Повесть
Опубликовано в журнале Новый Берег, номер 53, 2016
– Атас! – крикнул Колька и, оттолкнувшись от кормы, ушёл под воду.
Ему повезло, а вот Яшке не очень. Первое, что Колька увидел, вынырнув, – это чёрную, лоснящуюся на солнце голову приятеля и масляные волны вокруг. Голова матерно ругалась. Только по зубам можно было определить, где у неё лицо.
– Сука чемберленовская! – прокричал Яшка и погрозил кулаком уходящей барже. Ответом был свист и демонстрация голой задницы.
Если на барже матрос не человек, а дерьмо собачье, он обязательно припасёт ведро с мазутом. Подцепятся пацаны, всего-то до пристани прокатиться, он подкрадётся к корме, шварк из ведра на голову, и счастлив, вражина. Башку потом неделю не отмыть.
Обратно плыли не напрягаясь – по течению и с таким расчётом, чтоб выйти в конце городской набережной, где они оставили свои штаны.
Яшка грёб впереди, шлёпая по воде пухлыми руками и громко сопя. Несло от него, как от железнодорожной шпалы, а они на «Чапаева» собирались сегодня пойти.
Яшка Железняков появился в их классе в начале года. Отец у него военный, с Севера приехали. В Колькиной коммуналке как раз освободилась комната дяди Саши и тёти Доры Колчиных, они оказались японскими шпионами. Эту комнату и заняли Железняковы. Тесная кухня и общий сортир Кольку с Яшкой сдружили.
Новенький оказался парнем странноватым, себе на уме что ли. Во дворе пацан-пацаном: в буру перекинуться, на базаре с прилавка стибрить, что плохо лежит, Дуську-жиртрест за сараями пощупать, в общем, не фраер. Но как только он переступал порог школы в своей затёртой до дыр кожанке, враз становился пламенным пионером, беспощадным борцом за светлое будущее человечества. Прогрессивного и очень угнетённого. Кажется, учителя и те слегка побаивались свалившегося им на голову, нового Железняка.
Когда Яшка, стоя за трибуной, выбрасывал вперёд сжатую в кулаке тюбетейку и требовал жечь калёным железом язвы капитализма на лице советской школы, имея в виду «безыдейных попутчиков и хулиганов», Кольке хотелось дать ему пенделя. Он не раз советовал приятелю кончать гнать туфту. В ответ Яшка подмигивал и хитро улыбался.
Как-то незаметно Яшку стали звать Яковом, но только не Колька.
Самого Кольку в пионеры не приняли: его мать в церковь ходит. А он и не расстраивается. Маршировать по городу с барабаном под взвейся-развейся не для него. И вообще, он не умеет ходить строем, врач говорил, у него нетипичная координация. А физручка, корова не доенная, ещё и пингвином обозвала.
– Железка, а ведь Чемберлен – кобель, – решил он поддеть умника.
Чемберлен – это пёс с Малой Самары, тот иногда забредает к ним на Рыбацкую подхарчиться.
– Ну, а кто ж он ещё? Ясное дело, кобелина империалистическая. Мыло притаранишь?
– А ты чо не нырнул-то? – не утруждаясь ответом, поинтересовался Колька и перевернулся на спину.
Переворачиваясь, у левого, дальнего, берега он заметил лодку с шумной компанией парней и девушек. Они смеялись и, кажется, пытались танцевать. Студенты, наверное, пивом заправились и куролесят.
– Да нырял я. Но я ж не могу долго под водой. Это ты худосочный, и плавник у тебя в заднице. А меня Архимед выталкивает, потому что я обладаю солидным объёмом.
Колька хотел добавить «и весом», но его отвлёк женский визг и мужской гогот. Он обернулся и увидел плывущих за лодкой тех самых развесёлых студентов. В лодке остался только парень, который дурным голосом вопил про челны Стеньки Разина. Доигрались, ну теперь догоняйте. И тут, будто кто-то позвал на помощь. Вся компашка дружно работала руками, и никто, вроде, помощи не просил.
Вдруг позади плывущих Колька заметил одинокую голову, которая то появлялась над водой, то исчезала. Похоже, там уже кто-то хлебал. Колька свистнул, но никто из пловцов не отозвался – не услышали.
Бешено молотя руками и ногами, он поплыл наперерез течению туда, где видел голову. Голова показалась снова, но гораздо правее. Их обоих несло к устью Тверцы! А там глубина, и закручивает, место, вообще-то, поганое, не один утоп. Колька собрался было повернуть назад, но вместо этого набрал в лёгкие побольше воздуха и нырнул.
Он нырял снова и снова, всматриваясь в серую муть. Наконец он её увидел. Это была девушка, взрослая девушка с косой. За эту косу Колька, дурея от бессилия, выдернул утопающую из водоворота.
Он не помнил, как выплыл. Яшка после рассказывал, как он с помощью двух рыбаков вытащил студентку и Кольку на берег, еле кулак разжали, чтоб высвободить косу. Девушку откачали и увезли в больницу. Хотели Кольку забрать, синюшный был и трясся. Но тот упёрся, сел у воды и зачем-то стал умываться.
Не умывался он, а плакал… от страха.
Первого сентября в вестибюле школы учеников встретила Яшкина ряшка – она испуганно таращила глаза со стенгазеты. Над фотографией надпись красным:
«Герои-ленинцы среди нас» и портреты вождей по углам.
А внизу река синим полотнищем и буквы на ней белыми барашками, будто по волнам скачут:
«Сам утопай, а товарища выручай!»
Героя наградили сатиновыми трусами и рекомендовали в комсомол.
Яшка зуб давал, что ничего про газету не знал и что всё это дело рук вышестоящих товарищей.
Воспоминания оборвал протяжный гудок буксира, тянущего баржу вверх по реке. Будто специально он прогудел над тем местом, где Николай ещё пацаном едва не утонул, ныряя за подгулявшей дурочкой. Хорошо, что он неплохо плавал и дыхание мог задерживать целых две минуты – рекорд школы.
«Черноморочка» – так называлась баржа – и буксир были набиты угрюмыми солдатами. Николай сидел у госпитальной ограды, достаточно далеко от берега, чтоб разглядеть лица, но по себе знал, какое настроение у бойцов, едущих на передовую. Скоро и ему менять больничный халат на гимнастёрку – выписывают.
Он затянулся самокруткой, по привычке пряча её в кулак. Вспомнился бой под Лугой, его первый бой и первый артобстрел.
Войну они, новобранцы, представляли по сводкам информбюро и политинформациям – наше дело правое, мы победим. В зверства фашистов верилось не очень, Николай считал это пропагандой для поднятия боевого духа бойцов.
Ещё чистые и сытые они бежали от бомбёжки в укрытие, гогоча и толкаясь. Политрук поскользнулся и упал, Николай на него. Образовалась куча мала.
– Парни, осторожней! – крикнул Николай, – комиссара, товарища Пельцера раздавите.
– Ничего, ничего. – донеслось снизу.
В блиндаже прыти поубавилось, сидели тихо, только вздрагивали при близких разрывах.
Закончился обстрел, и настроение снова поднялось. Кто-то, хорохорясь, вспомнил про чёрта, что не так страшен, как его малюют.
– Сейчас танки пойдут, они тебе дадут просраться, – сказал тогда пожилой солдат. И оказался прав.
Это был не бой, а методичное уничтожение стрелковой роты, живой силы, как любят говорить военные начальники. От взрывов Николай сразу оглох. С перепугу он начал палить из винтовки по идущему на него танку, удивляясь, что тот не останавливается. Танк благополучно выкатился на бруствер, собираясь похоронить непутёвого бойца.
Николаю повезло, вовремя сделал ноги. Как заяц, он бежал по траншее, перепрыгивая через убитых и ещё живых, пока не налетел на командира роты. Тот стал орать и угрожать пистолетом и в горячке застрелил бы, имел полное право, но опять повезло. Миномётным осколком комроты срезало голову. Напрочь. Бедолага какое-то время размахивал пистолетом, пока не завалился на Николая, дёргаясь и брызжа кровью. Что-то солоновато-тёплое попала на губы, и Николая вырвало.
Немцы неожиданно отступили: соседи поддержали с флангов. Отходили фашисты организованно, прикрывая бронёй пехоту и санитаров с ранеными.
Из комсостава никого не осталось, только политрук Пельцер, который рьяно бросился организовывать контратаку. Двоих красноармейцев отправил с бутылками, ни много ни мало, жечь танки. А Николаю как потерявшему оружие приказал встать к пулемёту и прикрывать бойцов огнём. Одного из «поджигателей» убило сразу. Второй благополучно дополз до первой воронки и носа оттуда не показывал.
Николай продолжал обстреливать отступающую пехоту противника понимая, что его огневую точку сейчас будут подавлять. И угадал. Снаряд разорвался метрах в десяти, но Николай за секунду до этого успел присесть. Никого не убило. Только политруку осколком распороло новенькую, с иголочки, гимнастёрку вместе с животом. Подхватив выпадавшие кишки, тот побежал по ходу сообщения в тыл, подвывая и требуя… иголку с ниткой. Контратака благополучно захлебнулась.
Из роты более или менее боеспособных осталось человек восемь. Их отправили на переформирование, кроме того пожилого. Его обвинили «в восхвалении оружия врага» и, будто бы, расстреляли.
И с Николаем провели беседу. Кому-то показалось, что красноармеец Чукунов стрелял из пулемёта выборочно, так как ни одного санитара противника среди убитых не обнаружилось. Спасло не то, что за пулемётом он оказался впервые, а то, что у особиста был день рождения.
Из этого боя солдат Чукунов вынес главное – держать язык за зубами и не высовываться.
А про зверства фашистов пропаганда не врала. Николай видел сожженные деревни, обезображенные трупы, повешенных партизан и даже одного мальчишку с раздутым чёрным лицом без глаз. Висел он на базарной площади, его казнили за воровство. Так и было написано на дощечке: «Он украл хлеб». Мальчишку сняли, а на его место повесили молодого мужика, из раскулаченных: тот с колокольни корректировал огонь немецкой артиллерии. Хотели и его жену рядом, но Николай заступился, за что получил прикладом по голове. Женщину не повесили, а раздетую догола привязали к забору, и отделение усердно отрабатывало на ней штыковой удар.
После боёв под Москвой Николай попал в автороту. Вспомнили, что красноармеец Чукунов в ФЗУ обучался на автомеханика, и он стал возить боеприпасы на передовую. Туда снаряды, обратно раненых или какой другой груз. Крутить баранку – не вшей в окопе кормить. Правда, три тонны взрывчатки за спиной расслабляться не давали, зевнёшь, и … вроде как пропал без вести.
Три месяца откатал без особых происшествий, а в начале весны случилось это.
Вёз новенькую санинструкторшу в медсанбат, девка ладная, почти москвичка, из Балашихи. Ничего, что лицо в конопушках, зато глаза весёлые – довоенные. И имя соответствующее – Рита… Рио-Рита. А солнышко ласковое такое, и птицы, будто и вправду, фокстрот выводят. То да сё, пятое-десятое, и главный аргумент – ведь убить могут. Вроде не против. Только, Коля, говорит, где ж мы будем… кругом одни поля в снегу. А он – так война, и условия военные, полевые. Смеяться смеялась, но держалась стойко и активные действия пресекала. С третьей поездки уговорил. Думали, не серьёзно… В общем, решили после войны пожениться.
В начале мая заработал своё первое ранение. «Юнкерс» неожиданно так из облаков вывалился и прямо на него – не уйти. А кузов под завязку. Он по тормозам и к лесу. Успел в овражек нырнуть, до того, как на дороге рвануло. Но два осколка, один в спину, другой в задницу, словил.
Лежал в медсанбате у Рио-Риты на правах жениха. Хорошо, что ранения сзади, а не спереди. Рита смеялась и тоже говорила, что хорошо. Там она ему и сказала, что беременна.
Мысль, что он станет отцом, подымала его в собственных глазах, делала серьёзней и старше. Теперь он не просто Колька Чикунов, а будущий глава семейства, обязанность которого оберегать и защищать семью, всё остальное – в порядке живой очереди. А ещё ему до бессовестности захотелось выжить.
