Рассказ
Перевод Егора Фетисова
Опубликовано в журнале Новый Берег, номер 61, 2018
Перевод Егор Фетисов
Дорта
Норс выросла в местечке Синдинг-Эрре
на северо-западе от Хернинга, где она родилась в 1970
году. В двадцатилетнем возрасте переехала в Орхус,
где изучала в университете скандинавскую литературу и историю искусств. Норс дебютировала в 2001 году романом «Соул»
о любви Астрид, студентки, изучающей литературу, и
Яна, учащегося на теологическом факультете и параллельно играющего музыку «соул». После этого у Дорты Норс вышло еще пять романов, последний из которых –
«Первую, поворотник, трогаемся!» – был издан в 2016
году и номинирован в 2017 году на Букеровскую премию. Роман переведен на 17
языков. Дорта Норс стала
первым датским автором, проза которого (рассказ «Цапля») была напечатана
журналом «Нью-Йоркер» (2013). В 2014 году Дорта Норс получила премию Пера
Олова Энквиста.
Зимний сад
Это было в тот вечер,
когда скончался Дирк Пэссер.
Упал замертво на сцене. У него что-то случилось с сердцем, и его немедленно
доставили на скорой в больницу, где в приемном отделении констатировали, что он
уже мертв. Это случилось 3 сентября 1980 года, я помню это очень отчетливо, все
потому, что в тот самый вечер мои родители решили сообщить мне, что разводятся.
Мне сказали об этом во время ужина, и какая-то частичка меня, наверное, даже
почувствовала облегчение. Теперь, когда все это позади, наверное, жестоко так
говорить, но они не подходили друг другу, поэтому, когда мама сообщила мне
новость, моей реакцией была только отложенная в сторону вилка. А часов в десять
или около того в новостях объявили про смерть Дирка Пэссера. Эти две вещи – его смерть и я в дверях террасы со
взглядом, устремленным на мох, который у отца вечно прорастал между плитками на
дорожке – навсегда останутся для меня неразделимым целым.
Первые полтора года моей
жизни после развода родителей прошли у мамы, с периодическими, раз в две
недели, посещениями отца, переехавшего в дом на несколько семей. Впрочем, он
так по-настоящему и не переехал, папа. Спал он на простенькой раскладушке в
своей большой спальне, а ели мы, во время моих визитов к нему, исключительно
куру-гриль. Потом так случилось, что у мамы появился мужчина. Его звали Хеннинг, он один воспитывал двух дочек, и мы частенько
проводили вечера, играя в гостиной в карты. Видно было, что отца это
расстраивает. Он все время твердил мне: «Ничего, всё в порядке». – «О чем ты?»
– «Ни о чем», – отвечал он, и тогда мне пришлось поговорить с мамой и Хеннингом: раз девочки Хеннинга
живут с нами, то, наверное, будет честно, если я перееду к папе, в маленькую
комнату в его доме.
Это было 6 июня 1982
года, и, когда мы сидели в машине напротив папиного дома, мама все еще теребила
рукав моего свитера и твердила, что я всегда могу вернуться, мне нельзя
забывать об этом. Она зашла вместе со мной в дом, но не прошла дальше порога. Так
маленькая комната в папином доме стала моей. Он очень постарался создать
повсюду в доме уют. Расставил мебель вдоль стен, посреди гостиной теперь был
журнальный столик с большой пепельницей. Еще он приобрел стеллажи, а в его
спальне появилась кровать, в точности такая же, какую он поставил в моей
комнате. Там было очень чистенько и симпатично, и места было достаточно. Не
знаю, где он раздобыл шторы, но он их задвинул, чтобы показать мне, что все
работает.
То лето, которое мы
провели вдвоем с папой, запомнилось и плохим, и хорошим. Хорошим был чемпионат
мира по футболу в Испании. Паоло Росси стал лучшим снайпером первенства, забив
шесть мячей, а североирландский форвард Норман Уайтсайд, выйдя на поле в возрасте семнадцати лет и сорока
двух дней, стал самым молодым игроком, который когда-либо принимал участие в
финальной стадии розыгрыша чемпионата мира. Мы смотрели матчи вместе, я и папа,
и поскольку светило яркое солнце, шторы у нас все до одной были задернуты.
