишь в посмертном издании (Галич А. Когда я вернусь: Полн. собр. стихов и песен / Предисл. А. Югова. Франкфурт-на-Майне: Посев, 1981. С. 214).
6 Горизонт. М., 1988. № 5. С. 54; Я выбираю свободу: Сб. Кемерово: Кн. изд-во, 1990. С. 166–167.
7 Соответственно: Галич А. Петербургский романс: Избр. стихотворения. Л.: Худож. лит., 1989. С. 191; Галич А. Песни; Стихи; Поэмы; Киноповесть; Пьеса; Статьи. Екатеринбург: У-Фактория, 1998. С. 114.
8 Галич А. Облака плывут, облака: Песни, стихотворения. М.: Локид; ЭКСМО-Пресс, 1999. С. 182.
9 Знаки препинания печ. по авторизованной машинописи из архива Л. М. Турчинского.
10 Здесь и далее курсив в цитатах мой; выделение разрядкой принадлежит авторам цитируемых источников. — А. К.
11 Комментарии А. Галича к песням здесь и далее цитируются по фонограммам из собрания автора статьи.
12 Краткая литературная энциклопедия: В 9 т. Т. 8. М., 1975. С. 882–883.
13 См.: Мандельштам Н. Я. Воспоминания. М.: Книга, 1989. С. 33.
14 Чуковский К. И. Дневник 1930–1969. М.: Соврем. писатель, 1995. С. 285, 306.
15 Галич А. Избранные стихотворения / Сост. А. Шаталов. М.: Изд-во АПН; МГЦ АП, 1989.
16 См., напр., автограф, воспроизведенный в кн.: Заклинание Добра и Зла: Сб. / Сост. Н. Крейтнер. М.: Прогресс, 1991. С. 126.
17 Краткая литературная энциклопедия. Т. 5. М., 1968. С. 747.
18 Запись беседы 1996 г. из архива автора.
19 О Пинском в связи с Галичем см. также: Крылов А. Е. О жанровых песнях и их языке: (По материалам твор. наследия А. Галича) // Мир Высоцкого: Исслед. и материалы. Вып. I. М.: ГКЦМ В. С. Высоцкого, 1997. С. 368–369; Крылов А. Е. Галич — соавтор Шпаликова, Городницкого, Анчарова и… (В печати).
20 Чичибабин Б. И все-таки я был поэтом… Харьков: Фолио; СП “Каравелла”, 1998. С. 264.
21 Ерофеев Вен. “Я бы Кагановичу въехал в морду…” // День лит. 2000. № 3–4 (февр.).
22 В. Шаламову посвящена песня Галича “Все не вовремя”.
23 Галич А. Генеральная репетиция / Сост. А. Н. Шаталов. М.: Совет. писатель, 1991. С. 370.
24 Яневич И. Институт мировой литературы в 30–70-е годы // Память: Вып. 5. Париж, 1982. С. 120–122; Рапопорт А. Противостояние // Малинкович И. Судьба старинной легенды. М.: Синее яблоко, 1999. С. 130–133.
25 Его мемуары см.: Лебедев В. Воспоминания о Галиче человека “со стороны” // Новый журн. № 211. Нью-Йорк, 1998. С. 138–154; Вы слышите благовест, Александр Аркадьевич? // Вестник. Бостон, 1998. № 22 (27 окт.). С. 59–61.
26 Цит. по варианту из кн.: Городские песни, баллады и романсы / Сост., подгот. текста и коммент. А. В. Кулагиной, Ф. М. Селивановой. М.: МГУ им. М. В. Ломоносова, 1999. С. 484–485.
27 Блок А. Поэты // Собрание соч.: В 8 (9) т. Т. 3. М.; Л.: ГИХЛ, 1960. С. 127.
28 Галич А. “В майский вечер, пронзительно дымный…” // Аврора. Л., 1989. № 8. С. 18.
29 Здесь — в записи 1974 года — Галич немного путает: такое заглавие у песни появилось несколько позднее (об этом — через пару страниц), но сути дела это не меняет.
30 Красовский О. Пять дней с Александром Галичем // Посев. 1974. № 10. С. 56–57. Курсив в цитатах здесь и далее — мой. — А. К.
