Опубликовано в журнале Континент, номер 103, 2000
Второе полугодие 1999 года
1. Художественная проза
Событий в прозе второго полугодия 1999 г. было немало. Но начать хочется все-таки с напоминания о том, что и в “Континенте” появилось в эти сроки кое-что небезынтересное. Для полноты картины литературной жизни нельзя не упомянуть о новой прозе Юрия Малецкого (“Проза поэта”) и Евгения Федорова (“Проклятие”).
А теперь перейдем к обзору особенно значимой прозы в других изданиях. Вторая книга романа Юрия Давыдова “Бестселлер” (“Знамя”, №8) — продолжение первой книги (там же, 1998, №11, 12), о которой мы уже писали раньше. Сталин, Малиновский, Бурцев, Лопатины, сам автор и его богатая перипетиями жизнь. Рассуждения о революции и России, о личности — на фоне сменяющих друг друга эпох.
Одна из вещей скорей удачных — роман Ирины Полянской “Читающая вода” (“Новый мир”, №10, 11). О советской эпохе, о художнике-авангардисте и чуть ли не нонконформисте, об искусстве кино… Рассказчица где-то в 70-е годы исследует перипетии жизни немолодого кинодеятеля, режиссера и лектора в институте кино Викентия Петровича. К большинству его фильмов “в наше время можно было отнестись лишь как к учебному пособию по истории киноискусства”. Но в конце 30-х он снял “гениальную картину”, фильм-оперу “Борис Годунов”, который приемная комиссия постановила смыть. Фильм считала вода (отсюда название романа). Рассказчица-студентка знакомится с Викентием Петровичем, исподволь изучает его, расспрашивает, читает книжки, а по ходу дела размышляет о кино и о советской жизни. Причем к советскому режиму она относится безусловно плохо, но для нее важнее определить качество человека той эпохи. “Это было время невиданных дружб, но еще более невиданных предательств, коллективных расправ над несогласными, верившими во вдохновенное искусство, талант, порядочность. В любовь. Это было время революционной любви. Большой любви и больших измен…” В романе немало и записанных студенткой фрагментов лекций и монологов Викентия Петровича, подчас довольно ярких… Это история о талантливом художнике-модернисте, который, духовно созревая, приходит к попытке воплотить на экране драматический образ современной эпохи. “Он думал о том, что всеобщему лицедейству можно противопоставить лишь еще более изощренное лицедейство, а исторической провокации — провокацию эстетическую…” Фильм рождается в плодотворном творческом диалоге с его подругой тех лет, великой певицей, актрисой Большого театра Анастасией Георгиевой, человеком глубоко религиозным. Она играет в фильме роль Марины Мнишек. После уничтожения фильма Викентий Петрович был сломлен и потерял вкус к свободному творчеству. Георгиева же ушла со сцены в церковную жизнь и впоследствии была репрессирована.
Полянская — один из самых культурных, эрудированных наших прозаиков. В ее романе дает о себе знать знание специфики и истории кино. Отдельные страницы этой истории рассказаны с блеском, увидены острым сегодняшним взглядом, приведены к парадоксальным формулам. Роман написан умно, а часто и остроумно. Рассказ ведется свободно, узор речи часто изыскан. Очень хороши, поэтичны отдельные фрагменты. Но, заметим всё же, о главном герое мы узнаём лишь то, что становится известно рассказчице (хотя иногда она и домысливает сцены и фразы). С одной стороны, Викентий Петрович вписан в более общую перспективу рассуждений об искусстве и о жизни. С другой — раскрыт не вполне, до самого конца кажется таинственным и непонятным. И это, кажется, ограничивает возможности романного повествования. В романе мало материала жизни, мало романных перипетий, а те, что есть, скорей обозначены, чем прописаны. Очевидно, поэтому роман плавно перетекает в эссе; действие растворяется в медитативно-рефлексивных отступлениях.
Рассказ Полянской “Плацкарта” (“Октябрь”, №8) неизмеримо скромней по своей задаче. С романом ее сближает акцент на судьбе художника — как водится, неблагополучной. Молодой художник Степан, небесталанный, но совершенно непрактичный провинциал, безуспешно пытается зацепиться в Москве. “Мальчик с колокольчиком в душе” хочет понравиться какой-нибудь из женщин, но “московские щучки” быстро раскусывают его, догадываются о безосновательности претензий Степана на роль добытчика и мужа. В финале неудачливый, бездомный герой умирает. Кажется, автор пытается привлечь наше сочувствие к таким вот неустроенным бедолагам, обделенным любовью. Собственно, это та же самая эмоция, которая посещает нас по итогу чтения романа “Читающая вода”.
Интересно сравнить эти истории о художниках советской поры с прозой о современном литераторе. В повести Валерия Попова “Чернильный ангел” (“Новый мир”, №7) герой-рассказчик — это писатель, проживающий в дачном поселке под Петербургом. Попов воссоздает панораму писательского быта в нынешние (хочется сказать — “нелегкие”) времена. Эпоха воспринята и истолкована писателем как чужое, убогое, отвратительное время. Жизнь вокруг кипит, но как-то злачно, чуждо, некрасиво. Простой народ своекорыстен, алчен и ненадежен. Заправляют везде и всюду нувориши, предприимчивые людишки, равнодушные к вопросам духа. Европа нас разлюбила. Ближайшие родственники героя оказываются людьми не вполне вменяемыми, положиться на них нельзя ни в чем. Творческие занятия не приносят ему дохода. Сосед-литератор, Кузя, мнимый друг, самовлюбленный эгоист, норовит сделать герою что-нибудь вредное. Квартира отца писателя сдана кавказцам, которые не платят за нее, а выгнать таких квартиросъемщиков страшновато. Вообще жить стало страшновато. Неизвестно, что будет завтра. А уже и сегодня плоховато. Основная эмоция, которая брезжит у героя на горизонте сознания,- как-нибудь отрешиться от жутких и нервных, от мелких и вздорных обстоятельств. (Так, как удается это отцу героя, пожилому ученому, всецело погрузившемуся в свой научный предмет и потерявшему связь с миром.) И все-таки герою приходится жить, что-то делать, как-то встревать в жизнь, которая отвращает и кажется подчас невыносимой. И что-то удается. Каким-то чудом кавказцы из квартиры изгнаны, страхи, с ними связанные, преодолены, многие бытовые затруднения как-нибудь да разрешаются. Правда, для этого “приходится быть и злобным!” Но куда же деваться? Картины дачного быта перемежаются с живописными рассказами о соседях и родственниках.
Повесть Попова, как всегда, легко читается, он сразу берет читателя в сообщники и сочувственники — и уже не отпускает его на свободу. Главный герой и автор плохо дифференцируются в читательском сознании. Возникает ощущение, что автор бесхитростно рассказывает сам о себе. Мера исповедальности на самом деле неясна. Повесть — это поздний извод лирической прозы, со всеми ее достоинствами и недостатками. Каким-то чудом Попову удается сохранить свежесть взгляда, интонации, избежать повествовательной рутины. Он пытается придумать новые повороты, предлагает притчеобразное обобщение ситуации (оно задано заглавным образом). Однако в полной мере избежать самоповтора, кажется, не удается. Уже не первый раз Попов жалуется на тяготы современной писательской жизни. В прежние времена ему удавалось находить в жизни радость даже там, где для нее было мало оснований. Трудно себе представить, но и в невыносимо скучной, зевотной атмосфере 70-х и начала 80-х Попов представлял себя и смотрелся оптимистом. Ныне радостей становится меньше, да и те нередко отдают мазохистскими тонами. Автору не изменяет его давняя, обычная способность видеть окружающий мир с иронической дистанции, юмористически воспринимать перипетии чужой и своей жизни и преуморительно их описывать. Эта дистанция по-прежнему дает ему возможность сохранить независимость, смотреть на происходящее свысока. Потому герой сердит, да отходчив. Мрачноват, но не мизантропичен. Бормочет механически: “Да… Ужасно! Ужасно!”, — а потом спохватывается, опоминается: “что — ужасно-то?” Незлобивы его наблюдения, вопреки всей встающей на пороге грязи и хмари, после всех и всяческих передряг: “Нет, все же хорошие у нас люди! Мужик с доской на плече разворачивался, выходя на станции Удельная, и сам себя треснул доской по голове. И сам же извинился: “Простите ради Бога!” И сам же простил: “Ничего, ничего!” И даже не заметил в задумчивости, что не два тут было хороших человека, а всего один!”… Проблема, однако, в том, что Попову самому неясно, какова реальная база этой высоты. Во всяком случае ни герой, ни автор уже не верят, что занятия литературным творчеством или обладание навыком культуры создают такой удобный постамент. От этого — в подтексте — герою как-то тревожно. Выясняется, что лишь неприспособленность литератора к современной жизни дает к тому весьма условный повод.
Николай Климонтович оформляет сходное умонастроение иначе. В едва ли не исповедальном романе “Последняя газета” (“Октябрь”, №11) рассказчик-литератор повествует о том, как он однажды оскоромился: пошел на службу в некую столичную газету. Получает он там хорошие деньги, но героя — творца духовных ценностей — совершенно не устраивает мелкобуржуазная атмосфера интриг и морального беспредела в редакции. Да и какой уж при службе в редакции творческий процесс! Кто-то с кем-то спит, кто-то как-то блудит, а герой, не в силах выносить всё это безобразие, покидает редакцию. Или его вытолкали оттуда, чему он, впрочем, и благодарен. Автор пытается анализировать и душевный мир новых журналистов и журначальников, приходя к неутешительным параллелям с типом советского хама-вертухая. С другой стороны, Климонтович уличает эту среду в мелкобуржуазности: “Они предали русскую интеллигенцию (…) променяли свое призвание к воспаленному русскому служению и странничеству на общеевропейскую тусклую культурность”. Впрочем, сам рассказчик может только ворчать да жаловаться на обиды; никакого сущностного кредо, никакой содержательной духовной альтернативы его жизнь не дает. Финал романа претендует на некое философическое обобщение: изгнанный герой попадает в подвал редакции, где мощные машины перемалывают своими челюстями, уничтожают тираж газеты… За отдельными персонажами угадываются прототипы. Критики уже назвали и контору, которую описал Климонтович. Живописное, богатое колоритными подробностями описание быта и нравов в одной отдельно взятой редакции может быть воспринято и как художественная парадигма актуальной журналистики в Москве 90-х годов.
Игорь Штокман в своих рассказах (“Наш современник” № 9, 1999), ссылаясь на личный опыт, вдохновенно убеждает — жизнь писателей и журналистов при советской власти была много лучше теперешней.
Андрей Коровин в романе “Ветер в оранжерее” (“Волга” № 9, 10, 1999) рисует картину нравов, царящих в Литературном институте. Главный герой заключает с другом пари, восходящее к идее русской рулетки — пить до победного или летального конца. У героя сплелись в один клубок проблемы с творчеством, с личной жизнью, но главное — с самоопределением. К сожалению, избрав манеру повествования от первого лица, автор избавил себя от необходимости художественно доказывать названное, а читателя от удовольствия этими доказательствами наслаждаться. Кроме того, автор, кажется, никак не может решиться напрямик заговорить о том, что мучает его героя, и в самых ключевых эпизодах напускает туману.
