Рассказы
Опубликовано в журнале Новый Берег, номер 60, 2017
Бобры
Я уже полтора часа в
Москве, а города так и не видел. Из терминала вышел прямо на платформу, сел в
аэроэкспресс, на «Белорусской» спустился под землю, поднялся обратно к
солнечному свету на «Китай-городе» и жду моего приятеля, с которым мы отсидели
за одной партой большую часть жизни. Это было в городе, название которого никому
ничего не скажет, а если и скажет, то что-то очень превратное, нисколько не
соответствующее действительности, поэтому название я опущу, ограничившись
упоминанием того обстоятельства, что оба мы с ним не из Москвы.
Хотя, учитывая скорость
перемещения людских потоков между странами и городами, он может в какой-то мере
считать себя местным: все-таки прожил здесь уже больше пятнадцати лет.
Собственно, ровно столько мы с ним и не виделись. После школы он поехал в
столицу поступать на искусствоведческое, а я с третьего курса биофака перевелся
в один из университетов Северной Германии. Наша переписка, бывшая в первые
месяцы полноводным потоком в сезон муссонных дождей, понемногу обмелела,
обнажив далеко отстоящие друг от друга берега, а потом и вовсе пересохла.
Сейчас я жду его и
боюсь не узнать. Ведь люди меняются. Лысеют, толстеют, обзаводятся очками – с
лицом человека порой происходят удивительные перемены.
Сегодня понедельник,
завтра утром «Невский экспресс», на который у меня заранее куплен билет,
отправляется с пятого пути, сам билет даже предъявлять не надо, достаточно
показать паспорт. Дожили наконец, гуманные времена, бонусы цивилизации, ради
которых мы портим свои желудки фастфудом. Я стою на Маросейке. Илья велел ждать
его здесь, около церкви, он сказал, Маросейка, дом один. В действительности это
дом 5, но церковь, несомненно, та самая, которую он имел в виду, поэтому я
спокойно жду, пока он освободится у себя в музее и приедет сюда. Прямо напротив
входа в храм пожилая женщина что-то твердит нараспев, молитвенное, вполне
соответствующее интонацией этому месту. Мне любопытно, и я осторожно
пододвигаюсь ближе. «Монгольский пушнер. Монгольский пушнер. Женская одежда. Женская одежда». Интересно, что
такое «пушнер»? Привычно лезу в гугл.
Вместо пушнера открывается Кушнер. «Зять Трампа
Джаред Кушнер отсиделся за…» Я не успеваю узнать, где отсиделся Джаред Кушнер,
поскольку в этот момент замечаю Илью, поднимающегося ко мне из подземного
перехода.
Он не облысел, и не
потолстел, и не носит очков. У меня ощущение, что мы расстались на днях и
увидимся очень скоро опять, и время бьется в наших пульсах спокойно и
размеренно, потому что ему некуда спешить.
Выпустив меня из
объятий, Илья силой отнимает у меня чемодан.
– Я живу здесь совсем
недалеко, на Покровке, – говорит он, не переставая улыбаться. – Маросейка
переходит в Покровку, поэтому считай, что мы уже на нужной улице.
Мы заходим в кафе,
прямо с чемоданом, затаскиваем его по винтовой лесенке на второй этаж и
устраиваемся у окна.
Илья подзывает
официанта и заказывает нам кофе и сэндвичи.
– Люблю смотреть на
город, – говорит он, глядя в окно. – Наблюдать за людьми, куда они спешат, или
откуда, как в большом муравейнике. Когда я был маленький, больше всего любил
наблюдать за муравьями в муравейнике. Всегда просил папу пойти смотреть
муравьев.
Официант приносит кофе
с сэндвичами, забирает меню.
– Человек должен
выпивать минимум пять чашек кофе в день, – убежденно говорит Илья. – Или семь.
Не помню.
– Чтобы заработать
гипертонию? – в шутку интересуюсь я.
– Чтобы альцгеймера не было, – серьезно отвечает Илья. – Я сегодня
три уже выпил. Две с утра и потом еще на работе одну. У нас там кофе дерьмовый,
на работе, одну чашку выпиваю, не больше, и то через силу.