Вернуться в свою часть не получилось. Ночью в срочном порядке их погрузили в эшелон – и под Волхов, в болота на радость местным кровососам.
Буксир тоскливо прогудел, будто прощаясь, и «Черноморочка» скрылась за изгибом берега.
Подошёл танкист из ожогового с забинтованными руками, сел рядом:
– Братишка, подсоби.
Николай достал из его кармана кисет и разрезанную на аккуратные листочки газету. Свернул самокрутку, предварительно дав танкисту пройтись языком по краю, для клейкости, и сунул в рот. Машинально прочёл на кисете вышитую бисером надпись:
Отважному бойцу.
Катя Хорошенькая, 6 класс.
Он улыбнулся фамилии и подумал, если у них родится дочь, можно назвать Катей… Екатерина Николаевна. Он хотел девочку, её в армию не заберут.
– Говорят, ты из этого города, – ловко перебросив дымящуюся цигарку в угол рта, поинтересовался раненый, – повезло. А я, аж…
Слова танкиста потонули в набежавших мыслях. Может, и вправду повезло. Лежит в родном городе и даже в своём районе, где до дома рукой подать. Правда, от дома лишь груда обгоревших кирпичей. Ни дома, ни родителей. Мать в оккупации бандиты в подворотне зарезали, на крестик позарились.
Должно быть, от забористой махорки выступили слёзы, и Николай поспешил отвернуться.
А отца, он на вагонном замначальника цеха работал, ещё в 36-м расстреляли. Кран ветром опрокинуло, и его и ещё троих обвинили в подготовке покушения на товарища Калинина, тот должен был на завод приехать. Отца сделали организатором. Следователи раскопали, что он приходится дальним родственником бывшему владельцу паровой мельницы на реке Тьмаке. Странно, что тогда под Лугой особист про это не вспомнил, да и потом…
Когда отца арестовали, в школе от Николая стали шарахаться, как от чумного, на собрании разбирали. Почему, мол, самостоятельно врага не разоблачил. Павлика Морозова в пример ставили. Тараторили, как заводные, про яблоню и яблоко, что недалеко падает. А в конце дали слово комсомольцу Железнякову, «как бывшему другу», подчеркнула накрахмаленная председательша и хищно улыбнулась. И «бывший» выдал такое, чего никто не ожидал.
Размахивая газетой «Правда» с портретом Сталина, Яшка заявил, что сын за отца не отвечает. И что коллективу класса не к лицу отталкивать от себя оступившегося товарища. Что все они в ответе перед партией и её вождём за судьбы подрастающей смены, будущих бойцов железных батальонов пролетариата.
Яшка ещё говорил про какой-то стержень, который, якобы, есть у Кольки и который он непременно закалит в горниле трудовых и революционных будней.
Решение мероприятия, к неудовольствию председательши, пришлось переписывать.
После собрания Яшка куда-то исчез. Колька отыскал его на берегу Лазури за кустами с бутылкой водки, пьяного и агрессивного.
– Чукунов, враг народный! – Он протянул бутылку и мятый огурец, – дядю Лёшу, папаню твоего, помянем. Стакана нет, из горла, как сын пролетария, иначе в харю. – Тупым взглядом он проследил за движением жидкости из бутылки в Колькино горло. – Перегибы, головокружение от успехов, – пробурчал Яшка и непослушной рукой бросил пустую тару в проплывающую утку. Утка увернулась, и это его ещё больше разозлило. – Думали, Железняков – шавка дрессированная, станет гавкать, на кого покажут?! Ленина, партию порочат, ублюдки. Троцкистские гнёзда на местах свили. Перерожденцы!
Яшка погрозил огурцом в сторону Советской улицы, где, по его мнению, гнездились перерожденцы с ублюдками.
Домой шли, обнявшись, помогая друг другу обходить препятствия. Яшка не переставал долдонить про стержень, который есть у Кольки, но нет у него. Во дворе пару раз съездили друг другу по морде – не смогли столковаться, у кого в классе самые большие сиськи.
Мать как жену осуждённого с работы уволили. Чтоб прокормиться, она тайком от участкового шила детские лифчики и продавала на барахолке. Их не выслали, как полагалось: Яшкин отец похлопотал. Комнату, конечно, отобрали, но разрешили жить в подвале. Школу Колька забросил, учёба не лезла в голову, всё время хотелось есть. Он прибился к пацанам с Пролетарки и стал с ними воровать уголь со станции, и не только уголь. На еду хватало. Дело могло закончиться милицией и колонией, но спасибо другу отца, помог с ФЗУ. А там на всём казённом и даже койка в общежитии. За новыми заботами Николай не заметил, как уехали Железняковы.
С Яшкой судьба свела его совсем недавно в окружении, всё там же, под Волховом. К тому времени их рота, вернее, то, что от неё осталось после неудачного прорыва, съела всё, что ползало и летало. Комроты от голода распух и умер. Прямо в болотной жиже похоронили, копать сил не было. А на утро двоих пристрелили: достали труп, съесть хотели. Без заряженной винтовки спать уже никто не ложился. По одному, по двое шли сдаваться. Никто рубаху на груди не рвал, просто вставали и молча брели в лес искать немцев в надежде у них поесть.
С самолётов продукты больше не сбрасывали, как и боеприпасы, только листовки. В них призывали накапливать резервы и выходить из окружения своими силами, по пути уничтожая врага и его коммуникации.
Николай давно перестал чему-либо удивляться. И не удивился, когда к его костру подошёл невесть откуда взявшийся младший политрук с новеньким ППШ и панибратски хлопнул по плечу.
– Чукунов?
– Так точно, – нехотя отозвался он, не узнав в грязном, заросшем щетиной человеке школьного друга, – младший сержант Чукунов, первый взвод, отдельная стрелковая… – Он продолжал сидеть, сосредоточенно помешивая в котелке коричневое варево, – вот, обед готовлю. Повара давеча съели, теперь сами. Шутка. Ежели вы к нам командовать, товарищ младший политрук, то разрешите от имени личного состава послать вас на хер.
– Узнаю врага народного Кольку Чукунова. – Обнялись. – Трое суток вашу часть искал, ноги, к едрене-фене, до задницы стёр. Ну и физия у вас младший сержант, как в Крыму загорал.
Яшка скинул свой вещмешок и, усевшись напротив, стал стаскивать сапоги.
– Угадал, – он подставил голые ноги к костру, шевеля пальцами, – штаб направил организовать прорыв.
– Прорыв – это хорошо, товарищ младший политрук, – Николай хмыкнул, – оружия навалом, по три винтовки на брата, с двух рук стрелять можно. А третью в пятую точку для упора, чтоб при отдаче не упасть – держись, фашист. Махорочки, случаем, не завалялось? … Понятно.
К костру тихо, как тени, подошли двое красноармейцев и уставились на незнакомого командира. Николай строго сказал, что курева нет. Солдаты повернулись и так же молча ушли. – Обострение чувств, – он кивнул в сторону ушедших. – Шинелька твоя настоящим табачком пропахла, вот и учуяли. – Николай помешал свой харч. – А зачем здесь, помалкивай. Народ шибко нервный стал, пристрелить могут как провокатора. Вон у ротного перед смертью башню заклинило. Спать не давал, всё кричал, драников требовал. А после в меня стрелять стал, за Гитлера принял. Да мы тут все на себя не похожи. Как меня-то узнал… загорелого?
– Да вижу, пингвин к костру кондыбает…
– Сам ты… задница музыкальная. – Николай расстегнул телогрейку и с наслаждением поскрёб подмышкой. – Вши, мать их, вконец заели… и комарьё – ни пожрать, ни поспать, ни до ветру. Баньку бы сейчас. – Он замолчал, вспомнив, как парился у Рио-Риты в медсанбате, ещё до первого ранения, как она его веничком… эх! – А пробиваться надо, иначе все тут… – Николай зашёлся кашлем, – простыл малость, сквозняки кругом, – он сплюнул. – Я бы ещё вчера ушёл, да землячок мой, из Рамешек, всё никак не помрёт. Но сегодня уж точно… заговаривается, на своём, на карельском лопочет, значит кончается.
– И сколько из роты смогут пойти? – Яшка без особого интереса обвёл глазами загаженную, раскисшую от дождей поляну с обвалившимися шалашами и неподвижно лежащими у костерков солдат. Только кашель и хрипы выдавали в них живых.
– Полтора десятка, не больше. – Щурясь от дыма, Николай достал из котелка кусок коры и попробовал на зуб. – Остальные, чуешь дух – лежат, гниют и поносом кровавым исходят. Уже не хороним, оттащим в овраг, хвоей прикроем и полдня одышкой мучаемся. Студент из второго взвода говорил, от недостатка белков это, – он вернул кору в котелок. – А ещё говорил, будто гитлеровская партия тоже рабочих и крестьян. Или загнул?
– Не совсем, – нехотя отозвался Яшка, – только рабочих, но это пропагандистский трюк. Нацистская партия – это партия лавочников.
– До хрена же в Германии лавок. – Николай с усмешкой посмотрел на друга, – думаю эту лекцию вы, товарищ младший политрук, прогуляли. А прорываться предлагаю на северо-восток к железной дороге. И двигаться не скопом, а по одному, тихо, ночами. Первый напоролся на пикет – стреляет, хотя бы вверх или кричит. Остальные меняют направление. Ну, а ежели кто на мине… – он криво усмехнулся, – может не кричать. Я пойду первым, ты с автоматом – замыкающим. И не вздумай тут командовать! – Не понятно с чего вспылил Николай, – докомандовались, мать вашу, только добровольно!
– Да согласен я, согласен. А с лежачими как?
– А никак, с собой же не потащишь. – Он переломил ветку и бросил в костёр. – Немцы придут, с чужими ранеными возиться не будут. Как и мы ихних – добьют и… в братскую яму.
Пробиваться к своим дали согласие двенадцать красноармейцев.
Они сидели у костра вдвоём, молча жевали вываренную кору, запивая кипятком с брусничными листьями. Ждали темноты.
– Коль, – выплюнув нажёванное, заговорил Яшка, – как думаешь, что будет, если Гитлер победит? Что будет с нами, с тобой, со мной, если, конечно, выживем.
Скорее по привычке, чем из страха, Николай посмотрел по сторонам. За такие слова в другом месте даже судить бы не стали. Он собрался послать школьного пустобрёха, но не послал.
– Да ни хрена не будет, – он остервенело почесался, – министром не назначат. Как слесарил, так и буду слесарить. Для меня что Сталин, что Гитлер – один хрен, только усы разные.
– И ты готов жить под фашистом, под немцем? – искренне удивился Яшка.
– Но мы же живём под грузином и коммунистом, – с деланным равнодушием, чтоб позлить политрука, ответил Николай.
– Чукунов, ну как ты можешь так рассуждать? Советская власть столько дала… – Яшка наигранно покачал головой, но его школьный друг этого не заметил.
– Да пошёл ты, – Николай выругался, – до хрена она дала, угу. Ежели радио слушать и фильмы смотреть, у нас не страна, а художественная самодеятельность, все только поют и пляшут. – Он поднял красные от бессонницы глаза и с тоской посмотрел на Железнякова. – Только батю моего – за что?.. И Колчиных, дядю Сашу с тётей Дорой. Их, между прочим, не фашисты убили. – Он свернул из перетёртых листьев цигарку и закурил. – На всех углах, паскуды, трубили, не гулять врагу по республикам нашим. И всё у нас самое лучшее, и самолёты, и танки… – Он сплюнул. – На туфте ваша власть держится… и страхе.
– Тебе, Коля, нацистским агитатором работать.
Николай хмыкнул:
– У них там своих пи…в, я думаю, хватает. С нашими, небось, соревнуются, кто кого перебрешет. А я так мыслю: Сталин и Гитлер – это сатана в двух лицах. Господь в трёх, а сатана в двух… на современном этапе, – он пошевелил прутом угли. – Стравили, как собак, а мы и рады глотки рвать. Ненависти в нас закачали, думаю, ещё не на одну войну хватит.
– Ты, Коля, мне скажи, только не психуй, – Яшка тоже стал сворачивать цигарку, – как ты с таким настроением воюешь? И медаль у тебя, вон, под телогрейкой.
