Опубликовано в журнале Континент, номер 100, 1999
ПУТЕВОДИТЕЛЬ ПО СТРАНИЦАМ ГАЗЕТ И ЖУРНАЛОВ РОССИИ
Современная проза, литературная критика, историко-культурная,
философская и религиозная мысль
БИБЛИОГРАФИЧЕСКАЯ СЛУЖБА “КОНТИНЕНТА” (БСК) — постоянная рубрика нашего журнала (начиная с 78-го номера).
БСК — это помощь читателю, духовные и культурные запросы которого охватывают достаточно широкие области современного культурного процесса, но который физически не в состоянии следить за всей той обширной российской прессой, что формирует этот процесс.
БСК — это предлагаемый читателю в каждом номере журнала подробный аннотационный обзор всего, что появилось за предыдущий квартал на страницах ведущих российских газет и журналов наиболее значительного и показательного в области художественной прозы, литературной критики, историко-культурной, религиозной и философской мысли.
При отборе текстов для такого аннотирования редакция руководствуется, естественно, органичной для “Континента” системой духовных, культурных и эстетических ценностей, что находит свое отражение и в характере самих аннотаций. Однако задача БСК всякий раз прежде всего в том, чтобы дать читателю, по возможности, наиболее емкое, точное и адекватное представление о самом содержании и характере аннотируемого текста.
При всей определенности редакционных критериев, БСК ориентируется также и на предельно возможную широту при отборе материала для аннотирования. БСК не исключает из своих обзоров даже и такие тексты, которые никак не выдерживают содержательных и эстетических критериев “Континента”, но, однако же, выражают и представляют в современном интеллектуальном и художественном процессе тенденции и течения, пользующиеся общественным вниманием. А тем самым — репрезентативны для нашего времени.
В разделе литературной критики БСК информирует читателя только о статьях обобщающе-проблемного характера, обращенных либо к концептуальному осмыслению современной литературной ситуации в целом, либо к анализу тех или иных значительных течений, крупных творческих судеб или даже отдельных заметных явлений в текущем литературном процессе и в недавней литературной истории, но оставляет в стороне весь остальной более частный материал отдельных рецензий, полемических выступлений и прочих локальных откликов на эмпирику текущей литературной жизни.
Таков же принцип отбора и в разделе историко-культурной, философской и религиозной мысли. Здесь аннотируются тоже лишь статьи принципиального, крупнопроблемного характера, ориентированные на обобщающее концептуальное осмысление тех стержневых процессов, которые имеют определяющее значение для сегодняшних и завтрашних судеб России, ее культуры и ее интеллектуальной жизни. При этом учитываются только работы, имеющие к тому же не специфически-профессиональный, а общезначимый культурный интерес — рассчитанные не на специалистов, а на широкого читателя. Этот раздел БСК публикуется в журнале раз в полгода — в нечетных номерах.
Редакция “Континента” хотела бы надеяться, что БСК — полезный и нужный нашему читателю ПУТЕВОДИТЕЛЬ ПО СТРАНИЦАМ ГАЗЕТ И ЖУРНАЛОВ РОССИИ, сочетающий определенность редакционных критериев с профессионально-добротной информационной надежностью и объективностью в отборе, представлении и освещении аннотируемого материала.
1. Художественная проза
Начало 1999 года. Литературный год начался довольно вяло. Из крупных вещей отметим романы и повести А. Азольского, М. Бутова, И. Клеха, Э. Гера. Довольно слабый отклик на их появление свидетельствует, кроме прочего, о накопленной авторами силе инерции. Настоящим литературным событием каждый из этих опусов едва ли стал. Между тем, раскрученный критикой Виктор Пелевин, что бы кто о нем ни думал, все-таки находит путь к читателю. Симптоматично, что книжками Пелевина завалены прилавки книжных магазинов Москвы. Его активный диалог с масскультом, с культурной модой помогает его успеху. Смогут ли что-то противопоставить этой стратегии наши толстые журналы, склонные к специфическому “академизму”?
Среди произведений, посвященных современности, самое, пожалуй, крупномасштабное — роман Михаила Бутова “Свобода” (“Новый мир”, № 1, 2). Это история молодого москвича, нашего современника. После нескольких безуспешных попыток как-то приспособиться к новым временам, он впадает в уныние. Мизантроп-одиночка вселяется в пустую квартиру, предоставленную ему приятелем, и проводит здесь дни в полном уединении. Залегает на дно, как некий новый Робинзон, в центре многомиллионного города. Он предается размышлениям и воспоминаниям, отчего повествование от первого лица производит впечатление подробно-нудной болтовни. Общий мотив мыслей героя — неудача, поражение в жизни, провоцирующее его даже на попытку суицида. Существование персонажа полно всевозможной мороки и докуки. Не дается успех и другим персонажам романа, появляющимся время от времени на горизонте. Хозяин квартиры от житейских разочарований отправляется в Антарктиду, изучать тамошние льды. Приятель героя Андрюха, авантюрист в жизни и в коммерции, становится жертвой этих своих игр. Лучшее в жизни главного героя и Андрюхи случилось в прошлом, когда они совершили экспедицию на север в зимние каникулы, чуть не погибли, но пережили ошеломительное чувство полноты бытия. Воспоминания о былом становятся контрастом по отношению к выморочному существованию, актуальному небытию. Автор уверенно владеет словом, но сам замысел таков, что над страницей романа нередко скучаешь.
Петербургские литераторы словно бы взяли на откуп тему “советский интеллигент в постсоветском мире”. С завидным постоянством в городе на Неве появляются романы, повести и рассказы о служилых людях, сотрудниках разных НИИ и кафедр, не приспособленных к новой жизни и терпящих бедствие в мире, где правят преступность и чистоган. Вот и в повести Игоря Долиняка “Две смерти” (“Звезда”, № 1) бывший “групповой архитектор “закрытого” института”, превозмогая отвращение к новой, пошлой действительности, становится сторожем в странноватой конторе, где начальствует его шапочный знакомый по давним годам, тогда молодой неопытный юноша, а ныне — заматеревший воротила-коммерсант. От первого лица в довольно заунывной тональности читателю демонстрируются звериные нравы новых хозяев жизни. По ходу дела герой находит старый, 60-летней давности, дневник некоей дамы, который своим чередом вставляется в текст повести. В нем героиня убивает негодяя, шантажировавшего ее прошлым… А ныне мафиозного наймодателя убивают вследствие криминальных разборок, и герой освобождается от необходимости служить, с облегчением возвращаясь к амплуа философствующего бездельника. “Без стеснения скажу, я думал о человечестве. Если какой-нибудь циник прочтет эти строки, пусть себе ухмыльнется, я частичка человечества и поэтому было бы странно и неестественно не размышлять о его судьбе. Я все-таки верю, в будущем люди образумятся, так трезвеет пьяный и осуждает себя, оглядываясь на свои поступки”. Нудная, неоригинальная проза.
В романе Нины Катерли “Тот свет” (“Звезда”, № 2, 3) описаны разные женские судьбы на фоне современной шебутной жизни. Героини дружат и ссорятся, устают, задумываются о самоубийстве, попадают в больницу и т.д., и т.п.. Сырой, небрежный, бесконечный и беспорядочный нарратив.
