Рассказ
Опубликовано в журнале Новый Берег, номер 52, 2016
1.
Стояла поздняя, но теплая осень. Лес, щедро раскрашенный всеми красками, присущими этому времени года, еще хранил воспоминания о лете – деревья не спешили расстаться с зеленой листвой, а трава на опушке, сбегавшей от кромки леса к обрывистому берегу реки, и вовсе не потеряла летней свежести, хотя по ночам температура уже опускалась до весьма бодрящих значений.
Пожилой мужчина, можно даже сказать – старик, что показался среди деревьев, выглядел странно для человека, отправившегося на лесную прогулку. Он был одет в темный костюм и рубашку с галстуком. О том, что мужчина оказался в лесу не случайно, говорили лишь грубые дорожные башмаки. На одной руке у него висело пальто, тоже сейчас явно лишнее. Во второй мужчина держал гвоздики. Для полноты картины стоит добавить, что грудь путешественника украшала солидная коллекция наград: два ордена Красной Звезды, «Отечественная война» I степени и не менее десятка медалей.
Выйдя из леса, старик остановился и огляделся по сторонам.
«Все, как и тогда, – подумал он. – Даже погода та же».
В действительности все было не так. Совсем не так. Но долгое время он приезжал сюда каждый год и потому плохо чувствовал перемены.
Мужчина направился к густо поросшему зеленью пологому холму на краю опушки. Добравшись почти до самой его вершины, он положил пальто на траву, пристроил на него гвоздики и принялся выпалывать зелень.
Старик выдирал лопухи и прочую растительность с такой силой, что медали на пиджаке устроили тревожный перезвон. Вскоре ему пришлось выпрямиться и перевести дух. По исполосованному морщинами лицу сбегали капельки пота. Но дело было сделано. Лишившись зеленой завесы, над землей обнажилась морда старого разрушенного дота. Треснувшая потолочная балка частично завалила амбразуру, однако тьма за ней по-прежнему внушала страх. Сердце старика забилось сильнее. На всякий случай он положил под язык таблетку валидола.
Глядя в эту тьму, мужчина чувствовал, как вновь возвращается изматывающая душу, знакомая мука бессилия. Он все еще надеялся, что мука эта состарится со временем или он стерпится с ней, но, кажется, напрасно.
Старик наклонился – сделать это оказалось куда тяжелее, чем пять минут назад – взял с пальто гвоздики и положил их на нижнюю балку амбразуры.
2.
Высотка казалась небольшой. Виной тому был пологий и гладкий, как свежевыбритый подбородок, склон, на вершине которого откуда ни возьмись появилась смерть и плюнула вниз несколькими свинцовыми струйками.
Небольшая группа красноармейцев во главе с двумя офицерами и старшиной, вот уже вторую неделю пытавшаяся выйти из окружения, моментально залегла, так и не разобравшись толком, откуда обрушился на них внезапный огонь.
Лейтенант Красной Армии Юрий Клячко изо всех сил вдавил в невысокую траву свое тело и только тогда, когда смерть наверху перестала клацать зубами, решился оторвать голову от земли.
Единственное, что он увидел – добротную, почти новую подошву сапога, подбитого деревянными гвоздями. Именно по этим признакам Юра понял, что лежит в непосредственной близости от капитана Прохорова. Пристроившись к группе четыре дня назад, Юра сразу же поразился безукоризненной чистоте обмундирования капитана. Внезапно сапог дернулся и треснул Клячко по лбу.
Юра отполз в сторону. Капитан, видимо, вообще ничего не заметил. До лейтенанта донесся только его свистящий шепот:
– Ольшевский… Ольшевский!
Сначала послышался шорох, а за ним и голос старшины Ольшевского, спокойного и рассудительного белоруса лет сорока:
– Я, товарищ капитан.
– Ольшевский, откуда, по-твоему, он ударил?
– А кто его знает, ни хрена не видно.
Теперь и Юра смог бросить осторожный взгляд в сторону вершины, куда по-прежнему уходила ровная как футбольное поле лужайка с короткой, будто бы подстриженной травой. Не доходя до вершины трех-четырех метров, трава бурно разрасталась, словно на вершину холма брызнули удобрением.