– Ты чо, Железняков, с луны упал? – неподдельно удивился Николай. – Призвали, как и всех, и воюю не хуже и не лучше других. А отказался бы, под суд пошёл, не тебе рассказывать. А что жив ещё, так башку зазря не подставляю и другим не советую. И с голодухи здесь не подох, потому что в жратве не привередлив: раньше всех на лягушек и червяков перешёл, квакнуть не успевают, как я их хрум-хрум. – Он ощерился, увидев брезгливую гримасу Яшки. – Жаль закончились, а то б бульончик заправили.
– Я всегда говорил, у Кольки Чукунова – стержень. – Яшка потряс согнутой рукой.
– Не преувеличивайте, политрук, – Чикунов притворно покачал головой, – стыдно товарищам показать.
Яшка засмеялся, одобрительно кивая:
– Шутишь, это хорошо. – Он наклонился и заговорил тихо, почти шёпотом: – Если никакой разницы между нашими и немцами, может, к ним… с белым флагом?
– Ты чо, политрук, серьёзно?
– Вполне. – Яшка затянулся цигаркой. – Послужить у них. А появится возможность, дёрнуть к едрене-фене, куда-нибудь в нейтральную Швейцарию, и концы в воду. Я немного язык знаю…
– Яш, студент из второго взвода рассказывал, что из-за отсутствия витаминов в мозгах происходит затмение. Человек начинает видеть себя, например, обезьяной или Буденным. В общем, не совсем нормальным. Да тебя первый же немец обязан будет пристрелить как комиссара. Мы ихних эсэсовцев в плен не берём, а они наших комиссаров с евреями – это такая забава, чтоб воевать было интересней. – Он заново прикурил потухшую цигарку. – И не забудь: предатель, он и в твоей Швейцарии предатель… сука последняя, и я тебе первый руки не подам. – Помолчали. – А ещё прикинь, что с твоими родителями наши доблестные органы сделают.
Оказалось, что Яшкин отец погиб ещё в финскую, а мать умерла в эвакуации от тифа. Некоторое время курили не разговаривая.
Николая занимал предстоящий рейд, поход доходяг через немецкие тылы: ночами по болотам, по минным полям и на пустое брюхо. Местные жители могут накормить, а могут и на хрен послать своих горе-защитничков. Наглеть нельзя, станешь обижать – немцам сдадут.
Вообще, гражданским не позавидуешь. Для военных они помеха при выполнении боевых задач, и им тяжелее, чем человеку с винтовкой.
– А теперь, товарищ младший политрук, – устало произнёс Николай, – кончай крутить коту уши, никто тебя к нам не посылал. Верно говорю?
Да верно-верно, – в голосе Яшки прозвучала досада, – твоя взяла. Но тебя я точно искал.
– Получается, на нашу роту положили… стержень.
– И не только, – Яшка продолжал задумчиво смотреть на догорающий костёр.
– Что «не только»? Не только на роту или на нас ещё что-то сверху?..
– Бери выше – на армию.
– Вот те раз, – Николай выругался. – Столько людей псу под хвост. Душегубы. Интересно, к этой кремлёвской крысе кровавые мальчики по ночам приходят?
– Эй, у забора, – в окне показалась сестра-хозяйка. – Чай, не лето, воспаление лёгких хотите заработать? А ты, Чукунов, давай-ка к Егорычу на распилку дров, полтора куба – до обеда управитесь.
К Егорычу, так к Егорычу.
Завхоз, а по совместительству, как бы, начвещь – личность среди раненых уважаемая. У него в коморке тайком от начальства спиртиком можно угоститься, коль грамотно повести разговор о Туркестане. Там Степан Егорович, с его слов, ещё сопливым хлопцем шашкой загонял декхан в счастливую семью братских народов. Из-за больного сердца он не попал в действующую. Бывший кавалерист носил чапаевские усы и штатной пилотке предпочитал заношенную до дыр будёновку.
Никто не знает, как ему удаётся доставать «стратегическое сырьё» при тотальном контроле. Начальник спецчасти младший лейтенант Шконкин тоже не знает, но страсть как хочет узнать и разоблачить пособника фашистов. Он организует слежки, терзает осведомителей, часами сидит в засадах со своим замом, но кавалерист неуловим.
Рассказывают, будто Шконкин как-то заявился к Егорычу среди ночи, по доносу, конечно. Пока барабанил в дверь, завхоз успел помочиться в медицинскую утку, в которой держал спирт. Акция провалилась.
А недавно гроза басмачей едва не погорел. Николай помогал шоферу менять колесо, а мимо завхоз с канистрой, в которой что-то ласково плескалось. Канистра была неестественно чистой, а лицо будёновца подозрительно безмятежным. И тут сквозь стекло кабины Николай увидел спешащего наперерез завхозу младшего лейтенанта. Оставаясь за машиной незамеченным, Николай вырвал из рук оторопевшего Егорыча канистру и сунул пустую. Считанные секунды, и спирт растворился в бензобаке.
Сгоряча Шконкин дал честное партийное, что «покладёт» партбилет на стол, если не отдаст сраного будёновца вместе со всей троцкистско-зиновьевской шайкой под трибунал.
Раненые шли нескончаемым потоком, и всё чаще Николая направляли к санитарам: покойников на кладбище отвозить, руки-ноги из хирургического в госпитальном саду закапывать, в могильниках, как их здесь называют. Сачкануть нельзя, начальник госпиталя – дама крутая, не успеешь глазом моргнуть, как окажешься на передовой.
Он поскрёб заживающее плечо – зарубка на память о Волховском котле, а рука – подарок от хирурга.
Только покончил с дровами, как завыли сирены. Не близко, но и не далеко загрохотали зенитки, и эхо разрывов, зажатое берегами, покатилось по реке. Ходячие вышли за ограду посмотреть. Небо в стороне вагонного завода заволокло дымом. Давненько немец не тревожил налётами, целых три дня, не иначе завод бомбят. Но бомбили не завод.
Где-то через полчаса по реке поплыли первые трупы «черноморцев» и то, что осталось от баржи. В устье Тверцы тела устраивали хоровод. Их закручивало, они уходили под воду, чтоб вынырнуть перед госпиталем.
Проплыл последний красноармеец, и раненые потянулись на обед.
В обед он получил от Рио-Риты письмо с новым номером почты. Пишет, что удалось перевестись в госпиталь, там полегче. Но всё равно устаёт, как ни как седьмой месяц. Рожать, наверное, в Москву поедет. Начальник хоть и ворчит, но обещает, как только появится оказия, отпустить к «будущему супругу» повидаться, ну и отношения оформить. Где дислоцируются, не сообщает, нельзя, так она намёком. Мол, когда дрова колешь, чем пользуешься, чтоб полено расколоть? Всё ясно, в Клину, стало быть, совсем рядом. Вот только Николай сомневается, не навредит ли ребёнку дорога? Надо у медсестёр поспрашивать.
Среди ночи его разбудил сержант в фуражке с малиновым околышем и в новой пахнущей кожей портупее.
– Чикунов? Николай Алексеевич? Подымайтесь, со мной поедете.
«Эмка» вырулила на Советскую улицу и, подпрыгивая на колдобинах, понеслась по искалеченному, освещённому полной луной городу в сторону центра. От ночной прохлады и неизвестности Николая зазнобило, и он плотнее завернулся в свой больничный халат. Ну и загривок у этого сержанта, форменный битюг.
Куда везут – понятно, но зачем? Вроде всё уже сказано-пересказано: как выходил, с кем и где получил ранение. Яшку жаль, наверное, погиб, когда их минами свои на ничейной накрыли.
В первый раз его допрашивали в Малой Вишере, сразу после медпункта, даже помыться толком не дали. Он майору про свою, забытую всеми роту, про героическую кончину командира и выход с боями из окружения. А тот ему чай с сахаром и всё про командующего армией спрашивал. Кривился, платочек нюхал, но спрашивал.
Только Николай Генерала в глаза не видел, как и тот его. Слышал, что мужик боевой, и всё. Про последнее он смолчал, странная обходительность особиста настораживала. Под конец он рискнул поинтересоваться судьбой младшего политрука Железнякова и остальных красноармейцев. В ответ майор посоветовал не совать нос куда не просят и послал вместе с политруком в задницу. На том и расстались.
Проехали площадь Ленина с пустой тумбочкой – вождь в оккупации сгинул – городской сад, и машина свернула во двор известного в городе здания.
Цоканье подкованных сапог и шарканье больничных тапок отдавались эхом, пока они шли по тёмному подвалу вдоль стены с металлическими дверями. Наконец сержант-битюг остановился перед самой крайней, погремел ключами и впустил Николая в небольшое помещение с единственной подслеповатой лампочкой над входом.
– Здесь подождите. – Сержант указал на стоящий посередине стул и ушёл.
Николай сел. Перед ним у стены обыкновенный канцелярский стол с настольной лампой и ещё одним стулом. На столе стопка, кажется, газет и ничего больше. Даже чернильница отсутствовала.
На кой забрали? Лишнего, вроде, не болтал. Если Сталиным и подтирался, то с глазу на глаз. А может, из-за отца? Только бы Рио-Риту не тронули.
Успокаивало одно – битюг обращался на «вы».
Лязгнула дверь, и кто-то вошёл. Николай втянул голову в плечи, но остался сидеть. Этот «кто-то» подошёл и встал рядом, громко посапывая. Николай обернулся. Это был Яшка! Железка! Живой и снова мордастый.
– Ну ты, политрук, и разнузда-а-ай. Не убили? Ну молоде-е-ец. – Обнялись. – А ты, – Николай покосился на дверь, – как здесь? На огонёк зашёл или с чистосердечным явился?
– Прими, младший сержант, благодарность от лица трудового народа и от меня лично. – Пропустив шутку мимо ушей, как-то уж совсем торжественно произнёс Яшка и поскрипывая хромом сапог направился к столу. – Если б не ты, нас бы тогда всех до одного. Я тут водочки… и закусить. Не возражаешь?
Он включил настольную лампу, и Николай увидел перед собой не младшего политрука, а целого лейтенанта госбезопасности!
– Ого, растём, как поганки в дождик. Из политпи…ов и сразу в чекисты. А где меч?
– Какой меч? – Яшка, наполнив стопки, стал нарезать колбасу и укладывать её на хлеб.
– Карающий.
– Твой злой язык, Чукунов, тебя, – Яшка погрозил ножом, – когда-нибудь под монастырь подведёт. Давай-ка лучше за то, что живы. Чего стоишь, как дезертир перед расстрелом, к столу подруливай.
Первой, по предложению Николая, помянули тех, кому не повезло, кто навсегда остался под Волховым. Вторую за живых.
Железняков, расположившись поудобнее, достал из нагрудного кармана портсигар и, раскрыв, положил на стол. Николай осторожно извлёк из-под прижимной резинки папиросу. Это был редкий теперь «Беломор». Прежде чем закурить, он легонько дунул в мундштук и пальцами примял его в двух местах – так делал отец.
– Знаешь, – от водки Яшкины глаза повлажнели, – никогда не забуду, как ты встал на ничейной. Под огнём. Я с жизнью уж распрощался, а тут ты с портянкой, как с боевым знаменем и вопишь про гордый Варяг! Наши от твоего концерта стрелять перестали. Немцы тоже заслушались. – Он покачал головой, выпуская дым через ноздри. – Чтоб так вот встать, ты сейчас опять ржать будешь, нужен стержень.
– Лейтенант, смени пластинку, затюкал своим стержнем. – Ему было неловко за тот идиотский поступок. – Живот со страху свело, вот и встал, чтоб удобнее в штаны… Лучше скажи, зачем среди ночи подняли? Меня, между прочим, в городе каждая собака знает, а я в одних подштанниках – хозяйством торгую.
– Какие собаки, Чукунов, какое хозяйство – комендантский час. – Яшка замолчал и внимательно посмотрел на школьного друга, удивив того трезвостью глаз. – Я тебя, младший сержант, для серьёзного разговора вызвал. – Тон сказанного Николая насторожил. – Помнишь, в окружении у костра, мы с тобой беседовали, как бы это выразиться поделикатнее, о политических аналогиях.
Он что, сдурел? Николай покосился на дверь, нашёл место. Здесь не фронт, тут быстро не убивают, сам должен знать.