Полусумрак гостиной, запах огуречного салата, смешавшийся с запахом слегка
перегревшегося телевизора – это было хорошо. Но когда мы потом куда-нибудь шли,
например, в супермаркет, папа непременно держал свою ладонь у меня на затылке,
демонстрируя, что он тут не просто так рядом со мной, хотя всем вокруг было на
это плевать.
Папе очень повезло, что
ему достался этот дом, рассказал он мне. Особенно он радовался пристройке во
дворе. Там было тепло даже зимой, поэтому отец уставил ее растениями,
предпочитающими зной пустыни, и нарек Зимним садом. Если гостиная, кухня и
ванная казались очень просторными, то здесь, наоборот, была очень камерная атмосфера.
Иногда по вечерам, когда по телевизору ничего не было, папе нравилось, если мы
сидели в пристройке на раскладных стульчиках и болтали. Папа выращивал
суккуленты и разные растения из семейства Толстянковых, он поливал их
минеральным удобрением «Субстрал», и они вымахали
здоровенными. Помимо прочих, у него росло полутораметровое денежное дерево, как
он его называл. Оно должно было со временем стать моим, потому что меня
угораздило как-то раз сказать, что оно здесь самое классное. Время от времени,
чтобы порадовать папу, приходилось говорить, что теплая земля в Зимнем саду
пахнет джунглями. Или что его растения такие гигантские, что сам он похож на Тарзана, когда стоит среди них. В ответ он смеялся и называл
меня Корак. До того, как они с мамой развелись, у
папы не было никаких хобби.
Мы бы так и жили с
папой вместе, но в середине сентября того года одна разведенная дама с папиной
работы обнаружила, что он тоже в разводе. Ее звали Маргит.
Мы столкнулись с ней однажды в Зимнем саду, где она прохаживалась взад-вперед с
бокалом белого вина в руке. Папа рассказывал ей, как растения-суккуленты, подобно
верблюдам, умеют сохранять в себе воду, а она тем временем рассматривала обои в
гостиной, мне было это видно. Потом она пригласила папу и меня к себе в гости в
один из воскресных дней после обеда. Это было 30 сентября 1982 года, в тот
день, когда истек бы срок медицинской страховки Дирка
Пэссера, не умри он до этого, и больше всего из того
дня мне запомнилось, что у этой Маргит был сын.
Он сидел на диване,
уставившись на меня с кислой миной. Мой взгляд был таким же пристальным, это
должно было отбить у него охоту пялиться. Он показывал язык моему отцу, когда
тот не видел. Такая, может, мелочь и ерунда, но именно тогда впервые до меня
всерьез дошло, что, кроме меня, нет никого, кто бы считал моего папу особенным.
Собственно говоря, только в моих глазах он переставал быть случайным, никому не
интересным человеком, которого запросто можно было заменить любым другим
случайным и никому не интересным человеком. Короче говоря, если бы он
разонравился мне, то утратил бы свою значимость, и было бы довольно дерьмово, казалось
мне, если бы он ее утратил. Моим следующим шагом было разрезать все свои
чувства к папе на мельчайшие части и запрятать их, где понадежнее. То есть в
мыслях. Что-то было припрятано мной под столом в гостиной, что-то запихнуто в
цветочные горшки Маргит и в отвратительный рот ее
сына. Теперь, когда мои чувства были запрятаны таким образом, этому мальчишке
было не найти их, и он не мог показать им язык.
Не знаю, что в тот день
произошло между папой и этой Маргит, с тех пор она
исчезла с моего горизонта, но, когда нам пора было ехать, мне уже было не
успеть собрать всё запрятанное. Папа сидел рядом со мной в машине, и мне не
хватало духа поднять на него взгляд. А когда хватило, то оказалось, что так и
есть. Машину вел ничем не примечательный человек, он не замечал, как время от
времени, когда он не смотрит на меня, я показываю ему язык.