Опубликовано в журнале Континент, номер 104, 2000
1
Наверное, у многих читателей моего (и не только моего) поколения на памяти первое знакомство с Топоровским Петербургским текстом. Я имею в виду сформулированное В.Н. Топоровым понятие комплекса приемов, образов, черт, персонажей и т.д., характерных для всевозможных описаний Санкт-Петербурга как самоценного явления или же как “места действия”. Помню, как меня тогда уже осенило — сразу возникло: если петербургский, значит, и все остальные, прочие тексты русской культуры: малороссийский (украинский), например; и еврейский, и грузинский, и армянский, и, естественно, московский… Да, грузинский и армянский следует выделить из одного общего кавказского текста; необъятного не обоймешь; а мы будем сейчас говорить именно о кавказском тексте русской культуры.
Но — опять же — не обоймешь необъятного; поэтому, чтобы не так уж растекаться по древу, попытаемся покамест не рассматривать, например, подробно писания о Кавказе Я. Гордина, кавказскую прозу Марлинского и даже кавказские эпизоды “Героя нашего времени”. И без того много любопытного прочитаем, а вышеупомянутое стоит отдельного подробного разбора.
Но, вероятно, лучше начать не с художественных, а с нейтрально-информативных писаний,
“Энциклопедический словарь” Брокгауза и Ефрона. СПб., 1903: “Чеченцы считаются людьми веселыми, остроумными (“французы Кавказа”), впечатлительными, но пользуются меньшими симпатиями, чем черкесы, вследствие их подозрительности, склонности к коварству и суровости, выработавшихся, вероятно, во время вековой борьбы. Неукротимость, храбрость, ловкость, выносливость, спокойствие в борьбе — черты чеченцев, давно признанные всеми, даже их врагами. В обыкновенное время идеал чеченцев — грабеж. Угнать скот, увести женщин и детей, хотя бы для этого пришлось ползти по земле десятки верст и при нападении рисковать своей жизнью — любимое дело чеченца. Самый ужасный упрек, который может сделать девушка молодому человеку, это сказать ему “убирайся, ты даже не способен угнать барана!”. Чеченцы никогда не бьют своих детей, но не из особенной сентиментальности, а из страха сделать их трусами. Трогательна глубокая привязанность чеченцев к родине; их песни изгнания (“О птички, летите в Малую Чечню, несите ее обитателям привет и скажите: заслышав крик в лесу, думайте о нас, скитающихся среди чужих без надежды на исход!” и т.д.) полны трагической поэзии” (т. 76).
Текст профессора Л. Шепелевича — характерный текст своего времени — научный и одновременно с элементами беллетризации. Автор разделяет “чеченцев” и “черкесов”. Стоит заметить, что если в том или ином человеческом сообществе престижным является военное дело, воинское искусство с целью “добычи”, “захвата”, значит, в данном сообществе сильно архаическое начало с выраженной оппозицией: “свой” — “чужой”; естественно, “чужой” — это тот, кого возможно “захватывать”. Л. Шепелевич справедливо полагает, что некие общие, характеристические черты вырабатываются в процессе динамического развития; в данном конкретном случае они — следствие “вековой борьбы”. С кем?
“Этой социальной организацией (отсутствие аристократии и равенство) объясняется […] беспримерная стойкость чеченцев в долголетней борьбе с русскими […] Единственным неравноправным элементом среди чеченцев были военнопленные, бывшие на положении личных рабов. Они делились на лаев и ясиров; последние могли быть выкуплены и возвратиться на родину. Юридический строй представляет обычные черты родового быта”.
Казалось бы, от историка начала века (ХХ-го) можно было бы ожидать неких “обоснований” завоевания Кавказа; однако никаких “обоснований” нет. Похоже, автор относится к происшедшему без ханжества: одни завоевывают, другие стойко сопротивляются завоевателям, “беспримерная стойкость” достойна уважения. Всё просто.
Но продвинемся далее. Прошло время, больше полувека прошло. “Советская историческая энциклопедия”, 1974. Б.А. Калоев в статье о Чечено-Ингушской АССР указывает, что самоназвание чеченцев — “начхо”, что первые упоминания о них имеются в армянских источниках VII в. н.э. и что чеченцы — “народ, живущий на Северном Кавказе”. Советский историк, разумеется, не будет делать основным событием истории чеченцев их “борьбу с русскими”; несомненно он станет определять и формулировать иначе. Как же?
“С конца XVI в. чеченцы и ингуши устанавливают добрососедские отношения с терскими казаками (…) В конце XVIII в. царизм предпринял попытку завоевания Чечено-Ингушетии […] За счет земли, принадлежащей горским крестьянам, был создан огромный колонизационный фонд для раздачи офицерам и чиновникам, казачьим и горским верхам, верно служившим царизму. Отвод богатых земельных участков под казачьи станицы и крепости, уничтожение аулов и насильственное переселение горцев привели земельные отношения в Чечено-Ингушетии в хаотическое состояние. В то же время присоединение Чечено-Ингушетии к России способствовало экономическому и культурному развитию чечено-ингушского народа…”
Фактически речь идет всё о той же “борьбе”. Более того, теперь, кажется, возможно понять, чем вызваны уже известные нам “подозрительность” и “склонность к коварству”. Произволом колонизаторов, по всей вероятности. Автор статьи в “Советской исторической энциклопедии” постоянно оперирует понятием “Чечено-Ингушетия” как неким реальным географическим понятием, известным в XIX веке. Зачем он это делает? Ни историкам, ни литераторам этого века “Чечено-Ингушетия” не была известна. Здесь возможна следующая логика: если подобная “АССР” существует в границах СССР, значит, всегда существовала. Однако если “царизм” занимался “завоеванием”, каким образом в результате произошло “присоединение”? Или “завоевать” и “присоединить” в данном случае одно и то же? И почему, если отнять у крестьян землю и насильственно переселять их в менее пригодные для житья “районы” (так скажем), это всё будет способствовать “экономическому и культурному развитию народа”?
Далее в “Советской исторической энциклопедии” следует совсем уж запредельный по своему кафкианству текст:
“В годы Великой Отечественной войны 1941—1945 трудящиеся Ч.-И. АССР перестроили свое х-во на военный лад и активно помогали фронту. Большое значение имела работа грозненских рабочих […] С. х-во удержалось на уровне 1940 и снабжало армию продовольствием. Осенью 1942 нем.-фаш. войска вторглись в западные районы республики, но были остановлены на дальних подступах к Грозному. В январе 1943 территория Ч.-И. АССР была освобождена. Во время Великой Отечественной войны мужество и героизм проявили многие воины Ч.-И., в т.ч. Герои Советского Союза X. Нурадилов, И.К. Бейбутов, И.Н. Заболотный […] В 1944 Ч.-И. АССР была ликвидирована. Указом Президиума Верховного Совета СССР от 9 января 1957 Чечено-Ингушская АССР была восстановлена”.
То есть это как? Автономная республика перестраивает свое “х-во” и “с. х-во”, на военные лад, воины проявляют мужество и героизм — и вдруг, тотчас за списком Героев Советского Союза, следует информация о ликвидации данной образцово-показательной республики.
Впрочем, стоит ли иронизировать? Ведь это всё же “Советская историческая энциклопедия” и нормальная логика здесь является лишь в виде или в результате некоего парадокса.
В энциклопедической статье “Чеченцы” Б.А. Калоев сообщает, что ликвидация республики произошла “в результате нарушения социалистической законности”. То, что нам известно ныне о “социалистической законности”, позволяет смело предполагать, что данная и все прочие ликвидации произошли не в результате “нарушения”, а напротив, в результате именно соблюдения “социалистической законности”. Это подтвердят и цитаты из автора, имеющего еще более непосредственное отношение к кавказскому тексту.
2
А.Г. Авторханов (1908 г. р.) начинал как сторонник большевизма, а продолжал (уже после второй мировой войны, живя за пределами СССР) как противник тоталитаризма. Посмотрим, что же он пишет о Кавказе в качестве кавказца, то есть лица заинтересованного.
Сначала обратимся к его брошюре “К основным вопросам истории Чечни (к десятилетию Советской Чечни)”. 1930. В 1930 году Авторханов (в отличие, например, от Б.А. Калоева в 1973 г.) оперировал понятием “Чечня”, а не “Чечено-Ингушетия”.
Естественно, всё начинается с истории времен отдаленных.
“Историко-археологическими документами и, тем более, научно разработанной теорией о происхождении чеченского да и вообще нахских народов марксистская наука пока не располагает”. Здесь автор дает примечание о том, что “нахские народы” — чеченцы, ингуши, тушины — хотя и несколько различаются между собой, преимущественно в языковом отношении, однако “в сущности, составляют один народ”.
То есть, вероятно, можно сказать, что на протяжении XIX и XX веков на Кавказе идет процесс становления, сложения определенных объединений, единств, сообществ. И этот процесс, вероятно, еще не вошел в стадию некоей сугубой определенности.
История русско-кавказских отношений в тексте Авторханова выглядит достаточно однозначно и вполне укладывается в определительные термины: “разорение”, “притеснение”, “борьба” и др. Кстати, это касается не только писаний Авторханова. Например, он приводит цитату из книги М.Н. Покровского “Дипломатия и войны царской России в XIX-м столетии”, в которой действия имперской администрации на Кавказе квалифицируются как “разорение русскими”. Впрочем, концепции М.Н. Покровского (1868—1932) были осуждены в свое время, когда начался период интенсивной реставрации имперских ценностей в искусстве и политике; Покровского вполне возможно было осудить за антипатриотизм, ведь он писал, например, о работорговле в Древней Руси. Однако вот еще цитата — уже не из Покровского:
“Кончив, таким образом, одно славное дело, — пишет император Николай I генералу Паскевичу о покорении войсками последнего племени армянского Нагорья, — предстоит Вам другое, в моих глазах столь же славное, а в рассуждении прямых польз гораздо важнейшее, — усмирение навсегда горских народов или истребление непокорных”.
Кавказцы не мирятся с потерей земли и периодически “налетают” на “новых хозяев” своей земли, казаков, что вызывает к жизни указы — эмоционально окрашенные тексты наподобие следующего:
“Неизвестный злодей чеченец, Бейбулат, переправившийся через Терек, учинил большое злодеяние, за что мошенника надлежит изловить”.
В русский язык постепенно вошло слово “абрек”; это, как остроумно замечает С.И. Ожегов в “Словаре русского языка”: “В период присоединения Кавказа к России: горец, участвовавший в борьбе против царских войск и администрации”. Реально значение слова “абрек” варьировалось в русском языке — “мститель”, “вольный человек”, “разбойник”. Причем отнюдь не непременно применительно к кавказцу. Существует в русском языке и женское производное — “абречка”.
Авторханов цитирует Ермолова: “Теперь наряжается отряд для прорубления дорог по земле Чеченской, который мало-помалу доведет нас до последних убежищ злодеев”.
В отношении кавказцев в писаниях административного характера стойко держались определения: “злодеи”, “бандиты”, “разбойники”, “мошенники”. Наконец, иные политические деятели Российской империи не прочь были и от вариантов окончательного избавления от “неугодного” населения. Однако попытки массового переселения-выселения чеченцев, равно как и кавказских татар, в Османскую империю, по сути провалились.
И наконец, Авторханов пишет о появлении среди чеченцев людей уже “европейского” типа. Прежде всего это деятели промышленности: “Накануне революции в Чечне мы имели начало развития промышленного капитала и промышленной буржуазии. Нефтяной “король” Чермоев, хлебный “король” Баширов с промышленными предприятиями (мельница в Грозном), крупный заводчик в Грозном Цуниев, Старо-Юртовское общество “Нефть” […] таковы первые пионеры развития промышленного капитала в Чечне”.
