Рассказ
Опубликовано в журнале Новый Берег, номер 58, 2017
В
то воскресенье американцу приснился ананас. Нет, никуда он им не «запускал». Просто
соткался чешуйчато-хвостатый образ без пафоса и вне сюжета. Вот только слово к
фрукту не пришло: то есть английское. Притом что не такой уж «новый» он
американец, язык же изучает с детства, когда…
Мозг
произвел лобовое усилие. В ответ непроницаемость. Полированный гранит.
Что
ж, есть другие методы. Попробуем атакой с флангов…
Является
с первой же попытки. Но в стихотворной форме и совсем из другой оперы:
На подоконнике арбуз
стоит весомо…
С
арбузом no problema. Помнит его и по-английски, и тот,
который неожиданно внесен был смущенным отчимом, полагавшим не только стояние в
очередях, но и сам процесс купли-продажи неподобающим для офицера. «Выбросили
на углу, не удержался…» Пасынок отступает, давая ему возможность свернуть на
кухню. Под лязг разминувшихся трамваев с Долгобродской арбуз водружается на
подоконник с проверочной, не сверзнется ли, задержкой ладоней: «Продавец
специально выбирал. А-а? Красавец астраханский?»
Отсюда
рукой подать до Волги с ей присущим атаманом, бросающим за борт чужестранку, а
там и до очередного кухонного экзамена по истории нашего с тобой отечества,
сынок: уличения в «нетвердом» знании.
–
Есть что-то в нем китайское.
–
Н-да?
А
именно тигровость этой чересполосицы. Можно развить про косточки-глаза, которые
внутри. Но отчиму неинтересно. Молча растирает след околыша под линией волос,
которым далеко еще до седины.
–
А в Америке, – говорит пасынок, – вместо арбузов ананасы.
–
Есть у них арбузы тоже. В Калифорнии.
–
Откуда ты знаешь?
–
У Хэма где-то было.
Что
пасынку сомнительно.
–
А не у Джека?
–
Может, и у Джека…
А
жизнь, возможно, прожита только ради того, чтобы удостовериться: за океаном арбузы
оказались хуже. Без косточек, что значит ГМО. Китайцы на круизах уплетают их вовсю,
поднося с раздачи тарелку за тарелкой, но местный арбуз свое название «уотермелон»
вполне заслуживает: «водяная», то есть, «дыня».
Так
как же будет ананас?
Американец
открывает глаза. Взамен выпавшего слова голову заполняет множество других, и
самое гнусное из них «сенильность». Что же, в отчаяние впадать не будем. Самой
известной жертвой Альцхеймера доказано, что под занавес можно благополучно пережить
и покушение психопата с револьвером, а после сокрушить не что-нибудь — «Империю
Зла». При всем хладнокровии, однако, остается фактом. Не удержали нейроны
тяжесть слова. Симптом. Звоночек. А стертый с карт дракон поднялся с колен и
снова огнедышит, угрожая превратить нас в пыль – уже не в лагерную, а в
радиоактивную. За что боролись?..
Рама
в отдалении приподнята, но само окно, выходящее во двор и лес, защищено
противомоскитной сеткой, в которую ввалилась кошка. Слева спит жена, застыв как
бы в полете. Совсем превратилась в девочку, куда дальше уже худеть. Живописать
ее, а не будить на заре вопросом, который есть не что иное как признание в деградации.
Птицы, которых ожидает кошка, тоже пока молчат. Тишина. Периметр ее с левого
уха ограничен бессонным шумом хайвея. За шестиполосной дорогой в Нью-Йорк – супермаркет
«Остановись и купи». Забытое слово там сразу при входе над передовым лотком с
ананасами: пять долларов за пару. Там и справа, в отделе «овощи-фрукты»,
который в тропической атмосфере повышенной влажности привычно «проливает»
изобилие: то самое, что обещалось тогдашним согражданам американца с дырявыми
мозгами…
«Они
нас, – рифмует отчим к слову «ананас». – Они нас, а мы – их…»
Прибаутка
по смыслу требует «хорошей» злобы, но отчим, несмотря на его хищные черные усы
с завинченными кончиками, излучает добродушие. «Мы»? «Они»? Пасынок
принципиально за «мирное сосу-» – как забавно и без каких-либо ассоциаций,
которых нет в его сознании (сосет пока лишь только теля в пословице), длинное
слово переносится со строки на строку в газетных колонках. Да, пацифист. Но
хмыкает в ответ, конечно. Атмосферы ради.