В зарубежно-мистический план переводит тематику творчества Мария Рыбакова (кстати, внучка Анатолия Рыбакова, по сведениям “НГ”). Ее первый роман “Анна Гром и ее призрак” (“Дружба народов”, №8, 9) не лишен амбиций. По форме это длинные письма от покончившей с собой девушки, которая существует в качестве призрака, способного вспоминать свое прошлое. Когда-то она приехала из Москвы в Берлин, здесь как-то перемогалась без серьезных заработков, но поступила в университет, изучала латынь и греческий. Письма адресованы студенту Ульриху Виламовицу, в которого Анна была влюблена. Это подробнейшее жизнеописание-исповедь, где немало также претендующих на глубокомыслие рассуждений. Анне однажды отвечает Виламовиц, и кое-что читатель узнает и об Ульрихе. Его предок был нацистским офицером и впридачу был на героя страшно похож; отсюда у Ульриха некие замысловатые комплексы. Он не ощущает себя очевидно существующим. Как бы то ни было, роман Виламовица и Анны не задается по каким-то фатальным причинам, в которых герои не властны. Довольно монотонный рассказ Анны порой даже интересен. Любопытно освоен героиней современный Берлин. Забавен и отчет о поездке в Грецию. С редкой полнотой воссозданы перипетии отношений в весьма космополитическом богемном берлинском кругу. Правда, эти отношения зачастую сводятся к сексу и околопостельной рефлексии. (Зато героями так или иначе опробованы или хоть пригублены все основные варианты парных связей.) Но есть в разговорах персонажей и более свежие сюжеты. Письма Анна пишет до той поры, пока некий корабль не доставляет ее к реке забвения. Вообще видение загробного мира у автора близко к древнегреческому восприятию оного, что, очевидно, гармонирует с образованием, полученным Анной. Иное предполагать трудно, как трудно и поверить в то, что автор в принципе допускает возможность подобного рода переписки. Такой прием. Но, подарив авторство писем призраку, Рыбакова, кажется, все-таки обескровила повествование. Роман выглядит анемичным и затянутым. Впридачу он перенасыщен странностями романтического оттенка.
А рассказ Рыбаковой “Фаустина” (“Звезда”, №12) — это этюд из жизни Гете и его сестры. Вещь состоит из замысловатых, романтического тона разговоров и рефлексий. Намеком проходит тема кровосмесительства.
На Урале возникает интересная проза, которая все чаще доходит и до Москвы. “Хроника” писателя из Екатеринбурга Игоря Сахновского “Насущные нужды умерших” (“Новый мир”, №9; журнальный вариант) — это история о любви и смерти. Акцент делается на отношениях юного героя (мальчика, потом подростка) с его бабушкой и с его первой женщиной. Бабушка Роза мудра и проницательна, за ее плечами большая непростая жизнь (о своей знакомой, Н.К.Крупской, Роза между прочим замечает: “Хочешь знать мое мнение? Она была редкостная дура”). Даже уйдя из жизни, Роза приходит на помощь внуку, в снах подсказывает ему, как поступить. Остро и ярко описаны и перипетии страсти, когда герой влюбляется в немолодую девушку Лору. В “хронике” немало интересных, свежих подробностей, подчас оригинален взгляд автора на жизнь, но в целом этой прозе недостает художественной цельности. Перед нами действительно “хроника”, не сфокусированная, идущая в разные стороны, где эпизоды объединены лишь условно. Досадно мало сказано о прошлом Розы — человека, кажется, незаурядного. Можно предположить, что налицо околомемуарное повествование; в этом случае рыхлое пространство прозы у Сахновского по крайней мере получает жизненное оправдание. Но и в таком виде это довольно увлекательное чтение.
Проза выходца с Урала Анатолия Курчаткина “Бегство” (“Звезда”, №8; из книги “Радость смерти”) — тщательное жизнеописание Елизаветы С. Время действия — начало ХХ века. Героиня упорными трудами заработала денег и купила аптеку в Екатеринбурге. Тем временем ее “ушибленный” муж-социалист уехал в Америку, в надежде что там-то социализм вот-вот и состоится. Изредка он шлет Елизавете оттуда письма с выражением своих идейных надежд и разочарований. Героине непонятны его полеты, его беспочвенность и безответственность. Увы, таким же летуном оказывается и сын: ссорится с властью, заводит ребенка от горничной. Пришел 17-й год. Одни, предвидя ужасное, уезжают из России. Другие только строят предположения, не ожидая больших бед. А они разразились. Пришли к власти большевики. Под идейными лозунгами правит бал хулиганье. Аптечное дело рухнуло. Героиня в 18-м году встречает на улице купца Ипатьева и обсуждает с ним судьбу царской семьи. Потом ей привозят на дом труп сына, боровшегося, как оказалось, с большевиками. Когда Екатеринбург на время переходит под власть белых, друг Елизаветы, ветврач Дробышев, был отмобилизован к ним на службу и тяжело ранен. А тут и красные снова на подходе. Сначала Елизавета никуда не стремится: кому она нужна-то, потерявшая всё? Но забота о Дробышеве заставляет ее сняться с места, купить телегу и вдвоем пуститься в бегство вместе с отступающей белой армией. В повести выведена апокалипсическая сцена переправы беженцев через Тобол. Во время грозы и бури Елизавета сорвалась с парома и утонула. В последнее мгновение она осознает, что это Бог взял ее “ненужную” больше жизнь: “Вся жизнь ее была бегством от того, чтобы не распорядиться своей жизнью самовольно. И вот Он дал ей убежать”. Интересен в повести взгляд на эпоху глазами добропорядочного городского обывателя, достойного человека, который оказывается бессилен перед накатом страшных событий. Автору, кажется, до смерти жаль всех этих хороших русских людей, застигнутых историческим лихолетьем. Но он дает им по крайней мере шанс “убежать” от эпохи в вечность. Добротный опыт социально-реалистической прозы, содержащей подспудную полемику со знаменитыми досоветскими историями о сильных женщинах (“Леди Макбет Мценского уезда”, “Васса Железнова”).
Противоречивые чувства вызывают новые романы М.Шишкина и О.Славниковой. Оба автора — великие искусники. Но это какая-то литература ради литературы, лишь формально связанная с реальностью. Искусство самодостаточного слова. (См. отклик М.Ремизовой на роман Славниковой в обзоре критики.)
Роман автора из Екатеринбурга Ольги Славниковой “Один в зеркале” (“Новый мир”, № 12) — невнятная история современной супружеской четы, глазами мужа. Много искусства в деталях. Весь роман только из них, в сущности, и состоит. Такое тщательное дамское рукоделье, изощренно-монотонная словесная вязь. Но то, что для автора является средством забыть о скуке, навевает на читателя такую сонливость, что проза эта может быть по справедливости признана лучшим средством от бессонницы. Автор может взять патент и разбогатеть. Впрочем, именно такую прозу любят члены различных литературных жюри и западные слависты. Так что (порадуемся за автора) литературное будущее Славниковой можно считать во всех смыслах обеспеченным — при полном отсутствии читателей.
В романе русскоязычного швейцарца Михаила Шишкина “Взятие Измаила” (“Знамя”, №10, 11, 12) автор рассказывает провинциальные истории, которые слабо друг с другом связаны и предположительно отнесены к девятнадцатому веку. Но Шишкин, кажется, хочет рассказывать о некоей вневременной, вечной России, ее хаосе, ее бездне, ее абсурде — а потому смело и безответственно смешивает реалии разных эпох. Русская жизнь изображена как сплошной непреходящий бедлам. А потому единая сюжетная логика теряется из виду, персонажи всплывают и пропадают, как иголка в стогу сена. Интонация прозы Шишкина меланхолическая и фаталистическая. Отчасти роман выглядит и как развернутое на три журнальных номера самооправдание автора, свалившего с исторической родины в благополучные края, где так много у него остается досугов для письма. Роман написан тщательно, отдельные фрагменты имеют самостоятельное значение и в этом качестве замечательны: обрывки судеб, событийные сцепки.
Одно из заметных явлений в прозе этих месяцев — текст Владимира Глоцера “Марина Дурново. Мой муж Даниил Хармс” (“Новый мир”, №10). Как объясняет автор, публикатор наследия Хармса, он долго искал жену писателя — и в конце концов нашел в Венесуэле. В 1996 году он посетил ее. Она — из рода князей Голицыных. Далее следует дословная запись фраз, монологов, рассказов Марины Дурново в более-менее хронологической последовательности. Это повествование о Хармсе и о самой рассказчице, о Ленинграде далекой поры, о друзьях и знакомых героев. Присовокупляются несколько писем и протокол обыска при аресте Хармса. Фрагменты составлены без отбора, в них соединяются вещи важные, высказывания существенные — и всякие бытовые мелочи, житейские казусы. Но это и придает объемность фигуре Хармса, ребенка-мудреца. Последняя запись — это обращение Марины Дурново к Богу с признанием, что она вследствие перенесенных страданий “ни за какие деньги, ни за что” не хочет больше видеть Россию.
В прозе полугодия есть немало вещей, отчетливо сориентированных на проблемы и типы современной жизни.
“Роман-исследование на криминальные темы” Анатолия Приставкина “Долина смертной тени” (“Дружба народов”, № 9, 10, 11, 12) — обобщение опыта автора, председательствующего в президентской комиссии по помилованью. Комиссия и президент. Комиссия и чиновники, юристы. И, конечно, комиссия и преступники. Приставкин размышляет о феномене убийства, о природе душегубства, рассказывает о наиболее взволновавших его случаях, о судебных ошибках (в качестве таковой разбирается, например, дело директора Елисеевского гастронома Соколова), вспоминает об истории смертной казни в России, касается способа казни и прочих подобных сюжетов. Последние страницы посвящены памяти Булата Окуджавы.
Повесть Андрея Волоса “Сирийские розы” (“Новый мир”, №9) — еще одна среднеазиатская (по материалу) история этого автора, лауреата литературных премий “Антибукер” и “Москва-Пенне”. Волос касается здесь корней таджикской междоусобицы, показывая, что она связана с напряженностью в отношениях разных территориальных кланов, помноженной на коммерческий интерес торговцев наркотиками. Писателем выведен теневой воротила, хозяин края Карим Бухоро — властный, цепкий, жестокий. Возникает редкостно объемный, убедительный во всех подробностях портрет современного азиатского владыки. В повести завязывается драматический узел, развязать который может только смерть. За власть Карим платит жизнью своего племянника, чуть ли не самого близкого человека. Антитезой всей этой грызне и войне выведен образ бедного садовника Рахматулло — наивного созерцателя. Вполне традиционное, добротное реалистическое повествование.
В хроникального свойства рассказе Сергея Тютюнника “Обломок Вавилонской башни” (“Дружба народов”, №10) изображена война на Кавказе. Герой, симпатичный офицер российской армии, полурусский-полугрузин участвует в кавказской смуте в 1992 году (осетино-ингушская резня, создание Ингушетии и пр.). Сначала его чуть не убили молодые отморозки-ингуши, а в финале он становится жертвой бандитов-осетин. Автор склонен изображать происходящее как приступ коллективного безумия — и дает событиям гуманистическую оценку, уклоняясь от выражения идеологических предпочтений. Но он не в силах избежать фаталистически-пессимистического подхода к предмету, коего бегло коснулся.