Впрочем, еще Н.Я. Данилевский отметил неблагодарность “присоединенных” народов; всё свое “развитие” они используют для того, чтобы оторваться от “присоединившей” их империи. Данилевский видел в этом европейские “козни”; можно увидеть в этом и естественный ход развития.
Н.Я. Данилевский — “Россия и Европа”:
“Наконец, характер одежды и всей бытовой обстановки имеет важное влияние на слияние подчиненных народностей с народностью господствующей. В состав русского государства входит много небольших народностей, которых оно не завоевало, не подчинило себе насильственно, а приняло под свое покровительство. Эти народности (как, например, грузины, армяне) не имеют причины быть враждебными России и действительно ей и не враждебны. Они в массе невозбранно сохраняют свои национальные формы быта. Но отдельные личности, выходя на простор общей государственной жизни, будут всегда стараться перенять жизненную обстановку высших классов господствующего народа. Однако в то же время именно у этих передовых личностей зарождается сожаление о прежней политической самобытности их нации, невозвратно погибшей в историческом круговороте, или мечта о будущем ее возрождении. Оба эти стремления противоположны друг другу, и так как последнее не имеет внутренней основы, то при некоторой силе первого, более реального стремления, оно и исчезает как неосуществимая мечта. Но ежели оно не находит себе противодействия в этом первом стремлении или даже находит себе в нем поддержку, то народное образование этих (по необходимости лишенных политической самобытности) народностей ведет не к слиянию их с господствующей в государстве народностью, а к разъединению с нею, служащему к обоюдному вреду. В старину без всякого насилия разные татарские мурзы, черкесские князья, немецкие выходцы обращались в русских дворян, ибо им не было другого исхода, как или оставаться в своей племенной отчужденности, или сливаться с русским народом. Но теперь, после того как жизненная обстановка высших классов русского общества лишилась своего народного характера, сделалась общеевропейскою, такой исход открылся. Чтобы выступить на арену общей государственной жизни России, нет надобности делаться русским по правам и обычаям, даже нет возможности делаться русским в этом смысле, а надо принять на себя общеевропейский облик.
Но этот общеевропейский характер, который по существу своему враждебен характеру русско-славянскому, не ослабляет, а усиливает ту долю отчужденности, которая более или менее свойственна всякому инородцу, — и из этого-то слияния и порождаются те молодая Армения, молодая Грузия, о которых мы недавно услыхали, а, может быть, народятся и молодая Мордва, молодая Чувашия, молодая Якутия, молодая Юкагирия, о которых не отчаиваемся еще услышать”.
Труд Данилевского был опубликован впервые в 1871 году. В сущности, его волновал вопрос, почему государство, представляющее собой конгломерат колонизованных территорий, не может существовать вечно. Отчего так складываются обстоятельства, что целый ряд “народностей” не желает мириться с положением “подчиненных”? Отчего существуют некие общие формы государственности, которым не определенном этапе своего развития должна соответствовать и Россия? Но увы! — Данилевскому, как и многим другим, казалось, что ход развития со всеми его поворотами — это всего лишь прихоть, прихоть Петра I, например; всего лишь “европейничанье”; и потому возможно развиваться вопреки логике. Нет, невозможно; и это относится и к русско-кавказским отношениям.
Но обратимся еще к одной книге Авторханова: Александр Уралов (А. Авторханов), “Убийство чечено-ингушского народа. Народоубийство в СССР”, с которой возможно ознакомиться и по ее московскому изданию 1991 года. Уже заглавие ясно указывает на содержание текста. Понятие “чечено-ингушский” автор, конечно, употребляет правильно, поскольку речь идет о проведенной по указу от 23 февраля 1944 года депортации именно чеченцев и ингушей как некоей общности, являвшейся основным населением Чечено-Ингушской АССР.
Вот цитируемый Авторхановым сугубо официальный текст, соответственно лексически и стилистически оформленный, один из указов Верховного Совета СССР:
“Многие из чеченцев и ингушей, подстрекаемые немецкими агентами, присоединились добровольно к организованным немцами формированиям и вместе с немецкими вооруженными силами выступали с оружием в руках против Красной Армии. Во исполнение немецких приказов они организовывали банды, которые должны были напасть на советское правительство с тыла. Большая часть населения Чечено-Ингушской республики не оказала этим предателям Родины никакого сопротивления. Поэтому Чечено-Ингушская республика ликвидируется и с выселением ее населения”.
Вторая мировая война ясно показала, что целый ряд, скажем так, народностных сообществ и объединений оказался недостаточно, формально интегрирован в состав СССР. Эти сообщества и объединения составляли своеобразную “группу риска” и гипотетически могли воспользоваться случившейся ситуацией в поисках возможности выхода из СССР. Таким образом, “великое переселение” не было “прихотью” Сталина, не было “бессмысленным действием”, но являлось, напротив, очередным осмысленным действием по сохранению целостности империи, — вполне в духе Данилевского. На новых местах переселенцы должны были волей-неволей более интенсивно русифицироваться, а частично и просто вымирать, поскольку территории, отведенные для “переселенцев”, не были вполне пригодны для житья.
Посмотрим, какого мнения о данном явлении Авторханов — в качестве, как уже было сказано, заинтересованного лица.
Прежде всего заметим, что совершенно логично обращение автора текста, посвященного депортации населения, компактно проживавшего на определенной территории, к истории этого населения и самой этой территории.
“Ключ к истинному мотиву указа Президиума Верховного Совета РСФСР о выселении чеченцев и ингушей заложен в вышецитированном нами первом советском документе (о чеченцах и ингушах. — Ф.Г.), а именно его вводном политическом тезисе: “История Чечено-Ингушетии — это десятилетия кровавой борьбы свободолюбивого народа против колонизаторов”. Только с этим ключом в руках и можно установить и открыть историческую правду.
Как известно, большевики признают правомерной национально-освободительную борьбу угнетенных народов за независимость до советской власти. Всякое проявление национально-освободительных стремлений в самой советской России не только осуждается, но и беспощадно подавляется. Это, однако, не значит, что в старой царской России угнетенные народы боролись за свою независимость, а в новой советской России отказались от этой борьбы”.
Здесь, кажется, необходимо небольшое отступление. При всем возможном либеральном сочувствии любой “национально-освободительной борьбе” не стоит, пожалуй, забывать и о том, что государственность, основанная на принципе “моно” — моноэтничности, моноконфессиональности (то есть на доминировании одной религии, или одной народности-национальности) — отнюдь не лучшая разновидность государственности и легко может привести опять же к доминированию архаической оппозиции “свой” — “чужой”. Но ведь и в Российской империи, и в СССР никогда не предполагался некий демократический (в той или иной степени) вариант объединения, единства. Нет, предполагалось лишь то самое “слияние подчиненных народностей с народностью господствующей”. Вспомним снова о том, как точно фиксирует тот же Данилевский наличие неких фактически общеобязательных форм государственности, в то же время понимая, что парламентаризм, либерализм — губительны для государств имперского типа, в которых центр-метрополию не отделяет от колоний море (Османский султанат, Российская империя). В подобном государстве демократические преобразования непременно приводят к распаду самого государственного организма. Но распад подобных империй неминуем, поскольку они при всем своем горячем желании существования “за железным занавесом” не в состоянии совершенно игнорировать динамическое развитие окружающего “мира”, определенные тенденции этого развития; они волей-неволей должны эти тенденции воспринимать — в том числе и то, что Данилевский именует “европейничаньем”, а нынешние российские “патриоты” — “американизацией”. Трагизм современной ситуации заключается еще и в том, что необходимо “соответствовать” определенным современным формам демократической государственности, не имея для этого реальных предпосылок. Например, нынешняя Российская Федерация является по сути всё еще имперским организмом в стадии распада, то есть фактически тем самым “больным человеком”, как некогда аттестовали европейские политические деятели Османскую империю. Но ведь больной человек — не то что здоровый! Возможно ли одновременно быть распадающейся империей, пытающейся удержать, сохранить свою, имперскую, территориальную целостность, и… демократическим государством?
Еще сложнее и трагичнее положение республики Ичкерии, чеченского государства. Оно существует де факто, но де юро фактически как бы и не существует, поскольку в конституции Российской Федерации не предусмотрен выход “субъектов федерации” из состава РФ. При этом фактически чеченская общественная структура представляет собой во многом родо-клановое сообщество; а если так, то, значит, доминирует архаическое сознание, основанное на доминировании оппозиции “свой” — “чужой”. И стоит подумать о том, как трудно и сложно в подобной ситуации, при наличии даже искреннего желания определенного круга интеллигенции, “соответствовать”, что называется, системе демократической государственности с президентским правлением. При всем при этом международные организации требуют от РФ и ее непокорного “субъекта” соблюдения прав человека. Но можно ли требовать от “больного человека”, чтобы он непременно был здоров и поступал именно как здоровый человек?! Больным людям нужны не требования от них непременного здоровья, но разумное и действенное лечение. Но при этом больные должны хотеть лечиться, а здоровые должны хотеть и мочь лечить разумно и бережно… Трудно!..
Но вернемся к тексту Авторханова, к его историческим штудиям.
“Северный Кавказ является исконной родиной его нынешнего народа — северокавказцев, известных под общим именем “горцы Кавказа” в русской литературе и “черкесы” — в западноевропейской”.
Впрочем, и в русской культурной традиции, как мы убедимся далее, обратясь к русской литературе XIX века, этноним “черкес” означает именно “кавказского горца”. Заметим, что в данном своем тексте Авторханов прокламирует как “народ” именно “северокавказцев”, как бы предполагая реальную возможность образования, сложения некоего единства. Но, кажется, теперь, перед самым началом ХХI-го, это единство еще не сложилось. Однако всё же Авторханов полагает, что:
“Несмотря на диалектические различия в языке и даже наличие отдельных языков у отдельных племен, северокавказцы-горцы составляют, по данным истории, культуры и этнографии, в сущности, единый народ, состоящий из родственных между собой племен”.
Далее автор останавливается на определенных этапах истории Северного Кавказа и показывает, что фактическим содержанием этой истории на протяжении по меньшей мере трехсот лет (то есть с XVIII-го по начало ХХI-го века) является борьба с Российской империей — Советским Союзом — Российской Федерацией. А вот в XVI веке, например, отношения, кажется, были иные, поскольку Московское царство не имело достаточно сил для интенсивных завоевательных действий в отношении Кавказа. Иван Грозный, как известно, был женат на “черкесской княжне”, известной в русском фольклоре, в частности, под именем Марьи Темрюковны. В “правительстве” (попробуем это так называть) Ивана Грозного находился “черкесский выходец” князь Адашев. Таким образом, всё вроде бы шло “по Данилевскому” — то есть сообразно особенностям того общественного и государственного устройства, которое можно именовать феодализмом. Но как бы того ни желал Данилевский, невозможно задержаться в своем развитии на стадии феодализма на неопределенно долгий срок; и невозможно, если так можно выразиться, шагнуть дважды в один и тот же феодализм, то есть восстановить феодальные институции, когда время их миновало. Уже Петр I предпринимает в отношении Северного Кавказа завоевательные действия, но терпит поражение. При Екатерине II осуществляются походы Суворова на Кавказ, и эта экспансионистская политика России на Кавказе, каковы бы ни были ее объяснения и оправдательная мотивация, сразу же формирует четкое ролевое противостояние: “мы — нападаем, они — защищаются”. То есть с того момента, как Россия начинает выступать в роли завоевателя, народы Кавказа начинают вести ту самую “национально-освободительную войну”, борьбу “за свободу”. И именно так отныне свое противостояние России и осознают. При этом такое осознание вовсе не освобождает, разумеется, их стан ни от элементов терроризма или религиозного фанатизма, ни от внутренних разногласий. К тому же надо учесть, что эти антирусские (естественно!) движения развертываются и в ситуации перманентных феодальных междоусобиц на Северном Кавказе, что еще более обостряет ситуацию.
