Опубликовано в журнале Континент, номер 98, 1998
РЕЛИГИЯ
Священник Николай БАЛАШОВ
ЯЗЫК БОГОСЛУЖЕНИЯ
ИЗ ИСТОРИИ ЦЕРКОВНОЙ АИСКУССИИ В РОССИИ
Можно ли молиться в церкви по-русски? Казалось бы, вопрос не из самых сложных. Однако в последние годы с ним связаны острейшие разногласия между православными верующими в нашей стране.
Миссионерское значение проблемы очевидно. Нравится это давнишним прихожанам или нет, но среди молящихся в наших храмах теперь преобладают неофиты, у которых не было ни времени, ни возможности изучить употребляемый за богослужением церковнославянский язык. А это непростое дело, для пришедших же к вере на склоне жизни — чаще всего просто непосильное.
“Теперь, когда <…> Церковь вновь получила возможность свободного свидетельства о Христе, необходимость возрождения миссии в современном мире стала важнейшей и неотложной нашей задачей Русской Церкви и одновременно острой потребностью общества”, — признал на Архиерейском Соборе в конце 1994 г. и Патриарх Алексий II. В связи с этим он предложил обратить внимание на “вопрос о приближении в миссионерских целях литургической и иной культуры Православия к пониманию наших современников”, признав, что “большинство наших соотечественников утратило чувство преемства и развития православной культуры” и что особенные трудности в восприятии культурных средств, употребляемых в Церкви, испытывают новообращенные: “Глубокий духовный смысл богослужения подчас не постигается этими людьми. А ведь наши литургические тексты могут быть величайшим средством учительного, просветительного, миссионерского служения Церкви <…> Вот почему мы призваны подумать о том, как сделать богослужение более доступным людям”1.
А вот решение, принятое Собором в ответ на это обращение Святейшего Патриарха. Оно записано в итоговом определении “О православной миссии в современном мире”:
Собор считает исключительно важным глубокое изучение вопроса о возрождении миссионерского воздействия православного богослужения. В связи с тем, что развитие литургической жизни в нашей Церкви практически остановилось в первые послереволюционные годы, а большинство жителей наших стран2 безвозвратно утратило традиционную для прошлых веков культуру, представляется необходимым сделать более доступными их пониманию смысл священнодействий и богослужебных текстов <…> Имея в виду крайнюю необходимость развития практических церковных усилий в указанных направлениях, Архиерейский Собор определяет: Поручить Синодальной комиссии по богослужению:
- продолжить начатые, но не завершенные Поместным Собором 1917—1918 годов труды по упорядочению богослужебной практики;
- продолжить редактирование богослужебных текстов, начатое в нашей Церкви в начале текущего столетия;
- обсудить иные вопросы, связанные с миссионерским значением православного богослужения и церковной культуры.
В состав Комиссии включить представителей синодальных учреждений, духовных школ и иных церковных учреждений, а также православных ученых — историков и филологов3.
Приведенные материалы Собора вполне доступны любому заинтересованному читателю. Не стоило бы и цитировать их столь подробно, если бы вскоре они не оказались как будто забыты.
Синодальная богослужебная комиссия год спустя была учреждена, хотя состав ее оказался намного более узким и однородным, чем предусматривалось в соборном решении. Из отчетов, публикуемых в церковной печати, видно, что комиссия провела немало заседаний. Проделана бесспорно нужная и полезная работа по составлению и редактированию служб новопрославленным русским святым. Обсуждались и некоторые другие частные вопросы богослужебной практики. Но ничего пока не слышно о практических шагах комиссии к осуществлению главного поручения Архиерейского Собора: сделать богослужение более доступным. А прошло между тем со времени образования комиссии уже три года.
К сожалению, соборные решения остались как бы незамеченными и в ходе публичной дискуссии по вопросу о церковно-богослужебном языке. В продолжающейся полемике уже приняли участие не только священнослужители и профессиональные богословы, но также светские историки и филологи, писатели и журналисты, актеры и режиссеры. Такая вовлеченность мирян в обсуждение церковного вопроса сама по себе, конечно, отрадна. Ведь затронутая проблема действительно касается всех членов церкви и имеет немалое общекультурное значение. Беда в другом: глубокую тревогу внушает дерзкий, самоуверенный, по существу совершенно не церковный тон многих публикаций, авторы которых меньше всего сомневаются в своем праве вещать от лица всей Церкви. Именно так рождаются церковные расколы!
Осведомленность в истории спорного вопроса и вообще в истории церковного богослужения подменяется яростным шельмованием оппонентов в стиле, живо напоминающем партийные чистки былых времен. Вот лишь один пример из множества. Преподаватель двух известных духовно-учебных заведений заявляет: “Всякий человек, который сейчас пытается поставить всерьез задачу перевода церковнославянского богослужении на русский язык, свидетельствует только об одном: либо о своей феноменальной невежественности, либо о совершенно определенных (вероятно, масонских? — КБ.) целях и заданиях, о которых он до времени просто не желает сообщать своему окружению”4. Для справки стоит сообщить читателю, что возобновить общецерковное обсуждение вопроса о литургическом использовании русского языка предлагали, например, старейшие из здравствующих архиереев Русской Православной Церкви митрополит Сурожский Антоний и архиепископ Михаил, бывший Вологодский и Великоустюжский, ныне профессор Санкт-Петербургской духовной академии5. На богословской конференции в стенах этой академии член Священного Синода митрополит Смоленский и Калининградский Кирилл (в то время — архиепископ) еще десять лет назад выступил с замечательным призывом “перевести проблему языка (богослужебного. — КБ.) из области внутрицерковной интриги, каковой она, к сожалению, сейчас является, из области домыслов, слухов, подозрений в область церковной, соборной и интеллигентной дискуссии”. Такая дискуссия необходима, по мнению владыки, именно потому, что “всякое замалчивание этих проблем порождает только наши внутренние нестроения, подозрения и разделяет нас”. Особую актуальность проблемы литургического языка на той же конференции отметил и тогдашний митрополит Ленинградский и Новгородский, ныне Патриарх Московский и всея Руси Алексий П. А покойный ленинградский митрополит Никодим не только постоянно возвращался к этой проблеме в своих докладах и статьях, но и практически вводил частичное употребление русского языка в богослужение в храмах своей епархии6.
Сказанного, думается, достаточно, чтобы показать, сколь заслуженных деятелей нашей Церкви решился одним махом дискредитировать наш ретивый автор. Поэтому не будем далее множить ряд имен известных пастырей и ученых, защищавших в недавние времена “литургические права” родного русского языка. В конце концов, ссылка на авторитеты не решает дела. Поинтересуемся лучше мнением рядовых прихожан, которые не пишут статей и не выступают на богословских конференциях. Ведь именно о них в первую очередь Церковь должна проявить свою пастырскую и миссионерскую заботу.
Некоторое представление об их взглядах могут дать любопытные данные недавнего социологического опроса, проведенного в Москве. За то, чтобы богослужение проводилось на современном русском языке, высказались 35% респондентов, а 28% опрошенных предпочитают сохранение церковнославянского. В этой второй группе более высоким оказался процент молодых образованных респондентов: им легче хоть сколько-то освоиться с древним языком церковной службы. Получается, что из 66% москвичей, которые, согласно тем же данным, считают себя верующими, почти у каждого есть определенная точка зрения по интересующему нас вопросу7.
Должен признаться, каждая из этих позиций мне по-своему близка. С одной стороны, так понятна любовная, бережная привязанность к существующим формам “намоленной” славянской речи. И для меня они стали родными — давно и накрепко. А знакомство с существующими опытами перевода богослужебных текстов на русский язык почти всегда доставляло мне некоторое разочарование. Что-то не так, что-то ускользает…
Но в то же время мне больно видеть, как эти любимые нами, возвышенно-прекрасные формы церковнославянского богослужения для многих становятся препятствием на пути ко Христу и к Церкви. Уж слишком они недоступны для восприятия наших современников, воспитанных в секуляризованном обществе. Разве мы вправе возлагать на них бремена неудобоносимые, подобно известным религиозным учителям и ревнителям отеческих преданий, которые осудили самого Христа? Разве мы смеем сказать: вы — не наши; вот, выучите славянский (мы же выучили!), станьте как мы, тогда и приходите в Церковь?
Да, со временем многие из них привыкают — не столько понимать по-славянски, сколько думать или молиться о чем-то своем на фоне умилительного звучания церковных песнопений с их чарующей загадочностью. А еще — не задавать лишних вопросов, не доискиваться смысла, а лишь смиряться, смиряться, смиряться… Другие же не привыкают. Эти большей частью уходят — в никуда, или в другую конфессию, или просто посещают храм всё реже и реже. Не чрезмерна ли цена нашего религиозного эстетства, если из-за него погибнет хоть одна душа? А счет, боюсь, идет на тысячи, если не многажды больше. Что скажет Господь нам, которые назывались пастырями и отцами, но вместо хлеба давали просящим если не камень, то уж очень, очень твердый сухарь?
Можно ли найти такое решение вопроса о литургическом языке, которое отворило бы двери понимания для приходящих в Церковь, но не ранило, не оттолкнуло бы ее давних членов? Думаю, в поисках ответа непременно надо прислушаться не только к мнениям наших современников, но и к голосам из прошлого. Ведь вопрос о языке богослужения в Русской Церкви — не новый. Уже без малого сто лет назад, в кризисные предреволюционные годы, он оживленно обсуждался в русской церковной среде. Богатый материал этой дискуссии, в которой принимали участие лучшие творческие силы нашей Церкви, непременно должен быть пристально изучен и востребован сегодня. Проблема, разрешение которой уже в начале XX века многим представлялось неотложным, всё еще не решена.
1. Начало предсоборного движения и “Отзывы епархиальных архиереев”
О наших богослужебных текстах весьма резко отзывался еще в 1880-е годы столь авторитетный подвижник и духовный писатель, как св. Феофан Затворник: “Богослужебные книга надо вновь перевести, чтобы всё было понятно… Кто только станет вчитываться или вслушиваться, непременно кончает вопросом: да что ж это такое?.. Какой мрак в книгах, и это не по чему другому, как по причине отжившего век перевода”8. Но в то время епископ Феофан мог позволить себе такую смелость, лишь живя на покое в монастыре, да притом лишь в частных письмах к дружественным адресатам из светских лиц.