– Всё в порядке, комната не прослушивается. – Яшка закурил вторую папиросу. Ну, так вот, ты говорил, что Сталин и Гитлер – два сапога пара. Я верно говорю?
– Товарищ лейтенант государственной безопасности, вы со мной водку пьёте или допрос снимаете? Ежели чо и сболтнул, то исключительно в состоянии голодного обморока. Студент из второго…
– Чукунов, кончай арапа заправлять, – в Яшкином голосе зазвучали командирские нотки, – слушай и не перебивай. – Он ударил ребром ладони по столу, – в германской армии, и не только в армии, среди генералитета есть трезвомыслящие люди. Они понимают, после провала блицкрига войну им не выиграть. Они готовы устранить Гитлера и заключить перемирие, а мы готовы им в этом помочь. Ты мысль мою улавливаешь? – Николай кивнул, хоть и не сразу. – Но есть одно «но». – Яшка откинулся на спинку стула. – Твоё предположение.
– Ева Браун против.
– Почти угадал – Сталин.
– Не понял. – Николай весь обратился в слух.
– Ему не надо перемирие. Ему нужна победа, полная победа над Германией с аннексиями и контрибуциями.
Николай не поверил ушам:
– Но перемирие, это же… конец войне! Это же мир. – Он уставился на Яшку. – Какие к хренам собачьим контрибуции, если война закончится, и по домам… к Рио-Рите. Да и мы всегда, вроде, были за мир во всём мире. Или это тоже туфта?
– Вот поэтому мы и должны его устранить.
– Кого?!
– Сталина.
Ни хрена себе – «устранить». Даже повторить это слово он не решался. От одной мысли, что с Яшкой могут сделать, а теперь и с ним, и с Рио-Ритой, его замутило. А он-то Железке зачем?
– С немцами переговоры начались, их вёл Генерал, командующий твоей армии. Я там был одним из посредников. Сейчас он в Берлине – занимается стратегическими вопросами. – Яшка зашагал по комнате, заложив руку за спину.
Николай матернул про себя Генерала, представив, как тот в сухом тёплом блиндаже под шнапс и шпиг решал мировые проблемы, а его армия в это время жрала человечину и дохла.
– А тебе спасибо, – Яшка перестал ходить, – без тебя перейти линию фронта было бы проблематично, и многое бы пошло не так.
– Кушайте на здоровье и не подавитесь. – Было обидно, что друг использовал его и тех красноармейцев в слепую. – И на кой тебе я? Снайпер из меня никудышный, я из винтовки в танк с десяти метров не попадаю.
– Ликвидацией займутся другие, – Яшка снова сел, – а ты мне нужен как человек проверенный и надёжный. Переведём тебя к нам: в звании повысим, жилплощадь, паёк и прочее. Подкормишься, на человека станешь похож. У моей Капитолины, – Яшка заёрзал на стуле, и тот радостно скрипнул, – подруга есть как раз в твоём вкусе – вылитая Дина Дурбин. Я бы и сам, но ты же знаешь, мне что-нибудь, – Яшка гоготнул, – поплотнее. Между прочим, обе известные в городе актрисы. На танцы приходят – шёлковые чулочки, причёсочки – аля-труляля, духами, – он потянул носом, – так и плещут, так и плещут. – Яшка неожиданно умолк и, скорчив презрительную мину, выдал противным тенорком. – Не в пример всяким трипперным блядушкам из медсанбата в солдатских подштанниках.
Он ещё что-то хотел добавить, но удар в челюсть сбросил его со стула. От второго удара Яшка увернулся и съездил Николаю по уху.
Щупая ушибленные места и покряхтывая, друзья вернулись к столу. Закурили.
Первым не выдержал молчание Яшка и, глядя на бутылку, задумчиво произнёс:
– Не разбили – хорошая примета. – Не дождавшись реакции, он с тоской посмотрел на друга. – Прости, работа сволочная, заносит иногда. И я не знал, что у вас, – он потрогал подбородок, – всё так серьёзно. Не доложили. – Он вздохнул. – А над моим предложением всё же подумай.
– И кто у нас… у вас закопёрщиком? – спросил Николай, этим как бы принимая извинение.
Яшка оживился и сделал из пальцев «очки».
– Неужто всесоюзный староста на такое сподобился?
– Какой к хренам староста, – Яшка презрительно фыркнул. – Нарком, наш Нарком.
Ты смотри, верный ленинец, гроза шпионов и диверсантов, член всех комитетов и комиссий. А что, этот может.
– А у немцев?
Яшка замялся:
– Того же уровня… – он неопределённо покрутил рукой, – их нарком… внутренних дел.
– Постой-постой, – Николай подался вперёд, – ты про кого? Про этого, главного эсэсовца?
Яшка молча кивнул и сосредоточенно взялся собирать разбросанные стычкой газеты.
Николай подошёл и потряс школьного друга за плечи.
– Лейтенант, очнись, это не игрушки. Если Сталин и Гитлер – сатана о двух головах, то твои «наркомы» – их верные бесы. Подымется кипежь, они вас, шестёрок, шлёпнут, как не хрен делать, и прикопают. Могут, конечно, и героя дать, только посмертно. У них своя арифметика, целые армии в расход пускают, а тут… – Николай махнул рукой и вернулся на свой стул. Он подумал о Рио-Рите, и ему захотелось поскорее оказаться на улице. – Ты, вообще-то, зачем в эту большевистскую охранку пришёл, Ленинские принципы восстанавливать?
– А почему бы и нет? – В голосе Яшки прозвучал вызов. – Чем они тебе не нравятся? Для всех угнетённых Ленин – практик революции, вождь борцов за социальную справедливость и равенство! – В его глазах, как в школьные годы, заплясало пламя грядущих пожаров. – Представляешь, какая жизнь начнётся, когда мы победим в мировом масштабе?
– Уж я-то представляю. Был бы партийным, Интернационал спел… душевно так под водочку. Только я чо-то не вразумляю, ты за мир или за войну до победного конца?
Яшка послал его к чёрту, и они выпили за победу над всеми врагами.
От последней стопки Николай размяк, чего нельзя было сказать про лейтенанта.
– Чукунов, – его взгляд стал тяжёлым и злым, – не ставь меня раком! – Он замахнулся, собираясь стукнуть кулаком по столу, но помешала бутылка. Короткий мат, и злополучная посудина была разбита об стену. Что-то укололо Николая в ногу, но не сильно, и он тут же забыл. К тому же Яшка совсем разошёлся, стал кричать и, навалившись на стол, тыкать пальцем Николаю в грудь:
– Откажешься от моего предложения, – он вскочил и забегал по комнате, противно поскрипывая сапогами, – и мне будет проблематично тебя прикрыть! Ты теперь носитель особо секретной информации! Посвящённый! И там, – он показал на потолок, – в курсе.
Николай стал огрызаться:
– А не надо было передо мной мирового заговорщика изображать и языком молотить почём зря. И не пришлось бы теперь раком вставать.
Он понимал, в какую опасную ловушку загнал его друг, можно сказать, по глупости. Да и сам Железка, судя по всему, не в лучшем положении – вон как заметался, только ветер от галифе.
– Твоё последнее слово, – Яшка в изнеможении плюхнулся на стул, утирая платком вспотевший лоб. – Или к нам или, он запнулся, – на фронт.
– Ты бы лучше в лётчики пошёл, у них форма красивше, и комсомолки у аэродромов штабелями ложатся.
Яшка даже не усмехнулся, как бывало. Он будто задремал, склонив над столом свою большую курчавую голову. Потом бросил потухшую папиросу в порожнюю стопку, надел фуражку и, ни слова не говоря, вышел.
Николай снова остался один. Он злился на друга. Захотел поговорить, мог бы сделать это без посторонних глаз, с их-то возможностями. А он «воронок» к подъезду, мол, не лыком шиты. Начальничек.
Сверху донёсся шум, будто там наверху двигали стулья. Шум действовал на нервы. Нормальные люди десятый сон смотрят, а этим неймётся – бдят. Минут через десять всё стихло. Он с облегчением закинул ногу на ногу и почувствовал, как по щиколотке что-то потекло. Это была кровь. Осколок от бутылки пробил ногу чуть ниже завязок кальсон и застрял в мышце. Был он длинный, сантиметров пять, с острыми, как бритва, краями. Николай, сморщившись, выдернул стекляшку. Боли он почувствовать не успел – лязгнула дверь.
Это был не Яшка, а битюг в портупее.
Его короткое: «Встать!» походило на удар кирпичом по голове и не оставляло надежды – мышеловка захлопнулась. Здесь будут «ликвидировать», или у них для этого специальное помещение имеется?
Битюг-вертухай со знанием дела заломил ему руки за спину и связал поясом от больничного халата. Здоровый чёрт, из вологодских, не иначе, морда, того гляди, треснет. А уж потом несёт, будто с лошадью обнимался. Николай предложил обойтись без кляпа: кричи не кричи, конец один. Сержант понимающе кивнул и… затолкал в рот вонючую тряпку. Ещё и изолентой для надёжности обмотал, изобретатель.
Прошли коридором, остановились у лестницы. Сержант поднялся один, и Николай видел, как тот через приоткрытую дверь осматривает двор. Дрейфит, стало быть, не вся контора в заговоре. Сержант махнул рукой, и Николай, тяжело дыша через нос, прошагал наверх.
Оставив позади полутёмный двор, битюг вывел его на улицу, где за углом поджидала знакомая «эмка». Он впихнул Николая на заднее сиденье, а сам сел за руль.
Интересно, куда повезёт. В госпитале рассказывали, будто дезертиров и предателей в Берёзовой роще расстреливают.
Но машина повернула налево и почти сразу резко вправо – они ехали к мосту.
При отступлении Красной Армии он был взорван. Его начали восстанавливать, и по временному настилу можно было перейти на другую сторону Реки. Как и любой спецобъект, мост охранялся.
Метров за десять до часовой будки, у решётки горсада, сержант заглушил мотор и, озираясь по сторонам, направился к вышедшему навстречу красноармейцу с винтовкой. Форма сержанта госбезопасности и его наглая рожа смутили молодого бойца. Вместо того, чтобы, как требует устав, остановить неизвестного, а если что, и пальнуть вверх, парнишка отдал честь и встал по стойке смирно. Его съехавшая на ухо каска и огромные ботинки с обмотками вызывали смешанные чувства.
В свете луны Николай отчётливо видел, как сержант что-то сказал часовому, и тот, кивнув, повёл его по мосту. Не пройдя и нескольких шагов, они остановились и, перегнувшись через перила, стали смотреть вниз. Всё произошло быстро. Сержант едва заметным движением выхватил из-за голенища нож и, зажав красноармейцу рот, нанёс тому короткий удар в бок. Ещё мгновение, и тело вместе с винтовкой полетело в воду.
Свидетелей убирает, сволочь! А рот зажимал, чтоб на другом конце моста не услышали. Сейчас вот так же и его. Но к чему такие сложности? Мог бы просто за город вывезти и… Да нет, ехать через весь город, полный патрулей, опасно. Машину НКВД, наверное, останавливать не стали бы, но запомнили бы.
Боковой проход в горсад почти рядом. А уж в саду ему каждый закоулок знаком, каждый кустик, там его сам чёрт не отыщет. Связанными руками он попытался открыть двери, но те оказались заперты.
Сержант вытащил Николая из машины и повёл к мосту, крепко держа его левой рукой. Правой он сжимал нож. Эх, Яшка, Яшка, а обещал фронт.
Свежий ветер с Реки распахнул полы халата, надул рубаху, но холода Николай не почувствовал.
Когда они поравнялись с будкой, он что есть силы ударил сержанта ногой в подколенный сгиб. Тот крякнул и присел, ослабив захват. Рывок – рука свободна, и Николай во весь дух припустил по мосту. Хрен вологодскому догнать его, босоногого, а стрелять побоится. Добежав до того места, где начинался фарватер, Николай перевалился через перила.
Как он не группировался, но отбил о воду бок и расцарапал бедро, о гвоздь, наверное.
