Стихотворения
Опубликовано в журнале Новый Берег, номер 53, 2016
***
вот человек. он должен быть бесчувствен.
он должен быть
единственным на свете.
бродящие меж образов
искусства
больные раком люди джакометти
ему должны быть как
былинки в поле.
иначе он сойдёт с ума от
боли.
вот я. едва передвигаю
ноги.
моё лицо желтей спитого
чая.
но сколько счастья я в
себя вмещаю.
и сколько я дерьма в себя вмещаю.
я ничего не говорю о
боге.
пусть будет он фигурой
умолчанья.
***
кто книголюб? – там кончается всё,
где начинаются лист и лицо,
где замирает, покорный
лицу,
лист, покидая иную листву.
кто часовщик? – через лупу следя,
сердце прогонит ушного червя.
кто зеленщик? им – мелькание дней,
чем осторожнее, тем зеленей.
ты не посредник ли, не пастернак,
века наследник в суконных штанах?
ты уж не плотник ли в детстве заноз,
в жале пчелином, где яда донос?
так вырастай и отбрасывай шик
прочь – ты не пасечник, не
гробовщик.
так умирай в бестолковую муть,
ту, где не выдохнуть, не продохнуть.
лёгкая книга к ремёслам глуха.
вдоль по дорогам уходят цеха.
вдоль по дорогам – пехота, пыли! –
на перекрёсток пропащей земли.
и остаётся один книголюб.
лица листает, касается губ.
вот уже месяц, как солнце встаёт.
кто книголюб? – на три шага вперёд.
***
говорит, говорит,
словно речь эта – синего цвета,
словно в небе парит
стая призраков этого лета,
однодневок, целующих прах.
коркой – соль на губах.
организм не справляется с солью.
в прошлой жизни считалась ассолью.
намечался и грэй.
грей для горла
полоскание, грей.
[разумовское]
так лето и заканчивалось: гром
грозы – как бы пустая стеклотара,
к дождю уже подмешивали бром,
турецкий марш на песню савояра
в мобильниках сменили невзначай
и чудом не сгубили иван-чай;
растили что-то в плесневом стакане,
шептались меж собой как мусульмане,
в окне на задний двор уже торчал
сипатый дворник, шибздик
безголосый,
и, в небесах невидимы, колёса
вращались, всех везя наоборот,
вниз головой, пристёгнутых
ремнями,
задаренных дарами, комарами
искусанных – в тот уцелевший грот,
что слева до сих пор, а тот, что
справа –
тот, призрачный – там некто иванов*,
студент и труп, без тела и штанов,
и сверху надпись «царская любовь»,
а снизу штамп «народная расправа».
________________________________
*Ключевой эпизод т.н. «Нечаевского дела» (процесса по делу народовольческой организации
«Общество народной расправы») – убийство студента Ивана Иванова – случился 21
ноября 1869 года в гроте на берегу Петровско-Разумовского пруда.
***
зачёт по сестринскому делу
сквозняк ли в щёлку сразу крик
и муравьи что ты всё пела
собрали тысячи улик
а день горяч круглобазарен
как бы касимовский
татарин
зашёл в приёмный беспокой
и хладноблещущие
стали
поднесены твоей рукой
я всё согрею всё
устрою
протиснусь в щель небытия
страна кто звал тебя сестрою
кто спал и бредил ты моя
тот и умрёт за светлый волос
за корку на губах за скорость
за лёгкий мимоходный грех
за то что
ночью раскололось
грозой уравнивавшей всех
[железнодорожная сюита]
1. киплинг.
начало империи
две стальные пролягут от оста на вест.
где был палец монарший – там будет объезд.
где болота – осушат. где скобы – замкнут,
кипяток заключая в железный сосуд.
перетёртая в пыль золотая земля
под колёса ложится, простор шевеля.
вот и киплинг чугунный и пороховой
лёг отдельной строкой в накладной грузовой.