Положение переменилось, когда весной 1905 года, на фоне бурных политических потрясений, по России разнеслось известие о будто бы вот-вот предстоящем Поместном Соборе (каких не бывало в Русской Церкви со времен Петра I). Ожидали, что перемены в государственной жизни затронут и Церковь. “Церковная реформа!” — эти слова перелетали из уст в уста, из газеты в газету. Слухи оказались преждевременными. Вопреки единогласному волеизъявлению членов Святейшего Синода, его обер-прокурор К.П. Победоносцев сумел добиться от Николая II отсрочки Собора на неопределенный срок. “Благоприятное для сего время”, о котором говорилось в царской резолюции от 31 марта 1905 г. (текст ее был составлен Победоносцевым), наступило лишь двенадцать лет спустя, уже после падения монархии в России. Казалось, обер-прокурор еще раз продемонстрировал свое всевластие в делах Церкви; однако даже он не мог при новых политических условиях вернуть церковную общественность и печать к прежним временам безгласия. Началась беспрецедентная в России открытая, творческая дискуссия по широкому кругу проблем церковной жизни, включавшему, конечно, и вопросы богослужения. “То, о чем думали охотно, но обсуждать не смели, свободно и мужественно обсуждалось и на собраниях, и на столбцах периодической печати”, — свидетельствовал в 1905 г. профессор Московской духовной академии В.Н. Мышцын. А его коллега из Московского университета, выдающийся русский философ князь Е.Н. Трубецкой с радостным удивлением отмечал: “В речах нашего духовенства повеял дух христианской свободы. <…> Архипастыри заговорили тем свободным, независимым языком, которым прежде выражались только миряне”9.
Отклик князя Трубецкого был вызван прежде всего появлением в печати “Отзывов епархиальных архиереев по вопросу о церковной реформе”, составленных по секретному предписанию обер-прокурора в 1905 году, а в следующем году, после отставки Победоносцева, опубликованных как в “Церковных ведомостях”, так и отдельным четырехтомным изданием. Для нас особенно интересно, что из 63 отзывов, поступивших в Святейший Синод, 28 содержали предложения включить в повестку предстоящего Собора вопрос о богослужебном языке и тексте богослужебных книг.
Идея уже носилась в воздухе, и архипастыри, конечно, учитывали это. В своей работе они использовали и некоторые публикации того времени. Так, архиепископ Рижский Агафангел и епископ Орловский Кирион почти дословно повторили следующий пассаж из брошюры киевского миссионера о. Саввы Потехина, разосланной осенью 1905 г. подписчикам газеты “Русское дело”:
Язык наших богослужебных книг требует самого тщательного исправления. Уже со времени перевода Библии на русский язык встал с неотложностью вопрос о переводе богослужебных книг на язык, доступный пониманию. Но любовь русского народа к славянскому языку и значение его для соединения всех славянских племен в родной православной вере заставляет желать, чтобы богослужебным языком для православного русского народа оставался славянский. Но в таком случае необходимо немедля приступить к исправлению богослужебных книг. Язык их, сохранив греческое построение речи и словопроизводство, совершенно скрывает, а весьма часто и искажает до ереси смысл и содержание многих богослужебных чтений и песнопений. Только немедленным исправлением этого языка до возможности понимания его и не учившимися славянской грамоте возможно сохранить любовь и преданность нынешнего поколения к церковному языку. Конечно, выпуск исправленных богослужебных книг не должен упразднять и умалять значения существующих ныне, во избежание повторения печальных событий Никонова исправления10.
В том же духе (нужен перевод на доступный пониманию язык, но непременно славянский) высказались и многие другие архиереи: Анастасий Воронежский, Афанасий Донской, Стефан Могилевский, Гурий Симбирский, Иоанн Полтавский, Назарий Нижегородский, Тихон Костромской, Петр Смоленский, а также Новгородская, Олонецкая и Енисейская епархиальные комиссии11. Св. Тихон, епископ Алеутский и Североамериканский (будущий Всероссийский патриарх) писал: “Для Русской Церкви важно иметь новый славянский перевод богослужебных книг (теперешний устарел и во многих местах неправильный), чем можно будет предупредить требование иных служить на русском обиходном языке” 12.
Схожими были предложения архиепископа Ярославского Иакова:
Возвышеннейшее богослужение наше из-за пристрастия к умершему языку превращается в непонятное словоизвержение. <…> Сельские пастыри хорошо сознают этот недостаток богослужения, выражают жалобы, но бессильны помочь горю. Мудрено ли, что крестьянин иной предпочитает церковной возвышенной, но непонятной песне, неумную, но понятную сектантскую песню. <…> Если по многим причинам нельзя говорить о переводе богослужебных книг на русский язык, то необходимо обсудить вопрос об исправлении существующего церковнославянского перевода богослужебных книг с устранением из него всех архаизмов и греческого расположения слов в речениях или же немедленно приступить к новому переводу их на новославянский язык, всем понятный и вразумительный13.
Другие архиереи ограничились указанием на необходимость сделать язык богослужебных книг понятным для народа, не предрешая, будет то обновленный славянский или русский. Таковы отзывы Арсения Харьковского, Серафима Полоцкого, Владимира Екатеринбургского, Аркадия Рязанского, Евсевия Владивостокского, а также киевского епархиального миссионера Н. Белогорского (его доклад был представлен в Синод митрополитом Флавианом) и Пермской епархиальной комиссии14. Грустную картину рисовал епископ Константин Самарский:
Народ терпеливо простаивает целые часы за храмовым богослужением, но это не есть молитва, потому что <…> слова храмового богослужения — выше понимания народа. <…> Православное богослужение есть великое сокровище, <…> но тем не менее в настоящее время это еще сокровище сокровенное на селе15, а народ бедствует и голодает духовно, почтя вовсе не имея молитв, доступных его пониманию16.
Столь же критически был настроен епископ Михаил Минский:
Желательно, чтобы богослужения в храме совершались на понятном для богомольца языке. <…> Наши богослужебные книги и отчасти Библия переведены на такой язык, на каком ни один славянин не говорил и не писал. Это язык книжников, часто малосведущих как в славянском, так и в греческом языке. А между тем православному русскому народу приходится слушать богослужение на этом языке, испытывая крайние трудности в понимании Священного Писания и богослужебных молитв и песнопений. Непонимание богослужебного языка самими чтецами и певцами делает их небрежными, читающими и поющими поспешно, неотчетливо, невразумительно. Богомольцы же <…> скучают при богослужении, становятся невнимательными, равнодушными к богослужению — к его глубокому содержанию и высокой поэзии. Посему настоит существенная нужда сделать новый перевод священных и богослужебных книг17.
Архиепископ Тихон Иркутский предлагал будущему Собору:
“Рассмотреть вопрос о переводе всего богослужения с церковнославянского языка на русский, или об изменении в словосложении своем церковнославянского языка в более понятную и близкую к складу русской речи форму. Такой перевод есть настоятельная необходимость. Церковнославянский язык непонятен более чем для половины русских людей”18.
Аналогичное предложение было сформулировано Архангельской епархиальной комиссией, учрежденной епископом Иоанникием19. К своему ответу последний приложил и особый доклад — “О желательной постановке миссионерского дела”, в котором содержалась наиболее решительная и развернутая апология богослужебного применения русского языка:
Богослужение совершается на малопонятном, а для многих и совершенно непонятном славянском языке. Будучи великолепным по своему содержанию, оно остается непонятным, а вследствие этого — и без желательного влияния на простой народ. Поэтому полезно было бы славянский язык в церковном богослужении заменить русским. Такая замена даст для очень многих великое счастие участвовать в богослужении <…> не одним только стоянием в храме. <…> Можно русский язык ввести в употребление постепенно. Пусть сначала богослужение на русском языке совершается изредка. <…> Со временем оно будет всё более и более учащаться. Начинать употребление в богослужении русского языка нужно с городов и вообще с тех мест, где народ более развит, более сочувствует этому. <…> Не нужно и священников принуждать к совершению богослужения на том или ином языке. <…> Нужно предоставить это на благоусмотрение местных епископов и приходских пастырей. Пусть от прихода зависит заменить славянский язык русским или же до поры до времени оставить славянское богослужение. Постепенность в этом деле нужна даже для самих священников и, вообще, людей интеллигентных. <…> Дело это для нас ново, нужно к нему привыкнуть20. Допустить богослужение на русском языке по желанию прихода предлагали также кишиневские епархиальные миссионеры и члены причта Выборгского кафедрального собора; последние считали нужным параллельно вести и работу по упрощению славянского текста21. Вносились и предложения о частичном использовании русского языка — при чтении Апостола, Евангелия или Псалтири22.
Попробуем подвести первые итога. Ясно было, что первый Поместный Собор после двухвекового перерыва сможет обсудить лишь важнейшие вопросы церковной жизни. Тем не менее, почти половина преосвященных сочла необходимым включить в список этих важнейших и вопрос о непонятности церковнославянского богослужебного текста. Большинство архиереев, затронувших эту проблему в составленных ими отзывах (или в представленных ими Синоду докладах епархиальных экспертов), вслед за св. Феофаном Затворником склонялись к предложению о создании нового славянского перевода или о капитальной ревизии существующего. Нашлись, однако, и убежденные сторонники русского языка, предлагавшие вводить его в богослужение постепенно и с непременным учетом пожеланий приходов. На первый план при этом выступали миссионерские соображения. Угроза наступавшего сектантства, не сдерживаемого более полицейскими мерами, наглядно продемонстрировала притягательность для народа доступного богослужения на родном языке. Иные же архипастыри оставляли открытым вопрос о выборе русского или “новославянского” языка, полагая, что он должен решиться на самом Соборе.
2. Обсуждение на съездах духовенства и иных церковных собраниях
Приходское духовенство ближе архиереев стояло к своей пастве и потому еще острее переживало непонятность для народа совершаемого ими богослужения. На епархиальных съездах 1905—1906 гг., которые вырабатывали пожелания для предстоящего Собора, неоднократно поднимался вопрос об исправлении текста богослужебных книг с целью сделать его более доступным для молящихся. Соответствующие резолюции были приняты, например, на съездах в Ставрополе, Гродно, Ярославле, Чите, Уфе и Полоцке23. А на съездах 1905—1908 гг. во Пскове, Оренбурге, Костроме, Харбине и Симбирске предлагали постепенно вводить в богослужение русский язык24. Миряне, которых кое-где стали приглашать на подобные собрания, откровенно признавались, что не понимают большей части того, что читают и поют в церкви25 .
Вот некоторые выдержки из доклада сельского священника Михаила Елабужского на Вятском епархиальном собрании 1906 г.
Богослужение не вполне соответствует развитию, запросам и нуждам современных христиан, и прежде всего — вследствие мертвого своего языка, делающего самое богослужение скучным, глубокое содержание его не усвоенным и несравненные красоты церковной поэзии совсем незаметными. Не только простые богомольцы, но даже мы, духовные, несмотря на специальную подготовку к славянскому чтению и постоянную практику, многого не понимаем в богослужении. <…> И почему же молитвенное настроение возможно внушить лишь непонятными словами <…>, а нельзя вызвать его самым содержанием песнопений, трактующих на родном языке о Боге, душе, спасении? Мы глубоко убеждены, что необходимо перевести богослужение наше на приличный и доступный молящимся русский язык, в соответствие словам ап. Павла: “В церкви хочу лучше пять слов сказать умом своим, нежели тьму слов на незнакомом языке” (1 Кор. 14.19)26.