В рассказе Романа Сенчина “Общий день” (“Знамя”, № 3) рассказчик по заведенному обычаю встречается раз в год со своей одноклассницей. “Это любопытно, когда девушку видишь изредка — ты ее знаешь и помнишь с семи лет — и постепенно она превращается в старуху”. Встреча становится поводом для продолжительного исповедания мизантропии. Сам герой представлен хроническим неудачником, социальным аутсайдером, принципиальным бездельником, наркоманом и эгоистом.
Лидия Филановская дебютирует на журнальных страницах романом “Бумеранг” (“Нева”, № 2, 3). Автор выводит разбогатевшего предпринимателя Влада Донцова, обуреваемого “думами”. Его, донцовскими, глазами увидены его супруга Лена с тремя ее шубами, подружка Алена с узенькой попкой, его дети… Заболевает и к финалу умирает дочка Влада Дора; сам Влад также уходит из жизни. Вязкое, многословное, аморфное повествование. Редкая птица долетит до середины.
В рассказе Дмитрия Стахова “История возвратившегося на круги своя Подсухского” (“Дружба народов”, № 3; из книги “Ночь в конце века”) изложена история отчасти фантасмагорическая. Герой взят в Учреждение зиц-директором, подставным лицом, а потому оказался в тюрьме, когда выяснилось, что Учреждение — всего лишь крыша для нескольких финансовых пирамид. Выпущенный из тюрьмы по амнистии, Подсухский всеми был отвергнут и поселился на свалке. А дальше начинаются чудеса: его отловили на шоссе некие мордовороты, привезли невесть куда, отмыли, умастили, накормили деликатесами, а после ему отдалась (или его взяла) роскошная женщина… Кончается, впрочем, эта криминально-декадентская история из современных времен довольно печально.
Любовь и деньги — мотив извечный. Сочинение Эргали Гера “Дар слова” (“Знамя”, № 1) имеет подзаголовок “сказки но телефону” и изображает историю современных Ромео и Джульетты. Одинокий юноша Серега, “вкрадчивый сладкоречивый гений телефонной любви”, пристрастился к этому делу еще в армии. Анжела, томящаяся от скуки дочка новоявленной богачки, в прошлом заведовавшей винно-водочным магазином, для развлечения устраивается работать в фирму “Секс по телефону”. Героев сводит судьба на почве их общего увлечения эротическими разговорами по телефону, они заочно влюбляются друг в друга, а потом, не без приключений, встречаются въяве. Но счастью не суждено длиться долго. Сергей становится жертвой многоходовой мафиозной комбинации, инициированной матерью героини, — и гибнет. Анжела жестоко мстит матери и томится в одиночестве. Гер — наблюдательный беллетрист, умный, умелый рассказчик, увлеченный живописными перипетиями своей истории и далекий от философических обобщений.
Галина Щербакова в повести “Актриса и милиционер” (“Новый мир”, № 3) изобразила влюбчивую, немолодую уже актрису Нору Лаубе. Но писательница сосредоточилась на сей раз не на любви, а на бреде коммунальной жизни. С балкона актрисы дважды в течение небольшого времени падают и гибнут мужчины. И хотя Нора в этом, как становится известно читателю, нисколько не виновата, злобные соседи подвергают ее остракизму, а молоденький милиционер Витя, пораженный ее длинными ногами и вольным нравом, собирается тем не менее убить актрису. Есть версия, что это — повесть об интеллигенции и простонародье, об их непримиримой противоположности. Не менее вероятно, что она — о неспособности людей любить. Тот же Витя воспринимает свое увлечение Норой как позор — и именно поэтому решается на оргмеры. Дар раскованного, остроумного беллетриста не изменяет Щербаковой и в этой повести, несколько всё же странноватой, слишком сюжетно избыточной.
В повести Александра Трапезникова “Свет и тени в среде обитания” (“Москва”, № 1) девушка Наташа накануне вступления в брак знакомится с бомжом Вадимом, ироническим остроумным субъектом. Наташе было скучно, а стало интересно. Финал, однако, печален. В современном обществе с его озверелостью и беспределом нет места для столь странной пары.
О милиционерах, бомжах и смерти повествует и Михаил Лайков в рассказе “Ожидание” (“Москва”, № 3). Здесь есть бытовые детали, есть и претензия на философичность.
Новые рассказы Дмитрия Пригулы (“Нева”, № 3) выполнены в обычном для этого автора сентименталистском духе. В рассказе “Прощение” семья прощает мужа и отца, когда-то покинувшего ее, перед его смертью. В рассказе “Сыновья” рушится мир в другом семействе (алкоголь, бытовое убийство, любовь на стороне…). Мать запоздало пытается собрать и склеить обломки. В рассказе “Переселение душ” мать досадует, что после замужества дочери стала ей “как бы более и не нужна”, перенося эту досаду на собаку зятя, — но потом раскаивается. Трогательные, даже умилительные истории.
Современный мир нередко увиден в литературе глазами немолодых, поживших людей. Тяжело складываются их судьбы.
Борис Куркин в рассказе “Доходяга” (“Наш современник”, № 2) вывел полковника Широкова, сочинителя, преподавателя, немолодого ветерана различных военных кампаний. И вот героя разбил инсульт, Широков попал в больницу. Здесь он оправляется под началом милой медички Ольги Игоревны — и потихоньку начинает ее обожать. Лечится Широков успешно, и начинает уже строить планы, не последнюю роль в коих играет означенная Ольга Игоревна. Но не суждено задумкам сбыться. Выясняется, что у героини есть парализованный муж, и она даже просит Широкова помочь ему, ободрить своим примером. Какая уж после этого любовная игра. Без утешения герой выписывается из клиники.
В рассказе Виктора Потанина “Большой хитрец” (“Москва”, № 2) занятный, любопытный старикан Николай Поликарпович ведет интересные автору разговоры. Но жизнь на дворе зла, а потому Поликарпыча убивают бомжи, явившиеся к пенсионеру за деньгами и не нашедшие их.
В рассказе Юрия Кувалдина “Штангель” (“Знамя”, № 3) бывший начальник исправительного учреждения Симаков, оказавшись на пенсии, забрел в края своего детства, туда, где он учился в ремеслухе. Теперь в этом доме “Международный славянский университет им. Г.Р. Державина”, впридачу платный. Разведав что и как, Симаков разгневался на то, “ремеслуха университетом назвалась”, чует тут фальшь и устраивает скандал.
У Василия Белова же, в рассказе “Во саду при долине” (“Наш современник”, № 2), герой-старик Кенсаринович не умирает, однако мерзнет в плохо отапливаемой квартире — и проклинает, натурально, новую власть, из последних силенок угадывая, что “Ельцин со своей шпаной стариков нарочно вымаривает”. Незамысловатая эта история аранжирована бухтинным юмором, простонародным балагурством, которое когда-то так удавалось автору. Теперь от него остался только бледный след, подобный полустершемуся воспоминанию о том, как однажды в Вологде на улице явился козел. Нынче, однако, и это карнавальное животное поставлено у Белова на службу обличению антинародного режима.