Подхваченный течением, минуты две, его былой рекорд, он оставался под водой. Всё это время пытался освободить руки, но вертухай знал своё дело. Холодная вода пробирала до костей, сковывала движения, да ещё халат сполз с плеч и путался в ногах. По телу прошла судорога – лёгкие потребовали воздуха. Изображая утопленника, вдруг битюг наблюдает откуда-нибудь с набережной, он всплыл. Что-то опять царапнуло бедро. Во, дурень! Так это ж, наверное, осколок от бутылки, он его в карман машинально сунул, когда сержант в комнату входил. Втянув через нос новую порцию воздуха, Николай снова ушёл под воду. С нескольких попыток ему удалось поймать край кармана и нащупать осколок. Ещё усилие, и он в руке.
Трудно сказать, сколько времени он кромсал пояс вместе с пальцами, но руки, в конце концов, освободил.
На четвереньках Николай выполз на берег у госпиталя и повалился на песок. Халат остался в воде. Чтобы унять дрожь, обнял себя руками. Наверное, мать на небесах за него молится, раз его всё никак не могут убить. Стук зубов больно отдавался в голове. Не хотелось думать, что Яшка, спасая свою шкуру, расплатился его шкурой. А может, Железки уже и в живых-то нет, пришили соратнички как не справившегося в каком-нибудь тёмном углу и на фашистских извергов списали.
Звёзды над Затверечьем заметно потускнели. Трясущимися руками он выжал бельё и, продолжая клацать зубами, вскарабкался по крутой тропинке наверх. Госпиталь спал, лишь у сестринских постов сквозь шторы чуть подсвечивались окна. Его убытие охрана не отметила – сержант не позволил, так что возвращаться через центральный вход не было смысла. К тому же можно нарваться на особо ретивого служаку, а тот в журнал запишет с последующими объяснениями у товарища Шконкина. А с органами у Николая теперь особые отношения.
Ворота в госпитальный сад на ночь запирались, но в самом дальнем углу за уборной в заборе была дыра от снаряда, ею он и воспользовался. Мочевой пузырь среагировал на запах сортира, но ступать босыми ногами по загаженном полу не хотелось, и Николай пристроился за деревом. И тут ему показалось, что у забора кто-то стоит, и не кто-нибудь, а сержант! Вот чёрт. Он присел, всматриваясь в темноту – никого. Пугливая ворона куста боится, так, кажется, говорил отец.
Оглядываясь и стараясь не шуметь, Николай подошёл к двери, ведущей в подвал. Через него можно пройти в санпропускник, дорога знакомая, а там как-нибудь, незаметно, мимо дежурной и в палату.
В подвале хоть глаз выколи и ледяной пол. Не успел он пройти и несколько шагов, как сзади раздался протяжный скрип. Николай замер. Наверное, дверь в морг неплотно прикрыли, сквозняком мотает. Он резко одёрнул ногу, потому что к щиколотке прикоснулось что-то тёплое и влажное. Темнота пискнула, и десятки маленьких лапок пробежали по бетонному полу. Крысы! Эти твари живут в морге, а по ночам хозяйничают на кухне. Учуяли на ноге кровь – и к нему, кто первый. Он выдохнул и двинулся дальше.
Глаза привыкли к темноте, и идти стало полегче.
Снова скрип и возня за спиной – сколько же их. Николай обернулся и оцепенел. Перед ним стоял сержант! Он как-то странно скалился, подёргивая головой, будто подзывая. В руке он держал нож. Николай едва устоял на ногах, когда битюг, вскинув руки, сперва повис у него на шее, а затем сполз на пол, громко стукнувшись головой о бетон.
– Елдык тебе в тачанку, неужто переборщил? – Егорыч (а это был он) сокрушённо качал головой, продолжая сжимать топор. – Думал перед Шконкиным выслужиться, немецкого шпиона ему прямиком в кабинет. Может, жив…
Николай склонился над телом – сержант был мёртв. Даже самая цепкая душа не смогла бы удержаться, получив такую дыру в затылке.
– Степан Егорыч, это не шпион, но гнида порядочная.
Завхоз коротко матернулся и высказал ценную мысль:
– От жмура надо срочно избавиться.
Едва не надорвав пупки, подельники оттащили труп в самую дальнюю часть сада к могильникам. Там и закопали в одной из приготовленных ям.
В сухом чистом белье, при халате он сидел в каморке завхоза, греясь спиртом и приходя в себя. Егорыч, развалившись в старом кресле, массировал своё изношенное сердце и прикидывал, за сколько можно было бы загнать прохаря покойного – ведь чистый хром. Николай напомнил про фраера, которого сгубила жадность.
– Лучше скажи, как в подвале-то оказался? И так вовремя. – Сменил Николай тему.
– Из города от своей шёл. Вижу, впереди кто-то вдоль забора крадётся, явно чужой, хоть и в нашей форме, нажористый больно. Я за кирпич, оглушу, думаю, и патруль кликну. А этот… будущий жмур, прости Господи, шасть в дыру, ну я за ним. А тут ты из кустов, как привидение и в ширинке копошишься. Я ещё удивился, как так, токо забрали, и уж на воле. А супостат за нож и в сторону. Ну, а я за колун. Плавал, что ли?
– Решил закалиться перед фронтом.
– В одёже? Ну и правильно, вода-то студеная, – без намёка на обиду проговорил Егорыч, давая понять, что от Николая примет любой бред. – А покойный за бабу, стало быть, хотел поквитаться, которую ты у него отбил.
Ему ничего не оставалось, как «удивиться» проницательности Степана Егоровича.
Пока завхоз рассказывал дежурной сестре байку про русского и немца, он незаметно прошмыгнул в свою палату.
Не только завхоз, но и половина госпиталя были в курсе, что за ним приезжали. Сестра из инфекционного перестала реагировать на его шуточки, лишь удивлённо вскидывала брови, а раненые старались лишнего при нём не болтать.
На следующий день ближе к обеду, когда он вместе с другими выздоравливающими разгружал торф для котельной, ему передали, что в саду его поджидает какой-то пижон в штатском.
На скамейке, которую редко кто занимал из-за соседства с могильниками, спиной сидел субъект в сером габардиновом плаще и шляпе. Казалось, что он разглядывает свежий холм у забора. Заслышав шаги, человек резко обернулся. Узнав в пижоне Яшку, Николай облегчённо вздохнул – друг его не продал – но сдержаться не смог:
– Чего припёрся? Какого хрена людей от работы отрываешь. Ты же меня, как помнится, на фронт послал.
Яшка растерянно заморгал и, что на него не походило, жалобно хихикнул:
– Я тебя не сразу опознал, богатым будешь. – Лицо опухшее, небритое, а за пустой фразой угадывались растерянность и страх. – А чего в гимнастёрке, а не в больничном?
Николай огрызнулся:
– Спецодёжа для трудотерапии. Ты заявился, чтоб про это спросить? – И, не подав руки, сел чуть поодаль. – Тебя тоже не узнать – в Швейцарию намылился?
– В какую Швейцарию?
– В нейтральную.
Яшка отмахнулся и достал портсигар. Закурили.
– Я тебе скажу, – Железка с какой-то тоскливой завистью посмотрел на гуляющих за деревьями больных, – ночь была Варфоломеевской, сплошное чп. Только ты уехал, из Москвы из разведки Армии следователи нагрянули. Генерал твой, сука, всех послал, и к немцам переметнулся, и нескольких наших по пьяни выдал. Мой начальник тут же пулю себе в висок. Сержант, что тебя отвозил, наверное, почуял неладное и винта нарезал, машину у кинотеатра бросил и свинтил – ищут. Да ещё часовой на мосту для полноты картины пропал. Меня, не поверишь, семь часов допрашивали без перерыва, в сортир не давали сходить… в штаны мочился. Несколько раз по почкам приложились, суки армейские. Но у них, Коля, – он поймал его за рукав и стал тянул к себе, – на меня ни хрена конкретного – пусто. Они и так, и сяк, а пусто, дело-то не из чего шить. Отстали. Но, – Яшка сник и отпустил рукав, – если сержанта найдут, то… самое время в Швейцарию. Тебе он ничего не говорил?
– Говорил, – Николай демонстративно сплюнул, – говорил, что все вы мудаки и ваши поганые рожи он больше видеть не может и поэтому идёт топиться. Вышел из машины и на моих глазах сделал это. Так что служите спокойно, лейтенант Железкин.
– Ты серьёзно? – Казалось, ещё немного, и Яшка разрыдается.
– Сукой буду, могу честное беспартийное дать. Успел лишь крикнуть напоследок: «Прощай, товарищ Сталин, прощай отец родной!» и канул. Но только между нами.
– Какие вопросы! – Яшка вскочил, глаза его сияли. – Я тебя понял!
– Ну, чо ты понял? Чего орёшь-то – не на трибуне. Стой здесь. – Николай сходил к забору, постоял там, будто отливая, и, вернувшись, сунул руку Яшке в карман со словами. – Документы твоего вертухая.
– Вертухая? А! Понял, понял, – закивал Яшка и, пожимая руку, скороговоркой протараторил: – Не провожай, не надо, чтоб нас вместе видели, пусть всё уляжется. Да, чуть не забыл. – Суетясь, он достал из кармана два ярко-оранжевых… мандарина! и положил на скамейку рядом с пачкой «Беломора». И уже уходя, позабыв о конспирации, прокричал, что дело это они обязательно обмоют – по высшему разряду и с девочками.
Последний раз Николай ел мандарины на какой-то Новый год, отец из Торгсина целых шесть штук принёс. Или это его уже взрослые фантазии…
Каждому в палате досталось по дольке, а сестричке аж три.
После обеда прибыли машины с ранеными, целая колонна. Медперсонал сбился с ног, не зная, куда класть вновь поступивших.
Отработав с санитарами, Николай подошёл к шофёру, который копался в двигателе:
– Откуда дровишки, земляк?
– Кому дровишки, а кому защитники отечества советского, – пробурчал тот, не подымая головы. На разговор он явно настроен не был. Но, увидев в руке у Николая папиросы, сразу подобрел.
Раненые были из-подо Ржева. Про бои там сводки молчали, но слухи ходили самые невесёлые. Говорили, будто из-за нехватки винтовок в атаку гонят с парой гранат.
Присели на подножку грузовика, закурили.
– Я до ранения, до первого, на таком же шоферил, – Николай похлопал по крылу ЗИСа, – только на моём руль был деревянный и без тех вон переключателей. Новая модификация?
Солдат оглянулся и наклонил к Николаю обветренное с глубокими оспинами лицо:
– Ага, модификация. У немцев побывал, они и модифицировали.
Николай понимающе кивнул.
– А чо, на Калининском немец действительно прёт?
Солдат опять оглянулся.
– Не то слово – лютует.
Помолчали, покурили.
– Но наши тоже не сидят, атакуют, – снова заговорил солдат, – людей бросают, верно сказал, как дрова в печку, только подвози. Тысячами кладут. Есть такая деревня Полунино, во где мясорубка. – Он покачал головой. – Наши больше на «ура» берут, а немец техникой. Европа, ети её мать.
– А чо за лейтенанта привёз?
– А-а, так то «покупатель» в город за пополнением. А послезавтра прямо с утра к вам, кто вылечился и… в мясорубку. – Говоривший осёкся и посмотрел на Николая. – А ты, земляк, часом не того… не с нами?
Николай кивнул. Сестра уже предупредила, чтоб готовился. Он срочно написал Рио-Рите, просил не приезжать, потому что у него скоро «поменяется номер почты».
– Да ты раньше времени-то не расстраивайся, – шофёр неуклюже принялся успокаивать, – глядишь, обойдётся… только ранят. У меня вон дружка под Москвой… гранатой, без глаза остался, с одним только, как Кутузов. Комиссовали подчистую и даже медаль дали. Сейчас в Красногорске на овощной базе кантуется. Живёт, пишет, не нарадуется – сыт, пьян, и нос в табаке. И бабы все его – при харчах-то. Барыжничает помаленьку, не без этого. После войны к нему поеду, обещал устроить.
Перед кабинетом начальника госпиталя человек сорок на выписку. Их убивали, но не убили, и вот снова. Они знают: там, куда их повезут, тянуть с этим делом не станут.
В ожидании вызова одни сидят, тупо уставившись в пол, другие ходят по коридору, как неприкаянные, мешая медсёстрам.