В состоявшихся прениях пятеро священнослужителей и восемь мирян (в основном крестьяне) поддержали докладчика; за сохранение церковно славянского текста выступили двое священников и трое мирян; наконец, трое священнослужителей предложили компромиссный вариант “новославянского” языка. Однако всех участников собрания удовлетворила следующая формулировка: “Употребление богослужебных книг на русском языке поставить в зависимость от желания прихожан”. С такой поправкой собрание одобрило резолюцию о желательности перевода богослужебных книг на русский язык27.
Вопрос о богослужебном языке обсуждался и в столице, на многолюдных (до пятисот участников) собраниях духовенства и мирян в ноябре-декабре 1906 г., созванных по инициативе Совета Общества распространения религиозно-нравственного просвещения в духе Православной Церкви28. Настоятель Суворовской церкви и законоучитель Смольного института протоиерей Георгий Шавельский (впоследствии глава русского военного духовенства) сказал, в частности: “Теперь ощущается необыкновенно сильная потребность в том, чтобы каждое слово богослужения было понятно. Этого желают, этого ждут верующие, особенно принадлежащие к интеллигентному классу”. Свою точку зрения изложил и председатель собрания митрополит Санкт-Петербургский Антоний (Вадковский), первоприсутствующий член Святейшего Синода:
Что касается вопроса о переводе богослужения на русский язык, то я <…> принципиально не против перевода, и, может быть, это будет сделано, но на это дело потребуется много лет, а применить к практике его возможно будет разве лишь в отдаленном будущем (одновременно с богослужением на славянском языке)29.
В 1908 г. предложение “приблизить к пониманию народа церковно-богослужебный язык, употребляемый в Православной Церкви” было одобрено весьма представительным IV Всероссийским миссионерским съездом в Киеве (640 участников, из них 35 архиереев)30.
На епархиальных съездах и в различных собраниях церковной общественности выступали, конечно, и противники русского перевода богослужения. Так, выдающийся литургист А.А. Дмитриевский на лекции в Киевском религиозно-просветительном обществе 21 марта 1907 г. обосновывал нежелательность такой реформы главным образом эстетическими соображениями (“утратится красота, поэзия богослужения”) и указывал на неизбежные трудности перевода31. Сходные мнения высказывали M.A. Новоселов и священник Н.А. Преображенский на заседании Общества любителей духовного просвещения (Москва, 1910) при обсуждении реферата о реформе богослужебного языка, предложенного преподавателем Московской духовной семинарии Н.И. Кедровым. Однако член того же Общества священник Н. Лебедев возразил, что уже несколько лет пользуется в храме русскими переводами некоторых богослужебных текстов, а также заменяет русскими отдельные непонятные слова в славянском тексте молитв — по примеру известного московского подвижника протоиерея Валентина Амфитеатрова, — и при этом “фонетическое чувство у народа нисколько не оскорбляется”32.
Встречаются и другие сообщения о практических опытах частичного употребления русского языка в церковном богослужении, предпринимавшихся в предсоборный период и даже еще в XIX веке. Их инициаторы — как правило, сельские священники — сообщали о положительном восприятии таких нововведении со стороны своих прихожан33.
3. Дискуссия в церковной печати
Церковная периодика 1905—1917 гг. дает наиболее полное представление об аргументах как сторонников, так и противников введения русского языка в церковную службу. В начале предсоборного периода дискуссия была наиболее оживленной. Первые ее материалы, появившиеся в печати в 1905 г., успели оказать заметное влияние на “Отзывы епархиальных архиереев”. Опубликование же “Отзывов”, в свою очередь, вдохновило “новаторов” и встревожило их консервативных оппонентов. Поэтому на 1906-й год приходится пик новых публикаций на интересующую нас тему. Характерно, что многие из них подписаны псевдонимами или инициалами авторов. Надежда на серьезные церковные реформы еще представлялась вполне реальной: в Петербурге заседало высочайше утвержденное предсоборное присутствие; не далее как в минувшем декабре государь признал необходимым “произвести некоторые преобразования в строе нашей отечественной Церкви” и объявил о твердом намерении созвать Поместный Собор “в ближайшее по возможности время”34. Однако по местам уже поползли слухи, что Собора, “всеми верными сынами Церкви ожидаемого”, как говорилось в царском рескрипте от 27 декабря 1905 г., ждать придется долго, может быть — очень долго. У чрезмерно отличившихся ревнителей реформ начались первые неприятности. За наступлением политической реакции скоро последовал и конец недолгой церковной “оттепели”. 1907-й год ознаменовался закрытием целого ряда периодических изданий, отражавших взгляды сторонников церковного обновления (столичные “Век”, “Православный путеводитель” и “Церковный голос”, казанская “Церковно-общественная жизнь”, вятские “Епархиальные отголоски” — редактор последних был даже выслан из города). Редакции “Церковного вестника”, влиятельного еженедельника столичной Духовной академии, митрополит Антоний был вынужден сделать выговор за пропаганду “незрелых идей”. Издатели некоторых других журналов не стали дожидаться окриков и поспешили подправить свою репутацию в глазах начальства. После 1911 года (напомним, что это время возрастающего влияния Григория Распутина) материалы по вопросам богослужебной реформы появляются в центральной печати всё реже (хотя в некоторых провинциальных изданиях дискуссия продолжается — так, только в “Самарских епархиальных ведомостях” за 1910—1916 гг. было помещено десять статей на тему о богослужебном языке). Новое оживление наступает лишь в начале 1917 года — опять же в связи с политическими переменами и возобновлением надежды на Собор.
Впрочем, основные доводы сторон к этому времени были уже сформулированы, благодаря чему почва для обсуждения вопроса о языке богослужения на Поместном Соборе была подготовлена достаточно основательно. Перелистывая страницы предсоборной церковной периодики (этот поиск еще далеко не завершен), я обнаружил 92 публикации, затрагивающие тему литургического языка (из них 68 — в пользу русского перевода). Конечно, в рамках журнальной статьи можно представить лишь краткий обзор главных аргументов тогдашнего спора (во многом они совпадают с уже знакомыми нам соображениями, приведенными в отзывах архиереев и в выступлениях на церковных собраниях). Так, сторонники русского языка прежде всего, конечно же, указывали на недоступность (или малодоступность) церковнославянских богослужебных текстов для понимания мирян. “В тяжелом положении находится русский приходской священник при совершении богослужения, — писал о. Константин Стефанович, известный своей широкой благотворительной деятельностью в Петербурге. — Он сознает, что при всем своем усердии не может воодушевить молящихся теми высокими мыслями, какие заключаются в церковных молитвах и песнопениях, и не в состоянии пособить своему горю”. Объяснять непонятные слова? Но их так много, что надо “дублировать” почти всю службу. “Не лучше ли было бы упростить богослужение?”35. С ним вполне согласен белорусский священник Кирилл Зайц: “Не странно ли, что молитву надо «объяснять»? Ведь молитва должна быть свободным обращением ума и сердца к Богу”36. “В большинстве сельских приходов один понимающий приходится на 3000 непонимающих, и этот один есть сам священник, в городских же — один на 300. Следовательно, в настоящее время для громаднейшего большинства прихожан богослужение совершается на непонятном, мертвом языке”, — утверждал о. Захария Мясников37. Петербургский протоиерей Николай Дроздов делился с читателями результатами своих опытов: ни один из опрошенных им образованных столичных жителей, “понимающих химию, механику и тому подобные премудрости”, не смог правильно перевести на русский достаточно употребительные и не самые сложные церковнославянские песнопения38. “Каково же положение темного, безграмотного или малограмотного мирянина?! — напоминал земский врач М. Богоявленский. — Ему остается только смиренно повторять «Господи помилуй» и только несколько оживляться, когда до слуха его дойдет пение знакомых молитв <…>, но даже и их он не вполне ясно понимает или понимает по-своему”39. “От слабости понимания богослужения слаба молитвенная связь богомольцев между собою и со священнослужителями”, — указывал о. Стефан Остроумов40. Известный петербургский миссионер Д.И. Боголюбов одной из главнейших причин холодности народа к посещению храмов считал чувство обиды на непонятность богослужебного языка, “на то, что невразумительны церковные службы и что в массе своей за живую душу они уже не берут рядового христианина”. В результате вырастает “средостение между Церковью и народом, которое грозит сейчас страшными опасностями для благополучия нашей пока еще верующей родины”41.
При сохранении такого положения неизбежным становится дальнейший рост сектантского прозелитизма. Этот аргумент очень часто встречается в предсоборной церковной периодике. По наблюдениям сельского священника из Самарской епархии о. Сергия Самуилова, к сектантам “идут <…> чаще самые хорошие люди, которых не удовлетворяет непонятное православное богослужение”42. “Богослужебный язык так же мало понятен для народа (да и для интеллигенции), как латынь для католиков. И если Церковь не сделает решительных шагов в этом направлении, то придется считаться с массовыми отпадениями”, — глядя из страны победившего протестантизма, предупреждал соотечественников псаломщик русского прихода в Стокгольме М.М. Леонович43. Священник Владимирской епархии Валериан Кедрин верил, что “день введения русского богослужения был бы поистине днем торжества Православия на Руси”, поскольку устранилась бы одна из главных причин успеха сектантской пропаганды44. А о. Иоанн Иванов даже надеялся, что в таком случае “многие наши сектанты придут к нам, и будем тогда вместе славить Бога на своем родном языке”45.
Обосновывая необходимость перевода богослужения на русский язык, многие авторы опирались на свидетельства общеправославной церковной традиции. “Никаких буквально данных в пользу сохранения теперешнего языка богослужения нельзя привести, если не считать очень туманных речей о мистичности и особой эстетичности славянского языка”, — считал профессор Киевской духовной академии В.И. Экземплярский46. Наиболее эмоционально эту мысль выражал священник А. Лиховицкий: “Что, если интеллигенция и народ <…> скажут: Церковь для нас, богослужение для нас и для наших детей, а не для одних епископов и священников… Что, если эти теперь одинокие голоса <…> потребуют богослужения на русском языке? Что скажем в ответ мы, духовные вожди народа?! Мы укажем на традицию, на историю, но история будет против нас — сошествие Святого Духа на апостолов, говорение на разных языках пред отправлением на проповедь. Против нас станет апостол языков, св. Павел, который, должно быть, проповедовал коринфянам и римлянам на их языке или на языке государственном того времени, а у нас таковой русский. <…> Против нас — свв. Кирилл и Мефодий и св. Стефан Пермский, несущие проповедь и богослужение славянам и зырянам на их наречиях”47.