Более общий временной план взят в рассказе Валентина Распутина “Изба” (“Наш современник”, № 1). Излагается история старухи Агафьи — очередного персонажа из плеяды распутинских старух. В отличие от своих предшественниц Агафья рассуждает мало, всё больше трудится, ломит, тянет нелегкую ношу жизни в одиночку (до разговоров ли тут?). Был в ее судьбе переезд вместе с избой из затопляемой деревни. Сама собрала ее по бревнышку на новом месте. Да и вся эта жизнь — бесконечные труды да печали. После смерти Агафьи ее изба еще послужила людям, а теперь стоит пустая, и даже пожар однажды в ней приключился. Но еще есть там живой дух. “Не так ли и ты, Русь?..” — намекает Распутин притчеобразным повествованием, завершая его следующим образом, с долей косноязычья: “И в остатках этой жизни, в конечном ее убожестве явственно дремлют и, кажется, отзовутся, если окликнуть, такое упорство, такая выносливость, встроенные здесь изначально, что нет им никакой меры”. Рассказ вязковат, по-распутински перегружен всякой мелочью и минорно-монотонен.
В повести Игоря Клеха “Смерть лесничего” (“Октябрь”, № 3) некто Юрьев отправляется к дяде в Прикарпатье. Попутно рассказано о том, как Юрьев работал в школе учителем, и о странноватом романе дебилки Маруси и карпатского плотника. Умирает в итоге этот дядя, но начинается повесть с признания, что и у Юрьева “возраст заставлял теперь считаться с возможностью смерти”. И всю эту историю можно воспринять как некие приготовления к смерти и как фиксацию процессов жизненного увядания, логики невосполнимых потерь. Поездка становится поводом продемонстрировать как минорность настроений, так и обычную для Клеха изощренную наблюдательность, чуткость к деталям, стилистический изыск.
Михаил Кураев в рассказе “Смертное мгновение” (“Звезда”, № 1) тоже повествует о встрече со смертью. Пестрая компания отправляется на “волге” “в Пушгоры”. По дороге вышла ссора, случилось много мусорного, и рассказчик без особого интереса бродит по экскурсионному маршруту, пока не добирается, оторвавшись от всех, к могиле Пушкина. И тут он вдруг пережил катарсис, расплакался, почувствовав окончательность смерти поэта, невосполнимость его отсутствия. “…И внезапные слезы всего лишь признание, признание самому себе в том, что ни одной минуты во всю свою жизнь не верил в его смерть”.
“Правила любви” Михаила Шульмана (“Знамя”, № 3) — “опыт соединения/собрание двусоставных глав”. Пестрые любовные истории, то забавные, то печальные, изложенные весьма кратко.
Рассказ Ирины Муравьевой “Лас-Вегас, ночь, бесплатный аспирин” (“Дружба народов”, № 1) — история эмигранта из России, который тяжело переживает любовные неудачи, мается мигренью, а меж тем бродит по Лас-Вегасу и наблюдает жизнь, относясь к ней брезгливо. Возможно, впрочем, это только сон.
Валентина Мищенко в своих “народных историях” (“Причелины”, “Дружба народов, № 1) не покушается на глобальные обобщения или очерки судеб. Ее предмет — случай, подробность сельского житья-бытья, душевная краска. Истории записаны вроде бы бесхитростно, но свидетельствуют о тонкой подчас наблюдательности; лишены комментария и отвечают сами за себя.
В рассказе Андрея Коровина “То, чего не случилось” (“Наш современник”, № 1) изображены рыбаки на Охотском море. Молодежь проходит через моральные испытания, мужает в них.
К 80-летию Даниила Гранина опубликовано несколько его новых рассказов. В рассказе “Сюрприз” (“Звезда”, № 1) автор находит символический смысл в том, что в одном грузинском селе крестьяне спрятали в забетонированную яму памятник Сталину. По праздникам его поднимают — и празднуют их вместе с ним. В рассказе “На рынке” (“Дружба народов”, № 2) чуткая душа девочки-школьницы глубоко ранена зрелищем скандального выяснения отношений между ее отцом-мясником в рыночном ларьке и обманутой старухой-покупательницей. В рассказе “Надпись” (там же) героиня, Инна, вспомнила однажды о своем давнем первом романе — и захотелось ей напомнить о себе былому избраннику. А он оказался не просто председателем совета директоров в какой-то важной конторе, но и остывшим, равнодушным человеком.
К 70-летию Виктора Голявкина “Октябрь” (№ 2) печатает его рассказы. Рассказ “Ни на что не похоже, или всегда что-то напоминает” посвящен энергичному жизнелюбу, энтузиасту, боксеру, эпикурейцу и представляет собой каталог впечатлений от яркой личности героя, а также его квазиисповедь (“Я скверно вел себя в обществе. Стоял задом к дамам. Громко разговаривал. Зевал, широко открывая рот. Сморкался на пол. Неприлично урчал животом. Перепортил уйму воздуха…”). Автор героем восхищен.
Довольно широко представлена в прозе сезона историческая тематика.
“Жизнеописание” “Александр Первый” составлено Сергеем Цветковым (“Москва”, № 1, 2). Это обширный беллетризированный очерк, не слишком оригинальный и довольно бедный мыслями. Александр объявляется “моральной жертвой русской истории XVIII века”.
“Обсерватория” Михаила Беленького (“Новый мир”, № 3) снабжена подзаголовком “Уроки ясновидения”. В первый день нового века в Тифлисе встречаются Менделеев, Пиросмани, будущий Сталин, Гурджиев и др. Сочинение изощренное, но самодостаточное в своей “ясновидческой” сюжетике.
Роман Владислава Отрошенко “Приложение к фотоальбому” (“Октябрь”, № 2) — замысловатая история о некоем странноватом семействе, магии, чудесах и пророчествах. Написан он тем витиеватым, избыточным слогом, который характерен для автора.
“Антонов огонь” Владислава Артемова (“Москва”, № 2) — затейливо-игривый рассказ о том, что смертен даже такой на редкость живучий персонаж с красноречивой фамилией, как Казимир Бляхъ по прозвищу Живодер, сотрудник органов. Действие отнесено к 30-м годам. “Наших” в органах меняют на вологжан. Автору сладко намекать на некие национальные обстоятельства, а читателю журнала, вероятно, не менее приятно разгадывать эти нехитрые намеки. В другом рассказе, “Добрые люди”, расчетливый бухгалтер Понышев ездит на электричке без билета: так выходит дешевле. Да еще и умеет поиграть с контролерами, обвалив на них тяжеловесные аргументы политической демагогии. Но и на старуху бывает проруха; однажды Понышев чересчур-таки заигрался… Забавный анекдот.
Одно из самых значительных событий сезона — роман Анатолия Азольского “Кровь” (“Дружба народов”, № 3). Как почти всегда у этого автора, он уводит в 40-е годы. Азольский видит войну по-своему, чрезвычайно оригинально для нашей словесности: как враждебное человеку пространство, в котором хищные милитаризованные системы отлавливают человека в хитрые ловушки и беспощадно затем уничтожают. Мир поражен злом, полон демонических энергий. И заброшенному в эту бездну человеку, если он хочет выжить, не остается ничего другого, кроме как, напрягая волю, разум и силы, не останавливаясь ни перед чем, выбраться из смертельно опасных силков. В новом романе снова представлен читателю экзистенциального кроя детектив с остроумной пружиной интриги, с элементами абсурдизма, на фоне социального хаоса и бреда. Схватка воль и интеллектов заканчивается по-шекспировски: горой трупов.