Повесть Василя Быкова “Волчья яма” (“Дружба народов”, №7) — история о дезертире из армии. Его изнасиловал сержант с дружками, за что герой ночью убил насильника и ушел из части. Скрывается герой где-то под Чернобылем, в зоне, постепенно облучаясь. Тут он встретил бомжа, в прошлом офицера. Они ловят вместе рыбу из реки, потом лягушек в болоте. К финалу оба умирают, становясь еще и жертвами радиации. История страшноватая, но по своему художественному качеству скромная, с сентиментально-сочувственным уклоном, без тех коллизий выбора, которые обычно придают прозе Быкова наибольшую глубину и емкость. Пожалуй, интереснее исторические рассказы Быкова в “Знамени” (№7). В рассказе “Очная ставка” бывший немецкий военнопленный вернулся после войны на родину и попал из огня да в полымя. Его арестовали и требуют признаться, что он — не тот, за кого себя выдает. Выясняется, что жена героя, получив на него похоронку, вышла замуж за крупного чина из органов. Чтобы не портить им жизнь, от героя и требуют отречения от себя. На очной ставке с бывшей женой он на это идет — и, судя по всему, обречен. В рассказе “Довжик” дается неапологетический взгляд на партизан минувшей войны. Заглавный герой добыл в бою хорошие офицерские сапоги, которые приглянулись командиру партизанского отряда. А недогадливый Довжик отдавать сапоги не хочет. Тогда его тайно убивают, а сапоги рассказчик видит потом на ногах командира. Уже в наше время этот рассказчик случайно встретил на кладбище родственников Довжика и рассказал им эту историю. А они вместо благодарности проклинают его: “На кой черт нам такая правда?” Людям нужен героический миф, как бы далеко он ни отстоял от истины. Пессимистической констатацией этого факта ограничивается автор.
Повесть Олега Дудинцева “Убийство времен русского ренессанса” (“Звезда”, №11; журнальный вариант) — бойкий современный детектив (а может быть, даже триллер) трагифарсового характера о том, как жители одного подъезда в питерском доме решились сжить со свету досаждавшего им бомжа, поселившегося на чердаке. Автор хорошо схватывает и передает моральную притупленность современного массового сознания. Кончается повесть, однако, неожиданно мажорно.
“Мини-роман” Константина Лошкарева “Записка из подполья” (“Звезда”, №12) — история о поэте-собутыльнике рассказчика, который любил когда-то Достоевского и недолюбливал советскую власть, а потом решил, что раз народ такую власть признает, то нужно исходить из наличных обстоятельств и делать нормальную карьеру. Не пропал он и в новые времена, занявшись бизнесом. Рассказчик же — человек более радикального вкуса. Введенный в литературу бывшим другом, кстати соседом по лестнице, он вспоминает о своей молодости между бутылкой и койкой, повествует о зрелой подруге из подвала, с которой имел подробный роман, а ныне — сохраняет верность творческому богемному стилю жизни и начинает уже презирать изменника. Рассказ исповедального тона.
Новый цикл рассказов Бориса Екимова “Житейские истории” (“Новый мир”, №11) — это очередные эпизоды его сентиментально-реалистического южнороссийского сельского эпоса. В рассказе “Про чужбину” герой побывал в немецкой тюрьме и рассказывает односельчанам о комфортных условиях тамошней жизни. Кто этому верит, а кто и нет. Но одно ясно: жизнь на селе неизмеримо хуже, чем в немецком застенке. В рассказе “Сирота” после смерти соседки, куркулистой тетки Фроси, рассказчик вспоминает и об ее недостатках, и об ее печалях. Особняком стоит рассказ “У теплого моря”. Он навеян впечатлениями от пребывания в Коктебеле. На набережной торгует букетиками из старых трав старая женщина. Торговля идет плохо, и рассказчику-отдыхающему жаль старушку, которую жизнь заставляет заниматься столь неприбыльным бизнесом. Устает бедняжка.
В рассказе Геннадия Абрамова “Спорыш” (“Дружба народов”, №12) изображен преимущественно мужичок из деревни с беспокойным, неугомонным характером, острыми суждениями о жизни. Он весьма деловит, но притом сочувствует коммунистам. “Потешная история”.
“Сказка” Николая Калягина “Коричневая и красный” (“Нева”, №10) — история о том, как у простых советских людей, Николая Степановича и Любы, прохудился потолок. Ищут они правду в жилищном управлении, в суде, да не находят. Здесь автор остроумно воссоздает специфически ленинградскую позднесоветскую демагогию: вы-де живете в таком прекрасном городе — и чего-то еще хотите; в войну люди вообще жили в землянках… Наступают новые времена, и опять у героев приключения. То их пытается засудить местный алкаш. То дети теряют все сбережения ввиду инфляции. Здесь опять есть замечательная сцена: в очереди за молоком героиня вступает в разговор с пожилой женщиной “не из простых”, а та вместе с сочувствием начинает вдруг говорить, что народ-де сам виноват в своих бедах; непонятно это Любе. Сказка рассказана без затей, но прочно опирается на обстоятельства жизни и точно фиксирует характерные типы “нашего человека”. Или он добропорядочен, душевен, но лишен представления о социальной ответственности, — или демагог, или дорвавшийся до власти хам. Автор скорее скептик, с чем, вероятно, и связан выбор жанровой формы.
Повесть Александра Хургина “Сквер” (“Знамя”, №8) — рассказ о себе “уличного человека”. Это главным образом вялые, монотонные наблюдения над унылой жизнью. В том же унылом регистре преподносится и эротика.
Рассказ Фигль-Мигль “В Канопе жизнь привольная” (“Нева”, №9) — первое появление в поле нашего внимания этого основного, как сказано в редакционной справке, представителя и теоретика направления т.н. “интеллектуального чтива”, скрывшегося под смешным псевдонимом. Юная героиня шатается по Петербургу, встречается с приятелями и знакомыми из уличной богемной тусовки. Это наблюдательница-пофигистка и притом интеллектуалка. “На что я трачу свою жизнь, думалось мне. Попойки. Идиотские разговоры с ничтожными людьми, из которых не слепишь персонажей даже для самого непритязательного рассказа. Бесцельные блуждания, бессмысленные надежды”. В прозе этого автора есть дух современной уличной жизни, есть дразнящий цинизм в отношении к миру.
В рассказе Сергея Залыгина “После инфаркта” (“Новый мир”, №9) старик Смирнов, редактор книжного издательства, размышляет о судьбах России и без радости фиксирует приметы старости. Ему снятся также необычные сны. Автор наделяет героя нестандартным строем пестрых мыслей.
Рассказ Бориса Носика “Смерть Капучинера” (“Звезда”, №7) посвящен некоему московскому окололитературному деятелю, прохиндею и проходимцу, с которым несколько раз сталкивает рассказчика судьба. То они вместе едут от Союза писателей в командировку на Кавказ, то Капучинер оказывается гидом для евреев, выбравшихся в ознакомительную поездку в автобусе по Израилю, то вдруг уже после всего этого они сталкиваются в переделкинском Доме творчества. Наконец, до рассказчика доходит весть о смерти Капучинера, и это наводит его на печальные мысли о тщете человеческих усилий и пучине житейских мелочей, в которой увязает и гибнет незаурядный, возможно, человек. В другом рассказе, “Gnдdige Herr Rolf”, проживающий ныне в Париже повествователь (не сам ли, впрочем, Носик?) на курорте в Марокко встречает немца, выходца из Ленинабада — и они вдосталь предаются сладко-грустным воспоминаниям о былом Таджикистане, где оба были когда-то счастливы. Под конец герой уже в одиночестве отдается угрызениям совести, поскольку ничем не помог несчастным таджикам… Рассказы написаны Носиком на Крите.
Рассказ Дины Рубиной “Наш китайский бизнес” (“Знамя”, №7) — очередной у этого автора анекдот из израильской жизни. Бодро и увлекательно Рубина на сей раз излагает историю двух газетчиков, выходцев из России. Они выпускают газетенку в маленьком городке в Иудейской пустыне до тех пор, пока ленивый партнер рассказчицы не пропустит в печать ее технических ремарок-пояснений к снимкам, в которых весьма нелицеприятно охарактеризованы первые лица городка. Параллельно герои знакомятся со стариками-“китайцами”, то есть евреями из Китая, потомками эмигрантов из России. Начинаются переговоры о преобразовании их тусклого бюллетеня в нечто более современное. Но оказывается, что “китайцы” “до дрожи боятся любого вторжения в их маленькую затхлую норку”, и бизнес поэтому не состоялся. Зато рассказчица повстречалась с интересным человеком, обаятельным и деятельным стариканом Яковом Моисеевичем.
Роман Юрия Бондарева “Бермудский треугольник” (“Наш современник” № 11, 12, 1999) обнаруживает глубокую неприязнь автора к существующему режиму. Большинство персонажей — современные молодые люди, которые изъясняются на лет сорок как вышедшем из употребления наречии (“глупенция”, “ослячество”) и разделяют политические пристрастия автора. Основная тема разговоров — события 3-4 октября 93-го года, которые трактуются как уничтожение России. После вялой и бессобытийной первой половины, во второй части автор спохватывается, и герой, в одночасье лишившийся всего: возлюбленной, которую злодеи подсадили на героин, деда — великого художника, умершего своей смертью, друга, оказавшегося убийцей и предателем, — начинает стремительно действовать… Совершенно бессмысленное сочинение.
Три рассказа Владислава Артемова (“Наш современник № 9, 1999) — демонстрируют неприкрытую язвительность автора. В первом он толкает писателя заключить договор с дьяволом на изготовление коммерческой литературы (перепев гоголевского “Портрета”, но с другим финалом — здесь писатель наконец-то уподобляется окружающей пошлости). Второй повествует о человеке, волею обстоятельств ставшем диссидентом. В третьем показано, как опасен брак с поэтессой…
Повесть Бориса Куркина “Ужин на пепелище” (“Наш современник” № 10, 1999) посвящена бойцам невидимого фронта, которые в пределах текста ничего существенного на алтарь отечества не кладут, а в основном пьют водку, да разбирают свои отношения с друзьями и женщинами.
Рассказ Владимира Гусева “Игра без обмана” (“Наш современник” № 1, 2000) ведется от лица вратаря провинциальной команды, которая в кои-то веки чудом выходит в финал. Случайно узнав об интриге и предательстве своего начальства, герой, против которого интрига направлена, не раскрывает правды, чтобы не портить своим товарищам настроя перед игрой. Авторский метод можно попытаться определить, как “лирический оптимизм”.
В рассказе Евгения Носова “Памятная медаль” (“Москва” № 1, 2000) два старика пытаются отметить 9 мая. Один уже не встает с постели, другой — зашедший в гости, в который раз пересказывает ему “свою войну”. Просто и выразительно…
Рассказ Николая Шипилова “Золотая цепь” (“Москва” № 1, 2000) обыгрывает парадигму святочного сюжета — бедную девушку преследуют несчастья, но в итоге все заканчивается как бы хорошо. Это “как бы хорошо” выражается в свалившихся с неба деньгах, но не похоже, что девушка стала от этого счастливее.