Но вот открывается дверь, и сестра выкрикивает первую фамилию. Парень со шрамом на шее, споткнувшись о порог, исчезает в кабинете. Через минуту он появляется с бумагой в руке, растерянно оглядывается и, вспомнив, называет следующего. Потом идёт по коридору, и все смотрят ему вслед, пока он не сворачивает за угол. Внизу в подвале его поджидают Егорыч и стеллажи с чистым, пахнущим хлоркой, обмундированием.
Николай стоит у стены и бормочет запомнившуюся с детства молитву. Когда называют его фамилию, он вздрагивает.
– Товарищ военный врач третьего ранга, младший сержант Чукунов…
– Садитесь, младший сержант, – обрывает его главврач и кладёт недокуренную папиросу в пепельницу, чтобы взять ручку. Ни разу не взглянув на Николая, просматривает лежащую перед ней бумагу. У женщины короткие чёрные волосы и тёмные круги под глазами. Слева косой пробор, справа шпилька плотно прижимает прядь, оставляя лоб открытым. Она гораздо моложе, чем ему казалось. Перо почти касается бумаги, секунда, и будет поставлена последняя подпись.
– Николай Алексеевич, жалобы есть? – голос хриплый, прокуренный и без интонаций. Глаза всё так же опущены.
– Никак нет, товарищ военврач.
– Чукунов, Чукунов – повторяет она, морща лоб. – Вы что, уроженец этих мест?
– Так точно.
Она поднимает голову, и Николай видит перед собой глаза полные удивления.
– Иза, сходи, проверь, закончили комплектовать сухие пайки? – то ли попросила, то ли приказала она медсестре.
В кабинете они вдвоём. Ручка вернулась к чернильнице, там и осталась.
Женщина берёт ещё дымящуюся папиросу, но, спохватившись, протягивает коробку «Казбека»:
– Курите, не стесняйтесь, прошу вас. – Николай не знает, что и думать. Может, спутала с кем-то, за родственника какого-нибудь генерала приняла. Яшка говорил, что он на сына Сталина похож… ушами. Хохмил, конечно.
Её желтые от никотина пальцы чуть подрагивали, когда она давала ему прикурить от своей папиросы.
– У меня, – начала она медленно и потёрла безымянным пальцем переносицу, – два дня рождения: один в декабре, другой седьмого августа. В этот день восемь лет назад я родилась второй раз, здесь, рядом, пару сотен метров отсюда. – Она едва заметно улыбнулась. – Как Афродита из пены. Неужели меня не помните?
Он напрягся, пытаясь отыскать её лицо среди прочих других, но ничего не выходило.
– Вы, наверное, товарищ военврач, извините, обознались.
– Зовите меня Людмилой Александровной, – снова улыбка, – у меня тогда была длиннющая коса, до копчика, и не было войны – добавила она грустно. За ту косу вы меня и вытащили. Спасли.
– Это вы? – пришла очередь удивляться Николаю и ещё раз убедиться, что мир тесен.
– Да, та самая девушка-хамка, которая не удосужилась вас поблагодарить. Мой отец в тот же день увёз меня домой, в Ленинград. А потом всё закрутилось…
Вернулась медсестра и доложила, что осталось досушить сухари, но к утру все пайки обещали укомплектовать. Главврач недовольно покачала головой и показала на притихшего Николая.
– Младшему сержанту, – голос зазвучал неожиданно строго, но глаза при этом она смежила и ободряюще кивнула, – в строй рановато. Запиши ему дополнительно пять УВЧ. А то будет на фронте жаловаться, что винтовку держать не может. Идите, товарищ Чукунов, долечивайтесь и вызовите… Иза, кто там следующий?
Через два дня Яшка под каким-то предлогом забрал его на целые сутки и повёз к себе на Бассейную, где в частном доме снимал комнату. По дороге они заехали в баню и от души попарились. Стегали друг друга, приговаривая: – Получай, большевистская задница! Не уйдёшь от ЧК, контра! – И веничком, веничком…
В раздевалке, расправляя под ремнём гимнастёрку, Николай подошёл к зеркалу. На него смотрело худое лицо с выпирающими скулами и ушами нараспашку. Провёл рукой по стриженой голове. Он стал походить на отца перед арестом, а тому тогда было 38.
Егорыч вырядил его, как попугая на свадьбу. Уставной была только гимнастёрка, почти не ношеная, отчего сохранила свой светло-оливковый цвет. А вот вместо положенных красноармейских шаровар – синие галифе лётного комсостава, на два размера больше и пилотка чёрная, кажется, флотская. От портупеи Николай отказался категорически:
– Степан Егорыч, ты бы ещё шашку на меня повесил.
– Шашек в наличии нет, как и сапог, – отрезал завхоз, наблюдая, как Николай возится с обмотками. – Такие прохаря закопали, – пробурчал он уже в спину.
– Яков Петрович, а я уж вас заждалася, – прямо на крыльце встретила их хозяйка дома, пожилая женщина в белой косынке и переднике поверх тёмного платья. – А это ваш школьный товарищ? Тот самый? Здрасьте, очень приятно, Евдокия Михайловна. А ваше имечко я знаю. Проходьте, проходьте… Осторожней, о притолоку тама не ударьтесь.
Они прошли через тёмные холодные сени и оказались в тёплой и светлой комнате, посередине которой стоял круглый стол, накрытый скатертью. На нём миска с солёными огурцами, разрезанными вдоль, и четыре тарелки со стопками. Слева проход на кухню, там скрылась хозяйка, а дальше белёная стенка печи. За ней, до самого окна, цветастая занавеска, за которой обычно прячется кровать.
Вкусно пахло укропом и жареной картошкой на сале. Шинели повесили на шаткую вешалку «ванька-встанька», какие часто встречаются в советских учреждениях.
– Евдокия Михайловна, – Яшка поставил на стол запотевшую бутылку водки, – дамы будут с минуты на минуту, так что рыбу можно жарить. А мы давай с тобой после баньки-то, за всё хорошее, что было и что будет.
Из подпола хозяйка достала уже приготовленную закуску, какую Николай и до войны редко видел: сало с прожилками, колбаса докторская без жира и настоящий пеклеванный хлеб. А ещё глиняный жбан с брусничным морсом. Балуем свои внутренние органы, Иосиф Виссарионович.
Выпили вместе с хозяйкой за её здоровье. Николай сразу захмелел. Завтрак в госпитале был обычный, без затей: рисовая каша на воде, чёрный хлеб и чай с кусочком сахара.
Когда они остались за столом одни, Яшка не смог удержаться и выложил новость: он решил пойти в лётную школу и уже подал рапорт.
– Одобряешь?
– А дашь порулить?
– Только Капитолине пока ни слова.
На дворе залаяла собака, и Яшка со счастливой физиономией пошёл встречать гостей.
Николаю было хорошо, так хорошо, что лучше не придумать. Впервые с начала войны он попал в настоящее человеческое жильё с нормальными мирными запахами… и водка с закуской, и Яшка наконец поумнел. А ещё патефон на подоконнике с пластинками и актрисы…
С нескольких попыток ему удаётся проткнуть непослушной вилкой ломтик сала и сунуть в рот. Сюда бы Рио-Риту рядышком, поела бы и лишнего выпить не позволила. Зря он написал ей не приезжать. А эта подруга… на Дину… Риду, вправду, что ли похожа. Любит Яшка пыль в глаза пустить, ничего, сейчас проведём смотр личного состава.
Первой в дверях появляется полная брюнетка с выразительными глазами и алым ртом. На голове, похожая на большой урюк, шляпа, надо лбом тугая загогулина из волос – такое он видел в кино.
– Евдокия Михайловна, ну это же нонсенс! – Восклицает брюнетка и устремляется к столу. Яшка на лету ловит её пальто. – Миска – фу.
Николай жмурится от блеска её платья, такого же кумачового, как губы. – Там есть нормальная тарелка… с пупсиками по краю. Я Капа, а вы Коля, приятно познакомиться. – Капа оставляет ему улыбку, аромат «Красной Москвы» и, подхваченная вихрем негодования, исчезает за печкой вместе с огурцами.
– А это наша Евге-е-ения. – Пьяно тянет Яшка, пытаясь повесить Капино пальто, но вешалка всё время падает. – Обслужи даму, сержант.
Он её не сразу заметил за внушительными фигурами Яшки и его подруги. У стены стояла худенькая девушка-женщина с грустными глазами домиком. Перелицованный (пуговицы с правой стороны) коричневый жакет, серая, не очень новая, но тщательно выглаженная юбка и зелёный берет набекрень. Она походила на тех женщин, которые, изо всех сил, несмотря на всеобщую нищету и окружающую убогость, стараются выглядеть современно. Отсюда и берет набекрень. На прозрачном лице ничего примечательного, ну, если только подкрашенные, наверное, Капиной помадой полноватые губы. Яшка, как всегда, наврал – какая там Дина, и чулки обыкновенные, штопанные.
Гостья протянула Николаю прямую руку, как бы удерживая его на расстоянии.
– Евгения… Женя.
– Николай. – Он ловит её холодные пальцы и удивляется необычному блеску её… синих глаз. – Раздевайтесь, сейчас будем согреваться. – На щеках девушки вспыхивает едва заметный румянец и гаснет. Она что, «раздеться» и «согреться» истолковала как-то по-своему? Щас, разбежалась.
Вернулась шумная Капа с огурцами:
– Ведь есть же нормальная посуда, так нет. – Она поставила на стол блюдо, разрисованное плутоватыми амурчиками. – Железняков, когда ты наконец получишь свои собственные метры? – Остановилась перед подругой и всплеснула руками. – Етит тебя налево, где ж ты такое чудо отхватила?
– Это мамина, – девушка опять покраснела. – Перешила.
– Ну, ты прям Золушка. Только вот сюда не хватает… – Капа решительно снимает со своей груди брошь, увеличивая нескромность своего декольте, и прикалывает к блузке подруги. – И с головы сними… это – взопреешь. – Она сдёргивает с девушки берет, и на плечи Евгении, словно прорвав плотину, обрушивается поток белокурых волос.
Похоже, Железка не совсем врал…
Капа бросает на Николая пристальный взгляд и, убедившись, что нужный эффект произведён, поворачивается к Яшке: – Чего стоим? Лейтенант, командуй парадом.
Яшка, пока готовится горячее, предложил тост за прекрасную половину и стал читать лекцию о беспримерном героизме советских женщин на фронте и в тылу. Его речь потонула в аппетитном потрескивании, доносившемся с кухни, а запах жареной рыбы заставлял голодные желудки взывать к милосердию.
Подкладывая молчаливой Евгении закуску, Николай, скорее по привычке, чем с тайным умыслом, предложил выпить штрафную. Не подымая глаз, девушка кивнула. Он с удивлением посмотрел на странноватую соседку. Это она, конечно, зря, стопка её такую… тщедушную в момент свалит, потом возись с ней. Николай взял кусок хлеба потолще и соорудил нечто в три наката: из сала, колбасы и огурцов.
– Тормозим, – он забрал у Евгении водку и протянул свою трёхэтажную конструкцию, – надо сперва соломку подстелить, а уж потом…
Девушка краснеет и двумя руками берёт бутерброд.
Ему понадобилось всего-то секунд десять, чтоб напомнить разошедшемуся докладчику о регламенте. Когда он снова повернулся к соседке, то не поверил своим глазам. Бутерброда не было и в помине, а девушка щепоткой быстро-быстро собирала с коленей крошки и отправляла в рот. Ёлки-палки, она же голодная! Вот откуда странный блеск в глазах, такой был у них в окружении. Главное теперь не показать вида, не смутить.
– Евгения, послушайте меня, старого пропойцу. – На лице девушки удивление и растерянность. – В пьянке, как и за рулём, начинать надо постепенно, не газовать, а в конце вовремя остановиться. За прекрасную половину одной трети стопарика будет достаточно. В правой – водка, в левой – огурец. Поехали.
Появилась долгожданная рыба с картошкой, новая бутылка водки, и стало совсем весело. На щеках Евгении заиграл румянец и уже не сходил. Глаза продолжали блестеть, но это был совсем другой блеск. К тому же она оказалась не такой уж тихоней. Без всякого жеманства поддержала Капу, и подруги спели романс под гитарное сопровождение Яшки. А когда заиграл патефон, первая предложила пойти потанцевать и даже осмелилась взять его за руку.