Это
для советских писателей нет запретных тем – не для них с отчимом. Они
запретными окружены, как проволокой под током. Лагеря? «Не было их при Сталине!
Веришь рязанскому учителишке или мне, сибиряку?»
Так
что остаются только шутки-прибаутки.
Извлекши
из слова «ананас» идею о противоборстве, наглядно побивать заморский фрукт арбузом
отчим, к счастью, не спешит. Откладывает священнодействие с ножом до сбора всей
семьи. «Навернем его с черным хлебом. Хлеб-то у нас есть?» – «Есть». – «А винца
там не осталось?» Отворяет холодильник, чтобы неприятно убедиться в отсутствии
румынского рислинга, допитого вчера под воспоминания о том, как после войны
жилось ему в освобожденных странах, где сухого вина хоть баки танковые заливай.
–
Ты все чирикаешь?
–
Да так…
–
Бокс совсем забросил. В этом году в какую-нибудь секцию хоть записался?
–
В ЛИТО.
–
Это что такое?
–
Литобъединение.
–
Ясно. Артель «Напрасный труд». Сколько говорить тебе, сынок. Будущее за точными
науками.
–
Не за коммунизмом?
Затрещина,
он знает, не грозит, но минута висит тяжелая. Холодильник «Днепр» гудит
высоковольтной современностью.
–
Ладно, – решает отчим. – После ужина займемся промытием твоих мозгов. Пойду-ка
задавлю, – снимая со стола фуражку, – минут сто двадцать. Газета больше не
нужна? Давай ее сюда. А первая тетрадка?
Оставшись
в одиночестве, пасынок загибает лист блокнота. Подошвы тапок, упертые в
линолеум, ощущают, как уличное движение сотрясает дом. Арбуз, однако,
неподвижен. Так чему Хемингуэй учился у Сезанна?
На
подоконнике арбуз
Стоит
весомо.
Как
будто некий важный груз
Или…
Или
что? Кусает карандаш. Упорно лезет в голову «Союз». Но сама постановка вопроса
кажется абсурдной. Не Арбуз же Советских Социалистических пытается постичь
искусством слова. Пока еще не знает рифмоплет, что задавал его не кто иной, как
грозный кумир отчима, державший эту тяжесть на своих плечах: «Сколько весит
Советский Союз?»
Муки
на том не кончатся. Вслед за хуками и джебами забросив хореи с ямбами,
бумагомаратель перейдет на прозу. Будет, среди других властителей тогдашних его
дум, изучать «злобного врага советской власти». Реабилитировали посмертно без
«Окаянных дней» (которые прочтет он, только когда окажется в Париже сам). Никакой
антисоветчины в подписном издании не находилось. Достаточно было, впрочем, одного-единственного
слова. Пропущенного эпитета к Семнадцатому году: «страшный».
Но
главным было там другое. Недоумение. Долгожданный том охватывал период с начала
тридцатых и до взрыва моды на экзистенциализм. Столько всего случилось в мире! Однако
реальности в упор не видя, злобный враг дописывал свою империю, которой не было
уже давным-давно.
Как
же так? впадал советский его читатель в ступор. Или Пушкин прав? не любопытны?..
Что,
мол, за феномен?..
Кошка
спрыгивает на пол, стоит вставить ноги в «кроксы». Легкое, нежное создание, но
звук, как будто шлепнулся этот… не ананас… Кокос.
К
счастью, жену не будит.
Американец
уходит вслед за поднятым хвостом. На кухне у кормушек полный сбор. Все трое: неприязненно-угрюмый
старикан Марко, глуповатый зеленоглазый красавец Черны родом из Пенсильвании и
любимица Бруча – ибо в Бруклине была подобрана: сумела выжить девочка на свалке
в обмороженной покрышке.
Исполнив
долг, прихватывает ноутбук, а по пути заначку из резной коробочки. Народный
промысел – с перламутровым названием острова Аруба.