В журнальной прозе появилось немало произведений, авторы которых едва ли не всецело сосредоточились на опыте частной жизни. Писателя интересуют отношения между людьми, внутренний мир и опыт одиночек. Социальные же перипетии входят в пространство такой прозы опосредованно и далеко не всегда. Впрочем, совсем без них редко кто обходится.
Разнообразны коллизии вокруг и по поводу любви.
Повесть Инны Лиснянской “Величина и функция” (“Знамя”, №7) — история московских околоандеграундного художника и его музы — “фотографини”. Очень культурное, умелое повествование о встречах, о совместной жизни, любовных коллизиях и парадоксах, об искусстве и деньгах на позднесоветском фоне. Вязковатой и довольно-таки объемистой повести недостает интриги и какой-то выходящей за хроникальные пределы, более значительной содержательности.
Повесть Григория Бакланова “Мой генерал” (“Знамя”, №9) — собрание житейских фрагментов, начатое с описания уличной смерти некоего человека, которого рассказчик узнал. Далее начинает разворачиваться история о длинном зрелом романе двух обремененных семьями москвичей. Рассказчик подробно описывает, как и за что полюбил он Надю. При первой встрече сын Нади, младенец, пописал взявшему его на руки рассказчику на грудь, сделал метку. Так и вышло, что его судьба оказалась связана с судьбой героя. Младенец подрос и стал наркоманом; вот он, как оказывается, и погиб в первой сцене. Никаких отсюда выводов писатель не делает, отчего рассказанное выглядит как странный житейский казус.
Подборка рассказов Галины Башкировой “Совсем мой” (“Знамя”, №10) — собрание житейских историй, о которых поведано в сказовой манере от лица персонажей — современных городских обывателей. В рассказе “Кудряшки” к героине является мать ее маленького приемного сына, прожженная девица, — и шантажирует рассказчицу, требуя выкуп. Та отдает шантажистке свою дачу, а вскоре узнаёт, что сноровистая девица вышла замуж за ее бывшего мужа. В рассказе “Моя жидовочка” дремучая русская бабка получает от дочки, вышедшей за еврея и уканавшей в Израиль, внучку — понянчиться с ней неделю-другую, пока навестившая родину мать съездит к подруге в Питер. Башкировой забавно показано, как бытовой антисемитизм входит в противоречие с родственными чувствами. В конце концов бабка-антисемитка решает найти себе еврея в мужья и уехать с ним в Израиль: не бросать же там любимую и единственную внучку. Проблема лишь в том, что “жизнь прожила, евреев знакомых нет. Да кто же знал”. В рассказе “Шуба” некая школьная работница пригрела Колю, нищего художника с Арбата, привязалась к нему. А тут вдруг он сделался модным, начал зарабатывать деньги, явилась хищная дамочка и увела Колю. В рассказе “Девочки” бывшие одноклассницы собрались на ежегодную встречу. Болтают друг с другом, делятся всею подноготной. Одна Наташа молчит. И неспроста. В финале выяснится, что она — самая богатая, самая удачливая. И то ли ей совестно этого нечаянного успеха, то ли что. В рассказе же, давшем имя подборке, рассказчица так и эдак пытается получить в похоронной конторе урну с прахом любимого друга, неприкаянного и не разведенного от злой жены. А ей урну не дают: чужая же по документам. Пришлось влезть в долги — и сунуть алчной конторской тетке сто долларов одной бумажкой. “Феденька, ты слышишь меня? Теперь ты совсем мой”. (Эта история с урной живо напомнила рассказ М.Вишневецкой “Увидеть дерево”, где интрига также завязана на получении урны с прахом: тенденция однако.) Незамысловатые истории рассказаны Башкировой без особых затей, кратко и внятно. Сказ строится умело и ловко.
Цикл рассказов Антона Уткина “Южный календарь” (“Новый мир”, №8) объединил несколько сюжетных историй по признаку общего места действия: это причерноморские края. В рассказе “Попутчики инжира” усталый, опытный пассажир наблюдает за своими попутчиками. Толстопузый проводник посадил в вагон женщину с мальчиком без билетов. Та везет с собой коробки инжира на продажу. А ночью проводник берет с женщины плату за проезд натурой… Из жалости наш наблюдатель покупает у женщины весь инжир, когда та сходит на своей станции. В другом рассказе, “Ничего”, молодой историк, выпускник московского вуза, прозябает в приморском городке, заведуя здесь археологическим музеем и от безденежья приторговывая экспонатами из фондов. Осознать унылость своего бытования позволяет ему встреча с заехавшим в эти края бывшими однокурсниками, преуспевающим московским коммерсантом и его красоткой-женой. В рассказе “Чайка” юная официантка стремится к красивой жизни, для чего напивается вдрызг и отдается кому попало… Мастеровитая, культурная проза молодого писателя оставляет тем не менее чувство недоумения. В рассказах ощущается какая-то инерционность, вялость, есть признаки вторичности. Кажется, Уткин (автор уже двух романов и повести) никак не может найти свою тему, свой стиль.
Алексей Варламов в рассказе “Сплав” (“Новый мир”, №10) представил современную вариацию на две близких темы: “если друг оказался вдруг…” — и “окрасился месяц багрянцем”. Вариация, однако, чрезвычайно переусложнена, что не мешает ей выглядеть довольно искусственной. В поход на плоту по горной реке автор отправил бывших однокурсников, у которых всё никак не сложатся дела постельные. Отношения у них давние. Анне Верстов нужен только как лучшая подружка: чтобы выслушивал ее жалобы на тяжкую жизнь. Верстов же никак не поймет: то ли он Анну жалеет, то ли хочет. Но тем временем возмужал и разбогател… В походе они спят в одной палатке, но дело на лад не идет. Выручает стихия: общая борьба за жизнь сближает таких непростых героев. И до такой степени сближает, что больше уже им ничего не нужно, остается только отдать их этой стихии, и дело с концом. Другой рассказ Варламова, “Вечер славянских фильмов”, — это скорее мемуарная заметка. Герой преподает в Генте, куда, однако, не дают визы его жене и сыну. Дальнейшее — смесь легко прогнозируемых амбиций и комплексов. То ли бельгийцы правы, то ли позор бельгийским капиталистам и обывателям. То ли Россия лучше всех, то ли не совсем. Кой леший сидит он в вонючем европейском Генте, томится вдали от любимой жены и возлюбленного Отечества? А ради денег. Но душа-то у него богаче, чем у всякой там немчуры… Рассказана и история еще одной супружеской четы из России, осевшей в Бельгии. Но мемуарный тон позволяет автору изложить ее конспективно, не претендуя на глубину анализа. Нетрезвая, непродуманная проза житейских ущемлений.
Ирина Муравьева в своей новой прозе (“Документальные съемки”: “Дружба народов”, №9) изобразила любвеобильную американскую миллионерку Деби. Деби любит и Россию, помогает съемочной группе, сама снимает фильм о современных российских реалиях, а по ходу дела влюбляется в талантливого оператора Петра. У того же есть жена, да и умирает он к финалу. Несчастная страдалица Деби покидает Москву — вероятно, навсегда. Муравьева изменила бы себе, если бы любовную историю не окунула в быт, не дала картинки нравов в среде наших телевизионщиков. В ее прозе без конца на все лады рассуждают о русских и американцах, России и Америке. Причем в отличие от Варламова (сказывается долгий опыт жизни в США?) автор смотрит на предмет довольно беспристрастно. Коллизия любви-ненависти разворачивается не в авторском сознании, а в мнениях и поступках многочисленных второстепенных персонажей. Так оно выходит не хуже. Сочная, легкая в чтении, притом неглупая беллетристика.
В повести Андрея Столярова “Избранный круг” (“Звезда”, №7) героиня, журналистка Лариса, в электричке познакомилась с группой ярких, интересных, богатых попутчиков. С одним из них, эффектным эрудитом и интеллектуалом Георгом, у нее случился красивый роман. Однако выяснилось, что в этой экзотической компании существуют негласные правила; скажем, принято время от времени обмениваться партнерами. Ларису эти охотники на человеков склоняют к лесбийской любви, а после ее отказа покидают, рвут все связи, “сливают” ее. Приходится бедной героине возобновлять отношения со своим давним, довольно посредственным ухажером Толиком.
Яркие личности выведены и Ольгой Новиковой в “Мужском романе” (“Звезда”, №9). Автор представила в лицах околотеатральную, богемно-расхристанную, цинично-страстную публику. По ходу рассказа возникает масса перипетий. Изюминка “романа” — гомосексуальная любовь актера и критика. Один из главных героев, режиссер Эраст, выходец с Украины, имеет, кажется, прототипа. Эта беллетристика для охочего до закулисных тайн читателя, однако, едва ли будет востребована последним, поскольку автор повествует о жизни в крайне небрежной манере, “невпрочит”.
В рассказе Петра Алешкина “Ада” (“Октябрь”, №7) дочка командира роты влюбила в себя солдата-первогодка, от лица которого и ведется повествование. Герой был полон сладкого блаженства, нежности и истомы до тех пор, пока не застал однажды Аду с сержантом; “она со злым лицом и совершенно безумными глазами лежала на диване, бесстыдно раздвинув ноги с поднятыми коленями”. От расстройства у героя возникла язва двенадцатиперстной кишки, и он был комиссован из армии. Другой рассказ, “Прости, брат!”, является продолжением первого. После случая с Адой герой презирает женщин и нарочито грубо берет учительницу Валентину Васильевну, влюбленную в него. Жестокий этот роман тянется некоторое время, а потом на горизонте появляется брат героя, Валера. Валера влюбляется в Валентину и просит своего более опытного родственника подсказать ему, с чего начать ухаживанье. Рассказчик же не находит ничего лучшего, как предъявить спрятанному в омете брату свое уменье овладевать Валентиной в любое время и в любом месте. Валера, однако, не оценил таких способностей и побил незадачливого учителя жизни — а тем самым и излечил того от избытка цинизма. Такие вот житейские истории.
В рассказе Евгения Шкловского “Менеджер и Милка” (“Октябрь, №7) дочка-подросток подружилась со взрослым мужчиной. Тот берет у нее уроки верховой езды, водит девчушку в рестораны, ведет с нею беседы. А увидено всё происходящее глазами любящих родителей, которые теряются в догадках и подозрениях и полны тревоги за свое юное неразумное чадо. Ну как обманет дочку ее опасный друг, поматросит и бросит. В другом рассказе, “Уроки английского” (парафраз “Уроков французского” В.Распутина?), автор поведал об еще одном юном герое, который уже обманут, причем своим преподавателем английского, по хобби — филателистом, выменявшим у неопытного подростка ценные заграничные марки в обмен на яркую ерунду. Впридачу нашего героя соблазнила и лишила девственности дочь преподавателя, эмансипированная студентка, сказав ему напоследок: “Ну вот, я и вошла навсегда в твою жизнь, мальчик Слава (…) Теперь я буду с тобой всегда, и все женщины после меня будут казаться тебе вовсе не такими, как я…” Прогноз сбылся. В рассказе “Похитители авто” мальчишки воруют в магазине игрушечные машинки. Повзрослев, один из них продолжил это занятие с машинками покрупнее. Но судьба его наказала. Бытовая житейская проза.