– А вам, Николай, нравится этот фокстрот? Это мой любимый, «Цветущий май». А вы хорошо танцуете. А почему не в сапогах, как Яков?
Николай взглянул на свои ботинки. Рядом с её туфлями они выглядели ржавыми утюгами, которые пионеры обычно несут на постройку танка или самолёта.
– Сапоги положены старшему комсоставу, а я… в ясельной группе, и нам такие вот пинетки выдают.
– Пинетища, – она впервые засмеялась, и это получилось у неё очень заразительно. Он не смог устоять и поддержал её смех:
– Не думайте, они ноские. Я в них ещё в футбол сыграю на берлинском стадионе… с немцами. – Она удивлённо посмотрела на него, но ничего не сказала, лишь спросила, когда ж, наконец, кончится война. Он пожал плечами. – Одному Богу известно.
– А вы верите в Бога?
– Мама верила, а я – ей.
– А это что? – она показала на нашивки.
– Теперь так ранения обозначают.
Егорыч перестарался, вторую полоску досрочно пришил – до первого патруля.
– Пуля вот сюда попала? – Евгения осторожно прикоснулась к штопке под левым карманом гимнастёрки.
– Думаю, да. Но она не моя, какого-то другого парня, которому не повезло.
– И который никогда не сыграет в футбол. – Произнесла она задумчиво. – Яков рассказывал, вы были в окружении. Страшно, наверное.
– Страшно? Не помню… честно. Голод помню, звереешь от него. – Девушка понимающе кивнула.
– А мы с вами, – она лукаво улыбнулась, – в одном дворе жили и в одну школу ходили. Только я на два класса младше, и вы с Железняковым нас, мелюзгу, в свою компанию не брали. Потапенко я, из дома напротив, за нами уже сараи.
Николай потащил её к столу и с полчаса донимал расспросами. Спросил про дом.
– Я была на кухне с бабушкой, когда в него бомба попала. Нашему ничего, только стёкла выбило, а ваш полностью, ещё и загорелся. Погибли все. Но вашей мамы там не было, её после… – Николай кивнул.
– А почему не эвакуировалась? – он перешёл на «ты», они же с одного двора.
– Я тогда глупая была, во всё верила. По радио сказали, не поддаваться панике, город не сдадут. А немец уже в Мигалове. Начальство машины кутулями набило – и дёру. А «безлошадные» к мосту, а там военные не пускают, гонят. Люди через Реку кто на чём. А мне-то куда, у меня бабушка – инвалид, лежачая. – Она продолжала рассказывать, а он её не прерывал, понимая, что ей надо выговориться. – Мама ещё до войны умерла. А папа, он в школе работал учителем, в ополчение пошёл, сам, добровольно. На Старицкой дороге вместе со всеми погиб, они там какой-то рубеж защищали. Немцы пришли, партийных начальников, которые не успели скрыться, и комсомольцев хватать стали. Кого в трудлагеря, кого расстреливали. Я была комсомолкой, но меня никто из соседей не выдал, папу очень уважали.
Когда еда дома закончилась, меняла одежду на продукты. С другими, такими же, на элеватор за горелым зерном ходила, в развалинах рылась, что-нибудь найти для продажи. Полиция гоняла, стреляла, но поверх голов. Работы в городе не было. Я перед самой войной музыкальное училище закончила по классу фортепьяно. Пошла по домам, предлагала репетиторство. Хорошо, если просто отказывали. А то начинали кричать, обзывать по-всякому, комендатурой грозить. Народ злой стал и жадный. Мы с бабушкой несколько дней ничего не ели, только кипяток пили. А тут из управы пришли, в немецком клубе пианистка заболела – концерт певицы срывается. Я, конечно, согласилась аккомпанировать, обещали заплатить. За концерт получила продукты, их я до конца оккупации растянула. …Когда наши пришли, так радовалась. Побежала в райком комсомола, чтобы направили на какую-нибудь работу, на любую. А у них уже сведенья, кто и чем в оккупации занимался. Меня обвинили в пособничестве фашистам и из комсомола прямо там исключили.
Подошла Евдокия Михайловна попрощаться, она заночует у соседки, и попросила Николая присмотреть за печкой и про светомаскировку не забыть. Он оглянулся:
– А куда подевалась наша командирша и её верный ординарец, Яков Петрович?
– Они в моей комнате – отдыхают. Вторая кровать за занавеской.
Девушка смущённо отвела глаза и вызвалась запереть за хозяйкой дверь.
Начался комендантский час, и, судя по Яшкиному храпу, им со сверстницей этой ночью, как пишут в романах, выпало судьбой делить койку.
С Рио-Ритой они были вместе совсем ничего, и он даже не знает, ревнива ли она. И если да, то насколько.
Вернулась Евгения и, не глядя в его сторону, тут же направилась к буфету:
– Евдокия Михайловна сказала, чтоб хозяйничали сами. – Громко и с каким-то воодушевлением, заговорила она, будто декламируя горьковского Буревестника. – Будем пить чай, настоящий грузинский чай. Чайник только что вскипел, и к чаю велено взять сахар с баранками.
– Ну, если велено…
Усевшись за кухонный стол, он колол щипчиками сахар, а девушка разливала чай. Под струёй чайные ложки вместе с подстаканниками уютно позвякивали валдайскими колокольчиками. Николай посмотрел на её руки с крупными венами и выпирающими суставами – вряд ли её пальцы смогут бегать по клавишам, не спотыкаясь.
Чай и вправду оказался настоящим, грузинским. Улучив момент, он напомнил про её незаконченный рассказ.
– А вам это действительно интересно? – она посмотрела с недоверием, – или… из вежливости?
– Интересно, – ответил он коротко.
Слушая её историю, Николай в который раз убеждался, что войну придумали не женщины.
Евгения опёрлась локтями о стол, погрузила пальцы в гущу своих необыкновенных волос и задумалась.
– На работу нигде не брали, – начала она медленно, – «была под немцами». Устроилась на расчистку завалов, там биографию не требовали. Не долго поработала – надорвалась. Попала в больницу. Врачи думали, не выживу, много крови потеряла, но выкарабкалась. Пока лежала, бабушка умерла, комнату воры обобрали. На кладбище никто бесплатно везти не хотел. Я двое санок связала, положила на них бабушку и с утра на Старое кладбище.
– Куда-куда? – переспросил Николай. – Это ж через весь город.
– Мне, как вы, мальчишки, во дворе говорили, подфартило. У стадиона грузовик подобрал с военными, до самых ворот подвезли.
На кладбище рабочие за могилу деньги потребовали. А откуда они у меня. Копай, говорят, сама, лом с лопатой дали. Земля мёрзлая – лом отскакивает. Их старший пожалел меня, согласился всё сделать за мамино колечко. Похоронила. – Евгения вздохнула. – А через два дня меня арестовали. Шесть месяцем в тюрьме продержали, допросами бесконечными мучили, пока не убедились, что никаких подпольщиков я не выдавала. Тем, кого разоблачали, кто доносил, давали высшую меру как изменникам родины, там, в тюрьме, и расстреливали… Слышно было.
– А сейчас работаешь?
– Капа помогла устроиться в дом малютки нянечкой. Если бы детей так не любила, не выдержала бы – тяжело.
– А Яшка говорил, вы с Капой – актрисы.
– Нашему Яше саги сочинять. – Она усмехнулась. – До войны мы с ней один раз в Доме Красной Армии на седьмое ноября дуэтом спели, и всё.
– А как вы познакомились? – такие разные.
– Случайно, – она чуть улыбнулась, – вечером из училища иду, а навстречу парни пьяные, приставать стали. А тут Капа на трамвайной остановке. Подошла и одному звезданула кулаком меж глаз. Так и познакомились.
Нить разговора натянулась.
Он пошёл занавешивать окна, она прибирать со столов.
– Тебе завтра ко скольки на работу?
– Мне не с самого утра.
А ему до утреннего обхода надо успеть.
Евгения молча мыла в тазу посуду, а он молча вытирал. Пряди падали ей на лицо, и она мокрой рукой пыталась их убирать, но тщетно. Не выдержав, Николай сходил в комнату и вернулся с красной лентой – бант от гитары. Хмель притупил мозги, зато кровь будоражил, иначе бы Николай на это не решился. Он подошёл сзади и, словно делал это сотню раз, подхватил волосы Евгении и завёл назад, чтоб перетянуть лентой. Пальцы ощутили тепло её шеи, и горячая волна ударила в голову. Он замер, девушка тоже.
– Я… – голос Евгении сорвался, и ей пришлось откашляться, – знаю, что вы женаты и что у вас скоро будет ребёнок. И не думайте, я ни на что не претендую. – Всё это она произнесла скороговоркой, оставаясь к нему спиной. – Мне приятно было с вами познакомиться, как бы второй раз, с парнем из нашего двора. Спасибо за ленту, удачно придумано. Вы всегда были выдумщиком, вы первый изобрели автопоилку для голубей, потом весь двор так делал.
Ну и память у сверстницы. (Бант получился такой же, как на гитаре.) Чего доброго ещё про Дуську вспомнит, как они её коллективно за сараями щупали.
– Это я в книжке про умелые руки прочёл, как надо Дуську (вот чёрт!) поилку делать.
– Дуську?! – переспросила она, поворачиваясь. – Сидорову?!
Они хохотали до колик, до слёз. Ему даже пришлось ловить её, чтобы она не села мимо табурета. И опять хохот.
– Сидоровой, наверное, икается, – с трудом произнесла Евгения и, не удержавшись, икнула. И снова смех.
Он отпаивал её сначала колодезной водой, а после чаем, и она говорила, что с ним не соскучишься и что ей давно не было так… спокойно. Между ними возникло что-то новое, похожее на доверие, и Евгения, не стесняясь, попросила проводить её до уборной.
Но проблема, пусть и небольшая, возникла с кроватью: двуспальной, с настоящей периной, вот только с одним одеялом.
– Ляжем валетом, – предложила Евгения.
Он представил девушку в обнимку с его ногами и наотрез отказался.
– Можно раздеться… частично, сверху, – снова предложила она, задумчиво крутя металлический шарик на спинке кровати.
Частично? То есть на перине и в галифе? Он посчитал это извращением и отдал одеяло девушке, а сам, оставшись в одних кальсонах, укрылся шинелью.
Спросонья Николай не сразу сообразил, что его разбудило. Шинель валялась на полу, сам он лежал под одеялом, а сзади кто-то щекотал его. Он повернулся. Евгения спала, прижавшись к нему бочком, её волосы, разбросанные по подушке, касались его голой спины. Без помады она походила на девочку-подростка. Вот только… Под комбинацией, это он увидел отчётливо, не было лифчика, а были… Сон мгновенно пропал. Он вскочил, заправляя на ходу непослушную ширинку, сунул ноги в ботинки и выскользнул во двор.
Уже начало светать. Пёс недовольно ворчал, запертый в будке. Николай скинул кальсоны, зачерпнул из колодца ведро воды и, крякнув, вылил на себя.
В сенях, дрожа от холода, насухо вытерся приготовленным хозяйкой полотенцем и, гордый за свой несгибаемый характер, вошёл в комнату.
Евгения ещё спала. Он быстро оделся и, стараясь не шуметь, прошёл на кухню. Растапливая печь, слышал, как она вставала, выходила во двор, гремела в сенях рукомойником.
– Доброе утро… жаворонкам. – Евгения улыбнулась и, повернувшись к нему боком, поправила аккуратно уложенные волосы, перехваченные его лентой. Удивила свежесть её лица и неожиданная раскованность – поправляя причёску, она совсем не по-советски опустила свободную руку на изгиб бедра. Напевая что-то под нос, поставила на плиту чайник и принялась собирать на стол.
– Коля, а кого ты больше хочешь, дочку или сына? – Она впервые назвала его вот так запросто, как давнего знакомого. Да они и были такими.
– Больше девочку.
– А жену как зовут?
– Рита. Но я её называю Рио-Ритой, так веселее.
Завтракали всей компанией. Евгения вела себя непринуждённо, смеялась, следила за его тарелкой и называла Колей. Яшка с Капой бросали на них пытливые взгляды, стараясь понять – было у них или не было.