3
Итак, в 1785 году начинается освободительное движение, возглавленное чеченцем, шейхом Мансуром-Ушурма. Разумеется, это религиозный лидер. Таким образом, “конфессиональный фактор” изначально становится важным в борьбе Северного Кавказа с Российской империей. Остановимся на том, как охарактеризованы в тексте Авторханова и сама эта борьба, и выработавшиеся в процессе этой борьбы характеристические черты северокавказцев.
“Великие русские писатели — корифеи русской классической литературы — Пушкин, Лермонтов и Лев Толстой в своих бессмертных произведениях прославили борьбу горцев за свободу, осуждая одновременно жестокие и бесчеловечные методы русских завоевателей”.
Что тут скажешь! Авторханов прав, хотя вышеупомянутые авторы являлись русскими патриотами (так это назовем). И тем не менее нечто, некое непререкаемое чутье писателя, заставляло их писать, между прочим, во многом наперекор своим “сознательным” убеждениям.
Уже в XIX веке горцы Кавказа стали известны и в Европе. Авторханов цитирует… “Коммунистический манифест”: “Народы Европы, учитесь борьбе за свободу и независимость на героических примерах горцев Кавказа”.
И далее:
“Рыцарство, благородство, гостеприимство, честь и свободолюбие, почтение к старшим, верность в дружбе и жертвенность для общего блага, храбрость в бою и скромность в общежитии, и, только один раз, жестокая мстительность до бесчеловечности, если речь идет о вероломном враге, — вот черты кавказских горцев, о которых свидетельствуют и которыми вдохновлялись классики русской литературы для писания своих бессмертных творений […]”
И опять же — что тут скажешь! Именно эти самые черты зафиксировали и воспели “классики русской литературы”, сознавая при этом, что принадлежат к стану “вероломных врагов”. Далее мы увидим, что именно в интерпретации “классиков русской литературы” противостояние имперской России и Северного Кавказа — роковое! Классики русской литературы, в сущности, создали определенную модель трактовки этого противостояния, которую мы находим, например, к беллетризованном изложении профессора Л. Шепелевича в энциклопедии Брокгауза и Ефрона, когда, сознавая противостояние как роковое, прославляют собственные победы, отдавая должное храбрости противника и даже скорбя о его поражении и гибели.
Но еще — о характеристических чертах:
“Возьмите самый безобидный пример. Рядовой русский человек злосчастную мать своего противника пропустит через все падежи при сочных прилагательных и в ответ на это он услышит такую же брань от своего противника, и этим дело кончится. Но чеченец, оскорбивший словом своего противника, должен обнажить кинжал для обороны. Ругань карается у чеченцев и ингушей смертью — так велит обычное право. “Рану кинжалом залечит медик, но рану словом залечит лишь кинжал” — так гласит чеченская поговорка”.
(В скобках: вспомним русскую поговорку: “Брань на вороту не виснет”. Однако А.И.А., русский, родившийся в 1920 году в деревне неподалеку от большого села Лысково (ныне город), говорил мне, что в детстве его никогда не били и не бранили, и мужчины никогда не бранились в присутствии женщин и детей.)
Но далее — по вехам истории.
Борьбу Мансура продолжили Кази-Мулла и Гамзат-бек. Затем: “В 1834 году создается северокавказское независимое государство — “Имамат Шамиля”, которое просуществовало ровно тридцать лет в непрерывной борьбе, известной в русской истории как кавказская война”.
В 1877 году чеченцы и дагестанцы объединяются в выступлении Али-Бека Хаджи Зандакского. И это движение, как и предыдущие, было подавлено. На суде Али-Бек Хаджи сказал: “Мы признаем себя виновными только перед Богом и чеченским народом, что, несмотря на понесенные жертвы, мы не сумели восстановить дарованную Богом нам свободу”.
Действия абреков были фактически перманентными.
Гражданская война после 1917 года на большинстве бывших имперских территорий фактически представляла собой борьбу за отделение от России как метрополии и образование независимых государственных структур. Так было на Украине, в Средней Азии, на Кавказе… Так, в августе 1920 года вспыхнуло восстание имама Шамиля Саид-бека, подавленное в 1921 году силами Красной Армии. Однако несмотря на то, что в политике “метрополии” явно превалировал курс на восстановление имперской государственности, 1921-й — это всё же не 1937-й. Вероятно, еще неокрепшее советское государство опасалось “непокорного” Кавказа. В том же 1921 году в Горской советской республике: “Ряд казачьих станиц по прямому приказу Сталина и Орджоникидзе были переселены внутрь России, и чеченцам и ингушам были возвращены их исконные земли, не считая уже тех, которые были захвачены самим народом в явочном порядке”. Все эти переделы земли в приказном порядке происходили на Кавказе по инициативе властей “метрополии” на протяжении XIX—XX вв. и, естественно, создавали мрачную атмосферу взаимной неприязни.
Естественно, Северный Кавказ испытал, как и все прочие регионы СССР, тяготы принудительной коллективизации, принудительного выселения “кулаков” и т.д. Всё вышеперечисленное способствовало интенсивному “абреческому” движению. Так, “бандитские налеты” братьев Истамуловых на “представителей власти” продлились до 1935 года.
В 1936 году, в рамках членения СССР на псевдогосударственные образования — “республики Советского Союза” — официальным указом образована Чечено-Ингушская Автономная Советская Социалистическая Республика. Естественно, что новой республики коснулась (если можно так выразиться) и основательная “чистка”, то есть уничтожение реально и потенциально оппозиционных элементов. Таковыми для тоталитарного диктатора естественным образом являются самые разнообразные слои населения страны: члены компартии, противящиеся тоталитарной диктатуре; представители прежних имперских привилегированных сословий (дворянства, духовенства), и наконец — реальные и потенциальные сепаратисты в “республиках”. Борьба тоталитарного режима с элементами реальной и потенциальной оппозиции естественным образом выливается в настоящую вакханалию террора. Создается впечатление, будто “хватают” всех подряд, ни в чем неповинных. Между тем, подобная ситуация — отнюдь не прихоть “безумного тирана”. Если бы тоталитарный режим не “отстаивал” себя подобным образом, то есть посредством террора, он бы просто-напросто рухнул под натиском разнообразных оппозиционных элементов. В период хрущевской “оттепели” в сознании многих интеллигентов закрепился миф о “невинно осужденных”, то есть фактически о полнейшем отсутствии оппозиции, об отсутствии сопротивления советской власти, то есть, яснее выражаясь, тоталитарному режиму. Но разве тоталитарный режим мог поверить “на слово”, что верноподданнейшая по отношению к советской власти Софья Петровна Л. Чуковской не вступит “при благоприятных обстоятельствах” в тот же “союз меча и орала”? Нет уж, на такой риск тоталитарные режимы идти не могут! Проще и вернее ликвидировать не только реальных, но даже и отдаленно потенциальных оппозиционеров. И уж конечно, не стоит полагать определенные репрессивные действия тоталитарного режима некоей “ошибкой”; напротив, эти действия — его суть, они позволяют ему выжить, поскольку тоталитарный режим принципиально не основан на примате “законности” в либеральном понимании этого понятия.
Разумеется, Северный Кавказ был весьма опасным для тоталитарного государства регионом. И — как следствие: “В ночь с 31 июля на 1 августа 1937 года по ранее составленным НКВД спискам была проведена по всем аулам и районам так называемая “генеральная операция по изъятию антисоветских элементов”.
Глава VIII книги Авторханова называется многозначительно: “НКВД создает “бандитов”. В этой главе говорится о том, что НКВД фактически провоцировал, вынуждал горцев выступать против советской власти. Впрочем, здесь невольно возникает естественный вопрос (или он возникает вольно): нуждались ли горцы в подобных провокациях, если существовала давняя и стойкая традиция борьбы с имперской властью и если к середине тридцатых годов советская власть окончательно оформляется именно как “преемница” российской имперской власти?
В 1940 году в республике начинается движение, во главе которого встал X. Исраилов. Автор подчеркивает, что ни о каком сотрудничестве с гитлеровским режимом речь не могла идти, поскольку восстание вспыхнуло в период действия известного “пакта Молотова—Риббентропа”, то есть когда СССР фактически сам поддерживал гитлеровский режим. Исраилов был лидером новой формации (вспомним опять же пресловутое “европейничанье” Данилевского).
“Характерной чертой повстанческо-партизанского движения Чечено-Ингушетии за последнее десятилетие являлось то, что вместо бывших духовных авторитетов — мулл и шейхов — во главе его постепенно становились люди чисто светские и политически вполне разбирающиеся во всех тонкостях как советской колониальной политики на Кавказе, так и ее империалистических экспансивных устремлений в мировом масштабе”.
Авторханов отмечает и то, что северокавказцы издавна ждали своего освобождения “из Российской орбиты” от Европы.
“У чеченцев сказание о том, что англичане придут для освобождения Кавказа, настолько распространено и вкоренялось десятилетиями в сознание народа, что его вам расскажет любой чеченец со ссылкой на ряд своих выдающихся духовных авторитетов еще царского времени”.
Теперь важные сведения о службе северокавказцев в имперской и советской армиях. Два полка находились в составе так называемой Туземной дивизии (“Дикая дивизия”) и “считались прекрасной охраной”. Далее Авторханов пишет, что чеченцы и ингуши с 1942 года не призывались в армию и что “официальный приказ мотивировал это их отказом есть свинину”. Стало быть, они проявили в соблюдении этого конфессионального запрета большое упорство, поскольку ни татар, ни евреев, к примеру, на подобном основании не освободили от службы в советской армии. Авторханов также говорит, что чеченцам и ингушам не разрешили создать в советской армии свои, сугубо “национальные” формирования. Кажется, подобных вольностей никому не разрешили. Служба в советской армии должна была способствовать дальнейшей русификации “инородцев” при наличии идеологии, прокламировавшей русских в качестве “господствующей народности”. Этим, естественно, воспользовалась пропагандистская машина германской армии, сформировавшая войсковые соединения “Итиль—Урал” — из мусульман, перешедших на сторону немцев. Впрочем, и почетное звание “господствующей народности” не погасило внутреннее оппозиционных настроений (вспомним армию Власова и воевавшие на стороне германской армии казачьи части).
Авторханов упоминает о том, что в самом начале войны попали в плен “несколько десятков чеченцев и ингушей”, из которых была сформирована одна рота в составе Северо-Кавказского легиона. Тут же Авторханов замечает, что армия Власова вкупе с казачьими частями насчитывала полмиллиона человек. Но: “На этом основании Сталин не выселил, как известно, самих русских из Советского Союза”. Впрочем, здесь Авторханов, пожалуй, не совсем прав. Почетное звание “господствующей народности” вовсе не освобождало ее ни от репрессий, ни от разного рода “принудительных миграций”. Так, в ту же Прибалтику, частично “освобожденную” от прибалтов, на Курильские острова, на Северный Кавказ, “очищенный” от чеченцев, ингушей, балкарцев и карачаевцев, русских переселяли в пресловутом “добровольно-принудительном порядке”.
Авторханов утверждает, что немецкие войска не входили на территории, заселенные собственно чеченцами, а лишь на короткое время захватили пограничное селение Малгобек, населенное русскими. Однако:
“Что же касается утверждения Советского правительства, что в тылу Чечено-Ингушетии буйствовали антисоветские отряды, то это — сущая правда”.
И далее:
“На маленьком кавказском участке в горах Чечни и Ингушетии столкнулись два мира: колосс полицейского произвола — советская Москва и островок свободы человеческого духа — Чечено-Ингушетия”.