В рассказе Наталии Толстой “В рамках движения” (“Звезда”, №10) питерская переводчица Таня участвует в круизе по Балтике в рамках движения “Возродим народную культуру Кольского полуострова”. Таня — барышня прихотливая, но такой халтуркой не гнушается. Трудно, однако, складываются ее отношения с людьми. Те, как правило, не достойны Тани: грубы, просты, вульгарны. Попытался, было, пообщаться с нею некий провинциальный артист, но Таня сразу догадалась, что тот будет ее, такую тонкую и хрупкую, “охмурять”. И на контакт не пошла. Потом посмотрела на этого артиста в деле, когда тот поет романс — и, было, пожалела. Но быстро опомнилась: “чудес не бывает”. Изобразив поверхностные шевеленья боязливой души, Толстая дала и глобальный взгляд на проблему женского счастья. В рассказе некий психолог-американец провел опрос среди наших женщин о днях их счастья — и оказалось, что никто из них такие дни в жизни не связывает со своей второй половиной. В другом рассказе, “Свекровь”, еще одна замечательная, интеллигентная петербургская дама выходит замуж за “обыкновенного” Федю. Ничего хорошего брак не дал и в конце концов распался. Федя прошел по жизни героини незаметно. Зато она нашла общий язык и общий интерес со свекровью.
Рассказ Марины Вишневецкой “Цветок маренго” (“Октябрь”, № 8) посвящен мужской несостоятельности. Персонаж, от лица которого ведется повествование, заподозрил свою жену в неверности и установил за ней наблюдение из окна соседнего дома, оставив записку о срочном отбытии в командировку. Повод для ревности — теплое отношение жены, Иры, к юному соседу по коммуналке, вернувшемуся из армии. Однако в итоге герой-рассказчик потерпел позорное фиаско, в то время как его жена обнаружила замечательные качества души, бескорыстно помогая юному соседу. В этом рассказе Вишневецкой проявились ее обычный интерес к необычному поведению, к неожиданным поворотам интриги, ее увлеченность бытовым психологизмом — на грани патологии. На сей раз, однако, предметом внимания становится не женская, как обычно, а мужская психика. Но душа героя-ревнивца слишком бедна. Усложнить ее рельеф не позволяют даже разные околичности, которые примешивает Вишневецкая к основной интриге. И рассказ получился каким-то облегченным, вроде памфлета. В “Знамени” (№9) публикуются также фрагменты книги Вишневецкой “О природе вещей”. В каждом небольшом фрагменте из нескольких случайных посылок выводится некое якобы универсальное резюме, формулируется закономерность.
“Рассказы о любви” Юрия Буйды (“Новый мир”, №11) — обычные для этого автора сентиментально-натуралистические и фантастические гротески. Героя своего Буйда ценит за его особливую странность. В рассказе “Химич” современный “человек в футляре”, неприспособленный к жизни, нелюдимый, странный учитель, оказывается замечательно тонким и интересным человеком. За него выходит замуж красавица Ази. В рассказе “Через “фэ” служитель морга, гений посмертного макияжа — еврей-сирота, хранящий тяжелые воспоминания о военных годах, когда он был ребенком и скрывался от немцев. Он преданно любит гулящую бабенку Таньку. В рассказе “Одноногая жизнь одноногого мужчины” у заглавного героя “ледяная сперма” и особый способ передвижения без костылей — прыжками. Его любовь облагородила “говноротую” Машку. Еще одна подборка рассказов Буйды опубликована в “Знамени” (№11). Рассказ “Евгений и Юлия” — помесь бунинских любовных историй и декадентской прозы. 1914 год, Ривьера, страстная любовь писателя и жена полковника русского Генерального штаба, самоубийство. Стильная вещь. Еще одна эффектная стилизация — рассказ “Полный бант”: гражданская война, кровавый мезальянс. Рассказ “Жакан” — что-то вроде бандитского эпоса. Беспощадный герой после того, как враги убили его беременную жену, забросил жестокие дела, затосковал и пошел по Руси искать душу. в деревне он организует стариков на отпор бывших дружкам-бандитам и влюбляет в себя сельскую дурочку. А в “Дружбе народов” (№12) публикуются “Сказочки” Буйды.
Герой довольно невнятного рассказа Льва Усыскина “Сосед” (“Волга” № 7, 1999) долго пьет в одиночестве, раздражаясь по временам от того, что между ванными комнатами соседних квартир слишком тонкая перегородка и он вынужден слышать, как сосед принимает душ. Впоследствии сосед вскрывает себе вены в ванной, а герой раздражается от того, что много часов подряд слышит шум льющейся воды. Утром следующего дня ему неожиданно предлагают высокую должность в некой фирме…
Повесть Владимира Шапко “Дырявенький кинематограф” (“Волга” № 8, 1999) довольно претенциозна, и оттого скучна. Шофер-лимитчик, знаток и любитель классической музыки, рвет отношения с любимой девушкой из-за того, что ее родственники подозревают, что ему нужна не она, а московская прописка.
Роман Юрия Полякова “Замыслил я побег” (“Москва” № 8 — 11, 1999) — бойкое сочинение о том, как не могут устроиться в постсоветской жизни специалисты из разных технических областей. Стройность версии несколько подмывает акцентированная автором удивительная приспособляемость к новым обстоятельствам женских персонажей. В романе много отдельных хорошо прописанных житейских сценок, но нельзя сказать, что попытки создать панорамное полотно (к чему автор, по всей видимости, стремился) дали серьезный результат. Повествовательная манера с заметным юмористическим уклоном могла бы привести к более значительному эффекту, если бы автор не запутывал сюжет малоценными любовными интригами. Последняя — самая выдуманная, где юная и прекрасная дочь финансового магната охвачена страстью к стареющему и в общем ничем не примечательному герою, кажется, залетела сюда из совершенно иных жанров. От финала, в котором герой падает с балкона, пытаясь избегнуть встречи с женой и любовницей, в не меньшей степени шибает духом дешевого чтива.
Леонид Бородин в “Повести о любви, подвигах и преступлениях старшины Нефедова” (“Москва”’№ 10, 1999) поставил перед собой очевидно невыполнимую задачу. Он взялся, с одной стороны, описывать мир глазами ребенка, а с другой, в основу сюжета положил взаимоотношения между мужчиной и женщиной. Органично совместить эти линии можно было лишь в случае, если бы мальчик-рассказчик был кровно заинтересованным лицом, например, сыном одного из участников любовной истории. Но автор пошел другим путем. Хотя повесть дает живописные картины послевоенной жизни закрытого сибирского поселка, хотя в ней много убедительных образов и примет времени, — но противоречие между детским “зрением” и интригой, ребенку заведомо непонятной и наверняка малоинтересной, не может не отразиться на общем восприятии текста.
Неуместную анекдотичность придает своему рассказу “Случай с Павловским” (“Волга” № 10, 1999) Сергей Сергеев, заставив героя, возвращающегося со съемок чеченской войны и параллельно вспоминающего давний и мучительный разрыв с женой, вписаться без билета в поезд, где начальником служит бросившая его жена. Да вдобавок заплатить за проезд человеку, назвавшемуся мужем начальницы — автор задергивает занавес аккурат на пороге знаменательной встречи.
Писатель из США Владимир Матлин в рассказе “Мыс Гаттерас” (“Звезда”, №10) изобразил немолодого влюбленного господина. Однажды, купаясь в океане, он чуть было не утонул, но молодая американка-спасательница на пляже, Мэри, вытащила его из воды. С этого и началась любовь. Получилось так, что герой пожертвовал ради своей возлюбленной всем — работой, имуществом, знакомствами, социальным статусом… А Мэри устала от старика и однажды покинула его. И теперь герой живет по инерции, в нищете и безнадёге. В другом рассказе Матлина, “Стукач”, герой-эмигрант, музыкант Арнольд, не на шутку возмущен: в США в качестве политического беженца из России въезжает “парткомовская шестерка, стукач” Ошмянский, когда-то донесший в органы, что Арнольд собирается покинуть СССР. Герой стучится во все и всяческие двери, чтобы такое вопиющее безобразие предотвратить. Однако всё тщетно. Точки над i в рассказе расставила “большой еврейский начальник” в Нью-Йорке Рут, напомнив злопамятному Арнольду место из Торы: “Не мсти и не имей злобы на сынов народа твоего”.
Автор из США Ирина Безладнова в повести “Дитя века” (“Звезда”, №8) также вывела героиню, которая пытается зацепиться в США и остаться здесь жить. Для этого она оставила мужа и сына от первого брака в России. История с натурализацией длится года четыре; статус политического беженца остается недостижимым; узел затягивается; в итоге героиня решает свои проблемы, выйдя замуж за американца. Такая уж она хваткая, предприимчивая особа. Бытовая беллетристика на актуальную тему.
Рассказ Ирины Горелик “Шыр-пыр ю пяпюжгы” (“Волга” № 7, 1999) показывает пожилую женщину, страдающую от одиночества и отвращения к себе — отчего-то в Израиле. В финале она принимает решение “исчезнуть без следа”, что, видимо и осуществляет личным усилием воли. Рассказ написан в традиционной манере самоиронии, повествование, натурально, от первого лица.
Сергей Коковкин в рассказе “Марафон” (“Октябрь”, №11) изобразил эмигранта в США, который вспоминает о нескладных обстоятельствах своей жизни, о неудачах с женщинами и детьми. Единственным отпрыском героя оказалась дочь тетки из ОВИРа, потребовавшей когда-то особой платы за визу на выезд.
В рассказе Даниила Гранина “Наваждение” из цикла “Чудеса любви” (“Дружба народов”, №12) невзрачный герой влюбился в прекрасную женщину. Чтобы отвадить его, избранница однажды потребовала от героя спеть на людях. Как ни странно, у героя прорезался голос — и он справился с задачей против ожиданий неплохо, что заставило взыскательную даму посмотреть на него по-новому.
“Маленькая повесть о любви” Славы Сергеева “Зимний досуг, или Путешествие за три моря” (“Дружба народов”, №12): директор издательства влюбляется в практичную даму-щучку, жену академика, Наташу, которая пришла в издательство работать. Роман заходит так далеко, как это только возможно. В один момент у директора возникают даже подозрения, что муж-академик зарубил Наташу топором. Бойкий, даже чуть ли не разухабистый литературный опыт.
Леонид Костюков в рассказе “О счастливой любви” (“Октябрь”, №9) описал некий внеисторический курортный роман. Не весьма молодой женатый герой-москвич, оставшись один на отдыхе, влюбляется в одну (привлекательную вдову), а занимается любовью с другой. Это доставляет ему некоторые неудобства. Любовь к вдове, впрочем, имеет счастливое продолжение в Москве. Герой оставляет старую жену и соединяется с новой подругой… К чему все это, если не считать демонстрации писательской искусности?
Наталия Никитайская, театровед, написала роман, а журнал “Нева” (№7, 8) его напечатал. Называется эта проза “Будь ты проклят, любовь моя”. Замужняя женщина влюбляется в сына великого художника. Перипетии отношений разнообразны. Роман объемист.