Двучастный рассказ Александра Солженицына “Желябугские выселки” и его “односуточная повесть” “Адлиг Швенкиттен” (“Новый мир”, № 3) — это попытка писателя рассказать о войне тем лаконичным, точным, четким, энергичным, несколько суховатым слогом, которым отлична проза писателя 90-х годов. Так, в повести описан эпизод войны в Восточной Пруссии: артдивизион в ходе наступления вырвался далеко вперед и оторвался от пехоты, оказавшись в окружении… Пожалуй, самое ценное в этих произведениях — присутствие человека, схваченного и раскрытого автором в самом главном для него, самом важном, сущностном. Это присутствие придает хроникальным эпизодам войны большую глубину.
Повесть Елизаветы Романовой “Сутки в пехоте” (“Наш современник”, № 3) — о фронтовых буднях, об испытаниях молодого солдата Женьки. Вещь весьма не оригинальная.
В рассказе Фазиля Искандера “Незваный гость” (“Звезда”, № 1) к москвичке Тамаре Ивановне на квартиру в первый послевоенный год является немолодой грузный человек и объявляет себя ее родственником, только что приехавшим из Франции. Навеки испуганная советской властью, героиня заподозрила в этом визите недоброе. Она боится провокации органов и категорически не узнает человека, с которым встречалась в детстве лишь однажды. Тамара Ивановна отказывается признать его, ожидая, пока тот не предъявит более определенных воспоминаний, которые отсылали бы к подробностям той далекой встречи и могли бы тем самым удостоверить личность гостя; “Ведь она была такой хорошенькой девочкой (…) как же юный юнкер мог забыть, что подбрасывал ее на руках и при этом они оба так хохотали, так хохотали!” Однако подтверждений родства героиня так и не дождалась, мужчина ушел и больше никогда не объявлялся. Несколько небольших рассказов Искандера публикует и “Знамя” (№ 1).
Художник Эдуард Кочергин в последнее время уже не раз делился воспоминаниями о Питере 50-х годов. В “Знамени” (№ 1) он рассказал еще несколько питерских бывальщин об экзотических личностях с невских островов. Кажется, число таких, весьма занятных сюжетов, однако, исчерпаемо. Во всяком случае одна из историй (“Трубадур” со Ждановской набережной”) уже публиковалась однажды в другом журнале.
Повесть Татьяны Федотовой “Палочка-выручалочка” (“Наш современник”, № 3) богата необычными поворотами некоротких судеб. Герой и героиня, Вера и Алеша, встречаются детьми, живут в одном доме. Как-то Вера позарилась на потерянные Алешей белые носочки и спрятала их в свой тайничок. А потом она подарила ему гранату. Алеша же на оной возьми да и подорвись; теряет ногу. Но любовь его к Вере от испытаний только крепнет. Уже студентами в Москве они продолжают дружить. Однако, еще в советские времена, Вера однажды уезжает в Голландию и остается там. Героя же за границу почему-то не пускают до постсоветских лет. Наконец, Алеша добирается до Голландии, друзья встречаются вновь, любовь бушует с новой силой и бросает героев в объятья друг друга. Вера возвращается в Россию и выходит замуж за верного одноногого Алешу. Попутно выясняется, что отец Алеши, якобы погибший сразу после рождения сына летчик, на самом деле перебежал на Запад. Умерев, он оставил сыну солидный денежный кусок. В финале Алеша вознамерился передать эти деньги на восстановление церкви в смоленской деревне… Вот такая дамская выдумка.
“Любовный интерес” Анатолия Наймана (“Октябрь”, № 1) имеет жанровое определение “роман фрагмент романа”. Это действительно довольно фрагментированное, беспорядочное повествование мемуарного или квазимемуарного характера — об отце рассказчика, об его друзьях и знакомых. То ли автор утилизует тот материал, который не вошел в его прежние романные конструкции, то ли отдается свободному потоку ассоциаций и воспоминаний. В любом случае окончательный продукт вызывает впечатление вопиющей небрежности — возможно, простительной, если вспомнить, что автор как-никак поэт.
Анатолий Макаров в рассказе “Какими вы не будете” (“Октябрь”, № 3) изображает веселые, беззаботные нравы в редакции “нашего невероятно популярного еженедельника” в 60-е годы. На этом фоне появляется Наташа Галимон — внештатница, патетическая идеалистка, умеющая писать лишь о хороших людях и всюду находящая поводы для восхищения жизнью.
Ближняя история — предмет изображения в новом романе Александра Проханова с провоцирующим названием “Красно-коричневый” (“Наш современник”, № 1, 2, 3, прод.). Известный “писатель-патриот” изобразил полковника военной разведки Хлопьянова, служаку и государственника, захваченного напряженными политическими борениями 93-го года. На какое-то время он становится “своим среди чужих” (то есть среди презренных демократов), затем общается с вождями антиельцинского блока, пытается предостеречь их и помочь. Выведены Руцкой и Хасбулатов, даны злые, полуприличные и вовсе неприличные шаржи на негодяев-разрушителей Советского Союза. Проханов сочинил очередной идеологический роман, главный герой которого являет эпигонскую пародию на солженицынского Воротынцева. Да и весь роман причудливо растет из “Красного колеса”.
Как всегда, в прозе сезона немало мемуарных повествований.
В номере “Невы” “Ленинград блокадный” (№ 1) публикуется ряд сочинений мемуарного характера. Это документальная повесть Льва Разумовского “Дети блокады” (детские воспоминания автора), рассказы Олега Шестинского “Ангельское воинство” (серия мрачных историй о голоде и смертях), повесть Игоря Смирнова-Охтина “Школа судей”. В номере также напечатан блокадный дневник ленинградской школьницы Валентины Базановой “Вчера было девять тревог…” и другие материалы.
Продолжается публикация “очерков изгнания” Александра Солженицына “Угодило зернышко между двух жерновов” (“Новый мир”, № 2; часть первая). Начинается эта часть очерков признанием в том, что автор в 1976 году раз и навсегда разочаровался в Февральской революции и во Временном правительстве. Кончается — кропотливым разбором клеветнической, очернительской литературы: книги Т. Ржезача “Спираль измены Солженицына” и пр.
“Знамя” (№ 3) публикует предсмертную рукопись Марка Галлая “Я думал — это давно забыто”. Это фрагменты воспоминаний, которые не входили по разным причинам в мемуарные книги автора: заметки о Гагарине, об аресте Туполева, о немецкой дисциплине, о встрече с Ульрихом и др.
Здесь же печатаются и прозаические “записи” поэта Константина Ваншенкина “Мое время”. Среди фрагментов — рассказы о последствиях инфаркта Марка Галлая, о встрече с гэбистским куратором Московского союза писателей, о судьбе литинститутских дружб (Солоухин-Тендряков, Бондарев-Бакланов, Ваншенкин-Винокуров), о поэте, которого после его первого появления на телеэкране опознали как немецкого агента в партизанском отряде, о том, что Пастернак был крепок физически и поборол Есенина и Фадеева, и т.п.