Я не расспрашиваю его,
как он, а он не спрашивает меня, как я. Единственный вопрос, который он задает:
обзавелся ли я детьми. Я отвечаю, что двумя. Мальчики.
– Тогда два-ноль в твою
пользу, – шутит он.
Я рассказываю ему
анекдот, как один грузин другому сообщает по телефону счет матча. Два-нол. Тот, второй, его спрашивает, в чью пользу. Ни в
чью, удивляется первый. Тут нол и там нол. Анекдот дурацкий и совсем здесь не к месту, просто мне
хочется разрядить ситуацию.
– У тебя во сколько
завтра поезд? – спрашивает Илья.
– С утра пораньше.
Проснемся и поедем. Ты на работу, я на вокзал.
– Да, – задумчиво
произносит Илья. – Только ты на Чистые пруды иди. Оттуда прямая ветка. Там не
заблудишься: по Покровке, на которой я живу, сюда вниз, в сторону Китай-города,
до трамвайных путей, и по ним направо. Выйдешь прямо на бульвар.
– У меня карта есть в
телефоне, ты не переживай, – говорю я.
– Ладно… Тогда не будем
терять времени даром. Надо успеть посмотреть город, – оживляется Илья. –
Главное, нужно показать тебе бобров.
– Бобров?
Мне не удается скрыть
удивление. В мою голову приходит бредовая мысль, что «бобры» – это
искусствоведческий сленг. Какие-нибудь Бобровы, вроде
Морозова. Может, выставка, кто его знает.
– Каких бобров… Живых,
– бодро рапортует Илья. – Настоящих! Ты не подумай, никаких зоопарков или
вольеров. Всамделишные бобры! Дикие.
– А… – не сразу
нахожусь я, что ответить. – А… больше мы ничего не посмотрим? Кроме бобров?
– Посмотрим, конечно.
На обратном пути.
– Тогда ладно, –
соглашаюсь я.
– Только чемодан твой
забросим ко мне сперва. К бобрам с чемоданом затрахаемся,
там через парк идти минут пятнадцать, – поясняет Илья.
И вот мы уже минут
сорок идем через парк быстрым шагом. Мы – это я, Илья и друг Ильи, физик Вертловский. Вертловского мы
забрали на «Войковской» и сразу зашли в ближайший
магазинчик.
– Яблок надо бобрам
купить, – серьезным тоном сказал Илья, и мы поняли, что он не шутит. Только
яблок не было. Были арбузы. Арбуз мы не взяли, потому что он, во-первых,
тяжелый, и нам неохота его тащить через парк, а во-вторых, неизвестно, жрут ли
бобры арбузы.
– Ты его убьешь, на хрен,
этим арбузом, если бросишь его в реку, – задумчиво предположил Вертловский.
От магазина мы сначала
шли дворами, потом петляли между гаражей, перелезли через невысокий забор,
пересекли помойку и наконец оказались в парке.
Илья идет первым. Он
задает темп нашей экспедиции.
– Там еще ондатра есть!
– говорит он, резко остановившись и повернувшись к нам. – Смешная, сволочь –
веточку хватает и тащит к себе в дом.
Вертловский
молчит, но, когда я уже совершенно уверен, что на бобров ему плевать, он вдруг
искренне произносит:
– Ондатра – это хорошо…
На окраину Москвы
спускаются сумерки. Они, конечно, спускаются не только на окраину, но и на
центральные районы, и на пригороды, и на более удаленные населенные и не
населенные пункты, но об этом как-то не думается, кажется, что только на
окраину.
– Давайте, топайте быстрее,
– подгоняет нас Илья. – Стемнеет сейчас. Какие в темноте бобры?!
В парке гуляет пара
пожилых супругов с до боли знакомой мне породой собак.
– Хорошие корги, –
одобрительно говорит Вертловский. – Уэльские, пастушечьи.
Он негромко начинает
напевать по-английски.