Снаружи
не пыльно тоже. Воздух, как пресловутый поцелуй ребенка. Все зеленеет и цветет.
Задний двор переходит в дубовый лес, откуда поднимает голову олениха-мама на
страже своих бэмби. С вечнозеленого куста омелы срывается птица, улетая за
угол. Красивая, синяя, каких в Европе и не видел.
Рука не поднимается закуривать в
раю. Но что поделать…
Подключив
комп, выходит онлайн.
Ну
да! конечно!
«Пайэппл».
Сосновое яблоко. Шишкояблоко…
Открыл Христофор Колумб.
Что
бы мы делали без Википедии?
*
* *
Жена,
разбуженная сигаретным дымом, приходит в ванную, окно прямо над ним:
–
А кто-то вроде бросил?
–
Временно возобновил. По причине, – возвышает он голос, – стресса.
–
Начал писать?
–
Читаю.
–
И что там, в мире? Война не началась?
–
Я новости не открывал. Про ананас читаю.
–
Давно ты из него мне сок не делал, а там ведь этот…
–
Бромелаин.
–
Да! Омолаживает!
Расщепляя
жиры с белками. Недаром конкистадоры оттирали ананасами мечи…
*
* *
Рано
и пусто. Длинный уикэнд. Завтра последний понедельник мая, праздник.
–
Какой?
–
Здесь их так мало, что мог бы запомнить… Memorial Day.
День
поминовения. Ну да. Как раз и поминает он родную ему словесность. Разглагольствуя
про то, как отразились в ней сладострастная жестокость и выпуклая экстравагантность
ананаса. Достоевский, Белый, Северянин… Фрукт ведь России был известен с Века
Просвещения и вплоть до Маяковского… в страшном году надолго закрывшим тему
стишком, с которым брали Зимний.
«Ешь
ананасы, рябчиков жуй, день твой последний приходит, буржуй».
«Пришел
и ананасу. Они нас, а мы – их. И вся-то наша жизнь есть борьба…»
В которой они нас – силы распада.
Потому что то и тогда было концом начала, а это и сейчас…
–
Самое главное забыл… Не фрукт!
–
Нет?
–
Нет. Как и арбуз.
–
Одного поля ягода?
–
Разных. Царствие рода ананасов – растения.
–
С виду не скажешь.
–
А вот так.
–
На обратном пути заедем купим, – говорит жена, сворачивая в парк. – И это все,
что я сегодня буду есть. Предупреждаю!
*
* *
Первая
по счету парковка не забита, и даже вторая, которая ближе к старту. Оставив
машину носом в тени, выходят на асфальт тропы. Жена, вооруженная гантелями, с
места берет в карьер. Под мост, где на бетонном устое мирные местные подростки
напрыскали вечнозеленым LOVE. Мимо пустынной стоянки медицинского центра: там в
зальчике стресс-тестов приколот призыв быть бережным с ближним своим с
небанальной мотивировкой: «Каждый, кого вы видите, ведет битву, о которой вам
ничего не известно».
Дистанция
превращает жену в подростка. Взглядом держит он ее недолго. За третьим
столбиком-вехой поворот, и она исчезает. Вместе с присущей ей особенностью,
состоящей в том, что ни на кого другого смотреть ему не хочется.
Тем
лучше. С утренним кошмаром надо разобраться. Не на полшишки, осложненной
яблоком, а до конца. Теорию забывчивости никто пока не опроверг… Pine – «сосна» только по-английски. По-французски
же «булавка», а на арго то изначальное, что на три буквы. Только с артиклем
женского рода. La pine. Первая, франкофонная жена еще в Москве рассказала про
пассаж с одним из правящих товарищей периода застоя по фамилии Лапин. Это он
запретил к показу по телевизору «Галочку» – как называл советский народ свою любимую
певицу. За нездоровые манипуляции с микрофоном. Когда глава Гостелерадио СССР
появился с официальным визитом во Франции, страна зубоскалов покатилась: «Ха-ха-ха!
Советский сексоборец… камарад Ля Пин!»