Да и современная церковная практика подтверждает, что лишь богослужение на живых национальных языках может содействовать успеху православной миссии. “В настоящее время наша св. Церковь признает права всех православных инородцев совершать богослужение на их родных языках. С разрешения и благословения Св. Синода все православные финны, чуваши, алтайцы, эстонцы, японцы, немцы, абхазцы, молдаване, зыряне, карелы, мордва, вотяки, черемисы, татары, киргизы, буряты и др. пользуются этим правом. Сам же русский народ составляет исключение, он не имеет еще возможности прославлять Господа на своем родном языке”, — с грустью отмечал о. Захария Мясников48, как и многие другие авторы.
“Охранители” церковнославянского языка прежде всего оспаривали или считали сильно преувеличенным утверждение оппонентов о его мнимой непонятности. “Родной славянский язык понятен всякому русскому человеку”, — утверждал К.П. Победоносцев. Народу, считал он, скорей уж непонятен литературный русский, который чем дальше отступает от церковнославянского, “тем более портится, теряет определительность и ясность, и тем менее становится родным и понятным народу”49. Заслуженный профессор гомилетики Киевской духовной академии В.Ф. Певницкий всё же признавал, что в богослужебных текстах “встречаются частные неудобопонятные выражения”. Но так ли это важно? “Народ уловляет общий дух, характер и смысл чтений и пений, слышимых в церкви”, поэтому “может быть, не происходит большого вреда от того, что ускользают от внимания некоторые частности”. Главное в храме — это молитвенное настроение, а для его создания славянский язык подходит лучше50.
Многие участники полемики обращали внимание на особые достоинства церковнославянского языка — “его красоту, глубину мысли, его церковность и умилительность”, которых, по мнению священника Владимирской епархии о. Владимира Побединского, “вряд ли можно ждать от русского текста богослужения”51. Профессор литургики Петербургской духовной академии Н.В. Покровский также считал, что “в русском переводе богослужебное слово утратит неизбежно по местам силу экспрессии и возвышенность характера”, приобретет “нежелательную тривиальность речи”52. Некоторые авторы отстаивали принципиальную идею особого, сакрального языка молитвы: “В звуках славянской богослужебной речи почила молитвенная благодать <…>, мы на ней слышим только молитву и слово Божие; ее священный характер не может профанироваться вульгарным употреблением ее, потому что славянская речь есть уже мертвая, а не живая речь”, — писал епископ Оренбургский Мефодий53. Астраханский преподаватель Г.А. Соколов, как и некоторые другие полемисты, ставил в пример последователей иных религий: мусульмане молятся по-арабски, индуисты — на санскрите… По его мнению, “содержание церковных песнопений неотделимо от формы”; славянская книга “даже самим видом письмен <…> влечет в высший мир возвышенных созерцаний и настроений, христианского подвига и нравственного совершенства”. Поэтому перемена языка фактически равносильна перемене веры: “Где у нас на Руси для целей религиозных вместо славянского употребляют русский язык, там уже нет Православия”54.
Неизбежными последствиями предлагаемых нововведений поборники славянского языка считали нарушение мира в Церкви, возмущение верующих или даже церковный раскол. В.Ф. Певницкий, вспоминая печальные результаты реформы патриарха Никона, ожидал еще больших нестроений при переходе на русский язык в церковной службе. “Священный язык, входящий во все богослужебные чины, — это один из камней в фундаменте живого здания Церкви. <…> Будете вынимать этот камень и заменять его другими, можете поколебать утвердившийся строй Церкви и вместо мнимой пользы принесете большой вред”. Притом, считал профессор, такая мера, послужив едва ли нужной уступкой людям мало-церковным, нанесла бы “оскорбление благочестивому чувству тех, которые составляют соль земли”55.
Что же касается распространения сектантства, то оно, по мнению некоторых, могло бы даже усилиться от разрешения богослужения на русском языке: “Пока простой народ не имел русского перевода Библии, он в простоте сердца веровал, а с появлением русской Библии он стал ее читать, потом по-своему понимать и толковать непонятные места Библии, и кончилось тем, что русская Церковь приобрела сектантство. Как бы чего подобного не случилось и при переводе богослужебного языка”, — писал священник Херсонской епархии о. Иоанн Миронов56 . Особенные опасения внушало ожидаемое усиление позиций старообрядчества: “Многие православные люди, с горечью обиды в душе, вышли бы из Церкви и пошли бы искать службы у раскольников и единоверцев”, — предупреждал К.П. Победоносцев57.
Доводом в пользу сохранения существующего текста служили и неизбежные трудности переводческой работы. “Может ли духовное творчество нашего времени подняться на высоту творчества наших предков? — спрашивал епископ Прилуцкий Сильвестр. — Признаем совершенно невозможным достойное повторение теперь духовного творчества в отношении богослужебного языка”58. Пессимистического взгляда придерживался и о. Стефан Богородицкий из Самары: “Вполне соглашаюсь, что русский язык весьма поэтичен, в особенности в произведениях Пушкина, Лермонтова и других корифеев отечественной литературы, но так как они волею Божией почти все окончили дни земного странствия и на их седалище сели Горькие, Андреевы, Куприны, Арцибашевы и прочие порнографисты, то боюсь, чтобы чрез десяток-другой лет от чистоты и поэтичности его не осталось одно воспоминание”59.
Особенно трудным представлялось согласование нового богослужебного текста с музыкой. “Нельзя же <…> из-за непонимания славянского языка уничтожать все знаменитые высокохудожественные композиции гениальных композиторов”, — считал о. Павел Алфеев из Рязани60.
Наконец, русский язык — не панацея от церковных нестроений, как писал профессор Покровский. “Для совершенно ясного понимания богослужения необходимо общее и богословское образование, обширная начитанность” и многое другое61. Того же мнения держался епископ Мефодий: “Имея в виду народную массу, многое ли приобретется для понимания богослужебного языка, если славянский язык заменить русским? Очень немногое, почти ничего”62.
Контраргументы “новаторов”, в самом кратком пересказе, сводились к следующему. Да, в молитве действительно главное — сердце. Но ведь осмысленность молитвы по меньшей мере не вредит ее сердечности! Да, славянский богослужебный язык красив и богат, но зачем же отказывать в этих достоинствах русскому? Славянский нам не чужой — прекрасно, но ведь это означает, что богослужебный русский язык способен органически включать в себя богатство славянской лексики, что позволит избежать вульгарной тривиальности и придаст церковно-русскому языку необходимую торжественность и выразительность. А что касается особой “неземной” настроенности, которую создает в храме славянский язык, то у этого достоинства есть и весьма опасная оборотная сторона: раздвоение жизни верующего человека на сакральную и профанную сферы — каждая сo своим языком, каждая со своими законами. Трудности перевода, конечно, неизбежны, но их не надо бояться: речь ведь не идет о скоропалительной переделке всего корпуса богослужебных книг. “Было бы верхом безумия делать в Церкви реформы в духе хулиганской революции и реформации”, — писал преподаватель Тульской духовной семинарии о. Димитрий Силин. Возможна и необходима лишь эволюционная языковая реформа с максимальной бережностью к старому тексту, с заботой о сохранении преемственности63. Музыкальные трудности вполне реальны, но и их не следует преувеличивать. На традиционные гласовые распевы легко положить и новые русские переводы, а отдельные композиции можно сохранять в неприкосновенном виде, с прежним текстом. Со временем и на новый текст будут созданы новые замечательные музыкальные произведения. И хотя русский перевод действительно не решает разом всех проблем восприятия содержания, он всё же станет важным шагом в нужном направлении.
И, наконец, самое главное: сторонники введения русского языка в богослужение многократно повторяли, что отнюдь не предлагают повсеместной и насильственной реформы “сверху”, которая действительно породила бы неприятие. Церковной власти, в случае принципиально положительного решения вопроса, следовало бы лишь контролировать качество новых переводов и разрешать их употребление — пусть даже в пробном порядке. А далее, писал тот же о. Силин: “вся Церковь будет судьею. И одно войдет, будет принято в церковную жизнь, привьется к ней, другое — нет, как всегда бывало при общенародном и церковном творчестве”64. О том же говорил о. Константин Стефанович: “Только насилие создает сектантство и раскол, а любовь, проявленная в желании сделать для нашего народа богослужебные книги более понятными, может лишь вызвать чувство благодарности в сердцах тех, кто желает молиться сознательно на понятном языке”65.
4. Накануне Собора
“Свершилась воля Божия. Россия встала на путь новой государственной жизни”, — такими словами начиналось послание Святейшего Синода к пастве Православной Российской Церкви по случаю отречения императора от престола. Вскоре последовало и сообщение о предстоящем созыве долгожданного Поместного Собора. В новом послании Синода говорилось: “Происшедший у нас государственный переворот <…> обеспечил и Церкви возможность и право свободного устроения”. С 12 июня 1917 г. в Петрограде началась работа учрежденного Синодом Предсоборного совета, состоявшего из 12 архиереев, 10 священников и 40 мирян — главным образом профессоров духовных академий и университетов. Это был “цвет богословской образованности в рясах и без ряс”, по выражению последнего обер-прокурора Святейшего Синода, а затем министра исповеданий Временного правительства А.В. Карташева.
Один из отделов Совета занимался предварительным рассмотрением вопросов веры и богослужения. На первом же его заседании, которое состоялось 15 июня под председательством члена Св. Синода архиепископа Финляндского Сергия (будущего Патриарха), к числу важнейших тем предстоящего обсуждения на Соборе был отнесен вопрос о совершении богослужения на малороссийском и русском языках. В последние месяцы он настойчиво ставился на подготовительных к Собору съездах в ряде епархий. Особенно остро это требование звучало на Украине — конечно, не без влияния общей политической атмосферы, в которой доминировали национальные мотивы. Соответствующий доклад по поручению Совета был представлен 10 июля профессором П.П. Кудрявцевым66.
Несмотря на все возражения защитников старины, заявил докладчик, принципиальное решение вопроса о допустимости богослужения на русском или украинском языках очевидно. Не могут же именно эти языки “составлять из себя какого-то печального исключения”.
Язык, имеющий не только Пушкина и Лермонтова, Тургенева и Гончарова, Достоевского и Толстого, но и рядом с ними Филарета и Иннокентия, Хомякова и Рачинского, — язык, обладающий относительно богатой богословской и философской литературой, объявляется каким-то изгоем среди других языков. <…> Неужели наш богатый, гибкий и выразительный язык непригоден для той цели, какой тысячу лет тому назад не без успеха послужило какое-то из наречий древнеболгарского языка? <…> Наш родной язык не может пожаловаться на бедность. Найдутся в нем слова и для передачи богослужебных молитв и песнопений.
Столь же очевидна, по мнению Кудрявцева, и актуальность вопроса о переводе богослужения. Это — требование жизни, что особенно ярко показали недавние епархиальные съезды на Украине. Да и по существу дела ясно, что “обязательным для нас примером Христа и апостолов <…> требуется, чтобы слова молитвы и назидания были понятны тем, для кого они предназначаются”.