Summertime, and the livin‘
is easy
Fish are jumpin‘ and the
cotton is high
Oh, your daddy’s rich and your ma is good-lookin‘
So hush, little baby, don’t you cry.
Это Гершвин. У Вертловского приятный, хорошо поставленный голос.
– Что он там исполняет?
– спрашивает меня Илья, нетерпеливо дожидаясь, когда мы его догоним.
– «Корги
и Бесс», – объясняет Вертловский,
и мы идем дальше смотреть бобров.
Парк заканчивается, и
какое-то время мы в полумраке идем по деревянным мосткам. Время от времени раздается
свист крыльев, и на воду с разгона приземляется утка или чирок. Место здесь
абсолютно дикое, создается полное впечатление того, что ты за сотни километров
от Москвы. Вообще, вдалеке от городов.
Наконец мы подходим к
воде в нужном месте. Там уже стоит какой-то мужик с биноклем.
Мы встаем рядом с ним и
ждем, когда появятся бобры.
– Их здесь раньше
множество водилось, – говорит мужик нам, не отрывая от лица бинокль.
– Где здесь? На Химке? – переспрашивает Илья.
– Вообще здесь, в этих
местах. Они по Москве-реке спускались в эти края.
Свист утиных крыльев
становится все интенсивнее. Это похоже на артобстрел: свист, всплеск упавшего в
воду тела, опять свист, еще один всплеск.
– У нас раньше были
крысы, – вдруг говорит Вертловский. – Одиннадцать
крысят. Дочка взяла в живом уголке в школе, одну, конечно, крысу, на
одиннадцать я бы не согласился, а та потом родила нам… Они же плодятся, чтоб их…
– Вот, смотрите –
бобёр! Бобёр! Смотри, Игорь!
Илья чуть не падает в
воду, показывая мне бобра. Он смотрит на него сияющими глазами, и видно, что он
гордится этим бобром, и этой речкой, и магазином с арбузами, и Вертловским, и даже немного мной, потому что сейчас я –
часть этого общего целого.
– Здорово, бобёр… –
тихо повторяет он, когда тот ныряет к себе в хатку и уже больше не появляется.
– Успели.
– Да, успели, –
соглашается Вертловский. – Повезло. Хорошо, что яблок
не было. А то простояли бы в очереди, и бобр бы нас не дождался.
– Да, – говорю я. – Да.
На обратном пути мы
покупаем в магазине с арбузами бутылку коньяка.
– Вот только не успели
по центру походить, – говорит Илья.
– Надо все сразу
посмотреть с одного места, раз уж так вышло, – предлагает Вертловский.
– Поехали в Зарядье, зря его, что ли, строили. Оттуда почти все видно, что
нужно.
– Поздно, – сомневается
Илья, бросив взгляд на часы.
– Ничего. Я там пару
мест знаю, где можно пролезть под забором, если лечь на землю, – ободряюще
говорит Вертловский.
Так мы и делаем.
Пролезаем под забором и поднимаемся на самый верх, откуда видно Кремль и
Москву-реку в огнях.
– Красиво, – говорит Вертловский.
– Жаль, вы ондатру не
видели, – грустно произносит Илья.
Я думаю о том, что я
еще не раз вернусь в Москву, буду на Красной площади, может, пойду с детьми в
зоопарк, но уже навряд ли вернусь туда, где мы были сегодня. Или вернусь, но не
в этой компании. Всё-таки главное в жизни – сочетание.
На следующее утро Илья
чуть свет уезжает на работу, передоверив меня Вертловскому,
который провожает меня на вокзал. Мы идем по Покровке, доходим до трамвайных
путей, сворачиваем направо и попадаем на бульвар, потом в метро, потом, выйдя
из него, на вокзал.
Я обнимаю Вертловского, показываю грузинского вида проводнику паспорт
и переступаю через пропасть между перроном и коридором вагона. Ставлю чемодан и
оглядываюсь. По перрону удаляется поющий Вертловский.
Summertime, and the livin‘
is
easy
Fish are jumpin‘ and the
cotton is high…
– Хороший голос у
вашего друга, – одобрительно отзывается проводник. – И вещь знакомая.