Что же, собственно, происходило?
“Повстанцы уже имели сведения о практике Розенберга и Гимлера в “освобожденной Украине”. Поэтому повстанческое правительство выпустило “Воззвание к чечено-ингушскому народу” (июнь 1942 г.), в котором говорилось, что кавказцы ожидают немцев как гостей и окажут им гостеприимство только при полном признании ими Кавказской независимости. Не без влияния таких и им подобных воззваний главное командование немецкой кавказской армии издало специальный приказ по армии, в котором указывалось не необходимость радикально иного поведения здесь немецкого солдата, чем это имело место на Украине и в других областях. Характерно также и Заявление (вместе с Северо-Кавказским национальным комитетом) представителя Восточного министерства в конце 1942 года. Этот представитель при Остминистериум заявил, что он уполномочен вождями восстания сообщить немцам, что если только “освобождение Кавказа будет заключаться в замене одних колонизаторов другими, то для кавказцев это явится лишь новым этапом продолжающейся национально-освободительной войны”.
Как видим, и здесь Авторханов балансирует как бы “биссектрисно”: да, освободительная борьба, но отчасти как следствие “чекистских провокаций”; да, фактический коллаборационизм, но… коллаборационизм ли? Повстанческое правительство Северного Кавказа в любом случае должно было “определиться”, что называется, в отношении немецкой армии. Согласно тексту Авторханова, оно готово было, вероятно, занять в отношении следования немецкой армии через северокавказские территории позицию нейтралитета и даже дружественную позицию; но лишь в том случае, если немецкая армия не посягнет на независимость Северного Кавказа. Можно довольно смело предположить, что население Северного Кавказа не считало себя частью СССР и готово было встретить “хлебом-солью” любых врагов СССР как государственного организма, так или иначе могущих способствовать развалу СССР и, соответственно, освобождению северокавказцев. Более того, могло ли повстанческое правительство занять какую-либо иную позицию? Какую? Объявить войну Германии и вести войну на два фронта — с Германией и СССР? Нет, конечно! Так что же — северокавказцев советская власть справедливо наказала “за измену”? Нет, власть просто воспользовалась экстремальной ситуацией (война!) для окончательной нейтрализации посредством отрыва от родной почвы народностей “группы риска”. В отношении Северного Кавказа имелись причины и сугубо экономического характера: “…ясно обозначенный курс советского правительства взять окончательно в имперские руки ведущую и основную для всего Советского Союза кавказскую нефтяную экономику”.
Здесь, кажется, уместно будет привести несколько любопытных примеров.
Пример крушения мифа (пусть и в индивидуальном сознании) о том, что сопротивление колонизаторам непременно должно быть злокозненно инспирировано:
“Пока индиец путешествовал по Среднему Востоку, севернее, в песках Закаспия, назревали грозные события. Российский император решил подчинить своей власти независимые туркменские племена. Военную экспедицию против туркмен возглавил прославленный русский генерал М.Д. Скобелев […]
Туркмены оказали скобелевским войскам ожесточенное сопротивление. Из всех завоевательных походов в Туркестан закаспийский стал для русских самым трудным. Рамчандру, безвылазно сидевшему в армейском обозе (по приказу Скобелева. — Ф.Г.), открылась не только оборотная сторона войны, полная страданий мирного населения, но и собственная неприглядная роль (индиец желал сначала выступать на стороне русских войск. — Ф.Г.). Нетрудно было убедиться, что сопротивление русским войскам оказывали не английские агенты, а независимые туркмены, и сам Рамчандр, сын униженной Индии, оказался пособником в несправедливом деле. Эта мысль была нестерпима для Рамчандра с его развитым чувством азиатской солидарности”. (М.И. Салоникёс “Индийский патриот в России”. Вопросы истории”, 1999, № 9. С. 148.)
Продолжим перелистывать девятый номер “Вопросов истории” за 1999 год. Пример оценки депортации:
“Геноцид был крупнейшей акцией по уничтожению балтийских народов в их истории, и апогеем здесь была операция “Прибой” 1949 года. Большинство политически активных людей эмигрировало из балтийских стран в 1944—1945 гг., были арестованы или погибли в боях в национальных партизанских отрядах, или еще находились на нелегальном положении, и поэтому массовые депортации 1949 года надо рассматривать не как уничтожение “классового врага”, а как возмездие прибалтийским народам за их активное и пассивное сопротивление советскому режиму”. (Х.П. Стродс “Депортация населения Прибалтийских стран в 1949 году”. “Вопросы истории”, 1999, № 9. С. 135.)
Однако все попытки “оправдать” прибалтов и северокавказцев, “объяснить” депортацию, квалифицировать ее как очередную “ошибку” — всё это очень напоминает ситуацию из сказки Салтыкова-Щедрина “Здравомысленный заяц”:
“…а здешние лисицы, сказывают, добрые […]
— […] В прошлом году у нас в лесу зайчик-сирота остался, так одна лисица его с своими детьми, слышь, воспитала.
— Вырастила, значит, и выпустила? Где же он, сиротка-то ваш?— Кто его знает, где он теперь… Пропал будто. Поворовывать, говорят, начал, скрутился, а наконец и лисицу молоденькую соблазнил. За это будто бы его старуха-лисица и съела.
— Я его съела, я — та самая лисица и есть, о которой ты слышал. Только не за то я его съела, что он скрутился и в разврат впал, а за то, что пора его приспела”.
Великий (без преувеличения) русский писатель явно понимал, что не стоит делить тоталитарные режимы на “злые” и “добрые” и что “непокорные и неугодные элементы” (а таких в условиях тоталитаризма всегда хватает) съедают вовсе не за некие особенные вины, а просто потому что периодически “приспевает пора”.
Надо сказать, что иных на Северном Кавказе “съели” основательно. Авторханов отмечает, в частности, “убыхов и некоторые тюрко-ногайские племена, поголовно истребленные во время завоевания Кавказа”.
Депортация чеченцев, ингушей и прочих северокавказцев воплотила в жизнь мечты Николая I:
“То, что требовал Николай I более ста лет тому назад — “покорение или истребление непокорных горцев”, осуществил Сталин в худшем варианте”.
Естественно, в жестоких условиях ссылки определенные характеристические черты чеченцев (те самые, сложившиеся “в результате борьбы” еще в XIX веке), резко обострились. Процитируем об этом текст из культовой во многом книги — “Архипелаг ГУЛАГ”:
“Но была одна нация, которая совсем не поддалась психологии покорности — не одиночки, не бунтари, а вся нация целиком. Это — чечены.
[…] одни они изо всей джезказганской ссылки пытались поддержать кенгирское восстание […]
Никакие чечены никогда не пытались угодить или понравиться начальству — но всегда горды перед ним и даже открыто враждебны […] Больше всего они старались устраиваться шоферами: ухаживать за мотором — не унизительно […] Они могли угнать скот, обворовать дом, а иногда и просто отнять силою. Местных жителей и тех ссыльных, что так легко подчинились начальству, они расценивали почти как ту же породу. Они уважали только бунтарей.
И вот диво — все их боялись. Никто не мог помешать им так жить. И власть, уже тридцать лет владевшая этой страной, не могла их заставить уважать свои законы”.
На XX съезде КПСС горцы Северного Кавказа были реабилитированы. Указом от 9 января 1957 года Чечено-Ингушская АССР была восстановлена. Однако дальнейшие события показали, что Северный Кавказ, бывший непокорным “субъектом” Российской империи и СССР, таковым же остался и в Российской Федерации.
4
Теперь, кажется, самое время нам перейти к рассмотрению художественных произведений КАВКАЗСКОГО ТЕКСТА русской культуры, поскольку именно в художественных произведениях слагаются и мифы, и антимифы, и архетипы, а также говорится зачастую некая — на уровне чутья — правда, почти немыслимая для публицистики и даже науки — истории, географии, политологии.
Еще раз остановимся в этой связи на значимых в русской культурной традиции этнонимах: “черкес”, “чеченец”, “татарин”. Этнонимы эти достаточно условны. “Черкесом” может быть обозначен представитель любой народности Северного Кавказа, “чеченцем” может быть назван и ингуш; этноним “татары” применительно к Кавказу вообще не совсем внятен, “татарами” русские писатели называют, например, и балкарцев и азербайджанцев.
Русский писатель, никогда не бывавший на Кавказе, имеет о нем весьма приблизительные представления, основанные на архетипах негативного содержания. Характерен в этом смысле, например, А.Н. Островский. Так, среди персонажей “Последней жертвы” фигурирует некто “Салай Салтыныч, очень приличный мужчина, неопределенных лет, физиономия азиатская”. Фактически это архетип некоего условного “инородца азиатца”, уже по одному этому, то есть по своему происхождению, подозрительного в смысле нравственности и порядочности…
Вот богатый купец Флор Федулыч выдает замуж внучку:
“Флор Федулыч. Глядя по жениху, и деньги будут.
Салай Салтыныч. Что скрываешь? Зачем скрывать?
Флор Федулыч. Ведь не ты женишься? Да за тебя и не отдадим, очень нам нужно азиатцев-то разводить. Ничего не даю, ничего-с.
Салай Салтыныч. Шутишь, шутишь! Есть благородные женихи.
Флор Федулыч. А с благородными благородный и разговор будет; а с тобой, Салай Салтыныч, мы этот разговор кончим”.
Таким образом, “очень приличный мужчина” оказывается вовсе не приличным; расизм собеседника он принимает как должное, без обиды, и заканчивает разговор как бы фиксацией своего кавказского происхождения:
“Салай Салтыныч. Водка пил?
Флор Федулыч. Нет еще, своего часу дожидаюсь.
Салай Салтыныч. Пойдем, балык есть, с Дону пришел”.
В представлении того же русского автора “кавказцы” обладают и специфическим, негативно, как “чужое”, оцениваемым темпераментом.
Беседа двух богатых купцов (фактически уже “буржуа”) —
“Кнуров. Ведь выдала же она двух.
Вожеватов. […] Старшую увез какой-то горец, кавказский князек. Вот потеха-то была! Как увидал, затрясся, заплакал даже — так две недели и стоял подле нее, за кинжал держался да глазами сверкал, чтоб не подходил никто. Женился и уехал, да, говорят, не довез до Кавказа-то, зарезал на дороге от ревности” (“Бесприданница”).
Впрочем, всё это вполне в рамках традиции опасливого, если не прямо негативного отношения к “инородцу”-“иноверцу”, который фиксируется как носитель негативно оцениваемых свойств:
“Кнуров. Бойкая женщина.
Вожеватов. Она, должно быть, не русская.
Кнуров. Отчего?
Вожеватов. Уж очень проворна”.
Сравним — Амфитеатров — о женщинах полусвета: “Все эти дамочки — дети полурусских семей: с примесью остзейской, французской или польской крови” (“Меблированная Кармен”).
В отличие от Островского, Пушкин, Лермонтов, Толстой, как известно, знали Кавказ не понаслышке. Однако видеть — еще не значит — уметь описать. Молодой Пушкин, описывая своих “черкесов” в “Кавказском пленнике”, следует байроновской модели описания экзотического “народа”, “детей дикой природы”, проводящих время в разбойных нападениях и “наслажденьях дикой неги”. Однако в поэме Пушкина можно легко найти то, что у Байрона отыскать фактически невозможно: воспевание действий завоевательной армии, своеобразный, едва ли не “газетный” панегирик с перечислением конкретных фамилий имперских генералов:
И воспою тот славный час,
Когда, почуя бой кровавый,
На негодующий Кавказ
Подъялся наш орел двуглавый;
Когда на Тереке седом
Впервые грянул битвы гром
И грохот русских барабанов,
И в сече, с дерзостным челом,
Явился пылкий Цицианов;
Тебя я воспою, герой,
О Котляревский, бич Кавказа!