В повести Веры Чайковской “Ученик, или В окрестностях рая” (“Дружба народов”, №12) московский искусствовед в провинции случайно встречает свою любимую школьную учительницу. Она его не узнает. А занимается она творчеством, пишет акварели, и как-то очень удачно. Случайные перипетии приводят к тому, что дом с работами художницы сгорает, от всех ее работ у героя остается один набросок — свободная реплика на серовскую “Девочку с персиками”. В нем столько же жизни, оптимизма, свежести бытия. Впоследствии в далекой Италии “ученик” хвастливо демонстрирует эскиз “учительницы”.
В рассказе Нины Горлановой и Вячеслава Букура “Постсоветский детектив” (“Новый мир”, № 10) представлена очередная коммунальная история. Изображена она предельно приближенной к обстоятельствам жизни авторов. В квартире снизу то пропадает бесследно алкоголик Петя, то ссорятся и мирятся довольно боевые супруги, то их дети отравляют всем жизнь технороком. Рассказчики подозревают немирных нижних соседей в том, что они сжили Петю со свету; но тот спустя несколько месяцев появляется сам собой. И волнует рассказчиков одно: “А если наши мысли как-то просачивались в мир? Почему и осуждается в Евангелии помышление злое, что мысли суть та же сила, энергия…”
Рассказы Владислава Егорова (“Дружба народов”, №9) также посвящены житейским сюжетам. В одном, “Пасхальные яйца”, приятель рассказчика, художник Петр Леонидович, оказался в психбольнице, а потом и вовсе пропал. И вот рассказчик воспоминает, как когда-то с похмелья они на Пасху переводили на яйца переводные картинки, привезенные из-за границы, с репродукциями произведений испанских художников — а потом Петр Леонидович попытался обменять яйца у знакомого батюшки в обмен на бутыль кагора. Кагору добыть удалось, но яиц с богомерзкими католическими картинами батюшка в обмен не взял. И к лучшему: дружкам было чем закусить. Автор простодушно оставляет случившееся без комментариев. В рассказе “Молитва” у пенсионерки пропал котик. По этому поводу она вспоминает и об его проказах, и о покойном муже, ведет разговоры с соседями, а под конец неумело, не зная “правильных” молитв обращается к Богу с проникновенной импровизацией. Егорову удаются трогательные, сентиментальные истории.
В рассказе Рады Полищук “Обнявшись над бездной где-то на свете” (“Дружба народов”, №7) рассказчица вспоминает умершего отца, утопая в эмоциях. Подробно изложена история умирания: внешние наблюдения, мелкотемные разговоры, приобретшие теперь новый смысл, и т.п. Другой рассказ, “Продается мать”, — монолог умирающей старухи о всяких житейских перипетиях.
Исторические сюжеты в прозе полугодия представлены необильно.
Роман в новеллах Владислава Петрова “Русский сфинкс” (“Нева”, №12) — это собрание эпизодов из жизни крупных и мелких русских писателей конца восемнадцатого — первой половины девятнадцатого века. Весьма культурное, ароматное повествование.
В рассказах Григория Петрова “Родословное древо” (“Октябрь”, №9; начало см.: там же, 1998, №9) героям являются некие видения из российской истории, причем в событиях участвуют предки этих героев.
Анатолий Азольский в “набросках биографии” “Могила на Введенском кладбище” (“Дружба народов”, №12) рассказывает с опорой на документы (кажется, подлинные) историю голландца, в 44-м году перешедшего линию фронта, чтобы помочь Красной Армии. Естественно, недотепа закончил дни через четыре года в Лефортовской тюрьме. Азольский размышляет о парадоксах судеб, о странностях национального характера.
Светлана Шенбрунн в романе “Розы и хризантемы” (“Дружба народов”, № 10) описывает послевоенное детство героини. Внимание автора концентрируется на непростых, конфликтных взаимоотношениях ребенка с матерью, матери с отцом, матери — со всем миром. Роман состоит из тщательно воспроизведенных разговоров, в которых и раскрывается в первую очередь личность матери героини.
Рассказ Асара Эппеля “Чужой тогда в пейзаже” (“Знамя”, №11) — еще одна история с новыми подробностями о московском пригороде 50-х годов. “Места вокруг были печальные и сконфуженные, как собачья свадьба. Желтый лист лежал на траве, сизый глист досыхал в коровьей лепешке, небо голубело в ожидании подлетающих туч…” Густой, обволакивающий быт. Забавные интимные подробности жизни хромой портнихи Линды. Рутинное, бредовое, полурастительное существование аборигенов. Эстетизм, натурализм, эротика. Некий странник, слегка смахивающий на горенштейновского Антихриста, своим появлением вводит в повествование новый для Эппеля мистический план.
В рассказе Владимира Кантора “Радиоприемник” (“Октябрь”, №10) юный герой где-то в 60-е годы отдал соседскому мальчику на радиодетали (“для дела”) бабушкин приемник, ловивший заграничные “голоса”. Бабушка, старая коммунистка, конечно, недовольна. Тем более что приемник достался ей как награда за участие в войне в Испании. Она слушает его, как сама объясняет, чтобы убедиться, что в мире капитала жизнь все-таки хуже, чем у нас. Интересный, прочно укорененный в исторической почве фрагмент.
Юрий Лощиц в повести “Послевоенное кино” (“Наш современник” № 11 1999) рассказывает о своем детстве. Отец — кадровый военный, после войны служит в Сибири, потом переезжает с семьей в Москву. Самый пронзительный эпизод — смерть младенца двух недель от роду, младшего брата героя.
“Ненаписанные рассказы” Владимира Солоухина (“Наш современник” № 12, 1999) скорее проходят по разделу воспоминаний о действительных событиях, чем собственно художественной прозы. Лучший и самый короткий — о том, как рассказчик разлюбил девушку, которая кормила его подгнившей черешней, выбирая себе неиспорченные ягоды.
“Хроника времен Великой империи” Исаака Фридберга “Розовые пятки Лионеллы” (“Дружба народов”, №11) — близкое к мемуарному повествование о службе в советской армии в начале 70-х лейтенанта Аарона Фридмана, прозванного Афанасием. Место действия — прибрежная Эстония, радиолокационный батальон. Армейский идиотизм и садизм, начальники и подчиненные, аборигены и оккупанты, интрижки и анекдоты. Довольно бодрая, снисходительная к советским нелепостям проза, богатая юмористическими и трагикомическими реалиями. Натуралистические акценты (“Пробовал Афанасий подмываться в туалете, орошая себя из чайника,- и достиг примечательных результатов. Оказалось, для полной подмывки промежностей (sic) достаточно двух стаканов теплой воды”).
Повесть Олега Павлова “Школьники” (“Октябрь”, №10) основана, как можно понять, на личных воспоминаниях автора о годах учения в окраинной московской школе в позднесоветские времена. Скрупулезно воссоздана тяжесть школьных нравов. “Мы ненавидели всех, кто нас унижал и мучил, шепотом мечтая их убить”. В миросозерцании Павлова угадывается какая-то потаенная мазохистская струна. Были, впрочем, в той жизни и кое-какие просветы, о которых тоже рассказано в повести. В финале выясняется, что главная мучительница, химичка, коммунистка, столп системы, оказалась вдруг еврейкой, что в новые времена позволило ей благополучно свалить в США.
В рассказе Марины Тарасовой “Колбасный цех, который на Парнасе” (“Дружба народов”, №12) Зина из колбасного цеха откладывает на сберкнижку деньги. План ее таков: завещать эти деньги соседке, чтобы та за ней в зининой старости ходила, а не сдала б в престарелый дом. И не догадывается простодушная Зина, что все ее сбережения пропадут в начале 90-х… Сентиментальная история.
Мемуары.
“Невымышленная повесть” Григория Кановича “Шелест срубленных деревьев” (“Октябрь”, №7, 8) — это мемуарного характера повествование о предках автора, евреях из местечка в Литве. Ну а фон — известные исторические перипетии ХХ века. Главный герой — отец рассказчика, великолепный портной, яркий, мудрый человек. Вообще в мемуарах много поздней мудрости, немало и живописного, экзотического быта, канувшего в небытие. Среди исторических анекдотов — подробно обыгранная история о памятнике Ленину в Вильнюсе. Оказывается, товарищ Ленин стоял там в женском пальто, на котором пуговицы застегивались справа налево… Чуждый иллюзий и обольщений автор подробно и трогательно повествует о комедиях и драмах жизни. Тонко передана самобытная логика еврейского мышления, искусно воссоздана ткань еврейской речи. Повесть — проникновенно сочиненный памятник ушедшему времени, ушедшим родным людям.
“Воспоминания” Иосифа Ратнера (“Звезда”, №11) — совсем иная мемуарная форма. Это дословно, с сохранением орфографии и синтаксиса воспроизведенный фрагмент рукописи человека, о котором дополнительно сообщается только, что он родился в 1894 году в Могилевской губернии в большой еврейской семье. Фрагмент охватывает период с 1914 по 1921 год: война, плен, Франция, возвращение в Россию (уже советскую), поступление в партшколу. “Товарищи, которые находились со мной у (sic) одной комнате, заговорили меж собою, что, мол, жалко было его расстрелять, но трубка у него была уж очень хорошая. Этот разговор меня ошеломил (…) Думал, что у этой школе должны быть честные, но после этого разговора мне стало все противно”. (Ср. с аннотированным выше рассказом В.Быкова “Довжик” об убийстве ради поношенных сапог).
Еще одни прибалтийско-еврейские воспоминания в “Звезде” (№12) принадлежат руководителю адвентистской общины в Латвии И.Л.Клейману (“Из воспоминаний в письмах”; по форме это письма к публикатору В.Вихновичу). В молодости Клейман жил в Риге. Публикуемый фрагмент охватывает период немецкой оккупации Латвии: рижское гетто, уничтожение евреев, отношения евреев и латышей, особенности латышской ментальности, место евреев в советских репрессиях и депортациях из Латвии, чудесное спасение мемуариста и путь его к Богу.
Вяч. Вс. Иванов публикует главу из воспоминаний “О Романе Якобсоне” (“Звезда”, №7). Это история знакомства двух известных филологов, их встреч. Личность Якобсона проступает здесь не вполне рельефно, автору не хватает внешней точки отсчета, чтобы дать некий общий взгляд на героя воспоминаний. Зато в них весьма богат культурный фон, появляются много известных так или иначе лиц — и именно это придает специфическую ценность очерку Иванова. Например, сестры Брик (в пересказе Якобсона) однажды со знанием дела рассуждают о сексуальных особенностях Маяковского.
Серго Ломинадзе в “Страницах детства” (“Дружба народов”, №8) вспоминает об аресте матери в 1938 году и о самоубийстве отца в 1935 году. Автор пытается по возможности подробно воссоздать события и подробности нескольких дней в своей жизни. Память неуверенно сопротивляется. Удивляет Ломинадзе спокойная реакция родственников, друзей, знакомых на трагические события. Словно бы отшиблена была реактивность. “Наверное, просто в молодости мы умеем (или люди того поколения умели?) жить буквально минутой, не заглядывая в тревожное будущее, отчасти даже известное или предвидимое”.
Сергей Тхоржевский в очерке “Отмененный приговор” (“Звезда”, №10) делится воспоминаниями о своих детстве и молодости, прежде всего — о своих непростых отношениях с советским режимом. Он “с самого начала считал советскую власть чужой и чуждой”, в 40-х на несколько лет угодил в лагеря, отстаивал свою свободу и впоследствии. “Я, литератор, не написал ни единой строки во имя прославления советской власти и коммунистической идеологии”.