Они отвезли Капу на телефонную станцию, где она работала, а Евгению к трамваю. Яшка остался в машине, а он пошёл проводить девушку до остановки. Там она взяла его под руку, и они молча стояли и смотрели в ту сторону, откуда должен появиться трамвай.
Вдруг Евгения повернулась к нему и, глядя прямо в глаза, тихо произнесла:
– Спасибо тебе.
– За что? – Он стал лихорадочно соображать: спасибо за то, что «не было» или… да нет, он не настолько был пьян.
– Ты меня прости, я… видела, как ты утром обливался. – На её щеках вспыхнул румянец. – Видела… и поняла, что мужчины меня… – она смущённо улыбнулась, – ну, в общем, я им не без интереса.
Он почувствовал, как заполыхали его уши. Ну, женщины, ну и хитрюги…
В ответ ничего умного придумать не успел – подошёл трамвай. Евгения торопливо поцеловала его в губы и, подхваченная угрюмой толпой пассажиров, исчезла в вагоне.
На душе было неспокойно: может в госпитале письмо ждёт, а его носит чёрт знает где. Он попросил Яшку поторопиться, но ничего не вышло. Только они проехали рынок, как сзади раздались выстрелы и на дорогу выскочил человек в красноармейской форме и с голой головой. К груди он прижимал что-то завёрнутое в холстину. Человек, не оглядываясь, перебежал улицу и скрылся в переулке. За ним гнался патруль, красноармейцы кричали и стреляли вслед.
– Яша, разворачивай оглобли! Гони наперерез, вот сюда! – Николай показал на соседний переулок. – Они не должны его поймать!
Яшка не колеблясь сделал лихой разворот, и «эмка» свернула в указанный переулок.
– А ты что, его знаешь?
– Это завхоз из нашего госпиталя, он… знакомый твоего сержанта.
Услышав про сержанта, Яшка до отказа надавил на газ, и машина, взревев, понеслась вдоль дворов, закидывая грязью обезумевших собак.
Они успели вклиниться между завхозом и патрулём. Увидев преследующую его машину, беглец метнулся вправо и выбежал на узкую улочку, которая вела к речке Лазури. Там, среди зарослей ивняка он, по-видимому, думал затеряться. Они повернули за ним. Кавалерийские ноги Егорыча уже начали рисовать восьмёрки – будёновец явно сдавал. Николай высунулся из машины:
– Степан Егорыч, стой, это я, Чукунов!
Беглец обернулся. Николай никогда не видел такого белого лица. Сзади опять начали стрелять. Он крикнул ещё, но бедняга так и не узнал его и не услышал.
Дорогу преградила не засыпанная воронка, они едва успели затормозить. Яшка пошёл навстречу патрулю, а Николай к речке.
До неё Егорыч добежал. Старый вояка лежал в камышах, свернувшись калачиком, в обнимку с сапогами из настоящего хрома и не дышал. У него было больное сердце.
В госпитале его действительно ждало письмо. Незнакомая ему подруга Риты сообщала, что его жена такого-то числа отбыла к нему на барже «Черноморочка».
Строчки поплыли перед глазами вместе с разбитой баржей и трупами. Нет, этого не может быть! Война и так обобрала его как липку – кроме Яшки у него никого. Ну, зачем ей ещё и Рио-Риту… и их ребёнка. Нельзя же всех одной косой, ну должна же она хоть перед кем-то остановиться… сжалиться.
А может, они живы? Говорили, погибли не все, и кое-кто спасся, а буксир и вовсе не пострадал.
А что, если она только ранена и лежит в какой-нибудь больнице, а он, сволочь последняя, колбасу энкэвэдэшную жрёт и с озабоченными девицами в кроватях нежится.
Поколебавшись, он пошёл к начальнику госпиталя, к своей Людмиле Александровне, и рассказал о случившимся. Та посоветовала не падать духом и пообещала всё выяснить.
Долго ждать не пришлось. На следующий день она вызвала его к себе, и первые её слова были – Николай Алексеевич, мужайтесь.
Когда баржу начали бомбить, какой-то красноармеец дал Рите спасательный круг, и она не утонула. Её вытащили, но спасти не удалось. Она умерла в больнице от осколочного ранения и похоронена на Старом кладбище в общей могиле за номером таким-то.
Женщине очень хотелось хоть чем-то ему помочь, и Николай попросил отправить его на фронт – он и так залежался. Шконкин, стервятник, круги сужает, того гляди про его отсрочку пронюхает. А для начальника госпиталя это трибунал.
Его просьбу Людмила Александровна выполнила, но по-своему. Она сделала так, что на передовую он попал только год спустя. А всё это время младший сержант Чукунов проходил обучение в секретном химбатальоне вдали от фронта.
Город встретил его ослепительным майским солнцем, музыкой, флагами и красочными плакатами, приветствующими победителей и их полководца – маршала Сталина.
Подкатил безногий калека в засаленной гимнастёрке с высушенным ветром и водкой лицом. Вместо носа – две дырки. Он что-то сказал, но бодрый марш из репродуктора заглушал его. Николай наклонился, шаря в кармане мелочь и невольно вдыхая запах мочи и перегара.
– Говорю, махорочкой не угостишь, старшина? – прокричал инвалид.
Николай отдал всю пачку и спросил, где тот потерял ноги.
– Ещё в финскую отморозил. Но мне подфартило, из всей роты я один живым вернулся. А тебе удачи, – он подмигнул, – и бабу погорячей.
Спешить было некуда, и Николай решил зайти в военкомат. Оказывается, ему как фронтовику, да ещё кавалеру ордена «Славы», полагается жилплощадь. Если он готов подождать, то для него подберут комнату по старому адресу – там как раз заканчивается ремонт. Он согласился подождать. Ему выписали направление на вагонный завод с предоставлением общежития. Попросил военкома узнать что-нибудь о судьбе его школьного товарища. Тот нехотя порылся в бумагах и нашёл приказ, согласно которого лейтенант госбезопасности Я.К. Железняков направлен в лётную школу под Саратов. И на этом всё.
На площади Ленина он присел перекурить у ног вождя, который опять, будто и не было войны, нависал над головой. Редкие прохожие поглядывали на Николая, некоторые даже замедляли шаг, но ни одного знакомого лица. До войны подобное трудно было представить. Интересно, Яшка-то хоть жив? По морде военкома было видно, темнит тыловая крыса. В папке лежала ещё одна бумага – не показал. Надо будет на телефонную станцию заглянуть, его подруга там, кажется, работала, может кто-то что-то знает. Как же её звали? Та, что с его двора – Евгения. А подругу, то ли Раисой, то ли Фаиной… Капитолиной! Точно.
Он собрался уже ехать на завод, но ноги сами повернули на Рыбацкую.
Проходя мимо телефонной станции, не удержался и зашёл. Часовому у «вертушки» объяснил через пень-колоду, что ему нужно. Тот с серьёзным видом проверил документы и куда-то позвонил. Вышла немолодая женщина в униформе с петлицами, как у проводников, наверное, начальница.
– Я вас слушаю, товарищ старшина, – произнесла она глухим голосом и замерла, настороженно поглядывая на него.
Николай снова стал объяснять, что ищет девушку, фамилию которой не знает. А зовут Капитолиной, и в войну она здесь работала. По глазам было видно, женщина его не слушает.
– Вы случайно не встречали на фронте Сафонова, Николая Семёновича Сафонова, он в сапёрных войсках служил? У него родимое пятно на правой щеке, – заученно, без интонаций спросила она, видно, произносила эту фразу не раз.
Николай растерялся и лишь развёл руками. Женщина сникла, повернулась и медленно пошла по коридору, чуть покачиваясь. На полпути остановилась и попросила повторить имя.
Через какое-то время к нему вышла девушка, которая дружила с Капитолиной, и рассказала всё, что ей было известно, предупредив, информация секретная, но она в курсе, кто он.
Ещё в лётной школе Яшка с Капой поженились, и у них родилась дочь такая же курчавая, как отец. На фронт Яшка не попал. Его направили в Заполярье в спецотряд, который перегонял самолёты из Америки в СССР. Уж не это ли скрывал военком.
Жили Железняковы в Красноярске в военном городке и вполне обеспеченно.
А прошлой осенью из-за обледенения бомбардировщик Яшки потерпел аварию и упал в тайгу – такое случалось. Лётчиков обычно не искали, где там, в непролазных дебрях да при минус пятьдесят. Яшка стал числиться без вести пропавшим, и Капе в пенсии отказали. Она осталась жить в городке, там же и работала на телефонной станции.
Он шёл по пустынной набережной и корил себя, что тогда в подвале посоветовал другу поменять профессию. Ведь для красного словца брякнул. И после не отговорил. Теперь дочь без отца, и он один, как перст.
Его дом был в лесах. Здание полностью восстановили и даже надстроили ещё один этаж. Бригада пленных немцев штукатурила фасад. Часовой, молодой солдат, обняв винтовку и прикрыв глаза пилоткой, дремал у забора. В свежеструганной песочнице копошились трое малышей, а пацаны постарше у трансформаторной будки играли в чику, там же, где и он в детстве.
Уходить не хотелось, и Николай, сбросив вещмешок и скатку, присел у соседнего дома на скамейку. Один из игравших, мальчишка в танкистском шлеме, сощурившись, посмотрел в его сторону. После чего повернулся к немцам и свистнул в четыре пальца.
– Эй, фриц, Гитлер капут?! – прокричал он без всякого азарта.
– Я, я, – ответили с лесов.
Во двор, опираясь на единственный костыль, зашла старушка-нищенка. Вместо стопы – культя, замотанная тряпками. Подошла к часовому. Тот замахал на неё руками, что-то сказал, показывая на винтовку. Нищенка повернулась, увидела Николая и заковыляла в его сторону. Она остановилась перед ним, странно вытянувшись. Ввалившийся рот, на глазу бельмо и смрад. Он потянулся было к вещмешку и замер.
– Осуждённая четырнадцать шестьдесят девять, – вдруг загундосила старушка, брызгая слюной, – статья пятьдесят восьмая, второй отряд, пятый барак.
Отрапортовав, она… запела:
Ах, Самара-городок,
Беспокойная я…
– Товарищ гвардии старшина, гоните вы её – чокнутая! – прокричал часовой.
Он сунул нищенке пару сухарей, и та ушла.
– Закуривайте, товарищ гвардии старшина.
Часовой сел рядом и протянул пачку «Кэмэл». Николай отказался и достал кисет.
– Эта старуха, говорят, у немцев в плену была, – нисколько не обидевшись, продолжил солдат, – ну, фашисты её того… по очереди, и она свихнулась. Она перед каждым военным такие концерты устраивает. Её тут все знают, эту Дору.
Так это тётя Дора Колчиных? То-то старушка показалась ему знакомой. Хотя какая она старушка, ей от силы лет сорок. Освободили, значит, покалечили и освободили. Наверное, начальник лагеря из Куйбышева был… сука. Нажрётся, небось, слезу сентиментальную пополам с соплями пустит и изгаляется над осуждёнными.
Во двор въехал «Виллис». Через несколько минут из крайнего подъезда вышел майор-интендант, сел в машину и уехал.
– Давно сюда ездит, – солдат хмыкнул, – тут на втором этаже одна шмара живёт, так он к ней.
Николай спросил, как зовут ту, что на втором этаже.
– Мои фрицы её Евгенией кличут, фрау Евгенией. – Парень хохотнул.
А почему бы и нет. Людям надо как-то выживать, вот и приспосабливаются, будь то фронт или тыл. И он приспосабливался, потому и не сдох ещё.
Умники подсчитали, пехотинец на передовой живёт шесть суток. Можно представить, как свирепела смерть, рыская по окопам, болотам и больничным койкам, отыскивая его, наглого долгожителя. Но всякий раз он ускользал от неё. К концу войны научился это делать виртуозно и точно знал, куда упадёт мина и где засел снайпер. Он, как зверь, стал чуять смерть на расстоянии и уходил.
Или, действительно, мама за него молится.
Он едва успел обустроиться и почувствовать себя
штатским, как получил повестку. Через сутки гвардии старшину Чукунова погрузили
в эшелон и отправили на Восток на новую войну.