Куда ни мчался ты грозой —
Твой ход, как черная зараза,
Губил, ничтожил племена…
Ты днесь покинул саблю мести,
Тебя не радует война;
Скучая миром, в язвах чести,
Вкушаешь праздный ты покой
И тишину домашних долов…
Но се — Восток подъемлет вой!..
Поникни снежною главой,
Смирись, Кавказ: идет Ермолов!
Лермонтову мы обязаны знаменитыми “культовыми” строками из “Казачьей колыбельной” (1838):
По камням струится Терек,
Плещет мутный вал;
Злой чечен ползет на берег,
Точит свой кинжал […]
Впрочем, это стилизация; и Лермонтов — не А.Н. Островский, чтобы отражать, что называется, психологию “народа”. Взгляд Лермонтова — взгляд индивидуума-интеллектуала. И здесь, конечно, показательно стихотворение “Я к вам пишу случайно, — право…”, зачастую более известное по названию описанной в нем реки — “Валерик”. Несмотря на условно-романтическую лексику, нельзя не заметить всю сложность чувств автора…
Быть может, небеса Востока
Меня с ученьем их Пророка
Невольно сблизили […]
“Невольно” — то есть не было желания, не рассчитывал сблизиться, но сблизился. И, возможно, потому и понимание противника у Лермонтова, который на Кавказе не залетный гость, подобный Пушкину, глубже:
Нам был обещан бой жестокий.
Из гор Ичкерии далекой
Уже в Чечню на братний зов
Толпы стекались удальцов.
В ожидании боя “свои” беседуют, и естественно выясняется, что войну они воспринимают как “ремесло”, как некий фактически перманентный процесс:
Вот разговор о старине
В палатке ближней слышен мне,
Как при Ермолове ходили
В Чечню, в Аварию, к горам;
Как там дрались, как мы их били,
Как доставалося и нам.
На такой детский вопрос: “кто первый начал?” Лермонтов отвечает очень просто: “мы”! Это “мы” ходили на них, а не они — на нас!
Само описание боя уже напоминает нам “военную” прозу XX века. И читая это описание, можно понять, что Толстой-баталист учился не только у Стендаля; впрочем, и сам Лермонтов, вероятно, учился у Стендаля — “Пармская обитель” с ее новаторскими военными эпизодами увидела свет в 1839 году, “Валерик” написан в 1840-м…
Бой длился. Резались жестоко,
Как звери, молча, с грудью грудь,
Ручей телами запрудили.
Хотел воды я зачерпнуть
(И зной и битва утомили
Меня)… Но мутная волна
Была тепла, была красна.
Лирический герой начинает философствовать следующим образом:
Я думал: жалкий человек.
Чего он хочет!.. Небо ясно,
Под небом места много всем,
Но беспрестанно и напрасно
Один враждует он — зачем?
Разумеется, ничего оригинального в таком рассуждении нет. Это именно то, что следует называть “общим местом”. Совершенно аналогичное общее место мы увидим и в рассказе молодого, “раннего”, Толстого “Набег”:
“Природа дышала примирительной красотой и силой.
Неужели тесно жить людям на этом прекрасном свете, под этим неизмеримым звездным небом? Неужели может среди этой обаятельной природы удержаться в душе человека чувство злобы, мщения или страсти истребления себе подобных? Всё недоброе в сердце человека должно бы, кажется, исчезнуть в прикосновении с природой — этим непосредственнейшим выражением красоты и добра”.
Но к кому, собственно, обращены эти “общие места”?
“Набег” опубликован в 1853 году, и в основе рассказа — определенно — реальное событие: набег, налет; “мягкая зачистка”, если угодно, отряд российской армии совершает набег на чеченский аул Автуры, чтобы выяснить, где лучше строить укрепления…
То есть в обоих случаях — и у Лермонтова, и, спустя тринадцать лет, у Толстого — это “мы” напали на “них”. Но тогда при чем же здесь наслаждение красотами природы? Солдаты ведь на Кавказе не в качестве туристов, а в качестве завоевателей. И кто он, этот самый “человек”, который так гадко воюет друг с дружкой? Этот “человек” — “они”, “противник”? Но это ведь не “они” начали, “они” лишь защищаются; и, значит, не стоит упрекать их во “вражде”. А кого стоит упрекать? Получается, что “нас”. Обращение Лермонтова к “человеку” следует за описанием смерти капитана. Этот “человек” — “мы”, “наши”.
Что же касается толстовского текста, то он в черновом варианте имеет следующий эпизод: солдат-карабинер убивает молодую женщину-чеченку; капитан бьет солдата; рассказчик укоряет солдата, называет его поступок “безумным” и спрашивает: а что было бы, если бы в родной губернии убийцы “буяны фабричные” избили бы жену солдата Аксинию и “размозжили медной кружкой головку его малолетнего сынка Алешки…”? У Толстого постепенно возникает ощущение, что кавказская война уже по одному тому “дурна”, что пятнает русского человека. По Толстому справедлива та война, когда “мы” защищаемся; именно так он трактует кампанию двенадцатого года. Кавказская же война — однозначно для Толстого та, где “мы” нападаем. И чем далее, тем более однозначна, вплоть до “Хаджи-Мурата”, где всё уже высказано с предельной и жесткой однозначностью…
Полежаев — не Лермонтов и не Толстой; по происхождению — незаконный сын помещика и крепостной; на Кавказе — в солдатской шинели. Для него “противник” — “разбойник”; но и в тексте Полежаева живет осознание того, что этот самый “противник”, который “разбойник”, он, в сущности, “имеет право”… Поэма “Чир-Юрт”, “посвященная” (как это положено говорить) взятию чеченского аула Чир-Юрт, написана между декабрем 1831 и маем 1832:
Всё истребляет, бьет и губит Жестокой местию пылая
Везде бегущего врага; В бою последнем, роковом,
Его, беспамятного, рубит Его пехота удалая
Кинжал и шашка казака; Сражает пулей и штыком.
Далее следует своеобразная оценка “противника”, сопротивляющегося завоевателям:
Дитя безумного мечтанья,
Надежда храбрых умерла
И падшей гордости стенанья
С собой в могилу унесла.
Как действуют завоеватели? Вот как:
В домах, по стогнам площадей,
В изгибах улиц отдаленных
Следы печальные смертей
И груды тел окровавленных.
Неумолимая рука
Не знает строгого разбора:
Она разит без приговора
С невинной девой старика
И беззащитного младенца;
Ей ненавистна кровь чеченца,
Христовой веры палача!
Ау-ау, справедливый капитан из чернового варианта “Набега”! Когда “неумолимая рука не знает строгого разбора” и всех сечет под корень, — интересно, на каком основании она так поступает? А на том, что ей, “неумолимой руке”, вообще чеченцы “ненавистны” как таковые. То есть перед нами именно то, что, согласно современным цивилизованным понятиям, называется “геноцид”: это когда все ненавистны и всех надо убить — и деву, и старика, и младенца. Конечно, у “неумолимой руки” есть некое обоснование ее неумолимых действий: всех чеченцев надо убивать, потому что они все (и младенцы!) — “Христовой веры палачи”! Но здесь опять ведь можно выразить недоумение: “они”, конечно, иноверцы, но почему же “они” — “Христовой веры палачи”? Сейчас-то ведь это не они пришли в Москву — рушить храм Василия Блаженного! Напротив, это к ним пришли. Вокруг удивительная, умиротворяющая природа Кавказа. Тишина, покой. И будет еще тише, потому что:
[…] пепл и камень,
где был разбойничий аул!
5
Так что же нам делать с этими русскими классиками? То ли читать, читать и читать? То ли… просто-напросто запретить — так, на всякий случай, для порядка?..
Середина девятнадцатого — это все же не конец двадцатого века с его требованием соблюдения прав человека, личности. Поэтому то обстоятельство, что немирные, то есть не покорившиеся имперским властям аулы подпадали под эту самую тактику выжженной земли, не скрывалось ни поэтами, ни властями.
Однако первое, пожалуй, что бросается в глаза, при даже самом поверхностном чтении писаний русских классиков о Кавказе: эти воспеватели действий “неумолимых рук” интересуются жизнью и бытом противника, уважают “непокорных черкесов” и даже… восхищаются ими. Хотя, конечно, надо понимать, что это восхищение отчасти “задано” байроновской моделью восхищения экзотическим “диким народом” (греками, например)…
Отвлекаясь от воспевания “побед русского оружия” и “важнейшей темы многонациональности русского государства” (С. Бонди. Примечания к собр. соч. Пушкина в 10 томах, 1975. Т. 3. С. 441), русские писатели чувствовали себя благожелательными этнографами, как будто они и вправду очутились на Кавказе в роли добродушных и любознательных туристов. Тот же Пушкин понимал ясно, что если что и интересно в его “Кавказском пленнике”, то уж, разумеется, не байроновская любовная интрига “белого человека” и “экзотической возлюбленной”… “Черкесы, их обычаи и нравы занимают большую и лучшую часть моей повести; но всё это ни с чем не связано и есть истинный hors d’oeuvre (то же письмо). “Сам не понимаю, каким образом мог я так верно, хотя и слабо, изобразить нравы и природу, виденные мною издали”… Вот он, Пушкин, милый этнограф:
Когда же с мирною семьей
Черкес в отеческом жилище
Сидит ненастною порой,
И тлеют угли в пепелище;
И, спрянув с верного коня,
В горах пустынных запоздалый,
К нему войдет пришлец усталый
И робко сядет у огня, —
Тогда хозяин благосклонный
С приветом, ласково, встает
И гостью в чаше благовонной
Чихирь отрадный подает.
Под влажной буркой, в сакле дымной,
Вкушает путник мирный сон,
И утром оставляет он
Ночлега кров гостеприимный.
Согласно всё той же “модели Байрона”, все эти “дикие народы” просто обязаны поражать “европейцев” дивной жестокостью:
Но скучен мир однообразный
Сердцам, рожденным для войны,
И часто игры воли праздной
Игрой жестокой смущены.
Нередко шашки грозно блещут
В безумной резвости пиров,
И в прах летят главы рабов,
И в радости младенцы плещут.
Но “сыны дикой вольности” ценят чужую силу воли, храбрость и т.п.:
Беспечной смелости его
Черкесы грозные дивились,
Щадили век его младой
И шепотом между собой
Своей добычею гордились.
Неизмеримо очаровательно это самое — “шепотом гордились”…
Пушкину мы обязаны и еще одним “культовым” выражением о чеченцах: “Чеченец ходит за рекой”. Это — в том же “Кавказском пленнике”, из “Черкесской песни”, которая советует и усталому задремавшему казаку, и казаку-рыболову, и станичным девушкам из хоровода быть настороже — потому что “чеченец ходит за рекой”.
“Кавказский пленник” Пушкина напечатан в 1822 году. “Казаки” Толстого опубликованы в 1863 году. Менее чем за сорок лет, совершенно изменилась интерпретация, хотя, как мы дальше убедимся, остались прежними сюжетные мотивы…
Итак, “Казаки”. Миф о Кавказе и толстовская попытка демифологизации. Любопытна особая “неприязнь” Толстого к прозе Марлинского, создателя “прозаического аналога” романтическим описаниям Кавказа в русской поэзии; “романтический стиль”, интерпретированный в прозе, очень скоро начал восприниматься как “устарелое”, “смешное”, почти пародийное. Кто только ни смеялся над романтикой Марлинского, хотя, повторимся, она достойна отдельного рассмотрения, поскольку свою роль в развитии русской литературы сыграла. Но поторопимся к нашим “Казакам”…
“Воображение его теперь уже было в будущем; на Кавказе. Все мечты о будущем соединялись с образами Амалат-беков, черкешенок, гор, обрывов, страшных потоков и опасностей […] То с необычайною храбростью и удивляющею всех силою он убивает и покоряет бесчисленное множество горцев; то он сам горец и с ними вместе отстаивает против русских свою независимость […] Ежели при этом вспоминаются старые унижения, слабости, ошибки, то воспоминание о них только приятно. Ясно, что там, среди гор, потоков, черкешенок и опасностей, эти ошибки не могут повториться”.