31 Кстати, через два года, работая на радио “Свобода”, Галич в одной из передач вспомнил эту беседу и частично повторил содержание ее “теоретической” части (см.: Галич А. Я выбираю свободу. М.: Глагол, 1991. № 3. С. 142–144).
32 Печатается по списку из архива О. В. Ивинской.
33 Евтушенко Е. Первое собр. соч.: В 8 т. Т. 3. 1965–1970 / Сост. и коммент. Е. Евтушенко. М.: NEVA group, 2000. С. 547–569.
34 Левитанский Ю. Монолог зайчика, рано вышедшего погулять: (Пародия) // Лит. газ. 1969. № 45 ( 5 нояб). С. 16.
35 Иванов А. Эпиграммы // Москва. 1970. № 12.
36 См.: Кротков Ю. Письмо мистеру Смиту // Новый журн. № 86. 1967. С. 266–269.
37 Мальцев Ю. Русская литература в поисках форм // Грани. № 98. Франкфурт-на-Майне, 1975. С. 203.
38 Новое рус. слово. Нью-Йорк, 1979. 15 марта и 8 апр. соответственно.
39 Цит. по русскому переводу: Блейк П. Встречи с советскими писателями // Наши дни. Франкфурт-на-Майне, 1964. № 33. С. 114.
40 Гуль Р. Писатель и цензура в СССР // Новый журн. № 109. 1972. С. 253–254.
41 Сидоров Е. Жажда цельности // Юность. 1970. № 8.
42 Евтушенко Е. “Вам, кто руки не подал Блоку” // Лит. Россия. 1970. 20 нояб.
43 Евтушенко Е. Слово “ненависть” включено! // Правда. 1971. 27 февр.
44 Донатов Л. Осиновый кол: О Евгении Евтушенко — “поэте, который помер” // Посев. 1971. № 4. С. 55–58.
45 Посев. 1971. № 6. С. 52.
46 Подробнее см.: Галич А. Генеральная репетиция. С. 366–372.
47 См. в кн.: Евтушенко Е. 1989: [Написанное, а также впервые опубликованное в 1989 г.]. Л.: Совит-турс, 1990. С. 15–16.
48 См.: Орлова Р. Чужой и родной // Заклинание Добра и Зла. С. 455.
49 См., например, у И. Кузнецова: “Исключение из Союза не было обыкновенным лишением некоего звания. Оно означало полное запрещение заниматься литературным трудом, означало, что он не сможет литературой зарабатывать на жизнь. И не только. Угроза ареста делалась реальной и почти неизбежной (Кузнецов И. Перебирая наши даты // Заклинание Добра и Зла. С. 395).
50 Галич А. Когда я вернусь: Стихи и песни 1972–1977. Франкфурт-на-Майне: Посев, 1977. С. 40–41.
51 Галич А. Пророк / Публ. Н. Крейтнер и В. Гинзбурга // Аврора. Л., 1988. № 8. С. 95–96. По всей вероятности, подзаголовок принадлежит публикаторам, знавшим поздний, опубликованный на западе, окончательный вариант.
52 Галич А. Притча // Время и мы. Нью-Йорк, 1976. № 3 (янв.). С. 97–98.
53 Все публикации этого стихотворения (публикатор А. Петраков), восходящие к одной и той же фонограмме авторского чтения, неадекватно отражали звучащий в ней текст. В последнем по времени и самом авторитетном на сегодняшний день издании поэзии Галича “Облака плывут, облака” (подготовка текстов и составление А. Костромина) большинство искажений текста, допущенных в предыдущих публикациях, устранено, за исключением ошибочного первого слова данной строки: Ведь.
54 Бережков В. Мы встретились в Раю… М.: Моск. дворик, 1997. С. 14.
55 Галич А. Помни о мельнике!: Неизвест. страницы Новосибир. фестиваля песни 1968 / Публ. и предисл. К. Андреева // Мир Высоцкого. Вып. II. М., 1998. С. 439.
56 См.: Словарь русского языка: В 4 т. / Ред. кол.: С. Г. Бархударов и др. Т. IV. М., 1961. С. 187.
57 От секретариата правления Союза писателей РСФСР // Лит. газ. 1969. 26 нояб.
58 Довлатов С. Собрание прозы: В 3 т. Т. 2. СПб.: Лимбус-пресс, 1993. С. 122.