Однако практическое осуществление этой назревшей реформы неизбежно столкнется с серьезными трудностями. И дело не только в привычке. Существующие переводы библейских и богослужебных текстов, считал докладчик, неудовлетворительны в стилистическом отношении. Язык Синодального перевода Библии напоминает “семинарско-каицелярский жаргон”.
Вот и представьте теперь, что в наше богослужение введут переведенные таким именно языком молитвы и песнопения — небольшое же это будет приобретение.
К тому же перевод грозит нарушить взаимосвязь элементов храмовой эстетики.
Раз вы замените церковнославянский язык богослужения русским, то богослужение не будет гармонировать ни с архитектурой храма, ни с его иконописью. <…> Это не значит, что ради сохранения стиля нельзя даже и поднимать вопроса о введении в богослужение русского или украинского языка. Нет, раз Пушкин, не переставая писать на новом русском языке, умел воссоздавать стиль старинной русской речи, то отчего не допустить возможности такого переложения богослужебных молитв и песнопений на русский язык, при котором бы сохранился внутренний стиль этих молитв и песнопений? Это, конечно, возможно, но для своего осуществления требует и любви к делу, и литературного вкуса, и творческого дара. Призыв к литургическому творчеству — ключевой мотив доклада Кудрявцева. Поэзия богослужебных текстов не терпит буквального, механического перевода. А художественное ее переложение непременно предполагает творческий подход, условием которого является сопричастность религиозному вдохновению великих церковных поэтов прошлого. Конечно, развитию творческих сил в Церкви, которого теперь настойчиво требует бурно меняющаяся жизнь, препятствует длительная инерция. Но —
Мы, церковные люди, не люди без роду и пламени. Патриархи, пророки, апостолы, исповедники и мученики, отцы и учители Церкви, византийские песнотворцы — всё это наши предки, оставившие нам в наследство бесценные духовные сокровища. Безумно было бы отрекаться от этих сокровищ. Без связи с прошлым не может быть богатого творчества. Возьмите религиозную поэзию наших сектантов: ясно, просто, умилительно, но в то же время бледно, жидко, пресно, невыразительно.
Кудрявцев, в отличие от многих его современников, летом 1917-го уже отчетливо сознавал, какой серьезной угрозой для Церкви могут обернуться революционные события в России. Удастся ли в скором будущем создать достойные богослужебного употребления тексты на русском и украинском языках? Всё зависит от решения другого, более фундаментального вопроса: В какую полосу своей истории вступает наша Русская Церковь? В полосу ли уединенного хранения сообщенных предками религиозных сокровищ или в полосу творческого расцвета церковно-религиозных сил нашего народа? О, если бы второе! <…> Будет у нас религиозное одушевление — тогда не механически, а органически обновится наше богослужение, и слова нашего родного языка зазвучат не с меньшею силою, нежели та, какою были преисполнены слова языка церковнославянского.
Противоположную точку зрения на том же заседании представлял доклад епископа Пермского Андроника. Владыка считал, что перевод богослужения на русский язык возмутит “всех благочестивцев и особенно простой народ набожный”, а это “может привести даже к новому и сильнейшему старого расколу”67. В качестве альтернативных мер он предлагал продолжить уже начатое исправление славянского текста, издавать русские переводы основных частей богослужения для домашнего изучения, разъяснять богослужение в проповедях, добиваться лучшего обучения славянскому в школах и на приходах и т.п.
В прениях по докладу Кудрявцева выступили еще 11 членов Предсоборного совета, в том числе председатели трех других его отделов68 . Никто из выступавших не разделял мнения преосвященного Андроника. Председательствовавший на заседании архиепископ Волынский Евлогий69 отметил всесторонность доклада Кудрявцева, “принципиально оспаривать который нельзя”. Литургическое творчество — естественное проявление жизни Церкви, сказал владыка Евлогий. Но практическое осуществление реформ должно быть постепенным, надо прислушиваться к церковному народу. Первым шагом могло бы стать чтение Священного Писания за богослужением на понятном языке.
За пересмотр и упрощение славянского текста, который “как бы нарочно затемняет смысл”, высказался архиепископ Финляндский Сергий70, с сожалением заметив: “Чем выше праздник, тем непонятнее служба”.
“Осторожность при переложении нужна, но нельзя ее преувеличивать. Нельзя отказывать просящему богослужения на русском языке. Право русского языка в церкви должно быть признано. <…> Нужно открывать простор творчеству”, — предложил профессор Московской духовной академии Громогласов71. Не бояться трудностей перевода призывал также член Синода протоиерей Александр Рождественский: “Ведь и славянские переводчики не передали всей глубины греческого текста, и никто их не осуждает”72. Подумать о народе и, если нужно, “пожертвовать эстетикою” считал необходимым Д.И. Боголюбов, инспектор Воронежской духовной семинарии. В пользу русского перевода богослужебных книг выступили также архиепископ Платон, епископ Андрей, протоиереи. С. Шлеев и Ф. Филоненко, профессор БА. Тураев73.
Заседание завершилось одобрением тезисов74 о допустимости введения в богослужение русского и украинского языков, но не в порядке немедленной и повсеместной замены славянского, а постепенно и по желанию приходов. Допустимым и возможным было признано творчество в богослужении. Одновременно предлагалось продолжить труды по исправлению и упрощению славянского текста церковных книг.
5. Обсуждение вопроса на Поместном Соборе
Среди 23 отделов, образованных на открывшемся 15 августа 1917 г Всероссийском Поместном Соборе, видное место занял Отдел о богослужении, проповедничестве и храме, председателем которого был избран архиепископ Евлогий. Повышенный интерес к тематике Отдела проявился уже в многочисленности его состава: для работы в нем записалась почти треть членов Собора — 171 человек75.
Ввиду разнообразия предложенных к обсуждению проблем члены Отдела разделились на пять подотделов, один из них был создан специально для обсуждения вопроса о богослужебном языке. В сентябре 1917 г подотдел провел пять заседаний под председательством епископа Оренбургского Мефодия76. Из 39 выступавших 20 высказались за литургическое употребление русского и украинского языков, 16 — против, позиция троих была не вполне определенной. По итогам обсуждения были приняты тезисы доклада Собору77, составленные на основе предложений Предсоборного совета и учитывающие практически все представленные в подотделе точки зрения, за исключением самых крайних. Текст этих тезисов (большей частью они были сформулированы архиепископом Евлогием) приводится ниже — с комментарием, освещающим ход дискуссии, которая предшествовала их одобрению.
1) Славянский язык в богослужении есть великое, священное достояние нашей родной, церковной старины, и потому он должен сохраняться и поддерживаться как основной язык нашего богослужения.
Первый тезис выражал убеждения консервативно настроенных членов подотдела — таких, как епископ Андроник, епископ Омский Сильвестр (Ольшевский)78, профессор литургики Киевской духовной академии священник Василий Прилуцкий, священник из Владивостока А.Р. Пономарев, смотритель Вологодского духовного училища В.К. Лебедев, череповецкий судья Н.Ф. Миклашевский, генерал Л.К. Артамонов. “Отнять у нас <…> славянский язык — оторвать часть нашей души, — говорил епископ Мефодий. — Нам дорога каждая йота. <…> Для нас лучше смерть, чем лишение славянского богослужения” (32). Еще больше пафоса прозвучало в словах тульского магистра богословия Н.И. Троицкого: “К священному славянскому языку, хранителю глаголов Божиих, как некоему златому Ковчегу, да не коснется рука скверных, — да не прострет ее враг на искажение драгоценнейшего достояния всего славянского мира” (8).
Вместе с тем, ценность славянского богослужебного текста в большинстве своем не отрицали и те члены Собора, которые настаивали на введении русского (или украинского) языка в литургическое употребление. “Потребность в допущении русского языка очевидна, и это необходимо признать при всей нашей любви к славянскому, на котором мы воспитаны и с которым мы сроднились”, — сказал Б.А. Тураев (32 об.). Архиепископ Евлогий выступал за перевод; вот, однако, его слова: “Я преклоняюсь перед славянским языком, понимаю, что это — язык художников молитвы, освященный веками” (34 об.). Самая формула об основном языке богослужения взята из выступления секретаря подотдела П.В. Поповича, который также предлагал допустить употребление, наряду со славянским, и русского языка.
2) В целях приближения нашего церковного богослужения к пониманию простого народа признаются принципиально права русского и украинского языка для богослужебного употребления.
Изложенный в редакции Н.И. Знамировского79 и помощника смотрителя Тамбовского духовного училища А.В. Новосельского, этот тезис опирался на выступления сторонников перевода. Среди них, кроме уже упоминавшихся, следует назвать протоиерея Николая Брянцева из Ельца, священников Павла Ильинского (ст. Исакогорка, Архангельская епархия), Михаила Елабужского (с. Вавожа, Вятская епархия), Михаила Марина (г. Петровск, Саратовская епархия), семинарских преподавателей Н.И. Кедрова (Москва), М.Н. Котельникова (Уфа).
“Народные массы не понимают богослужения, — говорил владыка Евлогий. — Как же сделать, чтобы великие, священные слова в полноте вливались в душу народную? <…> Простые люди шепчут в церкви под пение и чтение церковных молитв, песнопений свои молитвы, не слушая того, что читается и поется. <…> Прошу подумать об этом темном народе, для которого пропадает просветительная сила нашего богослужения, для которого является поэтому соблазнительным сектантство с его простыми, понятными молитвами” (34 об.—35).
Протоиерей Иоанн Ильин, настоятель собора в г. Троицке Оренбургской епархии, утверждал:
Только нам, епископам, священникам, ученым, понятен славянский язык80, но мой псаломщик уже не понимает, что читает из апостола. Если мы не вступим на путь реформы, чрез 10 лет церкви будут пустыми. Не назидается народ в наших храмах и идет к сектантам. <…> Если бы св. Кирилл и Мефодий жили теперь, то, конечно, они перевели бы священные книги не на славянский язык, а на понятный народу — русский (36).
О том же говорили в своих выступлениях священномученик Александр Хотовицкий81 (“Перевод безусловно необходим, ибо изгонять верующих из церкви из-за непонимания славянского языка преступно” (33) и настоятель Успенской церкви в Варшаве протоиерей Терентий Теодорович: “Богослужением нужно не любоваться, а попытаться сделать его близким народу. Не уважая свой язык, мы не уважаем себя” (38 об).