– «Корги
и Бесс», – говорю я, тащу чемодан в свое купе и с трудом
взваливаю его на верхнюю полку.
Потом достаю подарок
Ильи. Прямоугольник, завернутый в коричневатую бумагу, в какую в моем детстве
заворачивали халву. Достопримечательности Москвы. Открываю оглавление. Там все,
что я хотел посмотреть. Он прав, это не такая большая проблема в наше время.
Нельзя было встретиться спустя пятнадцать лет и провести это время под стенами
Кремля.
Поезд трогается, я
устраиваюсь поудобнее и всю дорогу до Питера читаю о Москве. Завтра у меня
самолет в Гамбург, но впереди еще целый вечер. При этой мысли я не могу не
улыбнуться. Поезд идет через мост, я прилипаю к окну и там, далеко внизу, вижу
коричневое пятнышко на берегу. При ближайшем рассмотрении оно может оказаться
бобром. Или просто отразившимся в воде мгновением.
Лодка на шестерых
Берег за последние несколько лет сильно зарос ивняком. Сейчас, по
весне, вода поднялась, и отец последние десятки метров вниз к озеру умостил
деревянными досками, мягко прогибавшимися под ногами и издававшими чавкающий
звук. Молодой спрингер, которого отец взял осенью, неловко прогалопировал мимо,
едва не опрокинув Никиту в грязь. Отец всегда держал русских спаниелей, да вот
в этот раз решил изменить традиции.
– Дурак! Куда?! Назад, к ноге! – крикнул отец больше для вида –
показать себя хозяином в этих краях, хотя по его лицу было заметно, что он
доволен оперявшимся щенком, еще неуклюжим, но уже проявлявшим признаки породы.
Тот ломился через кусты, распугивая дроздов и наматывая на себя
влажную от утренней росы паутину.
– Ты чего так рано поднялся? Вчера весь день в дороге, за рулем,
поспал бы, – полуутвердительно произнес отец,
всматриваясь в небо над кромкой леса. – Скопа, кажется. Гнездо тут недалеко,
недавно проверял – вроде, держится там, около гнезда, не улетает.
– Я всегда так. Не спится на новом месте. Привыкнуть надо.
– Да. К родительскому дому, видишь, теперь надо привыкать. Новое
место, говоришь.
В его голосе не было упрека. Просто мысль вслух.
Они вышли на берег. Озеро раскинулось широко и привольно, на том
берегу белел городок, слышно было, как звенит где-то электропила и лает собака.
– По воде, видишь, как звуки передаются, – сказал отец.
Никита слышал это от него сотни раз, еще с тех пор, как они выезжали
«ботать» рыбу. Отец, тогда еще молодой, сердито одергивал его, пока они заметывали
сеть:
– Да не греми ты так боталом, тебя на том берегу слышно.
Никита тогда не мог понять, как это может быть. Чтобы его было слышно
на том берегу, за несколько километров. Однако было слышно. Было слышно даже,
как в утренней тишине вполголоса поругиваются люди в лодке у островка в центре
озера. Вот оно как бывает. В метро рядом стоящего человека не слышно,
приходится морщить лицо, пытаясь ухватить обрывки фраз, а тут за сотни метров…
– Может, сплаваем, покидаем червяка? – спросил Никита нарочито небрежно,
проверяя реакцию отца. – У тебя лодка новая. Ты говорил, вы с мамой купили.
– «Пелла», – с гордостью подтвердил отец. –
Шесть человек берет запросто.
– Тем более. Опробуем. Ты же еще так и не сплавал ни разу на ней.
Отец обвел взглядом горизонт. За правым плечом кромка неба налилась
свинцом.
– Гроза заходит.
– Может, мимо пронесет, – с сомнением в голосе предположил Никита.
– Может, пронесет. А может, и нет.
Отец громко засвистел, подзывая собаку. Никита вздрогнул.
– Предупреждай в следующий раз. С тобой так заикой сделаешься.
