Рассказ
Опубликовано в журнале Новый Берег, номер 55, 2017
Хороший дом, замечательный дом стоял о
двух реках – две реки обтекали дом. Две реки обтекали сад, рассекаемый елочной
аллеей: пушисто и густо, тенисто и посыпано мелким гравием, шуршащим под лапами
собак. У берегов – березы, а за реками лес раскинул орлиные крылья; от леса
воды черные и глубокие. Мальчишки бегали из деревни на обрыв рыбу удить и
выуживали, дразнились на городских, как стайка ворон задирает голубей.
Выходили на променад до господского
дома по аллее. Брели не спеша по клеточкам света и тени вверх, на холм. Учили
лабиринт тропиночек и люди, и псы – все с высунутыми языками, а дамы платочками
вытирали лбы и носики.
А ты тем летом всегда рядом. Куда я –
туда и ты, ловкая. У моего плеча белеет вздернутый упрямый нос.
Папа рассказывал – у одной речки
беседка, и у другой – беседка, граф так велел, дабы всегда отдыхать в тишине,
тени, у темной глубокой воды. Что за граф? Никто не помнит, не знает, унесли
реки имя. Граф. Вполне достаточно.
И беседок никаких не видно, умещались
на стволах – у одной речки березовый и мягкий от старости, заросший осокой с
лягушками; у другой – повалило ветром вдоль воды дуб, твердый, железный –
славно с него ловились пескари и маленькие окуньки. Папа-затейник – в пять утра
шевелит в реке удочкой и ведет медленный рассказ, и нам не до рыбы: про графа
знать хотим.
Графский дом – конечно, усадьба: не то
чтобы дворец, но уж, конечно, не хижина. Фасад на холме с портиком в антах,
одна колонна разрушилась; и – к слиянию рек раскрошившаяся лестница со
статуэткой без головы; мы бегали в догонялки, я запнулся и расшиб коленку. Меж
колонн вечерами собирались смотреть закат – глаза слепли от теплого блеска,
огонь плясал и играл на водах, кидал снопы света и застил взор: наглядишься и
ничего, кроме всполохов, не видать – только сосны неровной лестницей вонзались
безжалостно в высокое, круто обрушенное за лес небо, и становились все четче и
четче, пока не растворялись, шумя, в ночи.
Из огня, бывало, выплывали лодки. Я
обещал катать тебя на лодке. Ты жмурилась, как котенок.
Внутрь дома нас не пускали, и никого
не пускали, но мы знали – там пять комнат, пять комнат, и на втором этаже три,
и мезонин. Окна забраны решеткой, с которой сыпалась ржавчина, и забиты
измотанной зимними бурями фанеркой; скрипит железка, и маленькие фигурки
проникают в неизвестное и страшное, гнилым деревом пахнет неизвестность и
сыростью. Неопознанный хлам грудами громоздился у ободранных стен, отчего-то
клочья гнилой обойной бумаги, какой-то дерюги, доски, мыши, а в другой комнате
обуглено.
Здесь всегда холодно и зябко, как в
пещере, и не верилось, что на воздухе жарко и томит солнцем голову. Ты
прислонялась ко мне, подрагивала, и я дрожал от страха – уж больно тихо
казалось в старом доме, тишина – как темная глубокая вода, безымянный граф
сейчас появится, сердитый, сверкая густыми бровями, запахивая стеганый халат.
– Я сама графиня. Подумаешь! А ты –
смерд.
Надерзит – и жмется, и трусит, и
прячет искательный взгляд: вдруг обижусь и оставлю наедине с хозяином дома?
А я и не обижался, а мне смешно:
бледнеют веснушки на рыжем носу. Я не злился, я боялся еще сильнее, чем ты.
Папа рассказывал: граф недобр и ходит с сучковатой палкой; когда-то богатый,
обеднел и высох, зарыл клад и привидением охраняет добро; стало быть, где графа
углядишь, там и копать надо.
– Смотри, смотри, граф идет. Ай!
Игра света и тени сквозь щелку,
протяжный скрип доски. Граф прошел: я тыкал в деревянный прах саперной
лопаткой, пугая мышей, а ты дышала в затылок и сопела веснушками, шелестела
медовыми волосами.
Огромен и дик графский дом, полный
таинства. Деревенские ребята смеялись и бежали удить рыбу, они не замечали
усадьбу. Они брали лодки и выплывали из заката, дразнились, а нас притягивал
дом неодолимо, и опять скрипела железка; ни разу мне не удалось отогнуть
проклятую ржавчину беззвучно. Скрип, тишина, желтые пятна на ладонях.
– Опять в усадьбу лазил? Сколько раз
говорить, не смей. Она же на соплях держится.
Разговор гнилых досок и пыли в случайном
солнечном луче. Раз лопатка звякнула, и ты ахнула губами мне в ухо. Нашли,
нашли! Что нашли? Неважно. Графское…
Я расчистил под твое веснушчатое
дыхание место, у самого дыхания не осталось, перехватило: комок с крышкой –
шкатулка, не иначе, и слиплась, не открыть. Взял я комок в трепещущие руки и
тяну:
– Бери. Ты – графиня, тебе и клад.
А ты опять прижалась, и все глядела,
глядела, щекотала ухо губами, и вдруг в ухо и поцеловала – и я уронил шкатулку,
погрузил лицо в волосы; они пахли летом и теплом, оттого я то
лето и запомнил, что мы лазили в графский дом и я там обнял тебя.