Он
тоже тогда смеялся – еще не американец…
Гантели
в форме кастетов, только без шипов. Обтянуты шершавым материалом. Работая ими, легко
обгоняет тружеников тропы. Поджарых и благоуханных бабушек. Форму
восстанавливающих мам с колясками. Но не китайцев. Нет. Китайская пара его
обходит. Забавная тетка с отсутствием талии, но крепкая, бьет внешней стороной
ладони своего очкарика по впалому животу, понуждая перейти на полубег. Тропа выводит
к излучине реки. Сияет, переливается слева мелководье, чему вторит стекловидное
мерцание асфальта. Далеко впереди жена. Превращенная совсем уж в девочку, она
сворачивает – ярким пятнышком цвета «небесная маджента».
Не
догнать при всем желании.
Вернемся
к ужасу, который разбудил. Почему именно на рассвете? Если танцевать от
«шишки», то матинальные забавы (как говорят во Франции) – прерогатива (где
вылезают неуместные «рога», храни Господь) – как раз жены. В этом смысле американец
отнюдь не «жаворонок». Хотя приходится взлетать орлом.
Они
нас, а мы – их…
Стой.
Погоди… То есть, ходу, ходу, продолжай, не задерживай-шагай, но был однажды случай…
даже не случай: искорка. Сверкнувшая так далеко, что вряд ли кто-нибудь из нынешних
соотечественников на данной тропе и в данном измерении способен локализовать в
уме. Не то чтобы именно ту точку на карте, снова отхваченную у соседней
маленькой страны, из «белопанской» ставшей «братской», а вообще «Восточную
Европу»: сточную зону непредставимых по эту сторону океана ужасов, громоздимых биомассой,
лишенной Бога и Закона. Давно к тому же. Жизнь назад. И не одну, а все, что
были прожиты, как улыбнулось ему, в разноязычных хронотопах.
Затерянная
во Вселенной блестка…
В
ту осень папа, как называл тогда он отчима, исчез, а мама ушла на Советскую к генеральше
Янузаковой. Якобы «на беляши», а на самом деле разведать, на каком свете мы
стоим и не начнут ли нас тут тоже резать. На пару с младшим братом они вынули
из гардероба трофейный карабин системы «Маузер». Приставили табурет, достали
тяжелую коробочку с «маслятами». Пять пуль в обойму, шестой дослали в ствол. Поставили
на предохранитель и положили в коридоре – дулом к входной двери. Слева от нее
все так же стоял дощатый ящик с инструментами и длинной ручкой. А «тревожный»
баул, который с ним соседствовал, исчез вместе с папой. «Книгу почитать?» – «Про
Чука и Гека?» – «Другую». «„Дальние страны“?» – «Которую мне мама подарила.
„Гаргантюа и Пантагрюэль“?»
На
кухне младший влез на табурет и упер в щеки кулаки. Читая, старший веселился и
поднимал глаза на брата. Тот еще в школу не ходил, а книга была для среднего и
старшего возраста. Младшему стало совсем скучно, а у старшего разыгрался
аппетит. В книге ели дижонскую горчицу, он тоже намазал на черный хлеб. «Русскую».
Младший этого не захотел. Тогда они подвергли досмотру столик/шкафчик. Сверху
на нем мама готовила, а за дверцами тут был НЗ. Мешочек с мукой, как у дяди
Сэма в журнале «Крокодил», только без американского знака. Чай в жестяной
коробке (под крышкой вторая, всякий раз нежданная). Привезенные с собой из
Ленинграда пакетики с корицей пахли праздником. Изюм и грецкие орехи. «Будете
таскать, останетесь на Новый год без «картошек»», – предупредила мама, в виду
имея, конечно, не местную «бульбу», а коричневое пирожное, орехи в котором изображают
проросшие корешки. Ограничились дольками сушеных яблок. Задвигаемый обратно
фаянсовый тазик с сухофруктами брякнул обо что-то. Старший привалился к полу и
выкатил из темноты то, чего никак они не ждали. Банка сверкала жестью. Большая
и тяжелая, она была опоясана красивой картинкой. Золотистые диски с дыркой посреди.