59 Все перечисленные в этом абзаце документы собраны в кн.: Слово пробивает себе дорогу: Сб. статей и документов об А. И. Солженицыне: 1962–1974 / Сост. В. Глоцер и Е. Чуковская. М.: Рус. путь, 1998. С. 216–217, 389, 438–439.
60 См., например, в ст.: Крылов А. Е. О жанровых песнях и их языке. С. 370.
61 Галич А. Две исповеди: [О кн.: Солженицын А. Прусские ночи; Копелев Л. Хранить вечно] // Континент. 1977. № 12. С. 367–370.
62 См., например: Галич А. Песня, жизнь, борьба / [Беседовали] Г. Рар и А. Югов // Посев. Франкфурт-на-Майне, 1974. № 8; К интервью Жореса Медведева: [Из радиопередачи 06.01.75] // Галич А. Я выбираю свободу. М., 1991. С. 29–30; Культура и борьба за права человека / Беседу вел К. Померанцев // Русская мысль. 1977. 24 нояб.
63 Подробнее см.: Солженицын А. Бодался теленок с дубом. Париж: YMKA-PRESS, 1975. С. 399–402; Сахаров А. Д. Воспоминания: В 2 т. Т. 1. М.: Права человека, 1996. С. 444 и др.
64 Орлова Р. Чужой и родной // Заклинание Добра и Зла: Сб. / Сост. Н. Крейтнер. М.: Прогресс, 1991. С. 455–456.
65 Перельман В. Эмигрантская одиссея Александра Галича // Время и мы. № 42. М., 1999. С. 217–218.
66 О такой возможности подробнее см.: Крылов А. Е. Написано на чужбине. Рукопись.
67 Фрумкин В. Не только слово: Вслушиваясь в Галича // Обозрение. Париж, 1984. № 9 (апр.). С. 15–22; Перепечатана в кн.: Заклинание Добра и Зла. С. 216–239.
68 Цит. по фонограмме одной из лекций В. Фрумкина в Сан-Диего (США), 1978.
69 Солженицын А. Пресс-конференция в Стокгольме // Солженицын А. Публицистика: В 3 т. Т. 2. Ярославль: Верх.-Волж. кн. изд-во, 1996. С. 192.
70 Гришин В. Информация МГК КПСС в ЦК КПСС № 328 от 20.11.69 // Кремлевский самосуд: Секрет. документы Политбюро о писателе А. Солженицыне / Сост. А. В. Коротков и др. М.: Родина, 1994. С. 85–86.
71 Цит. по изд.: Нива Ж. Солженицын / Пер. с франц. С. Маркиш в сотрудничестве с автором. М.: Худож. лит., 1992. С. 44. На соседних страницах, кстати, автор рассуждает на тему: “Антисемит ли он?” (С. 46–49).
72 Цит. по: Орлова Р. “Мы не хуже Горация” // Время и мы. № 51. Нью-Йорк, 1977. С. 16–17. Тот же полный текст позже опубликован и в России: Чужой и родной // Орлова Р. Воспоминания о непрошедшем времени. М.: Слово, 1993. С. 344–345.
73 Галич А. Петербургский романс. С. 51–52.
74 Заклинание Добра и Зла. С. 351. К сожалению, в этой книге сноски не унифицированы и в большинстве случаев не подписаны; эта, по всей видимости, принадлежит составителю.
75 Галич А. Облака плывут, облака. С. 383.
76 См.: Галич А. Притча // Огонек. 1989. № 19 (19–26 авг.). С. 13; То же // Я выбираю свободу. Кемерово, 1990. С. 231–232.
77 Галич А. Помни о мельнике! С. 441.
78 Кстати, этот образ — не случаен у Галича. Ср. в военных стихах “Когда мы вернемся домой”, напечатанных в книге “Мальчики и девочки” 1942 года, — “талые листья”: “Еще не все! // Еще по талым листьям, // Домой, кольцом бульваров, // напрямик // Вбежим, ворвемся, сапоги почистим // И в темный угол бросим дождевик” (Публ. и предисл. Н. А. Богомолова // Мир Высоцкого. Вып. IV. М., 2000.)
79 Солженицын А. Бодался теленок с дубом. С. 362.