Папа лазил подбородком по шкатулке,
принес инструмент, и долго лязгал, и бормотал.
– Ничего себе, – приговаривал папа и
глядел на нас диковато, уважительно, а ты держала меня за руку.
Папа ходил и ходил вокруг, несколько
дней ходил, лязгал, чем-то мазал коробку, и жестянка принимала форму –
шкатулка, клад; несколько дней ты держала меня за руку и украдкой целовала в
ухо.
– Ты нашел клад, клад графа!
А я сходил с ума: с
утра отгибал решетки и измученные зимой фанерки и лихорадочно копал трухлявую
гниль, пугая мышей, – повторить, превзойти – отыскать такое, такое, такое –
чтобы ты поцеловала меня в губы, графиня, чтобы никогда не покидала меня – ведь
я, низкорожденный, полюбил тебя, графиня, и мы вместе в усадебной полутьме, где
пыль играет в случайном луче солнца, в замечательном доме о двух реках – две реки обтекали дом.
Папа вышел на веранду слегка
огорченный, с какой-то жестянкой, поставил перед нами и грустно сказал:
– Вот…
Я поглядел на веснушки и увидел, как
они застыли на солнце. Папа открыл крышку, и сердце мое забилось, как глупый
воробей в кустах боярышника – он держал в пальцах маленький позеленевший
кругляш, елозил по нему подбородком, и ты опять взяла меня за руку, напряглась,
как кошка, – у тебя холодная кожа, даже летом, но такие теплые волосы; ведь ты,
графиня, полюбила меня, низкорожденного, и мы вместе.
Но папа вдруг захохотал совершенно
неприлично.
– Все теперь ясно, ребята, – веселился
он.
– Ой, – сказала ты всеми веснушками и
потом: – Фи.
Три копейки папа подкидывал на ладони,
три копейки 1975 года, уродливую монетку – и протянул мне, и я машинально сжал медяшку в ладони.
– Ну
правильно, – рассуждал папа. – Здесь же был когда-то санаторий. Вот кто-то из
постояльцев и оставил жестянку.
Я машинально сжимаю монетку – вместо
твоей руки. Я продал твою руку за три копейки? Что я сделал? Папа, что ты
сделал? Графиня, что мы сделали? У тебя холодная белая кожа, интересно, может
ли она нагреться? Волосы у тебя теплые, но веснушки застыли, как в янтаре.
– Три копейки цена тебе, – вынесла ты
вердикт, подняв острые плечики.
– Три копейки цена графскому дому, – потухли
желтые кошачьи глаза, заострился коричневый вертикальный зрачок, вместо солнца
отразился в нем латунный советский алтын.
Две реки обтекали дом, две реки
обтекали сад, рассекаемый елочной аллеей, и узкая спина прыгала в квадратиках
света и тени, удаляясь – от монетки, от графского дома, от меня. Я думал, что я
бегу за шахматной спиной и вот уже сейчас догоню, допрыгну, дотронусь, объясню
– графиня, я же люблю тебя, не уходи, пойдем в усадьбу и поищем еще немного; я
стоял на месте и потрясенно глядел на папу.
– Я, кажется, что-то не так сделал? –
виновато озаботился отец.
– Все нормально, папа, – отвечаю я.
Папа просит пить, звякает стакан с
водой. Небритый слабый подбородок стучит по стеклу, проливается вода на
простыни – ткань в пятнах. Врачи говорят, что скоро мы освободимся.
Отец очень слаб.
– Послушай, что я тебе скажу, –
говорит он. – Дом-то не графский. Я смотрел потом: какой-то купец строил…
Безвкусица. Виды там красивые… Выдумал я графа.
– Знаю, отец, – киваю я.
– Я боюсь, когда ты уходишь, – шепчет
старик из недр кровати. – Что ты хочешь найти, сын, если за столько лет ничего
не отыскал?
– Наверное, три копейки, – пожимаю
плечами я. – Мою цену.
Старик делает протестующее движение
рукой.
– Это очень высокая цена, папа, –
усмехаюсь я, и он успокаивается и оседает на подушке.
Я все знаю, папа, и никуда не еду:
давно разобран дом о двух реках, обмелела темная глубокая вода, исчезли у
берегов березы, переехали в город деревенские мальчишки. Нет и никогда не
существовало сердитого барина в стеганом халате, и веснушки не дрожали рядом с
моим плечом – любил ли я? Замечательный дом – фантом, как графский призрак, как
детство, растворенное в закате; вглядываешься и не видишь ничего, кроме
сполохов на воде, кроме зубчатой линии сосен и катящегося за лес неба.
Ты выдумал графа, а я – графиню. Не
бери в голову, отец, ты скоро сам станешь выдумкой. Ты уснул, отец? Ты что,
спишь? Отец? Папа!
Я потрясенно глядел на него, маленький
испуганный мальчик, сжимая в кулачке три копейки. За деревьями скрылись рыжие
волосы. Начинало вечереть, ветерок посвежел и приятно дул в лицо. От воды
вкусно тянуло дымком – деревенские мальчишки жарили карасей. Дом на холме
расплывался и подрагивал, и его обтекали две реки; из огня заката выплывали
лодки.
Папа почесал в затылке, усмехнулся и
обеспокоенно покачал подбородком.
– Не бери в голову, сынок. Это
пройдет. Зайди за ней вечером – позови рыбу удить у дуба. Она обязательно
придет, сын. Я расскажу, где клад. Надо рыть там, где графа увидишь…