Надо отметить, что принципиальное признание литургических прав русского языка не встречало особого сопротивления со стороны разумных ревнителей славянского. Епископ Мефодий, готовый, по его словам, умереть за славянскую службу, за два года до Собора писал: “Принципиально вполне можно согласиться, что русский язык с таким же правом может стать богослужебным языком, как и славянский язык”82. Влияние этого высказывания на формулировку второго тезиса кажется очевидным. Правда, оренбургский владыка считал замену славянского на русский нецелесообразной и даже вредной. Достижению согласия во многом способствовало одобрение следующего тезиса, выработанного еще в Предсоборном совете:
3) Немедленная и повсеместная замена церковнославянского языка в богослужении русским или украинским неосуществима и нежелательна.
Споров это положение не вызывало. Даже наиболее пылкие энтузиасты богослужения на русском языке подчеркивали необходимость постепенного, осторожного его введения, исключающего всякое насилие по отношению к тем, кто предпочтет молиться, как и прежде, по-славянски. Например, сельский священник из Воронежской епархии Стефан Сабинин предлагал отказаться от споров на тему “русский или славянский”: Я бы вопрос поставил иначе: допустимо ли частичное и постепенное введение русского языка в богослужение? Никто не думает о немедленной и полной замене славянского языка русским. <…> Один из ораторов от имени народа говорил, что народ не желает реформы, но от имени же народа могу сказать обратное. Отношение к вопросу на местах разное (37 об.).
Преподаватель Красноярской духовной семинарии И.В. Фигуровский и о. Брянцев предлагали опробовать богослужение на русском языке в домовых церквах или в церкви Московской духовной семинарии, чтобы выяснить, “каково настроение народа”.
4) Частичное применение русского и украинского языка в богослужении (чтение слова Божия, отдельные песнопения и молитвы, замена отдельных слов и речений и т.п.) для достижения более вразумительного понимания богослужения при одобрении сего церковной” властью допустимо и при известных условиях желательно.
Полный и удовлетворительный по качеству перевод на русский язык всего корпуса богослужебных книг оставался делом будущего и, может быть, довольно отдаленного. Это хорошо понимали и сторонники такого перевода. Однако они предлагали уже сейчас разрешить исполнение по-русски тех частей богослужения, для которых переводы имеются. Прежде всего речь шла о чтениях из Священного Писания (Тураев, о. Ильинский, о. Иоанн Щукин из поселка Крохино Новгородской епархии).
С таким решением в подотделе готовы были согласиться и многие представители консервативного крыла. Епископ Мефодий считал возможным читать по-русски паремии и половину кафизм (другую половину — по-славянски). Он допускал также “по примеру Римской Церкви” введение в службу дополнительных частей, исполняемых на русском языке: это могли бы быть канты св. Димитрия Ростовского, стихиры св. Иоанна Дамаскина в стихотворном переложении А.К. Толстого или стихотворения из “Лепты”83.
Кудрявцев предлагал использовать в церковном богослужении молитвы, составленные на русском языке св. Тихоном Задонским, Филаретом Московским, киевским старцем Парфением. Он ссылался также на положительный опыт чтения канонов по русскому переводу в г. Луге Петроградской епархии и в других местах84.
5) Заявление какого-либо прихода о желании слушать богослужение на русском или украинском языке в меру возможности подлежит удовлетворению по одобрении перевода церковной властью.
Окончательная редакция тезиса была представлена епископом Мефодием (он прибавил подчеркнутые слова к предложению Предсоборного совета). Такое решение на заседаниях подотдела поддерживали Попович, Знамировский, о. Ильинский, инспектор гимназии из Черниговской губернии А.Ф. Гораин.
6) Святое Евангелие в таких случаях читается на двух языках,
славянском и русском (или украинском).
Это условие было включено по особому настоянию председателя подотдела85.
7) Необходимо при Высшем церковном управлении иметь особую комиссию как для упрощения и исправления церковнославянского текста богослужебных книг, так и для перевода богослужения на русский (или украинский) язык.
Трудно сказать, насколько удачной была мысль объединить два разных дела в рамках одной комиссии. Однако одобрение подотделом этого тезиса означало, что как защитники славянского, так и сторонники русского признают актуальность обеих задач (исправления и нового перевода) и предлагают церковному руководству предпринять практические шаги в указанных направлениях. Необходимость упростить славянский богослужебный текст отмечали почти все, кто выступал в подотделе за его сохранение, — за исключением двоих. Казак из Акмолинской губернии Ф.Г. Зибарев поведал: “В народе говорят, что придет антихрист, и знамен<и>ем пришествия его будет то, что станут отнимать книги и дадут новые” (36). Несравненно более образованный Н.И. Троицкий, заведующий Тульской палатой древностей, также усматривал в самой постановке вопроса о языке богослужения коварные происки — правда, не столько антихриста, сколько кайзера Вильгельма, который стремится “уничтожить славянство”, для чего и покушается инспирировать отмену либо искажение славянского языка. А потому “да будет всё так, как было создано св. Церковью и пребыло на Православной Руси до сегодня”; ведь даже “делать изменения в строе речи ради более удобного ее понимания, замену устаревших слов <…> нельзя без ущерба для оригинала” (5 а, 8 об.).
8) Желательно издание богослужебных книг на двух параллельных
языках — славянском и русском (украинском), а также издание отдельных книжек с параллельными текстами, заключающих в себе церковно-богослужебные молитвословия.
Такие предложения высказывали епископ Сильвестр, Лебедев, Знамировский и другие члены подотдела. Параллельные издания (которые, впрочем, издавались и до Собора) в какой-то степени могли способствовать лучшему пониманию славянского текста. Однако о. Марин не без основания считал, что готовиться к церковной службе на дому с помощью таких книг едва ли сможет даже интеллигенция, не говоря уже о простом народе (38).
9) Желательно широкое ознакомление с церковнославянским языком богослужения как чрез изучение его в школах, так и путем разучивания церковных песнопений с прихожанами для общецерковного пения.
Тезис внесен на голосование В.К. Недельским, преподавателем Литовской духовной семинарии. С подобными предложениями выступали епископы Мефодий и Сильвестр, а также Лебедев. Возражений этот пункт но вызвал — один лишь Попович напомнил собравшимся о складывающихся политических условиях, при которых “богослужение может оказаться единственной школой христианского просвещения и нравственности” (29 об.).
10) Употребление церковно-народных гимнов на русском языке на
внебогослужебных собеседованиях по одобренным церковною властью сборникам признается полезным.
Принято единогласно по предложению Знамировского, который указывал на успех такой практики в Перми (36 об., 42).
11) Издать русский перевод Библии с текста богомудрых LXX толковников. Перевод должен быть снабжен указанием разночтений, темных и переносных мест по русской Библии с еврейского языка.
Заключительный пункт был взят из доклада епископа Мефодия, который справедливо считал, что русский перевод Септуагинты может оказаться более подходящим для литургического употребления, чем Синодальный перевод Библии, в основу которого положен еврейский масоретский текст86.
Сравнивая выработанные в соборном подотделе тезисы с подготовительными материалами Предсоборного совета, нетрудно заметить признаки усиления консервативных влияний. На первый план вышло утверждение о славянском как основном богослужебном языке. Литургическое употребление русского языка по-прежнему допускается, но с некоторыми дополнительными оговорками. В новом документе совершенно отсутствует один из важных тезисов Предсоборного совета о допустимости богослужебного творчества — он даже не выносился на голосование.
Можно указать на две основные причины такого смещения акцентов настроений.
Во-первых, к концу сентября 1917 г. всё более очевидными становились неблагоприятные для Церкви последствия происходящих политических перемен. В атмосфере возрастающей тревоги охранительные устремления естественным образом набирали силу.
Во-вторых, на Соборе весь спектр внутрицерковных позиций и настроений был представлен более адекватно, чем в составе приглашенных Синодом и избранных от академий и университетов членов Предсоборного совета. При рассмотрении дела в последнем против богослужения на русском языке выступал один лишь владыка Андроник. В соборном подотделе ревнители церковнославянского если и оставались в меньшинстве, то были всё же достаточно многочисленны. И представители большинства пошли, думается, по единственно верному пути, стремясь не к использованию численного перевеса, а к максимальному сближению позиций.
Впрочем, председатель подотдела не был удовлетворен достигнутыми уступками “новаторов” и постарался затормозить дальнейшее рассмотрение вопроса. При завершении работы он заявил, что войдет в заседание Отдела о богослужении с собственным докладом — в дополнение к утвержденному докладу подотдела, который, по единогласному избранию, должен был представить Кудрявцев. Однако до рождественских каникул ни тот, ни другой доклад заслушать не успели. А после возобновления деятельности Собора епископ Мефодий, оставаясь в Оренбурге, обратился в соборную канцелярию с просьбой “разрешение вопроса о богослужебном языке Церкви отложить до будущего времени, тем более, что вопрос не требует спешности”. По мнению владыки, изложенному в письме от 20 марта 1918 г., осуществление принятых под его же председательством предложений “может внести смущение в среду верующих и повлечь за собою не полезные последствия для блага Церкви” (55).
После долгого и безуспешного ожидания приезда владыки Мефодия слушания по вопросу о литургическом языке в августе 1918 г. всё же состоялись в богослужебном отделе Собора, сильно поредевшем к тому времени. Первые десять тезисов подотдела были одобрены с внесением небольших редакционных изменений87. По установленному порядку, доклад передали в Соборный совет. Но времени для его обсуждения в общем заседании Собора уже не оставалось. Третья соборная сессия (2 июля — 20 сентября 1918) работала в экстремальных условиях: большевики к тому времени развернули широкую кампанию гонений против Церкви. Некоторые члены Собора приняли мученическую кончину или находились в заключении. Другие не могли приехать в Москву по условиям разрухи и гражданской войны. К началу сессии прибыли лишь 140 из 563 членов Собора. Банковские счета Церкви были арестованы еще зимой, а теперь было захвачено представителями советской власти и здание семинарии, где размещалось общежитие соборян.
Таким образом, целый ряд подготовленных отделами докладов рассмотреть на этой оборвавшейся сессии не удалось. Доклад “О церковно-богослужебном языке” 12 сентября, на одном из последних заседаний, был передан Собором на разрешение Совещания епископов, в состав которого входили все присутствующие архиереи. После закрытия общих заседаний Собора Епископское совещание 22 сентября заслушало доклад и, в свою очередь, постановило передать его на рассмотрение Высшему церковному управлению, то есть Священному Синоду с Патриархом во главе, что и было исполнено в середине октября 1918 г.
6. После Собора
Формально Высшее церковное управление обладало теперь санкцией Собора на реализацию, по мере возможности, выработанных отделом предложений. Однако круг забот церковной администрации оказался теперь совсем иным. Русская Церковь вступила в полосу жесточайших преследований. Борьба за выживание отнимала все силы и не позволяла заняться неспешной творческой работой.