Интересно, что Дмитрий Оленин отлично знает и понимает, какого рода война ведется на Кавказе: горцы “отстаивают против русских свою независимость”. Тем не менее “горцем” молодой человек воображает себя вовсе не из некоего чувства справедливости, а всего лишь следуя всё тому же байроновскому, каноническому для русского романтизма образу “вольного”, свободного индивидуума, которому, естественно, в сущности, всё равно, на чьей стороне быть, лишь бы чувствовать себя свободным и сильным… Но вот открылись живые, настоящие горы. И впервые в русской литературе передан контраст между “литературными мечтаниями” и действительностью, хотя здесь и заключается своеобразный парадокс: ведь на самом деле противопоставлены не “литература” и “реальность”, нет; но прежняя литературная традиция противопоставлена новейшей…
“Сначала горы только удивили Оленина, потом обрадовали; но потом, больше и больше вглядываясь в эту, не из других черных гор, но прямо из степи вырастающую и убегающую цепь снеговых гор, он мало-помалу начал вникать в эту красоту и почувствовал горы. С этой минуты всё, что только он видел, всё, что он думал, всё, что он чувствовал, получало для него новый, строго величавый характер гор. Все московские воспоминания, стыд и раскаяние, все пошлые мечты о Кавказе, все исчезли […]”
Началась совсем новая русская поэзия. Слушайте!
“[…] Вот едут два казака верхом, и ружья в чехлах равномерно поматываются у них за спинами, и лошади их перемешиваются гнедыми и серыми ногами; а горы… За Тереком виден дым в ауле; а горы… Солнце всходит и блещет на виднеющемся из-за камыша Тереке; а горы… Из станицы едет арба, женщины ходят красивые, женщины молодые; а горы… Абреки рыскают в степи, и я еду, их не боюсь, у меня ружье, и сила, и молодость; а горы…”
О характере войны уже не думается Оленину; что ж, он ведь не Рахметов и не Андрей Кожухов Степняка-Кравчинского, чтобы противостоять властям. Пройдет время, и сам Толстой обретет иной взгляд. А покамест…
“Он с каждым днем чувствовал себя здесь более и более свободным и более человеком. Совсем иначе, чем он воображал, представился ему Кавказ. Он не нашел здесь ничего похожего на все свои мечты и на все слышанные и читанные им описания Кавказа. “Никаких здесь нет бурок, стремнин, Амалат-беков, героев и злодеев, — думал он, — люди живут, как живет природа; умирают, родятся, совокупляются, опять родятся, дерутся, пьют, едят, радуются и опять умирают, и никаких условий, исключая тех неизменных, которые положила природа солнцу, траве, зверю, дереву. Других законов у них нет…” И оттого люди эти в сравнении с ним самим казались ему прекрасны, сильны, свободны, и, глядя на них, ему становилось стыдно и грустно за себя”.
Миф о “свободных дикарях”, живущих вне всякой “политики”, в сущности, довольно-таки старенький шатобриановско-руссоистский миф. И вроде бы всё так и есть: взаимные убийства как некий “способ существования”. Казак Лукашка убил чеченца. Дальше:
“[…] Из гор приехали с лазутчиком немирные чеченцы, родные убитого абрека, выкупать тело […] Оленин подошел было к убитому и стал смотреть на него, но брат, спокойно-презрительно взглянув выше бровей на Оленина, отрывисто и сердито сказал что-то. Лазутчик поспешил закрыть черкеской лицо убитого. Оленина поразила величественность и строгость выражения на лице джигита; он заговорил было с ним, спрашивая, из какого он аула, но чеченец чуть глянул на него, презрительно сплюнул и отвернулся. Оленин так удивился тому, что горец не интересовался им, что равнодушие его объяснил себе только глупостью или непониманием языка”.
Но презрительно-равнодушны чеченцы именно к Оленину как представителю оккупационной армии; к казакам, то есть к противнику, который здесь живет, отношение иное:
“— Их пять братьев, — рассказывал лазутчик на своем ломаном полурусском языке, — вот уж это третьего брата русские бьют, только два остались; он джигит, очень джигит […]
Лукашка подошел к разговаривающим и подсел.
— А из какого аула? — спросил он.— Вон в тех горах, — отвечал лазутчик, указывая за Терек, в голубоватое туманное ущелье. — Суюк-су знаешь? Верст десять за ним будет.
— В Суюк-су Гирей-хана знаешь? — спросил Лукашка, видимо гордясь этим знакомством. — Кунак мне.
— Сосед мне, — отвечал лазутчик.—Молодец! — И Лукашка, видимо, очень заинтересованный, заговорил
по-татарски с переводчиком”.
“По-татарски” — означает: на одном из кавказских наречий…
Лукашка своего рода “рыцарь”. Вот он смотрит на убитого им абрека:
“— Тоже человек был! — проговорил он, видимо, любуясь мертвецом”.
Свое “рыцарское” поведение казаки противопоставляют мародерству солдат регулярной армии. Рассказывает старый казак дядя Ерошка: “[…] А то раз сидел я на воде; смотрю — зыбка сверху плывет. Вовсе целая, только край отломан. То-то мысли пришли. Чья такая зыбка? Должно, думаю, ваши черти солдаты в аул пришли, чеченок побрали, ребеночка убил какой черт: взял за ножки да об угол. Разве не делают так-то? Эх, души нет в людях! И такие мысли пришли, жалко стало. Думаю: зыбку бросили и бабу угнали, дом сожгли, а джигит взял ружье, на нашу сторону пошел грабить”.
Вот, значит, почему оно: “Чеченец ходит за рекой”! По Толстому, это понимает человек, который здесь живет. Он же, дядя Ерошка, понимает и “оборотную”, страшную сторону “рыцарства”:
“— Это знаешь, кто поет? — сказал старик, очнувшись. — Это Лукашка-джигит. Он чеченца убил: тот-то и радуется. И чему радуется? Дурак, дурак!
—А ты убивал людей? — спросил Оленин.
Старик вдруг поднялся на оба локтя и близко придвинул свое лицо к лицу Оленина.
—Черт! — закричал он на него. — Что спрашиваешь? Говорить не надо. Душу
загубить мудрено, ох, мудрено!”
Толстой подчеркивает, что казаки, как и чеченцы, ненавидят русского солдата-оккупанта. Он пришел “защищать станицу”, но он “чужой”. Исторически казаки, еще в XVI веке захватывавшие земли кавказцев, находятся вследствие этого во вполне естественном конфликте с ними; кроме того, с XVIII века казачьи полки уже входят в регулярную имперскую армию; как раз “неумолимую руку” этих “регулярных казаков” и воспевает Полежаев.
Толстой прокламирует цивилизованный взгляд на человекоубийство. Вот происходит “рыцарский” бой чеченцев с казаками: “[…] Чеченцы знали, что им не уйти, и, чтоб избавиться от искушения бежать, они связались ремнями, колено с коленом, приготовили ружья и запели предсмертную песню […]
[…] Прошло еще мгновение, и казаки с гиком выскочили с обеих сторон воза. Лукашка был впереди. Оленин слышал лишь несколько выстрелов, крик и стон. Он видел дым и кровь, как ему показалось.
Бросив лошадь и не помня себя, он подбежал к казакам. Ужас застлал ему глаза”.
Убийство должно вызывать этот самый ужас. Вступает в силу и ответ на извечный вопрос (детский): кто первый начал? И некая “внутритекстовая справедливость” вступает в силу. Лукашка “начал первым”; Оленин фактически знакомится с ним, когда Лукашка убил; а заканчивается повесть, естественно, не свадьбой Лукашки и Марьяны, но смертельным ранением — смертельно ранит Лукашку брат убитого им чеченца…
Очень не хочется расставаться с Толстым, и потому пройдемся еще раз по Кавказскому тексту Толстого.
Заметим, что молодой Лев Николаевич пытался теоретизировать следующим образом: “Кто станет сомневаться, что в войне Русских с Горцами справедливость, вытекающая из чувства самосохранения, на нашей стороне? Ежели бы не было этой войны, что бы обеспечивало все смежные богатые и просвещенные русские владения от грабежей, убийств, набегов народов диких и воинственных?”
Это один из черновых вариантов всё того же “Набега”. Впрочем, и Маркс не только призывал “народы Европы” учиться “борьбе за свободу и независимость на героических примерах горцев Кавказа”, но и признавал, что “господство России играет цивилизаторскую роль для Черного и Каспийского морей и Центральной Азии, для башкир и татар”. Однако все эти регионы, весь этот собирательный “Восток”, были от Маркса далеко, а вот Лев Николаевич видел всё своими глазами. И опять же по этому самому обстоятельству ответ на вопрос, “кто станет сомневаться…”, становится не таким очевидным. Кто станет? Кто? Фактически любой русский “классик”, писавший о Кавказе! Кто? Сам Лев Николаевич в первую голову.
“Аул уже был занят нашими войсками […]
Через минуту драгуны, казаки, пехотинцы с видимой радостью рассыпались по кривым переулкам, и пустой аул мгновенно оживился. Там рушится кровля, стучит топор по крепкому дереву, и выламывают дощатую дверь; тут загорается стог сена, забор, сакля, и густой дым столбом подымается по ясному воздуху. Вот казак тащит куль муки и ковер: солдат с радостным лицом выносит из сакли жестяной таз и какую-то тряпку: другой, раскинув руки, старается поймать двух кур, которые с кудахтаньем бьются около забора; третий нашел где-то огромный кумган с молоком, пьет из него и с громким хохотом бросает потом на землю”.
Это уже известный нам “Набег”. Если бы Маркс прочитал этот рассказ, может, и не писал бы о “цивилизаторской роли господства России”, кто знает…
6
А теперь обратимся, пожалуй, к такой важной для Кавказского текста русской культуры теме, как тема пленника. Казалось бы, подобное порождается исключительно личным опытом. Но нет, литература рождается прежде всего от литературы же. И перед нами всё та же “модель Байрона”. Однако различия есть и приводят к весьма своеобразным результатам.
Герой Байрона, попавший в некий “экзотический плен”, — вольный человек; он путешествует “сам по себе” (“Дон Жуан”), он сам — “разбойник” (“Корсар”). Герой поэмы Пушкина — по сути своей — типичный байронический герой, но… фактически это скорее персонаж еще не написанной поэмы… Киплинга! Ведь пушкинский безымянный “пленник” — “белый человек”, “романтический колонизатор”, офицер регулярной армии, пришедшей для завоевания данных конкретных территорий, населенных этим классическим “экзотическим народом”. Получается в результате занятный парадокс: киплинговский по сути персонаж ведет себя как персонаж Байрона, поскольку еще не написанной киплинговской прозы Пушкин знать не знает.
Пушкин полагает, что завоевательная война завершилась полной и окончательной победой:
И смолкнул ярый крик войны: Но не спасла вас наша кровь,
Всё русскому мечу подвластно. Ни очарованные брони,
Кавказа гордые сыны, Ни горы, ни лихие кони,
Сражались, гибли вы ужасно; Ни дикой вольности любовь!
Таким иллюзиям предается в 1821 году Пушкин.
“Кавказский пленник” Лермонтова написан в 1828 году. Это вполне ребяческое подражание Пушкину.