Олег Тарутин в “попытке мемуаров” “Межледниковье” (“Нева”, №12; 1-я часть) многословно рассказывает о своей молодости (40-е — 50-е гг.), о первых шагах в литературе (в студии Горного института в Ленинграде).
Елена Берковская в очерке “Мальчики и девочки 40-х годов” (“Знамя”, №11) рассказывает о своих встречах с Борисом Пастернаком. Московские девочки из культурных семейств обожали поэта в вступили с ним в тесные дружеские отношения. Самое интересное в воспоминаниях — аура этой влюбленности.
Борис Хазанов в “Понедельнике роз” (“Октябрь”, № 10) вспоминает о своей жизни, о своей стойкой оппозиционности по отношению к соввласти, о пути в литературу, о перипетиях, предшествовавших и сопутствовавших эмиграции. Мемуары довольно сухие. Последняя их часть — реферат прозаических сочинений автора, многие из которых были опубликованы в том же журнале.
Андрей Ананов — известный ювелир, “современный Фаберже”, поделился воспоминаниями о своей богатой авантюрными перипетиями жизни (“Два туза в прикупе”: “Дружба народов”, №10). Со страниц этих ярких мемуаров встает образ неординарного, бесконечно энергичного, живого, творческого человека, которому тесна была рутинная советская жизнь. Ананов — селфмейдмен, так сказать — новый русский, и в то же время одаренный артист в жизни и в искусстве, артист слова. Человек театра полуслучайно становится нелегально практикующим ювелиром, что ставит его в особое отношение к тогдашним властям, превращает в добычу мошенников (но Ананов ни тем, ни другим не дается, азарт и интуиция помогают ему выйти сухим из воды). Тепло вспоминает мемуарист о своей первой жене-актрисе (“мы жили трудно, но красиво и весело”). Рассказывает, как избавился от пьянства благодаря дочери, Зайчику, которая (далее следует неожиданное признание) “одна только меня и любит, наверное, по-настоящему”. Сам автор, однако, не скрывает любви к жене и дочерям. Мемуары, выпущенные уже и отдельной книгой, — редкий образчик автобиографии успеха в жизни и в творчестве на четко прописанном историческом фоне.
Сергей Юрский в “Западном экспрессе” (“Октябрь, №9; начало — №5) рассказывает о перипетиях съемок фильма “Чернов”, о своем первом посещении Парижа (1987) и встрече с В.Некрасовым, о других поездках, гастролях и встречах в России и за границей.
Александр Борщаговский в записках “Зрители дешевого райка” (“Знамя”, №8) также предается воспоминаниям о своих литературно-туристических поездках в “капстраны” в далекую советскую эпоху. Это собрание довольно занятных анекдотов автора о себе и о советской власти.
Театральный художник Эдуард Кочергин в “Цеховых рассказах” (“Нева”, №7) в основном ведет речь об остатках былого в нынешнем городе на Неве. Закупают для театра у граждан старую мебель, видавшую виды,- а попутно появляются герои с причудливыми судьбами.
Юрий Крелин в главе из воспоминаний “В начале было Слово” (“Октябрь”, №11) рассказывает, как судьба свела его с “Любкой Фейгельман”, героиней известного стихотворения Ярослава Смелякова, в ее весьма зрелые лета, когда та стала Любовью Саввишной Рудневой. Однажды автор воспоминаний вытащил у нее из горла кость.
“Цвет мерзлоты” о.Константина Кравцова (“Октябрь”, №9) — очерковое повествование о северной родине автора, о Салехарде, о дороге автора к Богу, о творчестве.
Михаил Подгородников в воспоминаниях “Слабый позвоночник. Глазами литературного клерка” (“Знамя”, №9) вспоминает о позднесоветской журналистике, об участии в экологической борьбе. Часть очерка посвящена горестной постсоветской судьбе “Литературной газеты”.
Среди путевых очерков отметим “Поезд №2” Игоря Клеха (“Октябрь”, №11). Это описание путешествия командированного журналом “GEO” автора из Москвы во Владивосток на поезде “Россия”, по Транссибирской железнодорожной магистрали. Небезынтересный отчет о современных возможностях этого знаменитого маршрута. Заметим, что автор едет в купе и общается с попутчиками весьма нещедро. Многое в очерке вычитано из специальной железнодорожной литературы. Много знаков общей эрудиции, разных там суждений по поводу Урала и Сибири. Но есть и собственные, мелкие, но занятные наблюдения конкретного свойства.
Есть среди авторов полугодия писатели со своим жанром, создатели специфических опытов разного рода.
“Укус ангела” Павла Крусанова (“Октябрь”, №12) — фантастический роман-версия. Повествование начинается с того, что русский офицер Некитаев берет в жены китаянку. Где-то тут же вследствие военной победы России Константинополь вошел в состав империи. Далее возникает попурри из исторических смесей, сочетающих реалии разных эпох, мистику империи и просто фантазийную мистику. Сын от брака Некитаева и китаянки Иван совершает инцест и становится императором. Империя беспрестанно ведет войны. В критический момент возникает намерение прибегнуть к мистическим средствам и выпустить из иного измерения бытия Псов Гекаты, которые съедают человеческие души. Эффектное повествование, свободно играющее с литературно-историческими реалиями, обрывается на грани апокалипсиса.
Опыт иного плана — роман Бориса Дышленко “Ложный силуэт” (“Нева”, №11). Это тягучее повествование минорного тона: наблюдения некоего питерского жителя над жизнью, его рефлексия. Потихоньку выстраивается что-то похожее на сюжет детективного строя. Герой начинает замечать, что кто-то убивает кумиров эстрады; причем накануне на уличных афишах им рвут чем-то острым глаз… Рассказчик все острее чувствует, что это неспроста. Он даже встречается с товарищем юности, потом гэбистом, а теперь — либеральным кандидатом в депутаты. Весьма культурный автор нарочито размывает смысл повествуемого, так что к финалу можно лишь предполагать, что убийцей в конце концов оказался наш рассказчик.
Повесть Максима Гуреева “Московский часослов” (“Дружба народов”, №10) составлена главным образом из снов, фантазий и воспоминаний душевно нездорового человека. Повествование отрывочно, обморочно, ведется от разных лиц.
В рассказе Анастасии Гостевой “Потерянная фотопленка” (“Октябрь”, №10) героиня теряет фотопленки, отснятые в Индии, и потом находит их в Америке. Мистика соседствует с анекдотизмом; живописно представлена некая международная писательская тусовка в Айове. Тут автор дает себе волю, иронически прохаживаясь насчет и гостей, и хозяев сборища.
Рассказ автора из США Григория Капеляна “Христос” (“Звезда”, №12) при амбициозности названия лишен особой значительности содержания. В некоем городе есть фабричонка, и вот там начали изготавливать распятие, а фигурку Христа, натурально, пришлось приколачивать к кресту гвоздиками. Нашли для такой операции дебильного еврейского мальчика. Меж тем у одной из жительниц появились чуть ли не сгиматы… Она сходит с ума. Иронический игровой пустяк мастеровитого беллетриста.
В повести владимирца Владимира Краковского “Один над нами рок” (“Октябрь”, №8) рассказана история полуфантастического свойства. Ее герои носят имена персонажей “пушкинского мифа”: самого Пушкина, Дантеса, Натальи Гончаровой, Вяземского и пр. Действие же происходит на некоем предприятии в нынешнюю эпоху, когда прежняя продукция стала никому не нужна, и работники ищут спасения, производя то дуршлаги, то запчасти для каких-то диковинных бомб. Пушкин — мастер золотые руки, от труда которого в немалой степени зависит общий успех предприятия. Однако получилось, что за что-то он невзлюбил начальника производства Дантеса — и дважды стрелял в него из самопала. И вот попал в психушку, откуда его вызволяют друзья-приятели, ведущие переговоры с философствующим остроумцем-главврачом… Краковский — умелый повествователь, бойкий, не занудный, подчас остроумный. Зачем он затеял свое предприятие? Попытка найти в повести какой-то глубокий смысл приводит к предположению, что автор в комической форме пытается размышлять об особенностях русского национального характера. Но скорее всего комического свойства анекдоты, украшенные участием персонажей, кое-чем отдаленно похожих на исторических носителей соответствующих имен, на многое не претендуют.
Еще одну повесть Краковского, “Курьез стохастики”, публикует “Нева” (№9, 10). Однажды рассказчик увидел в небе новую звезду. Он воспринял это как знамение, знак наступления новой эпохи и решил отслеживать начавшийся процесс. Знаки этой новизны — подключение-отключение телефона, приливы и отливы в посещении юными дарованиями литстудии, которой руководит рассказчик. В итоге повесть начинает походить на записки сумасшедшего. Возможно, это так и задумано.
“Дневник читателя” Вячеслава Пьецуха (“Октябрь”, №11) — по жанру реплика на “Дневник писателя” Достоевского. Свободные заметки на разные темы, но больше всего — размышления о России и русских. В отличие от Достоевского Пьецух весьма сомневается в “народе-богоносце” и высоко ценит только “беспримерный подвид человека разумного — русского интеллигента, умницу, тонкого душеведа, безукоризненно нравственную единицу, и с какой стороны ни присмотришься — рафине”. Еще одна мысль: “на Руси главное действующее лицо — женщина”. А в целом — немало любопытного, хотя и не всё оригинально.
“Новая тетрадь” “Затесей” Виктора Астафьева (“Новый мир”, № 8) — большое собрание прозаических миниатюр на разные темы. Вздыхает автор о том, что пропали в русских лесах и полях жаворонки, коростели, перепелки и другие птицы. Рассуждает о душе растений. Любуется красотами русской природы. Делится соображениями о предательской сущности собаки. Рассказывает о встречах со скульптором Михаилом Аникушиным, поэтами Сергеем Орловым и Львом Ошаниным… Больше же всего здесь припоминаемых автором случаев военной поры. Некоторые такие истории имеют частное значение. Но есть среди них и маленькие шедевры. Скажем, небольшой рассказ “Неведомый стрелок” — о солдате, сумевшем во время налета немецкой штурмовой авиации преодолеть овладевший всеми панический страх и из винтовки застрелить гитлеровского летчика, сидевшего за штурвалом штурмовика. Есть в “Затесях” и суждения о ветеранах войны, которые, по Астафьеву, часто неадекватно осознают свое место в обществе. Сурово судит писатель и “новых русских”.
“Крохотки” Александра Солженицына снова появились в “Новом мире” (№7). Одна из них — о давнишней традиции сумерничанья. Другая — о полуденном петушьем переклике. Третья — о ночных мыслях. Четвертая — о молитве за души усопших. Объединяет их попытка осознать некоторые моменты существования в их особой, самобытной значимости для жизни души. Кого-то это слегка напоминает: то ли Марка Аврелия, то ли Амиеля.
“Возвращение” Светланы Быченко (“Новый мир”, №7) — это, согласно авторскому определению, “документальные сказки”. Что сие значит? Быченко повествует о девочке Польке на фоне войны. В ее жизни (или в ее восприятии жизненных перипетий, в ее воображении) происходят мистические события. Появляется, скажем, страшный Гармонист на деревянной ноге — и начинается война. А закончится война — и исчезнет этот Гармонист.
