Стихи
Опубликовано в журнале Новый Берег, номер 55, 2017
***
Наверно, в этом был какой-то смысл.
«Чур, я – Атос!» «Нет, чур, ты – Арамис,
он – д’Артаньян». Портос всегда в остатке,
поскольку толстый. В клетчатой тетрадке
четыре капли клятвы запеклись.
«Один за всех, и все за одного!»
Оглянешься, а рядом никого.
Четвертый спал, когда рванули трое.
Одни литературные герои
вокруг: не хватит жизни перечесть.
И в этом тоже смысл какой-то есть.
Поезд
И, вертясь, трясет нечесаной головой,
и сопит, с часами блеклый пейзаж сверяя.
Наш состав по водам движется, как живой.
Хлороформом пахнет наволочка сырая.
Всех достал, трещотка (вот уж не повезло!):
мол, стекло в подтеках, чай не разносят утром;
чем лечить подагру; кто изобрел весло,
москалям сейчас вольготнее или украм.
Выясняет нудно: вторник или среда?
То ли он, хлебнув, куражится, то ли бредит.
А еще все время спрашивает: куда
этот поезд едет?
Но уже глупца назначил своим врагом
с верхней полки дядька. И настучал на «гада».
– Вы его куда – с вещами? – В другой вагон.
Проводник суров: «Постель не бери. Не надо».
Тут законы круты: если чужак – свали.
В коридоре – пусто. Шторки раздвинешь – голо.
Но все глубже, глубже – в сумрачные слои –
проникает поезд из одного вагона,
заливая светом логово темноты,
где цветут, кренясь, медуз голубые маки,
где, со дна поднявшись, ляхи и гайдамаки
подплывают к нам, как рыбы, разинув рты.
***
Видно, здорово напился, убаюкивая дух,
коль не хипстера на пирсе видишь ты, а сразу двух.
Это прям какой-то Пратчетт. Клацнув дверцами тойот,
глупый хипстер робко прячет, умный – смело достает,
чтоб, торча в чужой палатке с гордой надписью: «Надым»,
ты ловил ноздрями сладкий электронной цацки дым.
Не впервой курить вприглядку бездоходному тебе,
на челе сгоняя в складку мысль о классовой борьбе.
Не впервой слезой давиться пересекшему Сиваш.
Все плывет, и все двоится: крымненаш и крымневаш.
И маячат беспартейно – между миром и войной –
цвета местного портвейна два светила над волной.
Ты и сам давно раздвоен: у тебя внутри мятеж,
перестрелка, смута, зрада, разоренная страна,
где один – Аника-воин, а другой – А ну-ка врежь,
и обоим вам не надо ни победы, ни хрена.
Потому что в этом гуле, продолжающем расти,
ты боишься, но не пули – страшно резкость навести
на окрестность, где отсрочка от войны лишает прав,
и никчемный одиночка видит, голову задрав,
как меж бездною и бездной, рассекая темноту,
хипстер движется небесный с огнеметом на борту.
***
«Если смерти, то мгновенной…» Хрена! Из «котла» –
с перетянутою веной, чтоб не вытекла
юшка, – выкрутив сорочку, Господу грубя,
пьяный кореш в одиночку вынесет тебя,
чтоб очнулся ты, фартовый вытащив билет,
шевелить рукой, которой третьи сутки нет,
и, водя глазами, в коих – безнадега тьмы,
различать больничных коек хриплые псалмы.
– Где ты, слева или справа топчешься? – ответь,
с голым черепом шалава, обещала ведь!
Где коса твоя, где жало, худшая из баб?
Сука, в муках не рожала, – так добей хотя б.
Драя пол, стуча в запарке створками окна,
басом Шурки санитарки говорит она:
«Мы с тобой теперя в паре. Мы теперя – дно.
Привыкай скорее, паря, целиться в судно».
***
Смерть – в дверях. И жизнь свои принимает меры:
с рукава снимая тонкие волоски,
внутрь себя глядит угрюмо, а там – химеры
ужаса и тоски:
то соседский Валька твой угоняет велик,
то, посеяв нож, в подъезде ревешь ревмя,
то поддатый отчим снова тебе не верит:
дам – верещит – ремня!
Звук в ушах, как будто кот молоко лакает
или клацают на комоде часы. Темно.
Ты не спятил – это жизнь тебя отвлекает,
увлекает на дно,
вертит щепкой в мутной, вихреобразной яме,
холодит ступни, щекочет песком живот,
забивает рот, обматывает слоями
околоплодных вод;
боль стерев, лишив дыхания, зренья, слуха, –
из глубин своих пузырь с пустотой внутри
наконец легко выталкивает и сухо
той, в дверях, говорит: бери.
***
Не парься, будем живы – не помрем.
Пусть прочие заботятся о прочем,
пока полуистлевшим янтарем
еще слезятся линии обочин.
Ты, с неизменной фляжкою в руке, –
не Марио давно. А я – не Тоска.
Мы заслужили право быть никем
в толпе курсантов около киоска.
Не врать, не рвать подметки на ходу,
подачки не выпрашивать у власти,
глотая растворимую бурду
на правом берегу проезжей части,
где с двух сторон плывущие авто,
притормозив, сигналят странной тетке
в берете плоском, в драповом пальто,
застывшей перехода посередке.
Недвижно, словно Лотова жена,
стоит себе. На всё и всех забила,
как будто нечто важное она
вдруг вспомнила или забыла.
***
Говорит приемыш, пасынок, лишний рот:
«Ладно, я – урод, нахлебник, дурное семя,
но сарай твой скреб и вскапывал огород,
а когда повальный, помнишь, был недород,
я баланду хлебал со всеми.
Я слепым щеглом в твои залетал силки,
на твоем крючке висел лупоглазым карпом.
А когда по ребрам били твои сынки,
я в ментовку на них не капал.
Кто тебя тащил, когда ты была пьяна,
избавлял от вшей, от пуль заслонял спиною?
Что же ты меня выталкиваешь, страна,
и отхаркиваешься мною?»
А она в ответ: «Ты воду, манкурт, вари
из другой страны, что, пасынкам потакая,
согласится слушать все эти: «твой», «твои»,
не кривясь брезгливо. Что ты застыл? Вали,
если есть на земле такая».
***
отдерни этот день чтоб рассмотреть…
отдерни этот день присохший к ране
примерзший к раме скрученный ветрами
пространство обнажающий на треть
…чтоб рассмотреть на голубом песке
грядущее что умирает в прошлом
как пухлогубый мальчик в старике
как мальчик с мандариновым прозрачным
горячим тельцем – в коконе сухом…
отдерни этот день сорви как простынь
с катящимся по складкам пауком
и сумерки затопят пустоту
углов и глаз молчанием лиловым
но зеркало что поднесут ко рту
еще успеешь затуманить словом