– А ты мать предупредил, когда за границу уехал? Тоже могла заикой
сделаться, – неожиданно жестко ответил отец.
– Это разные вещи.
– Да как сказать…
Он похлопал по загривку подбежавшего наконец к ноге Бальмонта и стал
счищать с его ушей приставший репей.
– Ууу, морда. Сделаю вот из твоих ушей
стельки, – привычно пошутил отец, и пес, услышав шутку в его голосе, опять
полетел по кустам, переполошив местных обитателей. – Одна радость и есть, раз
уж внуков не видим, – вздохнул отец, похлопывая поводком по голенищу сапога.
– Ну так что, опробуем вашу посудину? Чего ей лежать на берегу, –
повторил свое предложение Никита.
– Да где там, на берегу. Она, видел, где лежит, аж за сараем. Тащить
ее оттуда волоком до берега, да потом обратно в подъем. Ради трех окушков.
– Как же ты ей пользуешься? Одному-то тебе ее вообще не доволочь.
– У меня «резинка» есть. На работе выдали. Мне вполне хватает. Вон,
глянь, видишь хоромы на том берегу? Главный таможенник не успел достроить,
проворовался. Теперь разбирательство идет, кому достанется. Полгода уже
разбираются. Этакий домина.
– Да, – согласился Никита, обернувшись на одноэтажный домик родителей,
к которому вела между грядок узкая и неровная тропинка. – Домина. А зачем вы ее
тогда купили, если ты ею не пользуешься? – спросил Никита немного погодя.
– Мы ж тебя с матерью не спрашиваем, зачем то купил, зачем это продал,
– пробурчал отец. – Вот и ты в наши дела не лезь. Хочешь, ключ тебе дам, только
лодку на место потом положи, так же, как сейчас лежит – на бревнышки.
Он вытащил из кармана ключ на ленточке, как будто всегда носил его при
себе, и протянул сыну.
– Я червей на огороде копну?
– Копни, копни… Весь огород только не перерой. А то ты же как дикая
свинья, я тебя знаю. Все грядки мне перекопаешь за трех окушков.
Никита накопал несколько тучных, вялых червей, кинул их в банку из-под
шпрот, засыпал сверху землей. Потом достал из-под крыши свою удочку и починил
снасти.
Лодка весила, наверное, центнер. Или так казалось, потому что, волоча
ее по узкой тропинке между грядками, нужно было отвоевывать каждый метр,
остававшийся до озера. Пот лил с Никиты градом, спину ломило. Все-таки сидячий
образ жизни за компьютером давал о себе знать, хотя у себя во Фленсбурге он и ездил время от времени на велосипеде. Но чаще
пересаживался из-за письменного стола за столик соседнего бара, оставляя двоих
детей на попечение жены, вернувшейся с работы.
Гроза между тем надвигалась. Из-под тучи налетали сильные порывы
ветра, пригибая ветки ивняка. Только теперь Никита обратил внимание, что давно
не слышно никаких птиц. Никто не перепархивал, не стрекотал, не свистел.
Невдалеке вспыхнуло, потом спустя несколько секунд загрохотало.
Никита из последних сил выволок лодку на берег и перевернул ее вверх
днищем.
Дождь хлынул, и поверхность озера забурлила.
Он сел на перевернутую лодку и достал из кармана пачку сигарет.
Вытащил одну, попробовал закурить. Сигарета мгновенно размокла.
Было интересно наблюдать, как вода падает в воду.
Отец предупредил о своем появлении намеренно громким кашлем. Сел
рядом.
– Не пронесло стороной, – сказал он.
– Да, – согласился Никита. – Хотя могло.
– Могло.
– Я все-таки опробовал твою новую лодку, – с улыбкой сказал Никита.
– Шестерых берет, – с гордостью напомнил отец.
В этот момент поверхность озера осветилась ослепительной вспышкой,
почти слившейся с протяженным и низким громыханием. Дождь полил еще сильнее,
так что две фигуры, сидящие на лодке, уже нельзя было разглядеть и за тридцать
шагов. И за двадцать. И за десять.