Валерий Суси в документальной повести “Смерть “Меньшевика” (“Дружба народов”, № 1) рассказал о своем участии в перипетиях раннедемократического процесса в Латвии перестроечных лет. Сюжет повести — история о том, как идеалист-демократ всё больше отдаляется от соратников, по мере того как они обнаруживают свои националистические устремления. “Меньшевиком” называлась газета, которую издавал автор, писавший свою повесть в Хельсинки.
По-разному писатели рассказывают о себе, о том, как они живут и что их волнует.
Владимир Личутин в очерке “Все под Богом” (“Наш современник”, № 3, прод.; из книги “Душа неизъяснимая: размышления о русском народе”) рассказал о том, как он пришел к Богу. Крестил писателя архимандрит Зинон, известный иконописец. Личутин виртуозно ткет словесную ткань, которая, однако, временами уже и чересчур прихотливо-богата.
О своей жизни, своей артистической и режиссерской карьере в Союзе и Америке, своих женах и детях поведал Родион Нахапетов (“Влюбленный”: “Октябрь”, № 2). Мемуары, сказать по правде, бледноваты. Запоминается рассказ автора о судьбе своей матери, писавшей в ЦК письма с требованием освободить политзаключенных, посаженной за это в 1962 году в психушку под Днепропетровском и залеченной там. Нахапетов играл в фильмах режиссера Донского роль Ленина и теперь вспоминает об этом так: “Со свойственным мне упрямством я пытался усложнить образ, добавляя, где возможно, черты, редкие для киноленинианы, такие, как обидчивость, резкость, эгоизм Ленина, но монтажные ножницы отсекли сомнительные достоинства вождя”.
Писатели нередко наводят тень на плетень, называя очерковые заметки из собственной, опознаваемой жизни “рассказами”. С другой стороны, определение жанра предполагает, вероятно, свободу обращения с житейским материалом, право на вымысел и примысел. Как бы то ни было, Валерий Попов в рассказе “Единственное, что утешало” (“Звезда”, № 1) с анекдотическими подробностями поведал об улице и доме на питерской окраине, где он некогда жил, об учебе на сценарном факультете в институте кинематографии, о сомнительной дружбе с нацкадром — соседом по комнате. “Единственное, что утешало, — это сравнение с Богом, который тоже начинал когда-то в такой же тьме”.
А Наталия Толстая в рассказе “Туристу о Петербурге” (“Звезда”, № 1) поделилась приключившимся с нею курьезным случаем. Из Америки ей прислали на правку путеводитель по Питеру, на предмет внесения уточнений, сверки телефонов и адресов и т.п. для переиздания. Автор сообщает о своих впечатлениях в ходе занятий этой шабашкой, приводя к логическому выводу: мир сдвинулся, крыша едет, и деваться некуда.
Олег Дарк в повести “Андреевы игрушки” (“Знамя”, № 3) рассказывает о своем детстве в Малаховке под Москвой. Память сохранила ему много мелких подробностей. Пожалуй, из таких мелочей и составлена изображенная жизнь, отчего и сама она не выглядит слишком глубокой или хотя бы интересной.
Иначе организует воспоминания автор из США, родом одессит Марк Гиршин в повести “Мозаика” (“Нева”, № 3). Начав с самого раннего детства, он дробит их на короткие главки-эпизоды. Заходит речь про всё подряд: манную кашу, прачку Егоровну, беспризорника Васю, вечернюю прогулку по бульвару и пр. Разумеется, и в этом случае далеко не все подробности одинаково интересны.
В “вольном рассказе” Олега Павлова “Эпилогия” (“Октябрь”, № 1) повествователь получает в наследство от дедушки — генерала госбезопасности триста рублей, покупает на них пишущую машинку, что и делает для него писательскую стезю неотвратимой. Не менее подробно (и, говорят, уже не в первый раз) Павлов поведал о приобретении компьютера и о разнообразных проблемах, возникавших в связи с его капризами, а также о прочих разных окололитературных околичностях. Реализм.
В “книге воспоминаний и размышлений” “Поэзия. Судьба. Россия” (“Наш современник”, № 1, 2, 3, прод.) главный редактор означенного издания Станислав Куняев излагает свое видение прожитой жизни. Во первых строках он извещает, что “имеет честь принадлежить” к той породе русских людей, которые понимают, что происходит планомерное уничтожение американцами России и русского народа, — за что и терпит клевету и поношения. К мемуаристике Куняев прибегает неспроста. Уж слишком много развелось вражеских мемуаров (от Эренбурга до Шкловского, Катаева, Борщаговского, Симонова, Разгона, Рыбакова и пр.), а хороших воспоминаний — нет. Нужно срочно восполнить недостачу. Куняев объявляет себя государственником, всю жизнь посвятившим “борьбе за это”, а потому сознательно и принципиально не принимавшим всякой там диссиды и “еврейского лобби”. Мемуары Куняева в опубликованной их части как раз и посвящены преимущественно борьбе (его личной и в составе “русской партии”) с евреями и полукровками, разоблачению этих гадких перевертышей, эгоистов и гордецов в редакциях литературных журналов и прочих вертепах Москвы. Воспоминания — документальное свидетельство омертвения души, проеденной до дыр национальной ненавистью, сожженной идеологической предвзятостью.
Более бескорыстны воспоминания “о других” — о тех, кто повстречался однажды на жизненном пути.
Вячеслав Вс. Иванов делится воспоминаниями о друге и муже сестры (“Из воспоминаний о М.Л. Левине”, “Звезда”, № 1). Левин — ученый, вольнодумец, политзэк, хранитель архива Белинкова. “…Без Миши нельзя представить всей жизни того круга, которому он принадлежал и для которого столько совершил. И дело даже не в отдельных чрезвычайно смелых поступках. Он задавал тон. На нею равнялись. Будущее его оценит”, — так завершает Иванов.
Игорь Смирнов в эссе “Четырехглазый философ” (“Звезда”, № 1) рассказывает о своем друге, “отприродном философе” А.М. Пятигорском, с которым вдвоем однажды висел над бездной буквально (в автомобиле над пропастью) — и многажды фигурально. Воспоминания и анализ личностной особости Пятигорского сопровождает обширный эссеистически необязательный комментарий на разные темы. Возникают довольно резкие, хотя и беглые, характеристики легко опознаваемых питерских лиц — Фридлендера, Проппа, Абрамова и др.
Анатолий Мошковский в очерке “Георгий, сын Цветаевой” (“Октябрь”, № 3) рассказал о своих встречах с названным лицом в Литинституте, о необычном облике и манерах Георгия Эфрона. Воспоминания не лишены любопытных подробностей.
Появляются в журналах и очерки странствий. География их различна.
Анатолий Шиманский в “главах из книги” “Америка глазами русского, или Пот лошадиный в лицо” (“Звезда”, № 2, 3) рассказывает, как он на телеге путешествовал по Америке, с востока на запад. Простодушные, богатые пестрыми фактами очерковые заметки. А Александр Яковлев в очерке “А мы едем за туманом…” (“Октябрь”, № 3) описал предпринятую на спор туристскую экспедицию на Северный Урал в 1982 году.