Казак! Казак! увы, несчастный!
Зачем злодей тебя убил?
Очень милый и риторический в данной ситуации вопрос… Зачем убил? А вот
затем!..
“Кавказский пленник” Толстого — это уже 1872 год. “Пленник” Льва Николаевича — уж, конечно, не байронический герой. В сущности, Жилин — любопытная смесь “нерассуждающего солдата” и носителя кантовской “присущей совести”. Никаких иллюзий относительно “окончательного окончания” войны на Кавказе у Толстого уже нет. Судьбу Жилина автор определяет одной фразой: “И остался служить на Кавказе”. На неопределенное время, навсегда…
Четвертого пленника мы увидели на экране в исполнении обаятельного Сергея Бодрова-младшего в фильме Сергея Бодрова “Кавказский пленник” (1995). Персонажи Толстого — Жилин, Дина — воскресли в обстановке Кавказской войны “образца конца XX века”. Посмотрим, что же изменилось за сто лет:
Дина, равно как и все остальные жители аула, хорошо говорит по-русски. Она учила русский язык в школе. Сотоварищ Жилина по плену — характерный тип современного “солдата на Кавказе” — бывший воспитанник детского дома, нервный и агрессивный. Сам Жилин — меланхолический, вяловатый юноша; добрый, что называется. Особую роль получает персонаж, отсутствующий у Толстого, — мать Жилина, сельская учительница, которая едет выручать сына из плена. Однако современный пленник не бежит из плена — его отпускают. И, отпущенный на свободу “просто по-человечески”, он пытается отчаянным криком остановить самолеты, летящие бомбить аул. Сломленный, он возвращается с Кавказа навсегда, его и из армии “отпустили”. Ни о какой “победе” речи нет. Никто не победил, все — так или иначе — жертвы.
Сюжетный костяк (будем это так называть) всех “Кавказских пленников” — любовь (будем так говорить) “белого героя” и “экзотической девушки”. Опять же и опять же — Байрон — Дон Жуан и Гайде, Конрад и Гюльнара, и т.д. Собственно говоря, любовные отношения в данном сюжете — чистейшей воды метафора. “Он” — “белый”, “цивилизованный”, “европеец”, “русский” — в плену, где в него влюбляется “она” — “дикая”, “вольная”, “дочь Кавказа”, “прекрасная гречанка” и т.д. И… у авторов включается какой-то дополнительный орган, говорящий правду (прямо как разговорчивое влагалище, придуманное Дидро и плагиатированное Виктором Ерофеевым!). В чем же она здесь заключена, то есть в этом сюжете, та самая высшая правда? А в том, что “они” никогда не соединятся; никогда “он” и “она” не создадут “счастливой семьи”, не проживут “совместную долгую жизнь”. Они никогда не соединятся; он и она, Бэла и Печорин, девочка Дина, учившая русский язык в школе, и добродушный русский юноша Ваня, сын “сельской учительницы” (культово!). НО — почему? Вот ведь Ромео и Джульетта, — хотя и погибают влюбленные, но над гробами юных несчастных любовников прекращается вражда двух родов. Однако всё дело в том, что в пьесе Шекспира как раз и показано, что “время объединения”, время “собирать камни”, — оно настало. Монтекки и Капулетти ничто уже не разделяет, вражда их уже по этому одному бессмысленна. А если разделяет многое, и разделяет реально, тогда никакого соединения не произойдет, не может произойти.
Киплинг:
“Через три месяца семейной жизни его осенила великая идея. Брак — английский брак — в конце концов, может быть, вовсе не так плох. Если он так хорошо себя чувствует на краю света с этой бирманской девушкой, курящей чируты, сколь приятней ему будет с прелестной английской девушкой, которая не курит чирут и будет играть ему не на банджо, а на рояле” (“Джорджи-Порджи”).
“Жена капеллана сочла этот момент подходящим для того, чтобы разъяснить девушке истинное положение вещей, а именно, что англичанин обещал ей свою любовь только ради ее спокойствия, что он никогда не имел серьезных намерений и что со стороны Лиспет “дурно и неприлично” думать о браке с англичанином, человеком высшей породы и, кроме того, помолвленным с девушкой своей расы” (“Лиспет”).
Короче: “Возможно ль? ты любил другую!..” Персонажи Пушкина говорят много; для них как для романтических героев логика, согласно которой они должны говорить на разных языках, необязательна. Здесь же и романтический вариант счастливого конца: “он” предлагает “ей”: “Ужасный край оставим оба”. То есть “объединение” все-таки не предусматривается, но “она” может (сугубо романтически) оставить свой “ужасный край” и бежать с “ним” в его “край”…
Никто бы не обвинил Киплинга в антипатриотизме. И Пушкина — тоже. Просто на уровне интуиции талантливых писателей они понимают… что? Киплинг — что Англии — Индию — не удержать. А Пушкин? То же самое относительно России и Кавказа. Они могут делать какие угодно патриотические декларации, и даже и в стихах, но на уровне интуиции они всё понимают и никогда-никогда не расскажут, как “долго и счастливо” жили Печорин и Бэла, мальчик Ваня и девочка Дина, красавица Лиспет и прекрасный англичанин; как долго и счастливо жили они в составе одного “многонационального государства”… Нет, какими бы записными патриотами ни были Пушкин, Киплинг и многие прочие талантливые люди, так они нам никогда не солгут!
Но почему же нельзя? А если очень хочется?
“[…] Это мечта о женщине. И там она, между гор, представляется воображению в виде черкешенки-рабыни, со стройным станом, длинною косой и покорными глубокими глазами […] Она прелестна, но она необразованна, дика, груба. В длинные зимние вечера он начинает воспитывать ее. Она умна, понятлива, даровита и быстро усваивает себе все необходимые знания […] Она может и говорить по-французски […]”
И тотчас Оленин оценивает эту утопическую идиллию: “Ах, какой вздор!”. Конечно, столкнуть своего героя с “прекрасной черкешенкой” Толстой не мог, боялся потонуть в море романтических штампов. Но не случайно он подчеркивает: “Еще до сих пор казацкие роды считаются родством с чеченскими”. Подчеркнуто и то, что “красота гребенской женщины особенно поразительна соединением самого чистого типа черкесского лица с широким и могучим сложением северной женщины. Казачки носят одежду черкесскую: татарскую рубаху, бешмет и чувяки, но платки завязывают по-русски”.
Так, может, хоть как-то произошло это самое объединение? Для Оленина, “настоящего русского”, — нет, не произошло и не произойдет: “[…] что он прежде думал о неприступности этой женщины — была несомненная правда”. Неприступные женщины, неприступные горы, неприступные люди…
Для русской литературы метафора невозможности отношений между “ним” и “ею” сделалась особенно важна ввиду колонизаторской имперской практики.
“Нет, нет, нет!” — говорили писатели, вопреки даже своим совершенно патриотическим убеждениям. Архетипическим здесь можно считать известное стихотворение Е. Ростопчиной “Насильный брак”, имеющее подзаголовок: “Баллада и аллегория”, а также — посвящение: “Посвящается мысленно Мицкевичу”. Стихотворение написано в сентябре 1845 года “дорогою между Краковым и Веною”; тема стихотворения (современники тотчас это поняли) — отношения России и Польши. Вот что говорит героиня стихотворения:
Он говорить мне запрещает
На языке моем родном,
Знаменоваться мне мешает
Моим наследственным гербом;
Не смею перед ним гордиться
Старинным именем моим
И предков храмом вековым,
Как предки славные, молиться…
Иной устав принуждена
Принять несчастная жена.
Послал он в ссылку, в заточенье
Всех верных, лучших слуг моих.
Меня же предал притесненью
Рабов — лазутчиков своих.
Позор, гоненье и неволю
Мне в брачный дар приносит он
И мне ли ропот запрещен?
Еще ль, терпя такую долю,
Таить от всех ее должна
Насильно взятая жена? […]
Комментарии явно излишни. Недавно (апрель 2000 г.) по телевизору сенсационно передали: в Санкт-Петербурге до сих пор хранится череп Хаджи-Мурата… “…в ссылку, в заточенье…” — даже если непокорный “субъект” Российской империи — СССР — РФ доведен до степени… черепа. Впрочем, кажется, череп возвратят в его родные места…
В “Кавказском пленнике” Толстого нет о “любви мужчины и женщины” и помину. Однако… Жилин ведь ехал жениться. Но после своего побега он ехать жениться раздумал и остается служить на Кавказе. Теперь две цитаты.
Пушкин:
Вдруг волны глухо зашумели,
И слышен отдаленный стон…
На дикий брег выходит он,
Глядит назад, брега яснели
И, опененные, белели;
Но нет черкешенки младой
………………………………
Всё понял он.
Толстой:
“Как заплачет Дина, закрылась руками, побежала на гору, как козочка прыгает. Только в темноте слышно — монисты в косе по спине побрякивают”.
А внизу-то, между прочим: “Только слышно — внизу речка журчит”.
Естественно, Лев Николаевич не может допустить, чтобы его героиня “реально”, как в обветшалых романтических моделях, топилась. Но… некие мистические отношения “принципиального несоединения” соединяют Жилина и Дину. Кавказ Дины — это конец Жилина. Он никогда не женится, он здесь, на “ее” Кавказе, навсегда “кончится”.
Впрочем, есть ведь и иная модель: “он” — “экзотический герои”, “она” — “прекрасная пленница”. Отелло и Дездемона, “Бахчисарайский фонтан”, “Свинарка и пастух”.
Ага, “Свинарка и пастух” (режиссер И. Пырьев. Мосфильм, 1941). Вот вам: Глаша Новикова и Мусаиб Гатуев благополучно соединяются законным браком. Кстати, на чем же основана пырьевская утопия? На том, что его герои (по условиям его “игры”), оба принадлежат к совершенно гомогенной структуре “многонационального государства”, мистическим центром которого, неким “жреческим топосом” является Выставка достижений народного хозяйства в Москве, столице того самого “многонационального государства”. А то, что отличает героев друг от друга, эти пресловутые “национальные различия”, — это некий декор — у него — овцы, у нее — свиньи, у него — папаха, у нее — русский платочек; декор, призванный лишь подчеркивать “объединительную суть”. Но было бы, кажется, неправильно полагать Пырьева совсем уж лжецом. Случайно ли (или это просто “вступил в действие” тот самый таинственный орган, говорящий правду, то самое чутье заработало); короче, не будем гадать, но кавказского чабана играет в фильме Пырьева не кавказец, а очень театральный актер Владимир Зельдин. И одним уже своим появлением на экране манифестирует сказочность, сказочную утопичность происходящего.
Но закончим мы наши рассуждения о любви не Пырьевым; закончим мы стихотворением Полежаева “Черная коса” (1831) и примечанием к этому стихотворению B.C. Киселева-Серпенина из книги: “А.И. Полежаев. Стихотворения и поэмы” (М., 1987).
Там, где свистящие картечи Еще за час до грозной битвы
Метала бранная гроза, С врагом отечественных гор
Лежит в пыли, на поле сечи. Пылал в жару святой молитвы
В три грани черная коса. Звезды Чир-Юрта ясный взор.
Она в крови и без ответа, Надежда храбрых на Пророка
Но тайный голос произнес: Отваги буйной не спасла,
“Булат, противник Магомета, И я во прах веленьем рока
Меня с главы девичьей снес! Скатилась с юного чела!
Гордясь красой неприхотливой Оставь меня!. кого лелеет
В родной свободной стороне, Украдкой нежная краса
Чело невинности стыдливой Тому на сердце грусть навеет
Владело мною в тишине. В три грани черная коса.
Вот! “Веленьем рока”. А если бы ударом чьей-то конкретной шашки — это была бы уже своего рода “натуральная школа”.