Правда, 11 ноября 1918 г. Священный Синод, в соответствие с предложением Собора, поручил митрополиту Сергию рассмотреть вопрос о создании при Синоде “постоянного учреждения для заведования богослужебными делами”88, но, насколько нам известно, осуществить эту идею тогда так и не пришлось. А образованный постановлением Высшего церковного управления 2 августа 1919 г. Комитет по упорядочению богослужебного чина вообще и церковного пения в частности, действовавший недолгое время под председательством митрополита Новгородского Арсения, был наделен значительно более узкими полномочиями и ограничивал свои задачи устранением из богослужебной практики искажений и несанкционированных новшеств, притом лишь в московских приходах89.
Вскоре и сами органы Высшего церковного управления, сформированные Собором — Священный Синод и Высший церковный совет, — фактически перестали функционировать. А в начале 20-х годов инициативу в области литургических реформ решили перехватить руководители так называемого “обновленческого раскола”, пользовавшиеся в то время конъюнктурной политической поддержкой органов советской власти. Теперь сама идея богослужебных преобразований оказалась надолго скомпрометированной, поскольку ассоциировалась с красным обновленчеством в сознании тех, кто сохранил верность гонимой Патриаршей, или Тихоновской, Церкви.
Впрочем, руководство последней в принципе не отказывалось от выполнения поставленных на Соборе задач. Даже в июне 1922 г., когда обновленческая угроза представлялась наиболее острой, а Патриарх Тихон находился под арестом, временно замещавший его во главе церковного управления митрополит Ярославский Агафангел (Преображенский) отмечал в своем послании всем членам Православной Русской Церкви:
Мы не отрицаем необходимости некоторых видоизменений и преобразований в богослужебной практике и обрядах. Некоторые вопросы этого рода были предметом рассмотрения Всероссийского Поместного Собора 1918 года, но не получили решения вследствие преждевременного прекращения его деятельности по обстоятельствам тогдашнего времени90.
Имеются сведения об опытах употребления русского языка в некоторых частях богослужения (в соответствии с 4-м тезисом соборного отдела), которые успешно предпринимались в храмах Петроградской епархии при поддержке священномученика митрополита Вениамина91. А в 1930 г. заместитель Патриаршего местоблюстителя, принимая в общение уклонившегося в обновленчество о. Василия (в монашестве — Феофана) Адаменко из Нижнего Новгорода, разрешил ему и его общине по-прежнему совершать богослужение на русском языке. Обосновывая свое решение, митрополит Сергий ссылался на прежние примеры такого богослужения по благословению св. Патриарха Тихона. При этом официальным актом Синода было подтверждено право епархиальных архиереев разрешать то же самое в пределах своих епархий, если они найдут это полезным для Церкви92.
Сведениями о практической реализации этого права в довоенный период мы не располагаем. Однако впоследствии (начиная с 70-х гг.) митрополит Никодим, архиепископ Михаил и некоторые другие архипастыри действовали на вполне твердом каноническом основании, когда благословляли богослужебное чтение Священного Писания и части литургических текстов в русском переводе.
7. Каковы перспективы?
В заключение хотелось бы вновь повторить центральное утверждение замечательного доклада П.П. Кудрявцева: практическое разрешение вопроса об обновлении нашего богослужения, о творческом развитии литургической культуры зависит более всего от общего состояния творческих сил Русской Церкви. Наступит ли их долгожданный расцвет теперь, когда все внешние препятствия к тому вроде бы отпали?
Увы, препятствия внутренние преодолеваются едва ли не трудней. Нездоровая подозрительность, самоуверенность, нетерпимость, — а проще сказать, недостаток любви, которою только и созидается тело Церкви, пока что не позволяет нынешним приверженцам консервативной и новаторской тенденций по-настоящему встретиться, чтобы у с л ы ш а т ь другую сторону — с предельной серьезностью и уважением.
Бесплодное дело — рассуждать, кто больше в этом виноват. Важно другое: сможем ли мы исцелиться от этих недугов? Сможем ли от разрушительного противостояния перейти к диалогу, к осуществлению той самой соборности, о которой часто говорим всуе? Сможем ли вовремя подумать о тех, кто стоит далеко от наших внутренних споров и так нуждается в нашем участии и понимании?
Хочется надеяться. Иначе миссия Русской Церкви в окружающем ее обществе не может быть успешна. Кто нас услышит, если мы не желаем слушать друг друга?
Николай БАЛАШОВ — родился в 1956 году в Москве. Окончил Московскую духовную семинарию и Санкт-Петербургскую духовную академию. Кандидат богословия, настоятель Успенской церкви в поселке Любытино. Автор статей по вопросам истории и современной жизни Русской Православной церкви. Живет в деревне Бор Любытинского района Новгородской области.
1
Архиерейский Собор Русской Православной Церкви. 29 ноября—2 декабря 1994 г., Москва. Документы, доклады. М., 1995. С. 81—82.2
Имеются в виду государства бывшего СССР.3
Архиерейский Собор Русской Православной Церкви. 29 ноября—2 декабря 1994 г., Москва. Документы, доклады. М., 1995. С. 176—177.4
Современное обновленчество — протестантизм “восточного обряда”. М.,Мб. С. 144.
5
См.: Антоний, митрополит Сурожский. О встрече. СПб., 1994. С. 236—237;Михаил (Мудъюгин), архиепископ. Русская православная церковность: Вторая
половина ХХ в. М., 1995. С. 37-42; Путь Православия, 1993, № 1. С. 82—83.
6
См., например: Никодим, митрополит Ленинградский и Новгородский.Изменяющийся мир // Журнал Московской Патриархии (ЖМП). 1995, № 10. С 58—59; Ювеналий, митрополит Крутицкий и Коломенский. Человек Церкви. М , 1998. С. 51-52, 235-236, 372-373.
7
См.: Варзанова Т. Во что верят прихожане? // Русская мысль, № 4187 (4 сентября 1997). Церковно-общественный вестник, № 22. С. 9. Опрос проводился Центром социологических исследований МГУ.8
Цит. по: Сове В.И. Проблема исправления богослужебных книг в России XIX—XX вв. // Богословские труды. М., 1970. Сб. 5. С. 30-31.9
Мышцын В.Н. По церковно-общественным вопросам. Сергиев Посад, 1905. Вып. 1. С. 64; Трубецкой Е.Н. К предстоящей церковной реформе // Московский еженедельник. 1906, № 3. С. 68.10
Потехин С, свящ. О церковном соборе. М., 1905. С. 13, ср.: Отзывы епархиальных архиереев по вопросу о церковной реформе. СПб., 1906 (далее — ОЕА). Ч. I. С. 529; ч. II. С. 316.10
ОЕА. Ч. I. С. 147, 322-323, 545; ч. И.С. 20, 205, 212, 336-337, 461, 544; Ч III С 43,498.12
ОЕА. 4.1. С. 537.13
ОЕА. Прибавления. С. 257.14
ОЕА. Ч. I. С. 21,176-177; ч. И. С. 116-117, 395; ч. III. С. 30, 591. Прибавивши С 201.15
Ср. Мф. 13,44.16
ОЕА. Ч. I. С. 440.17
ibid. С. 40-41.18
ОБА. Ч. II. С. 245.19
ОЕА. Ч. I. С. 371-372.20
ОЕА.Ч. I. С. 335—336. Эта часть доклада представляет собой сокращенное воспроизведение статьи, опубликованной незадолго до составления “Отзывов”: Священник С. <Самуилов?>. По вопросу о богослужебном языке // Миссионерское обозрение (МО). 1905. Т. II.C. 534-536.21
ОЕА. Ч. I. С. 203; ч. III. С. 443.22
ОЕА. Ч. I. С. 339; ч. II. С. 287.23
См.: Прибавления к Церковным ведомостям (ПЦВ). 1905, № 45. С. 1928;Ставропольские епархиальные ведомости, 1905, № 19. С. 1061—1062: Православный путеводитель. 1905, № 10. С. 461—462; № 11. С. 609; Забайкальские епархиальные ведомости. 1907, № 1—4. С. 53; Церковный голос (ЦГ). 1906, № 7. С. 217; Церковный вестник (ЦВк). 1906, № 6. С. 180.