Валерия Алфеева совершает паломничество в Америку, общается там с православными иереями и мирянами, записывает их рассказы (“Странники”: “Знамя”, № 1). Среди ее героев — архиепископ Иоанн Шаховской, протоиерей Димитрий Газетти, епископ Тихон Фитцджеральд. А поэт-эмигрант Лев Лосев повествует о своем визите из Америки в Москву (“Москва от Лосеффа”: “Знамя”, № 2), где он как-то неудачно вступает в наследственные права, тусуется в литсреде, наблюдает быт и нравы.
Петр Алешковский съездил в командировку от журнала на Север, на Кольский полуостров, и делится теперь впечатлениями (“Раз картошка, два картошка”: “Октябрь”, № 1). Торопливые, дежурные заметки московского гостя.
Священник Ярослав Шипов в записках “Отказываться не вправе” (“Наш современник”, № 1) то ли делится историями, вынесенными из вологодской глубинки, то ли сочиняет их в богоугодном духе. В одной истории военлету Ермакову перед смертью является Господь и открывает ему время кончины, повелевая исповедаться и причаститься. Что Ермаков и исполняет, отходя с миром. В другом рассказе священника зовут отпеть колхозного бухгалтера, “лютого партийца”. Родичи уже готовы широко загудеть по случаю смерти старика. Однако священник открывает, что тот еще жив, — и служит молебен об исцелении. Таковое и происходит. Оклемавшись, бухгалтер узнает, что у его одра был священник,— и, сраженный этим известием, умирает уже окончательно. Еще один рассказ — об итальянце, который приезжает в русскую деревню поохотиться на медведя. Охота неудачна; недотепе-итальянцу попадает пуля в зад. Заграничного гостя лечат в местной больничке, где тот влюбляется в медсестричку и в конце концов увозит ее в свою Италию. Молодые и глупые рады за свою землячку или завидуют ей, а старые и мудрые не верят в такое импортное счастье вдали от родных больничных стен. На чьей стороне автор, угадать нетрудно.
Напоследок о произведениях, не вписывающихся в вышеобозначенные рамки.
“Русская книга военных” (“Новый мир”, № 1) недавно уверенно заявившего о себе в нашей словесности Владимира Тучкова (см. “Новый мир”, 1998, № 5) определена самим автором как сочинение пацифистское — и безумное. Это своего рода энциклопедический каталог, включающий в себя статьи-справки о военной службе (о царице полей-пехоте, о снайпере, о медсанбате, о кавалерии, о военных музыкантах и т.п.). Сведения поданы весьма изобретательно и, как правило, остроумно, апологетическая интонация плавно переходит в ироническую, если не издевательскую. А в “Знамени” (№ 2) помещена подборка рассказов Тучкова “Скрытые пружины”. В одном из рассказов актер увлечен составлением из подаренных ему за игру букетов “непристойных” композиций. В другом рассказчику отдается женщина, то и дело меняющая обличья (то она отдыхающая в южном санатории, то охранница, то следовательница в КГБ). В третьем русский борец вольного стиля вдруг воспылал на ковре недозволенной страстью к сопернику, голубоглазому шведу, потерпел вследствие этого поражение, пытался застрелиться, но в итоге ушел тренером в клуб “Гей-славяне”… Пряные, декадентские сюжеты.
“Роман-диссертация” Владимира Бутромеева “Корона Великого Княжества” (“Дружба народов”, № 1, 2) — прихотливо-барочное, игровое построение “на тему: кто же такие белорусы, откуда они взялись и что они делают во всемирной истории”. Повествование включает в себя картинки, справки на полях, и отследить, что, собственно, происходит в романе, довольно трудно. Да и вряд ли необходимо. Местами текст забавен, местами — зануден.
“Три песни о перестройке” Евгения Попова (“Октябрь”, № 1) — произвольный коллаж случайных ассоциаций и наблюдений, претензий на остроумие и социальных клише в манере полубреда. Соц-арт или что-то в этом роде.
Сочинение Андрея Битова “Раздвоение вечности” (“Звезда”, № 1) имеет подзаголовок “Исповедь двоеженца”. Речь в этом небольшом этюде идет об интимных отношениях автора с Петербургом. Воссоздается и на разные лады обыгрывается извечная российская оппозиция Москва — Петербург. Писано сие сочинение в Каннах и свидетельствует о сугубой незаинтересованности его автора в актуальной житейской прозе.
Рассказ Нины Садур “Запрещено — всё” (“Знамя”, № 2) — типичная для автора запись потока жизни, без начала и конца, без серьезного толка и смысла, под вечную причудливо-кокетливую садурскую сурдинку. Формально — о любви. Неизбежная дань журнала женскому бреду и литературному авангарду в одном лице.
Литературная критика
В критике в начале календарного 1999 года — некоторое оживление. “Знамя” (№ 1) даже проводит круглый стол о “многоукладности” в современной русской литературе. Есть у нас в наличии словесность “демократическая”, есть “патриотическая”, есть и коммерческая. Как с этим теперь быть? Л. Аннинский не признает никаких границ. Р. Арбитман толкует о проблемах конвергенции масслита и элиты. В. Астафьев призывает литераторов писать лучше. В. Березин считает, что писателям нечего делить. С. Боровиков полагает, что жесткое идеологическое размежевание скоро останется в прошлом. Л. Бородин также надеется, что пропасть между станами не увеличивается… Кончается эта довольно миролюбивая и многословная дискуссия добрым пожеланием И. Роднянской к “Нашему современнику”: преодолеть его, по слухам, бедственное финансовое положение.
Не остается без внимания и ход премиальных ристалищ. Петербуржец Никита
Елисеев в статье “Пятьдесят четыре” (“Новый мир”, № 1) смотрит на “букериаду
глазами постороннего”. Произведен обзор букеровского лонг-листа 1998 года.
Статья представлена как въедливый взгляд на массив премиального “сырья”,
которым явлен нынешний литературный день. Елисеев остроумно, довольно
резко, в основном точно и умно отзывается о некоторых произведениях из
букеровского списка (в том числе о “Деле Матюшина” Павлова, “Борисе и Глебе”
Буйды). Критик приходит к выводу, что количество сомнительной по своим
достоинствам прозы в лонг-листе свидетельствует: “мерка литературы сдала,
треснула”.
Не менее сокрушенно еще один критик из Питера, Евгения Щеглова, в “Записках брошенной читательницы” (“Нева”, № 3) наивничает и жалуется на то, что ее бросил писатель. Забыл о ней, верной-преданной читательнице. Далее претензии принимают более адресный характер. Удостаивается патетических вопрошаний В. Маканин, сотворивший нечитабельный безэмоциональный “Андеграунд”. В. Крупин, “такой прежде бесхитростный, свойский”, уличается в художественной беспомощности. Свои претензии у критика к А. Хургину и Е. Попову, В. Шарову, В. Попову и многим другим известным авторам. Щеглова ждет от писателя “настоящего внимания к жизни, к людям, внимания теплого и участливого”.
Культурно-национальной пропиской литераторов озабочен Олег Павлов. В статье “Господин Азиат” (“Москва”, № 1) Павлов указывает читателю на то, что была литература, которая черпала свою энергию и смыслы в Большой истории империи. Осталась ли она сейчас? Павлов упоминает Мамедова, Волоса, Зантарию, Зульфикарова. Они пишут на русском языке родной им культуры — о том родном и целом, что уже уходит в небытие. А на смену уходящему имперскому самосознанию приходит в литературе после Империи самосознание национальное. Там упомянутым личностям места, по логике статьи, нет.