Теперь — примечание:
“Написано вскоре после взятия 19 октября 1831 года чеченского аула Чир-Юрт […], как отклик на поразившее Полежаева зрелище. Рассказ об этом бывшего однополчанина поэта (П.П. С-а) известен в передаче П. Егорова: “…когда взяли Чир-Юрт, Полежаев, ходя по грудам тел и развалинам, увидел убитую мусульманку, девушку незабываемой красоты, у которой была перерублена коса, так, что едва держалась на нескольких волосках. П., будучи поражен смертью несчастной красавицы, бережно перерезал волосы, отделил от головы косу и спрятал ее под мундир, у своего поэтического сердца, на память” […] Но это еще не все! Это стихотворение, оказывается, еще и романс, который “положен на музыку неизвестным композитором и включен без загл. и с перестановкой строк 3—4 в “Сборник военных песен” […] (Тифлис, 1907. Вып. 9. С. 9)”.
Вот и вся любовь!.. Но что же здесь более “по Кафке” — то ли само стихотворение, то ли “рассказ бывшего однополчанина, известный в пересказе”; то ли тот интересный факт, что это стихотворение еще и романс?..
7
Но почему же все-таки, почему нельзя всем объединиться и “жить дружно”? Наверное, потому что для объединения, реального, а не из области прекраснодушных мечтаний, нужны и реальные предпосылки, реальные основы. Девятнадцатый и двадцатый век с их “культом” конфессиональной или “партийной” принадлежности и “национальной определенности”, кажется, мало нам дали таких реальных предпосылок. Я вот всё смотрю американский телесериал “Скорая помощь”, в котором на примере работы одной больницы демонстрируется удивительный пример “единства”, не основанного на репрессивном характере государства, на подавлении любой национальной или конфессиональной специфики. Я не собираюсь называть этот сериал шедевром, хотя — в определенном смысле — почему бы и нет… Но США прошли нелегкий путь и многого добились на этом пути; и нам нехудо бы повнимательнее относиться к таким понятиям, как “толерантность”, “права человека”, “политкорректность”… Поглядим, какие условия для реального единства предлагают русская и советская культурные традиции.
Российский имперский вариант:
“Мужчины стояли около пахучих водок и закусок, и разговор об обрусении Польши между Сергеем Ивановичем Кознышевым, Карениным и Песцовым затихал в ожидании обеда.
Алексей Александрович доказывал, что обрусение Польши может совершиться только вследствие высших принципов, которые должны быть внесены русскою администрацией.
Песцов настаивал на том, что один народ ассимилирует себе другой, только когда он гуще населен.
Кознышев признавал и то и другое, но с ограничениями” (“Анна Каренина”).
И вот уж совсем не случайно, что этот страшный по сути своей “разговор” ведется в праздности, перед тем как собеседники насладятся “пахучими водками и закусками”.
А вот вам советский либеральный вариант единства. Тоже своего рода “культовый” текст — повесть А. Приставкина “Ночевала тучка золотая (1981). В этой повести поезд везет в финале неведомо куда и немецкую девочку Лиду Гросс, которая просит называть ее Гроссовой, и русскую сироту Кольку Кузьмина, и чеченского мальчика Алхузура, который теперь Сашка — погибший Колькин брат…
“Алхузур утешал его, он говорил:
— […] Мы будым вмэсты, да? Всу жыст вмэсты, да?
Колька не мог остановиться, он плакал всё сильней, и только поезд стучал колесами, что-то подтверждая: “Да-да-да-да-да-да…”
И под этот аккомпанемент поезда, идущего в никуда, переходим к современным аспектам Кавказского текста.
Заметим, что данный текст интенсивно перемещается в пространство устной речи; теперь мы более слышим его, нежели читаем, как было прежде. Что же мы слышим?
Почти (фактически) официальное определение “лицо кавказской национальности”, равно как и определения “бытовые” — такие, как “черные”, “Кавказ” (собирательно), — носят выражено расистский, дискриминационный характер.
10 марта 2000 года по телеканалу НТВ в очередной передаче “Герой дня” выступил В.А. Каломанов, специальный представитель президента по защите прав человека в Чечне. Среди прочего, он употребил такой оборот: “большое количество женщин и детей, потерявших конечности”. Средства массовой информации увязли в терминологии — “боевики”, “диверсанты”, “террористы”, “бандиты”, “бандформирования”, “мятежники”, “сепаратисты”… Кто это?
7 марта 2000 года, полночь, программа “Вести”, интервью офицера: “Ну что ж, если даже дети с автоматами — если этот автомат направлен на меня и моих бойцов, то это уже не ребенок, это вероятный противник…”
Из сборника “Правовые аспекты чеченского кризиса”. Материалы семинара (М., “Мемориал”, 1995. С. 138). Беседуют — Алексей Григорьевич Тавризов (“Мемориал”) и Александр Викторович Клигман (Московская областная коллегия адвокатов):
“А. Тавризов. Если говорить о детях на чеченской стороне, которым по 13—15
лет, то они реально являются комбатантами: носят оружие, принимают участие
в боевых действиях. По возрасту — это дети, которые комбатантами быть не
должны. На этой войне они очень быстро превращаются из детей в волков, и это
тоже в какой-то мере можно рассматривать как преступление против детства. Как
бы вы могли прокомментировать этот момент: по закону они дети или они
комбатанты?”
То есть — убивать детей или не убивать?..
После таких текстов невольно начинаешь думать, что все эти “боевики”, “комбатанты”, “террористы” — это всего лишь мужское население Чечни (и женское, и детское). Но — тише; ответ Тавризову:
“А. Клигман. Я затрудняюсь с точным ответом на этот вопрос, но уголовная ответственность за соответствующие деяния, в частности, за убийство, начинается с четырнадцати лет. Если ребенок-чеченец до четырнадцати лет взял оружие — это просто ребенок с полнообъемным статусом ребенка, если ребенок после четырнадцати лет взял оружие, к сожалению, придется рассматривать его как комбатанта. Но те, кто вложили ему в руки оружие, сами, вероятно, совершили преступление, и здесь неизбежно приходится юридически оценивать их действия. Это достаточно сложный вопрос. Я не даю окончательного ответа”.
И тут А. Клигман понимает, что, несмотря на все юридические сложности и тонкости, правду тоже надо говорить. И он говорит:
“Но есть и другие, которым только что исполнилось 18 лет, им дали оружие и послали убивать. Если их самих не убили по ходу дела, то в течение короткого времени они приобретают установки, с которыми нам, адвокатам, уже приходится сталкиваться: они закатывают рукава и говорят, что всех этих “черных” хорошо бы вообще передавить. То, что сделали с этими ребятами, тоже преступление, преступление нравственного характера”.
Телевизор 15 марта 2000: некий армейский чин откровенно признается, что лучшие солдаты нынешних кавказских войн — нарушители армейской дисциплины. Такие, как те, что мародерствуют в “Набеге”?..
Новые термины: “зачистка”, “жесткая зачистка”, “мягкая зачистка”… То же 15 марта — телевизор: “Одна такая зачистка уже успела изрядно потрепать боевиков”. Что такое “изрядно потрепать”? Как это перевести на русский язык гуманизма? Как “было убито большое количество человек”?..
Тот же роковой телевизионный день: “Светит солнце, ребята весело и зло матерятся, рассказывая только что пережитое друг другу”. Кажется, неведомый мне корреспондент вообразил себя Хемингуэем. “Ребята” — откровенно: “…если в село вошла банда, она должна быть уничтожена, пусть и вместе с селом”… “Неумолимая рука”…
И еще телевизор: “…народ требует смертной казни для Радуева и других…” Очень страшно, когда “народ” в лице “средств массовой информации” начинает “требовать казней”. Я вот страшная трусиха; я это слышу и в мыслях сразу: “тридцать седьмой год”! Нет, я страшная трусиха; не пойму даже, как решаюсь всё это цитировать и сама пишу…
Взрывы жилых домов… ужас… Телевизор — мужскими голосами важных лиц:
Один голос: …это чеченский след…
(Еще не было следствия, но голос уже знает, чей это “след”.)
Другой голос (смягчая как бы): …преступники не имеют национальности…
И чтобы мы не дай Бог не усомнились в том, что “преступники” как раз-таки “имеют национальность”, устный текст эффектно дополняется расклеенными повсюду — в метро, на почте, повсюду — фотографиями мужчин с выраженными восточными, теми самыми, “черкесскими” чертами лиц; их разыскивает милиция…
А в программе “Алле, народ!” зрителям задали вопрос: кто должен восстанавливать Чечню? “Никто, — отвечает один зритель. — Чечню надо окружить колючей проволокой и никого не впускать и не выпускать”. Другой зритель наивно предлагает: пусть восстанавливает международное сообщество. И, может быть, этот наивный зритель прав? И проблема Чечни — и вправду не внутреннее “дело” РФ?..
Но где же русская интеллигенция? Кавказ горит, Россия дискредитирует себя, писатель А. Бушков оперативно собирает материал для новой серии романов под звонким названием “Спецназ” — романов о Чечне… Да, как сказал один мой товарищ, поэт Александр Воловик: “Лев Николаевич были бы недовольны”…
Лев Николаевич как-то иначе всё это интерпретировали. Особенно старый и очень уже мудрый Лев Николаевич. В “Хаджи-Мурате”, например:
“Аул, разоренный набегом, был тот самый, в котором Хаджи-Мурат провел ночь перед выходом своим к русским.
Фонтан был загажен, очевидно, нарочно, так что воды нельзя было брать из него. Также была загажена и мечеть, и мулла с муталимами очищали ее. Старики хозяева собрались на площади и, сидя на корточках, обсуждали свое положение. О ненависти к русским никто не говорил. Чувство, которое испытывали все чеченцы от мала до велика, было сильнее ненависти. Это была не ненависть, а непризнание этих русских собак людьми и такое отвращение, гадливость и недоумение перед нелепой жестокостью этих существ, что желание истребления их, как желание истребления крыс, ядовитых пауков и волков, было таким же естественным чувством, как чувство самосохранения”.
Вероятно, в этом ауле была проведена “жесткая зачистка”, или “мягкая зачистка”… Во всяком случае, Толстой объясняет нам, почему в иных ситуациях дети становятся “комбатантами”.
Но зачем Толстой это написал? Чтобы унизить русских?
Нет. И бывают такие ситуации, когда надо отряхивать паутину текста “средств массовой информации” и вставать во весь рост и стоять высоко… пытаясь дотянуться до высоты Льва Толстого!..
Еще один мой товарищ, поэт Дмитрий Веденяпин, как-то раз мне сказал, что русская интеллигенция должна, обязана в иных ситуациях “ахать и ужасаться”. И это должна делать именно она, русская интеллигенция, потому что закон и право молчат.
Ахать и ужасаться!.. Даже когда очень не по себе, просто от простого страха за себя и близких.
Но мы не можем молчать, мы ведь все-таки говорим, думаем, пишем по-русски. Или, по крайней мере, должны все-таки говорить, думать и писать по-русски. То есть — не на языке “средств массовой информации”, а на языке Льва Толстого.
Фаина ГРИМБЕРГ — родилась в г. Акмолинске (Казахстан). Окончила филологический факультет Ташкентского университета. Автор романов “Недолгий век, или Андрей Ярославич” (М., 1996), “Гром победы” (М., 1997), повести “Флейтистка на Часовом холме” (альманах “Четвертое измерение”), книги стихов “Зеленая ткачиха”, повести “Судьба турчанки, или Времена империи” (М., 1997), книги “Две династии. Вольные исторические беседы” (М., 2000) и многих переводов с немецкого, английского и болгарского языков. Живет в Москве.