Опубликовано в журнале Новый Берег, номер 57, 2017
***
Видишь, одной строкой
белые облака,
медленно и легко,
прочно и на века.
Медленно, высоко,
будто в одну строку
набело всё легло
облаком к облаку.
***
И кто бы ни мерил на свой нас аршин,
как щепки от леса,
от сердца до сердца дорога лежит,
от сердца до сердца.
Кривые домишки на шатких ногах,
две фразы по-русски…
«До встречи, земляк!» – «До свиданья, земляк!»
И странное чувство.
Что два собеседника жили уже
и шли к магазину,
и так разгорается воображе-
ние беспричинно.
***
О, как мы друг от друга
отделены
и этою разлукой
наделены.
Наделены отныне
с бедой у лба
то побеждать унынье,
а то – себя.
И нет бы засандалить
кулак в стекло,
но так лежит в нем наледь
и серебро.
Насыщен алкоголем
так прочно лег
прекрасный ведь, поспорим,
о вечном вздох.
***
Довольно музыки печальной,
вокальной и инструментальной
с бутылкою «Ессентуки»,
похмельной, праздничной в растворе
толпы вокзальной в переборе,
в оглядке, в происках тоски.
Из музыкального киоска
вдоль линии петрозаводской,
с берёзами в чреде окон,
такой трагической, что словно
вели с конвоем по перрону
и в общий сунули вагон.
***
В комнату черную, пыльную, дольнюю,
в тайную библиотеку подпольную
тайно возьмет дуропляску с собой
женщина в тихо шуршащей болонии
школьных каникул весенней порой.
Мы в знаменателе мира, в обители,
в счастья-несчастья разъемном смесителе,
пальцем поманит, сверкнет выключа…
И побреду я в пылающем свитере,
Дант малолетний, шаги волоча.
И мы пройдем стеллажами драконьими
между знакомыми и незаконными,
между колоннами, тьмой монограмм,
где они с сорванными погонами
тянутся, движутся по номерам.
Где они с сорванными обложками
без офицерских своих эполет,
списки черны и фамилии нет,
кружат над ними чекистские коршуны.
Вас за какой, извиняюсь, сюжет?
Нас – за сюжет черноты и зияние,
за раздувание адской печи,
за Аонид ледяные рыдания,
арфы Эоловой переливание
и от веселого рая ключи.
Буквенной вязью, бумагою пыльною,
розой, кивающей тихо на крест,
побеждены немота и бессилие,
движется ижица, мчится кириллица,
Лондон, глухой ли парижский подъезд.
В библиотеке с сырой штукатуркою
на восемнадцатом жизни году
заворожи меня, музыка гулкая,
в воду макай, опускай в темноту,
не обещай ничего за разлукою,
и я как миленькая пойду.
***
Бог мой не с отточенным мечом,
с баскетбольным золотым мячом,
с мелкою соринкою в глазу
там, где каждый вечер прохожу.
Вечерами возле сонных дач,
дровяных с рогожею колод
высоко взлетает звонкий мяч,
ударяет в звонкий небосвод.
Будто бы грохочущий прицеп,
самые последние дворы
в эту выбегающие степь
провожают стайку детворы.
***
Ну что ты хочешь, мне за пятьдесят,
нет у меня и собственного дома,
мои дворы на воздухе висят
не как у вас, а как-то по-другому.
Когда иду я вечером сквозь парк
с какой-нибудь дурацкой вечеринки,
мне музыкант сыграет просто так
забытую мелодию с пластинки.
Пустой зевака, десять отстегну,
пустым мечтам дам на минуту волю,
пусть с этим я немгного перегну,
я, знаешь на мечтах не экономлю.
***
И галстучек криво, и шея набычена,
он выбился, интеллигент в пиджаке,
из олухов в литературы учителя,
каких в захолустном полно городке.
Начальство, печальки, и тащится к вечеру,
ворчливой жене покупает цветы,
поскольку и эта тоскливая женщина
имеет остатки былой доброты.
Он даже ничуть никому не завидует,
и, хоть поперчила виски седина,
он Тютчева прямо на память цитирует
и любит такую, какая дана.
Былой красотой в воскресенье трясет она,
когда они в ближний идут ресторан
и тихо сидят над холодными шпротами,
как двое счастливых, вечерних зырян.
А Тютчев уехал в холодные полночи,
в чужую навек европейскую тьму
увез свою музыку полную горечи,
что, впрочем, и там не нужна никому.
***
Поэзия не делает ничего,
блаженно в вечность верует слепое существо,
покуда кашу трескает на кухне поутру,
нормальным миром брезгует, не зная почему.
В ленивом небе сонные, сырые облака,
поэзия не делает ни фига,
забор скосился набок, вздохнет, махнет рукой,
и чисто, чисто, чисто в книжке трудовой.
Без наркоза
Помню первую встречу, глаза голубые,
подготовку и «госы» последней весны,
память тащит с собою ужимки смешные
между всхлипом «спаси» и мольбой «сохрани».
Как на пол утекало одно одеяло,
как закат догорал, как с черешен мело,
с орфографией плохо, но два санитара
карамзинские точки поставят над «ё».
Все гаданья кофейные сгущены в чашке,
все слова зарифмованы с рифмою «пусть»,
карты падают к самому сердцу рубашкой,
в рай сравненьями светлый выкладывай путь.
Помню лёд коридорный, больничную тогу,
тётя Маша зелёною шваброй гребёт,
тут обреют под ноль, остригут недотрогу,
тут никто никого никогда не спасёт.
Но, как ласточки клеят слюной свои гнёзда
в одинокие ночи с бедою у лба,
для тебя, милый мой, я сложу эти звёзды,
эту бездну без дна – для тебя, для тебя.