“Собачонка Оори” Анатолия Кима (“Дружба народов”, № 11) — собрание корейских народных баек, историй, рассказанных автору в колхозе “Политотдел” под Ташкентом. Юмор, фантастика, эротика.
“Этюды в жанре хайбун” Владимира Курносенко (“Дружба народов”, №11) — собрание рассказов и миниатюр свободно-конспективного плана. В рассказе “Красота” отец рассказчика служит в военной комендатуре в Германии, особенно проникновенно поет для своих детей песню “Когда я на почте служил ямщиком…”; как можно догадаться, песня эта отзовется в судьбе рассказчика. В рассказе “Ника” возвышенная романтическая девушка в “рабоче-мещанском городище” в 26 лет выходит за великовозрастного инфантила-балдежника, любителя “чучи”; и вот ей 45 — и посмотрев на нее на улице можно предположить, что в жизни ее состоялось что-то значительное. Самый большой рассказ — “Возвращение вейсманизма”. Разные судьбы одноклассников. Серега-Серый, преуспев во взрослой жизни, мстит за единственную четверку в аттестате суровой учительнице-биологичке, когда-то в духе времени ругавшей генетику и воспевавшей Лысенко. Приходит в школу, интересуется, не изменила ли биологичка свои взгляды, намекая на то, что пора ей и на пенсию. Рассказчик меж тем вспоминает, что та же учительница прикрывала от виев-идеологов замечательную школьную стенгазету, которую запретили сразу после ее ухода из школы. И вообще, можно сделать вывод, не все в жизни подчиняется примитивной черно-белой логике. Этюды Курносенко лишены большой глубины, но, нет слов, писатель — мастер лаконичной, емкой, свежей фразы. На фоне безразмерных распашонок это искусство не может не импонировать.
“Песнь странствий” Светланы Васильевой (“Октябрь”, №12) — свободный поток речи, в сюжетном остатке коего — встреча двух русских сочинительниц в городе Берлине.
“Берлинские эпохалки” Ларисы Сысоевой (“Октябрь”, №12) — составленное женой известного художника (“родоначальника советского “черного юмора”, по аттестации Евг.Попова) собрание различных анекдотов из собственной жизни: словечек и наблюдений, приписанных великим (Вяч.Сысоев, Е.Попов, Вик.Ерофеев…) и безвестным (двоюродные братья, свояченицы, школьные соученики, малопонятные евреи…) лицам. Тщательно фиксируется всякий мельчайший житейский казус, всякое шутливое словцо, сказанное по поводу и без повода самим автором, ее супругом и особо близкими людьми из московско-берлинско-еврейской суперавангардной тусовки космополитического кроя. Это выглядит забавно до тех пор, пока не претендует на то, чтобы стать особым взглядом на мир, на жизнь.
Полуфантастическое повествование Даура Зантарии “Кремневый скол” (“Дружба народов”, №7) – история о том, как в абхазских горах археологи с местными жителями раскапывают стоянку древнего человека и встречают в пещерах кремняков — то ли кроманьонцев, то ли неандертальцев… Рассказ ведется в бесконечно расхлябанной манере, концы с концами никто сводить не собирается, читателя призывают терпеть, хотя зачем терпеть — неясно. После интересного “Золотого колеса” этот опыт Зантарии сильно разочаровывает.
Также не вызывает большого энтузиазма очередной “роман фрагмент романа” Анатолия Наймана “Неприятный человек” (“Октябрь”, №9). Единство стиля (замысловато-витиеватого, тяжеловатого, “культурного”) только и держит повествование, во всем остальном распадающееся на части. Номинальный главный герой — “переводчик информационных текстов” ленинградец Даниил, от имени которого ведется повествование, — фигура бледная, трудноуловимая. Он ворчит, рассуждает о том и сем. В этой воркотне возникает мотив несовместимости индивидуума и массы, несочетаемости людей друг с другом. Личность обречена на горделивое изгойство. Всплывают какие-то ситуации из сферы житейской мелочовки. Появляется в качестве персонажа и некто Найман, увиденный неприязненным взглядом (последнее — забавно; в целом же снова и снова воспроизводимый прием выглядит уже кокетством, если не сказать круче). Уже предшествующий наймановский опыт такого рода, “р.ф.р.” “Любовный интерес” (“Октябрь”, №1) позволял сделать заключение, что подобная проба поэта в прозе неудачна.
Роман Олега Ермакова “Река” (“Знамя”, №9) — третья книга его романа “Свирель вселенной” (см. там же: 1997, №8; 1998, №2). Этот роман в романе похож скорее на развернутый рассказ. Любимый герой писателя, горожанин, лесник, потом дезертир из армии Меньшиков — пойман. Идет следствие, над задумчивым солдатом сгущаются тучи. Офицеры удивляются, что Меньшикова другие солдаты не обижают, слушают. (Потому, вероятно, что он уж слишком походит на блаженного.) Потом вдруг Меньшиков отправляется в плавание по реке (как одно связано с другим, неясно); наблюдает окрестную жизнь. Затем автор возвращает нас к перипетиям следствия. Героя сажают в машину и куда-то везут, а потом вдруг, не доехав до города, ссаживают и… отпускают. Оказывается, дали “отсрочку”. Теперь герой может невозбранно бродить по лесу, странствовать “в Глуши”. Интересно одно: будет ли у романа продолжение и какие еще повороты судьбы героя изобретет писатель, чтоб продлить этот томительно-скучный эпос скитаний.
Повесть Владимира Алексеева “Дурак” (“Нева”, №9) — рассуждения о заглавном феномене и воспоминания о разновидностях типа, коих автор встречал в своей жизни. Дураки бывают разные, и отношение к ним в России неоднозначное.
Белла Ахмадулина в “дневнике” “Нечаяние” (“Знамя”, №9) сложила своего рода реквием своей вологодской знакомой, крестьянке тете Дюне. Сюда входят и стихи, и ассоциативная проза. Дан беглый очерк путешествия из Москвы к Белому озеру.
“Новые картинки” Сергея Солоуха (“Октябрь”, №8) — подборка рассказов, каждый из которых носит имя одного из классических шедевров Чехова. Ни сюжет, ни персонажи не подкрепляют эту связь. Ее можно проследить разве что в отношении к изображенной реальности, близком к тому, какое мы подчас находили у Чехова (по видимости безразличная, “медико”-диагностическая манера), в стремлении автора находить новые повествовательные средства. Новизна, собственно, состоит в том, что Солоух передает содержание своих истории окольным образом, начиная с мелких деталей и подробностей, с намеков, с метафорических игр, сдвигая место и время действия, — и лишь ближе к финалу, постепенно, выявляя предмет и повод, ради коих затеян рассказ. В конечном счете оказывается, что все четыре столь околично рассказанных истории имеют эротическую подкладку, причем, как правило, с некоторым затейливым вывертом. Образы Солоуха, конечно, свежи, но в целом его проза довольно-таки бедна существенностью.
“Amores novi” Марка Харитонова (“Знамя”, №12) — характерные для этого автора рассуждения и этюды о том и о сем.
В “Звезде” (№8) публикуется произведение Надежды Григорьевой “Лупа”. Это первая публикация автора в толстом литературном журнале. Экспериментальная проза, чтение на любителя. Публикация сопровождается статьей западногерманского мэтра, Игоря Смирнова, “Дама с РС”. Смирнов поясняет, что проза Григорьевой — “гипертекст”, компьютерный коллаж, “акт компьютерного искусства”, “юная некнижная проза”. Слава Богу, дожили и до таковой.
Нельзя назвать удачным прозаический опыт поэта Юрия Кузнецова. В рассказе “Николай и Мария” (“Москва” № 9, 1999) он рисует что-то вроде аллегории на тему любви и смерти. Молодой лейтенант возвращается с задания. После сцены любви жена объявляет, что желала бы немедленно умереть от его руки. Он исполняет ее желание. Чтобы спасти лейтенанта от суда, командир прячет его в сумасшедший дом, откуда тот бежит, чтобы умереть в морге, обнимая труп возлюбленной. Трудно вообразить что-либо более искусственное и манерное, чем этот рассказ.
Николай Якушев в романе “Место, где пляшут и поют” (“Волга” № 11, 1999) рисует безнадежную .и безденежную жизнь провинциального патологоанатома, склонного топить горе там, где от века привык топить его русский человек. Автор обнаруживает явную склонность к ироническому отношению к жизни, а также к утрированно-авантюрным сюжетным коллизиям, вынуждая своего пассивного героя броситься в кустарное производство порнофильмов со всеми последствиями, на которые может рассчитывать неудачник. При всей игровой заданности (в финале автор дает читать своим персонажам написанный о них роман, причем все остаются недовольны), повествование содержит некоторую жизненную правду.
Роман Юрия Козлова “Проситель” (“Москва” № 11, 12, 1999, № 1, 2000) совмещает в себе авантюрный сюжет, мистику, отвлеченные умствования о Боге и Вечности, а также элементы популярной политэкономии. Главного героя — писателя-фантаста озаряют антиутопические прозрения, что позволяет прочитывать роман как продукт фантазии главного героя. В тексте задействована излюбленная фантастами система параллельных миров и некоторые наработки психоделической культуры, что сближает художественные приемы автора с таковыми же Виктора Пелевина. От последнего его отличает (при сходной иронии) привязанность к некоторым сущностям, не подвергающимся тотальному отрицанию.
Свое сочинение “Российские оригиналы” (“Волга” № 7, 8, 1999) Алексей Слаповский определяет как “Краткую энциклопедию уходящих типов уходящей эпохи”. По существу, это набор довольно однотипных фельетонов, содержащих бытовые зарисовки с претензией на многозначительность.
Сергею Казначееву в рассказе “Штрейфлинг” (“Наш современник” № 9, 1999) хорошо удаются пассажи, посвященные описанию яблок. Все остальное — довольно безликая среднестатистическая “литература”.
“Рассказы о грибах” Альберта Карышева (“Наш современник” № 12, 1999) — настоящий гимн грибам, лесу, природе. Если бы автор решился удалить из них диссонирующую с общей тональностью “политику”, результат был бы более впечатляющим.
В “Знамени” (№12) помещено не менее странное сочинение Андрея Хуснутдинова “<<СС:(├├>>” с подзаголовком “деструкция”. Автор живет в Алма-Ате.
Наконец, о двух драматургических опытах в журналах.
“Возмутитель спокойствия” Леонида Филатова (“Октябрь”, №7) — авантюрная комедия в стихах о вечном бунтаре Насреддине, созданная “ по мотивам одноименного романа Леонида Соловьева”. “Что делать?! Мир стоит на воровстве! Воруют в Самарканде и в Хиве, В Ширазе, в Тегеране и в Стамбуле, И даже — страшно вымолвить — в Москве!..”
Двухстраничная пьеса Андрея Битова “Пока не требует поэта…” (“Звезда”, №12) сочинена в 1991 году в местечке Felgating — и вот дождалась вожделенного момента публикации. Содержание пьесы — спор и драка Патриота и Западника при участии массовки. Предмет — появление в Германии водки “Пушкин”. Юмор нашего классика, распечатывающего в последние годы свои черновики и почеркушки, если и был актуален 10 лет назад, теперь имеет только историческое значение.