Дальше появилась шишка с зеленым хвостом. «Что это?» Старшему было восемь, но
ответить он не смог. Перекатывая банку, стал разбирать латинский шрифт, к
которому в этом приграничном городе привык, на долгом пути из школы читая канализационные
люки. Pineapple.
Никогда не слышал. Зато расшифровал слово «Мексика». Дальняя страна. Не Польша,
которая в двадцати километрах отсюда, не Литва, куда запросто ездили на
«газике», а где-то там – за морями-океанами. Поднял банку к уху и сотряс. Диски
были в соку, плескавшим изнутри о жесть.
–
Попробуем?
–
А как?
Старший
поднялся, вышел и переступил карабин. Вынув из ящика молоток, перебрал гвозди,
выбрал который побольше и вернулся к банке.
Никто
ничего не замечал до самого тридцать первого декабря. В «Книге о вкусной и
здоровой пище» мама долго искала несколько строчек мелким шрифтом на полях.
–
Вот! Слушайте: Ананасы напоминают
крупные, яйцевидной формы шишки: они весят до 1-2 кг каждый; плоды – сочные,
кисловато-сладкие и очень ароматные. Ананасы едят сырыми, консервированными, их
используют также в кондитерском производстве…
Приговаривая
«они нас, а мы их-х…», папа начал уродовать банку консервным ножом. Поднял
крышку и отшатнулся.
–
Любаша?!
Братья
подошли тоже. Взглянуть на нежно-голубую плесень.
–
Выбрасывать! – сказала мама наотрез, как будто были другие предложения.
Расстроилась она не только из-за буржуйских этих фруктов, жили без них и проживем,
дай Бог. А потому, что ошиблась в человеке, у которого купила банку на
толкучке. Из Польши, сказал он ей, будучи и сам поляк. Интеллигентного вида, в
зеленой шляпе с лентой…
–
Вот так контрабанду покупать, – сказал папа и, придерживая крышку, чтобы все
это гнилье не вывалилось, перевернул банку кверху дном. – Да ее продырявили!
–
Как?!
–
Причем в двух местах.
А
как же было, так сказать, вкушать? Не сразу, но догадались, что одной дырки
мало, и прикладывались, оставаясь одни в квартире, до тех пор, пока не появился
железный привкус.
–
Была цела! Со всех сторон осмотрела, покупая… Мальчики?..
С рук сошло неожиданно легко.
Довольная, что в поляке не ошиблась, мама стала перелетать
квартиру так, что волосы вспыхивали искрами, как скоро будут бенгальские огни
на елке. Торопилась накрыть праздничный стол, чтобы достойно проводить год,
который весь прошел на нервах, но под конец оказался счастливым. Особенно для
отчима, который, «опять» взяв город Будапешт, вернулся домой – в отличие от капитана
Асадчего из соседнего ДОСа: оттуда выбежала безутешная вдова. Каталась под
проливным дождем между ворот маленького футбольного поля, нарочно пачкая себя в
грязи и лужах, и так голосила, омрачая всем радость возвращения, что в конце
концов ее забрали и увезли.
Американец
возвращается в реальность, осознав вдруг, что ему неясен пол возникшей впереди фигуры.
Женщина? Тазобедренная часть склоняет к этой мысли. Чему противоречит кривизна безволосых
ног. Наследник ковбоев? Отсидевший жизнь в кабинетах и давно вышедший на пенсию.
Пятна пота проступают на майке в области крестца. При этом трусы и панамка –
розовые. И не просто, а того затейливого оттенка, который во Франции называют «старая
роза». Фигура неуклюжая, но ходкая. Весьма. Работаешь локтями, прибавляя темп,
но сразу не догнать. Так кто же?..
Опущенные
поля панамки, тоже розовой, прикрывают лицо, так что вопрос остается
безответным, когда американец обгоняет фигуру. Не поворачивать же голову в
попытке вырвать взглядом тайну. Не та страна. Не принято…
Да
и какая разница? Тем более что побежденная неопознанность оставляет по себе некий
оптимизм. Там не то чтобы страна потеряна – пусть даже полушарие. Самое
главное, казалось бы, утрачено. Но ковыляющий сзади форму держит. Эка важность,
мужчина или женщина…
Боец.
Хотя
и без гантелей.