ничего, ничего, заводи па-д-эспань,
заходи в нашу гавань трёхтонным гудком,
покрути эту ручку и медленно встань,
толстобрюхой родне припасаем на корм.
вот латунная нежность и медная злость.
а что быстро летит — то уж так повелось.
каждый каждому – сиблинг, бастард и кузен.
дядя киплинг тебе говорит je vous aime.
мы приказ разошлём по подмётным листкам,
по секретным железнодорожным войскам,
и услышите вы шорох наших дрезин
от голанских высот до голландских низин.
2.
нобель. расцвет империи
ты знаешь, он назвал её электра,
он утверждал, что женщина она,
что в небе складки греческой туники
он видит, а среди причальных мачт
он нобель, нобель, краденое море,
китайский порох вновь изобретён,
пространство расширялось и вбирало,
входило словно в женщину, шары
огромные, и молнии меж ними
он отключал, и целовал, и их
поверхность запотела от дыханья,
просил включить опять и любовался
на треск сухой и греческий огонь,
и все составы шли по всем дорогам,
и порох, прах, всё обратится в прах
когда-нибудь, так будем жить как номос,
как норд, как нож, как нобель, наконец.
3.
мамонтов. гибель империи
там линия и точка. вот беда.
там где поют серебряное да.
там где уже не ходят поезда.
надеюсь, это всё не навсегда.
лишь черубино лёгкий говорок.
читать ли между строк?
от сложных семантических причин
до синих симпатических чернил
того, что ты просил –
не сочинил.
но всё-таки я что-то написал.
где скальпелем разрезанный курзал,
политые ипритом тополя,
стояли мы, полмира покоря,
опущенные руки, губ углы,
погасшие огни,
курлы,
курлы.
в последний день тяни, тяни носок,
веди, веди разрез наискосок.
на стыках зубы – прочь.
и эта ночь.
и эта ночь.
тупик.
заградотряд.
– ты рад?
– я рад.
***
олегу дозморову
гляди, вот жизнь открыта
изнутри,
и девочка, в руках – экзюпери
(нет, не для рифмы образ
подарил
так – с лёту – лету),
и зыбкий воздух на её
плечах –
всё намекает на
реальность чар.
сейчас она шагнёт к
тебе, сейчас.
моргнёшь – и нету.
гляди, как в плотной
пелене обид
твой бывший друг о мести
говорит,
и хор эриний, этих мелких гнид,
поодаль стонет,
и, медленно нащупывая
суть,
ему в глаза пытаешься
взглянуть,
заплакать, повиниться
как-нибудь.
моргнёшь – его нет.
вот проезжаешь горный бадахшан,
на тонкой нитке держится
душа,
и за окном вершину не
спеша
сменяет бездна,
и – не сломать бы этот слайдоскоп,
и хочется сказать всё
время «стоп,
гляди, гляди, прижав к
окошку лоб».
моргнёшь – исчезло.
но не исчезнет, как ни отгоняй,
ожог войны, отметивший
меня:
всё гуще воздух с линии
огня,
а кровь – всё жиже,
и ржавые восходят
времена,
и вспышки от темна и до темна,
и пеплом лжи засыпана
страна.
гляди.
гляди же.
***
в такие дни мне легче
дышится.
в такие ночи снится мне:
я синий, с предисловьем дымшица,
и букинист на пальцы
дышит и
мне цену пишет на спине.
меж днём и ночью вечер замшится,
мышей как мелких мышц
возня,
и книголюб, что вышел
засветло –
в котомку (а котомку –
за спину)
уложит бережно меня.
и я войду в печаль
отдельную,
в сон однокомнатный, в
ответ
на обязательства, в
котельную,
в подвал, на станцию удельная,
туда, где не было и нет.
штамп миндаля
библиотечного,
штамм вируса, шершавый
двор.
и мельтешенье
бесконечное,
и смерть проточная и
млечная
как оглашённый приговор.