24
См.: Псковские епархиальные ведомости. 1906, № 4. С. 46; Оренбургские епархиальные ведомости. 1906, № 1. С. 27; ПЦВ, 1906, № 48. С. 3056; Церковно-общественная жизнь (ЦОЖ). 1907, № 4. С. 124; ЦВк, 1908, № 28. С.868.25
См., например: Руководство для сельских пастырей. 1906, № 13. С. 349.26
Дневник епархиального пастырско-мирянского собрания // Епархиальные отголоски. Вятка, 1906, № 50. С. 11—12.27
Дневник епархиального пастырско-мирянского собрания // Епархиальные отголоски. Вятка, 1906, № 51—52. С. 3—5.28
Общество занималось активной миссионерской деятельностью среди питерских рабочих. Председателем Совета в то время был протоиерей Философ Орнатский, расстрелянный большевиками в 1918 г.29
ЦГ. 1906, № 49. С. 1369-1370.30
ПЦВ. 1908, № 34. С. 1642; № 35. С. 1681-1682.31
ЦОЖ. 1907, № 14. С. 431.32
Чтения в Обществе любителей духовного просвещения. 1910, № 5—6. С. 377-379.33
См.: Епархиальные отголоски. 1906, № 68. С. 4; ЦТ. 1906, № 39. С. 1048, Тородцев П., прот. Религиозно-церковные вопросы. СПб., 1911. С. 152; Понимарев И., свящ. О церковно-богослужебном языке // Самарские епархиальные “ведомости. 1912, № 23. С. 692-696.34
См.: Всеподданнейший отчет обер-прокурора Святейшего Синода по ведомству Православного исповедания за 1905—1907 годы. СПб., 1910. С. 39.35
Стефанович К., свящ. Богослужебный язык // ЦВк. 1905, № 45. С. 1421.36
ЦОЖ.. 1907, № 26. С. 799. Протоиерей К. Зайц (1866-1948) — в 1917 г. член Поместного Собора от Полоцкой епархии, впоследствии настоятель кафедрального собора и преподаватель семинарии в Риге, с 1941 г. возглавлял Православную миссию во Пскове. Скончался в советском концлагере.37
Мясников 3., свящ. Источник воды живой // Самарские епархиальные ведомости. 1916, № 19. С. 324. Автор — священник с. Средне-Аверкииа Бугурусланского уезда Самарской губернии.38
Дроздов Н., прот. Ревнители уставности // ДГ. 1907, № 2. С. 48; Idem. К реформе богослужения // Известия по Санкт-Петербургской епархии. 1906, № 20. С. 16-17.39
Богоявленский М. О богослужебном языке // МО. 1905, № 10. С. 677.40
Остроумов С, прот. К обновлению богослужения // Христианская мысль. Киев. 1917, № 7-8. С. 127.41
Боголюбов Д.И. Религиозно-общественные течения в современной русской жизни и наша православно-христианская миссия. СПб., 1909. С. 149—151. Боголюбов прожил долгую жизнь и умер в 1953 г. в сане протоиерея, будучи профессором возрожденной после войны Московской духовной академии.42
Самуилов С, свящ. О богослужении на русском языке // МO. 1907, № 9. С. 1338. О. Сергий Самуилов (1883 — ок. 1932), погибший в заключении, был убежденным сторонником богослужения на русском языке и написал не менее трех статей по этому вопросу. В 20-е годы он решительно противостоял обновленческому расколу. См. замечательные воспоминания его дочерей: Самуилова С.С., Самуилоеа Н.С. Отцовский крест. СПб., 1996. [Т. 1—2]. Его брат, священник той же епархии Евгений Самуилов, также опубликовал две статьи в защиту литургического употребления русского языка.43
М.Л-ч. Богослужебная реформа // Христианская жизнь. Одесса, 1906, № 15. С. 3—4. О том же говорил на заседании одного из отделов Предсоборного присутствия противосектантский миссионер из Херсона М.Л. Кальнов (см.: Колокол. 1906, № 89. С. 3).44
Кедрин В., свящ. Устранима ли одна из причин развития сектанства // Владимирские епархиальные ведомости. 1906, № 4. С. 6S.45
Иванов И., свящ. Краткая заметка о русском языке в православном богослужении // Христианская жизнь. 1906, № 16. С. 4.46
Экземплярский В.И. О направлении церковной реформы // Христианская жизнь. 1917, № 9-10. С. 95.47
Лиховицкий А., свящ. О богослужебном языке Русской Православной Церкви // ЦВк. 1906, № 13. С. 393-394.48
Мясников 3., свящ. Op. cil. № 20. С. 334.49
К.П. О реформах в нашем богослужении. СПб., 1906. С. 11—13.50
Певницкий В. О церковно-богослужебном языке // ПЦВ. 1908, № 27 С. 1271.51
Побединский В., свящ. По поводу статьи “Устранима ли одна из причин развития сектантства?” // Владимирские епархиальные ведомости. 1906, № 7. С. 111.52
Покровский Н. О богослужебном языке Русской Православной Церкви // Цвк. 1906, № 16. С. 496.53
Мефодий (Герасимов), еп. О богослужебном языке Церкви в связи с другими соприкосновенными вопросами церковной реформы // Оренбургские епархиальные ведомости. 1915, № 21—22. С. 302.54
Соколов Т.А. В защиту церковнославянского языка. Астрахань, 1910. С. 4, 11, 13, 47—48.55
Op. cit. № 26. С. 1218; № 27. С. 1269.56
Миронов И., свящ. Еще о богослужебном языке в Православной Церкви // Христианская жизнь. 1906, № 18. С. 1.57
Op. clt. С. 14.58
Сильвестр (Ольшевский), еп. О значении церковнославянского языка // МО. 1913, № 12. С. 555.59
Богородицкий С. свящ. В защиту церковно-богослужебного языка // Самарские епархиальные ведомости. 1912, № 11. С. 448.60
Алфеев П., прот. К вопросу о введении общего церковного пения и русского языка при православном богослужении // Мисссионерский сборник. Рязань, 1915, № 5-6. С. 464.61
Op. cit. С. 494.62
Op. cit. № 19-20. С. 276.63
Силин Д.В., свящ. Печальное недоразумение. (По вопросу о церковно-богослужебном языке) // Богословский вестник. 1910, № XI. С. 456.64
Ibid. С. 459.65
Op. ctt. С. 1422.66
ГАРФ, ф. 3431, он. 1, д. 581, л. 76-86.Петр Павлович Кудрявцев
(1868—1937) — магистр богословия, профессор Киевской духовной академии по кафедре истории философии, член Киевского религиозно-философского общества, автор книг и статей по философии и по вопросам современной церковной жизни. На Поместном Соборе в 1917 г. избран членом Соборного совета. В 1918 г. — председатель Ученого комитета при министре исповеданий украинского гетманского правительства В.В. Зеньковском. Одной из главных задач комитета, состоявшего из профессоров духовной академии и университета, была подготовка украинского перевода Священного Писания и богослужебных книг. Военные события помешали выполнить эту программу. В начале 30-х годов осужден на лагерные работы, актирован через 3 года по болезни сердца. Общий обзор доклада Кудрявцева и последующего хода соборной дискуссии по вопросу о богослужебном языке, представленный в докладе А.В. Новосельского 5 августа 1918 г. VII отделу Поместного Собора, был недавно — когда работа над этой статьей уже заканчивалась — опубликован А.Г. Кравецким. См.: Священный Собор Православной Российской Церкви. Из материалов Отдела о богослужении, проповедничестве и храме // Богословские труды. М., 1998. Сб. 34. С. 256—275.67
Цит. дело. Л. 110—111 об. Епископ (с 25 апреля 1918 г. — архиепископ) Андроник (Никольский) вскоре выступил с открытым протестом против большевистского насилия над Церковью и был казнен чекистами 20 июня 1918 г.68
Протокол обсуждения см. цит. дело, л. 88—90.69
Евлогий (Георгиевский, 1868—1946) эмигрировал в 1920 г., жил во Франции и управлял русскими западноевропейскими приходами. С 1922 г. — митрополит, с 1930 — в юрисдикции патриарха Константинопольского.70
Сергий (Страгородский, 1867—1944), член Синода, председатель II отдела Предсоборного совета, в 1907—1917 гг. председатель Синодальной комиссии по исправлению богослужебных книг, с 1925 — заместитель Патриаршего местоблюстителя, с 1943 — Патриарх Московский и всея Руси.71
Илья Михайлович Громогласов (1869—1937), магистр богословия, специалист по истории русского раскола и церковному праву, известный церковный публицист. В 1917 г. на Поместном соборе избран членом Высшего Церковного Совета, в 1922 рукоположен во священники. Четырежды подвергался аресту, расстрелян в Твери.72
Александр Петрович Рождественский (1864—1931), доктор богословия, профессор Петроградской духовной академии по кафедре Священного Писания, настоятель церкви Мариинского дворца. Впоследствии эмигрировал, профессор богословского факультета Софийского университета.73
Архиепископ Платон (Рождественский, 1866—1934), экзарх Грузии, первенствующий член Синода, председатель I Отдела Предсоборного совета. Впоследствии митрополит Тифлисский и Бакинский, затем Одесский, после эмиграции в 1920 — Североамериканский. Объявил автономию Американской Церкви. Епископ Уфимский Андрей (кн. Ухтомский, 1872—1937), член Синода, председатель V Отдела Предсоборного совета. Впоследствии неоднократно был арестован. В 1925 вступил в каноническое общение со старообрядческой иерархией, в связи с чем запрещен в священнослужении митрополитом Сергием. Расстрелян в Ярославле. Симеон Иоаннович Шлеев, настоятель единоверческого собора в Петрограде. С 1918 — Симон, единоверческий епископ Охтенский, затем Уфимский. Убит в Уфе в 1921 г. Феодор Дмитриевич Филоненко, член Синода, депутат Государственной Думы. Служил в Петрограде, заключен в Соловки в 1924 г. Борис Александрович Тураев (1868—1920), профессор Петроградского университета, крупнейший русский ориенталист, академик Российской АН с 1918 г. По воспоминаниям митрополита Евлогия, “святой человек, знавший богослужение лучше духовенства”. Автор службы преподобномученику Афанасию Брестскому (составил, будучи еще гимназистом) и большинства оригинальных песнопений службы всем Русским Святым. В 1920 — профессор Петроградского богословского института.74
Цит. дело, л. 90 об.—91. Опубликованы в: Кравеикий А.Г. Проблема богослужебного языка на Соборе 1917—1918 гг. и в последующие десятилетия // ЖМП. 1994, № 2. С. 69.75
См. ГАРФ, ф. 3431, оп. 1, д. 175, л. 115. Большее количество членов оказалось лишь в Отделе о высшем церковном управлении, реформа которого являлась главной задачей Собора.76
Мефодий (Герасимов, 1856—1931), эмигрировал в Китай в 1919 г., скончался в сане митрополита Харбинского.77
ГАРФ, ф. 3431, оп. 1, д. 295, л. 41—42. Цитируемые ниже выступления участников дискуссии заимствованы из того же архивного дела, номера листов указаны в тексте. В более поздней редакции августа 1918 г. тезисы опубликованы А.Г. Кравецким (Проблема богослужебного языка… С. 70—71).78
В 1920 г. скончался в Омской тюрьме.79
Николай Иванович Знамировский, инспектор Пермской духовной семинарии, впоследствии священник и протоиерей, с 1924 г. — епископ Стефан, поочередно занимал 7 архиерейский кафедр, в 1941 — расстрелян.80
Впрочем, и члены Собора в священном сане признавались, что им не удается понять на слух содержание многих богослужебных песнопений.81
Протоиерей Александр Александрович Хотовицкий с 1895 г. был миссионером в Америке, с 1903 — настоятелем кафедрального собора в Нью-Йорке. В 1914—1917 гг. служил в Финляндии, затем был назначен ключарем московского храма Христа Спасителя. Один из ближайших помощников св. Патриарха Тихона и митрополита Сергия. Впоследствии трижды подвергался аресту и заключению, мученически скончался в 1937 г., в 1994 — причислен к лику святых Архиерейским Собором Русской Православной Церкви.82
Op. cit. С. 272.83
См.: Ильинский П., свящ. Вопрос о богослужении на церковном Соборе // Архангельские епархиальные ведомости. 1918, N╟ 4, 5. Лепта — популярный в начале XX в. сборник народных духовных стихов, изданный митрополитом Макарием (Невским) в бытность его миссионером на Алтае.84 См.:
Ibid. 1917, № 24. С. 554.85
См.: Ibid. 1918, № 5. С. 4.86
Ibid.87
Текст этой редакции см.: Кравецкий А.Г. Проблема богослужебного языка… С. 69.88
РГИА, ф. 831, оп. 1, д. 7, л. 301.89
Ibid, д. 25, л. 82—85.90
Иеромонах Дамаскин (Орловский). Мученики, исповедники и подвижники благочестия Русской Православной Церкви XX столетия. Тверь, 1996. Кн. 2. С. 512.91
См.: Шкаровский М.В. Петербургская епархия в годы гонений и утрат: 1917 —1945. СПб., 1995. С. 50; Кузнецов АЛ. Обновленческий раскол в Русской Церкви. Астрахань, 1959. С. 80 (машинопись в библиотеке СПбДА).92
См.: Постановление Заместителя Патриаршего Местоблюстителя и Временного при нем Патриаршего Синода о принятии в обществе со Св. Церковью и о допущении русского языка в церковном богослужении // ЖМП. 1931, № 5 С. 2—3; Кравецкий А.Г. Op. cit. С. 80—82.