В статье “Особенности литературной охоты” (“Москва”, № 3) тот же Павлов защищает реализм, ополчается на Н. Иванову и хвалит В. Бондаренко. С патриотическим надрывом, почти заклинательно, литератор провозглашает: “у современной прозы уже есть неподвластное никаким экспертам стихийное национальное содержание” (урок Елисееву и Щегловой!); “литература национальная в России будет жить, и писатель русский будет жить”. Похвальный оптимизм.
Вечный оппонент и предмет заинтересованных нападок Павлова, Наталья Иванова меж тем занята другим и полна, по обыкновенью, скепсиса. Научились ли мы извлекать уроки из истории? На этот вопрос дает ответ текущая словесность. В статье “В полоску, клеточку и мелкий горошек” (“Знамя”, № 2) Н. Иванова пишет о “перекодировке истории” в современной русской прозе. Критик сетует на то, что в недавнее еще время “собственно литературное в литературе интересовало меньше всего — а больше всего именно то, что выходило за рамки только литературы”. Литература была удобным материалом для “реальной” критики в перестроечном контексте. Далее Иванова отмечает, что в литературе мало-помалу произошел отказ от поисков смысла истории, от самого этого смысла. Русская история поставлена перед лицом абсурда. Художественным эквивалентом необъяснимой картине мира стала метафора. У Маканина — мрачный город со светлым подпольем; “стол, покрытый сукном…” (как метафора советской истории), общежитие и сумасшедший дом. У Пелевина — поездка на бесконечном поезде, бесконечно едущем по бесконечной стране; жизнь насекомых… С другой стороны, в литературе наступило время “всё более громкой и беззастенчивой реабилитации советского прошлого”. В нем стали искать “подпитку Большим Стилем”, “постмодернистский контекст постепенно шел навстречу волне стилевой реабилитации советского искусства”. Вместо рационализации русской истории и ее метафоризации постмодернизм предложил декорацию. История освобождается от боли, воспринимается как костюмированное представление. Вернулись почти к тому же, с чего начали, — к незнанию. Концепция интересная — и правдоподобная.
Владимир Славецкий в статье “Поздние “александрийцы” (“Новый мир”, № 3) также касается проблемы отражения истории в прозе. Историческая проза нашего времени — детище романтизма. Прошлое всегда привлекает своей поэтичностью и как собрание прецедентов. Ныне все счастливые “будущие” оказались уже испытаны, пережиты, “даешь реставрацию!”. Исторический роман почти невозможен без того, чтобы не быть мечтой о красивой жизни, о счастье, справедливости и проч. Критик анализирует прозу Ф. Солянова, А. Уткина, А. Сегеня. Статья осталась незаконченной ввиду кончины автора.
В недавнюю пору (а подчас и ныне) самой “национальной” считалась у нас проза деревенской темы. И вот ныне Ольга Славникова в статье “Деревенская проза ледникового периода” (“Новый мир”, № 2) рассуждает о новейших сочинениях В. Белова и В. Распутина. Начинает она с ретрокомплиментов. Раньше персонажи этих писателей будили в читателе совесть. Деревенщики ставили проблему духовного взаимодействия с обитаемой средой. “Деревенская проза” всем, отчужденным от собственной жизни, подала утешение и надежду — на то, чтобы стать и быть собой. А сегодня деревенщикам писать психологически трудно — от гражданской боли, но и оттого, что реальность ныне фантастична и требует гротесковой условности; деревенщики же от нее открещиваются. Критик старательно воссоздает логику беловско-распутинской публицистики (обличения власти, симпатия к комми, теория заговора), укоряет авторов за неконструктивность и бездоказательность. Заговор, считает Славникова, нужен писателям для нужд художественного текста, как условность для освоения фантасмагорической действительности. Но “сострадательный реализм” не берет образа Чужого. Либо Чужой превращается в своего — либо остается в виде неживой, встроенной схемы, Заговор не работает на текст… Критик, обнаруживая крайнюю степень деликатной терпимости, предлагает читателям радоваться тому, что деревенщиков не оставляет светлое и чуткое восприятие мира вокруг. Но на фоне явных знаков оскудения, измельчания таланта такая радость не будет ли выглядеть издевательски?
Не у одних деревенщиков проблема с художественной переработкой актуальной действительности. Мария Ремизова в статье “Мэтры глядят в прошлое” (“Независимая газета”, 31 марта 1999) анализирует новые рассказы писателей-шестидесятников (Битова, Искандера, Кураева, В. Попова) и приходит к выводу: “О сегодняшнем дне людям шестидесятых годов сказать по существу практически нечего (…) их проза напоминает музей, полный ценных с познавательной точки зрения экспонатов. Часто мастерски выполненных. Вызывающих, может быть, уважение — но никак не соотносящихся с окружающим на настоящий момент миром”. Ремизова не столь бережна к названным сочинителям, вовсе их не щадит.
Итак, писатели ловят мир, а мир им не дается. К этому выводу на редкость дружно пришли многие критики. Павел Басинский в статье “Белеет “крайслер” одинокий” (“Литгазета”, № 1—2, 1999) рассуждает о “новой русской” теме в прозе 1998 года. Разбираются произведения В. Тучкова, А. Уткина, Б. Евсеева, Э. Гера. В этой литературе Басинский видит не художественное покорение темы, но элементарное духовное поражение писателей перед лицом жизни, которое оборачивается и литературным поражением. Литература не возвышается над реальностью, но тонет в ней, как в болоте. Литература забыла о категории совести.
Есть, как обычно, и статьи портретно-рецензионного характера.
Александр Солженицын в очередной статье из своей “Литературной коллекции” анализирует роман Феликса Светова “Отверзи ми двери” (“Новый мир”, № 1). Он высоко оценивает эту книгу, написанную в 1974-1975 гг. Здесь совмещаются вопросы метафизические, богословские, исторические ретроспекции, реальный советский быт 70-х годов, психологические метания столичного образованного круга и острые политические и нравственные проблемы тех лет (включая русскую и еврейскую темы). В романе представлена история беспорядочных, трепетных, мучительных поисков истины. В этом обаяние книги. Она оказалась глубже современной ей литературы 70-х (откровенно говоря, и в 90-е, в условиях полной свободы, мало что может сравниться с романом Светова по духовному напряжению). Есть, по Солженицыну, в романе, однако, и перетяжеленное богословствование, есть умиление на пороге сусальности.
Злоязычный Виктор Топоров сочинил небрежно закамуфлированный памфлет на питерского патриарха Даниила Гранина по случаю 80-летнего юбилея последнего (“Дар адекватности. Даниил Гранин и его заслуги перед Отечеством”: “Независимая газета”, 6 марта 1999). Критик полагает, что “сегодняшнего Гранина (как, впрочем, и сегодня — вчерашнего) читать, разумеется, невозможно”. Гранин талантлив как очеркист. Портретист. Мемуарист. В публицистике он слишком осторожен, но ведь придумал такой перл, как “великий город с областной судьбой”. “На художественную прозу его суконный язык, упрощенные психологические характеристики, заунывно линейная композиция никак не тянут”. Потолок гранинской художественности — на уровне хрущоб. Прежде его проза проходила по разряду “секретарской”, выделяясь на этом фоне лишь умеренностью и аккуратностью. Он никогда не раскрывается в творчестве. “Подлинный дар этого властного, самолюбивого и, разумеется, далеко не бесталанного человека — дар адекватности. Адекватности внешним обстоятельствам, жизненным и литературным”.
Андрей Арьев в статье “Коридор несбывшихся надежд” (“Знамя”, № 3) пишет о прозе нового литератора из клана Толстых — Наталии Толстой. В литературу она пришла не так давно. Но привлекла внимание. Ее тема — повседневная жизнь питерской неприхотливой интеллигенции. Ее достоинства — хороший русский язык, острая наблюдательность, психологическая точность в изображении характеров
Павел Фокин в статье “Грустные фантомы Бориса Хазанова” (“Знамя”, № 1) рассуждает так: мир Бориса Хазанова насквозь литературен; его последние произведения посвящены исследованию парадокса старости. “Старость освобождает фантазию (…) Старик фантазирует от сверхзнания, преодолевая творчеством детерминизм жизни”.
Татьяна Морозова в статье “Приговоренная к любви” (“Литгазета”, № 3, 1999) пишет о Галине Щербаковой как о самой женственной русской писательнице, создательнице текстов о любви. Причем автор присутствует в своей прозе лично — в роли мудрой рассказчицы. У нее там “образ няни”.
Дмитрий Володихин рецензирует модную новинку — книгу Виктора Пелевина “Generation “П” (“Литгазета”, № 13, 1999). Критик видит здесь религиозный агитпроп, буддийское катехизианство. Как задано, это простая, прозрачная, блистательная вещь.
Несколько статей посвящены современным поэтам.
Лев Куклин в статье “Стоящая отдельно” (“Нева”, № 2) размышляет о поэзии умершей в августе 1998-го Нонны Слепаковой. Она всегда была вызывающе свободна. Слепакова — поэт трагического звучания. Она не была ни декаденткой, ни диссиденткой, ни многомужницей, ни запойной алкоголичкой. Она не разматывала на стихотворные строки личные неурядицы и несчастья, но принимала, как свои собственные, общие и национальные беды, невзгоды и потрясения. О ней сказано: “Она умерла от того, что приняла метастазы Отечества”. Слепакова — умный поэт. Поэт с острым чувством юмора. Поэт высокой культуры. О Слепаковой пишет и Дмитрий Быков (“Последняя”: “Новый мир”, № 2), утверждающий, что она демонстративно противопоставлена тому, что стало называться петербургской школой: приторно-сладким, тяжеловесным, антологическим стихам. Слепакова любит короткую строку, предпочитает ямбу — хорей. От петербургской школы в ее лирике — следование русскому поэтическому канону. В 90-е годы она стала “голосом всех отверженных”; “и тут-то к ней пришла поздняя слава”. Внимание к унижению, гордость, готовая обернуться доверием, мучительное, надрывное сострадание — всё это делает поэзию Слепаковой христианской. Слепакова всегда сострадает одиночке, меньшинству, последнему.
Петр Кириллов в статье “Водяные знаки красоты” (“Октябрь”, № 3) пишет о Владимире Гандельсмане. “Поэт сдержанной интонации, матового эпитета, напряженного синтаксиса, он далек и от щегольских словечек акмеизма, и от барабанной игривости обериутов”. Поэтическая родословная его включает Блока, Ходасевича и Мандельштама. Отозвалась на выход сборника Гандельсмана и Лиля Панн (“Новый мир”, № 3). Поэт, отмечает она, извлекает поэзию не из радости бытия, а из невозможности привыкнуть к нему.
Евгений Шкловский в статье “На ветру” (“Знамя”, № 3) весьма похвально отзывается о стихах Игоря Меламеда, находя в них подлинность чувства, напряженное переживание противостояния и переплетения света и тьмы.
Марк Липовецкий в академического плана статье “Как честный человек” (“Знамя”, № 3; под рубрикой “nomenklatura”) рассуждает о Д.А. Пригове — “живом памятнике концептуализму”. Из статьи явствует, что в 1996 году в Германии начало выходить полное собрание сочинений Пригова, всего же у него 17—19 тысяч текстов. Считается, что центральной особенностью его эстетики является создание имиджей авторского сознания — неких квазиавторов, авторских масок, концентрированно воплощающих наиболее популярные архетипы русской культуры. Но на деле различия между “масочными субъектами” минимальны. Перед нами единый образ сознания. Это — созданный Приговым концепт, инвариантный миф русской культурной традиции. Стержнем “образа автора” становится взаимодействие между двумя полярными архетипами русской культуры: “маленьким человеком” и “великим русским поэтом”. Пригов соединил эти архетипы в одном конфликтном единстве. Липовецкий довольно изощренно демонстрирует логику этого синтеза, резюмируя: “Пригов утверждает невозможность интеллектуального и духовного упорядочивания реальности, тщетность всех и всяческих попыток одолеть хаос жизни путем создания идеальных конструкций”; “если все попытки упорядочить мир бесплодны, следовательно, самой честной позицией будет падение в бездну — иначе говоря, открытость хаосу”. Возможно, Липовецкий несколько притягивает Пригова к логике своих концептуальных умозрений. Но в любом случае статья его на редкость богата мыслями.
Сергей Коробов в статье “Явление иной, прекрасной жизни” (“Знамя”, № 2) заявляет, что крупнейшим поэтом современности является Александр Кушнер. А Бродский — хороший поэт, но великим его сделала биография.
Привлекли внимание и недавно появившиеся сборники статей известных критиков — Андрея Немзера и Вячеслава Курицына.
Александр Агеев в статье “Писатели газет” (“Знамя”, № 3) отозвался о сборниках критических статей А. Немзера и В. Курицына, а также и о “судьбе нашей общей профессии (…) в нынешние суровые времена”. Агеев дает набросок социокультурных обстоятельств, в которых работал критик при советах и после них. Он считает, что на фоне имеющего место быть взлета литературы (ср. с суждениями его потенциальных оппонентов, изложенными выше) обнаружился дефицит “длинных мыслей” у критиков. Стратегия Немзера состоит в том, что он выступает как энергичный, настойчивый посредник, регулярно выходящий к читателю. Курицын же изготавливает всякие-разные съедобные блюда с интеллектуальным перцем. Он — умелый популяризатор сложных культурологических концепций. Обе стратегии основаны на отказе от харизмы. О книге А. Немзера пишет и Владимир Новиков (“Новый мир”, № 2). Эстетическую позицию Немзера можно определить как просвещенный традиционализм. Крайне мягко Новиков полемизирует с Немзером, избегающим историко-литературных обобщений. Оставляя обобщения науке, Немзер избирает не анализ, а “путь синтетический”: эмоциональную живость, технику “отражения” в духе И. Анненского. Критики разные нужны — так можно резюмировать ход обсуждения. Возможно также, что принципиальные противники Немзера и Курицына просто выдохлись в прежних баталиях и уже не хотят возвращаться к предмету старых полемик. Вообще критика сезона отличилась миролюбием. Не будь Виктора Топорова — можно было б задремать читаючи.