– Вроде как из пулемета сыпанули, – послышался голос старшины. – Не иначе дот здесь у сволочей замаскированный.
– Какого черта им в тылу дот ставить? – раздраженно бросил Прохоров.
Юра огляделся по сторонам. Позади, совсем рядом, вился обрывистый берег небольшой реки. Впереди, прямо за холмом, метрах в пятидесяти, тянулся жиденький лесок. Причина раздражения капитана Прохорова была очевидна. Еще пять минут назад все они находились в этом лесу, но, завидев речку, Прохоров вывел их сюда, надеясь определиться с направлением к линии фронта. Конечно, сначала следовало послать разведку, и формально капитан мог бы утешиться тем, что так и поступил. Разведка беспрепятственно дошла до самого берега, не обнаружив никакой опасности. Собственно, вся группа тоже спокойно подошла к обрыву, и лишь на обратном пути, когда они приблизились к отделявшему их от спасительного леса холму, очередь бросила всех на землю.
– Не вижу ни черта… – повторил Прохоров.
– Зато он нас видит, гад, – хмуро сказал Ольшевский. – Как клопов на простыни…
От такого сравнения Юре стало не по себе. Чувство досады, возникшее от того, что капитан обратился со своими вопросами к старшине, а не к нему, офицеру, отступило на задний план.
«Черт дернул его вылезти сюда», – подумал Юра, бросив недобрый взгляд в спину Прохорова. В глубине души он, впрочем, понимал – досада несправедлива. Капитан не был виноват в случившемся. И уж тем более трудно было винить его в том, что в минуту опасности он позвал к себе старшину, с которым воевал второй год, а не незнакомого молодого лейтенанта.
Люди вокруг постепенно оживали. То тут, то там слышалось шуршание, и над травой осторожно приподнимались головы в касках и пилотках. Лишь три застывших тела впереди хранили неживую сосредоточенность поз.
– Может, фрицы какие за водой к речке ходили, да и дали по нам, прежде чем драпануть, – предположил Прохоров.
– Может, и так, – согласился старшина без особой уверенности в голосе.
Это недоверие, видимо, укололо самолюбие капитана.
– Землю нюхать нечего, – произнес он с явным раздражением. – Даже если и есть кто там, выход один – быстро наверх. Иначе они нас здесь перещелкают.
Старшина промолчал.
Прохоров, приняв решение, пристукнул носками сапог по земле.
– Передать по цепи…
– Передать по цепи, – повторил Ольшевский.
– Передать по цепи… Передать по цепи… – зашелестело вокруг.
– По моей команде…
– По команде… По команде…
– Бегом… – капитан сделал длинную паузу, и вокруг снова повисла тишина.
Группа подобралась, впившись в жирный грунт руками и ногами.
– Марш! – коротко бросил Прохоров.
Нога его, согнувшись в колене, врезалась носком сапога в землю, и капитан вскинулся вверх, выбросив далеко вперед руку с зажатым в ней пистолетом.
Справа и слева от Юры так же стремительно взметнулось с земли полтора десятка фигур. Группа рванулась к вершине.
Капитан Прохоров бежал прямо, почти не петляя и не пригибаясь, – видно, не верил в то, что на вершине и вправду находится дот. Даже сейчас, стоя в полный рост, он не видел ничего, что указывало бы на его присутствие.
Клячко бежал прямо за Прохоровым и видел перед собой только его крупную, туго втиснутую в обтянутую ремнями шинель спину.
Им удалось пробежать шагов с десяток шагов, как вдруг капитан неожиданно вздрогнул и в следующую секунду словно бы отпрыгнул назад, распластавшись на земле. Теперь Юра увидел всё. На вершине, на том самом месте, где только что были кусты, уже не было никаких кустов – кусты разъехались в стороны, а на их месте открылась черная зловещая щель, и в глубине этой щели мелькал ослепительный огонек, как будто кто-то внутри сваривал трубы. И опять Юра почему-то не услышал выстрелов, ощутив лишь, что в воздухе неожиданно стало тесно. Он бросился на землю, которая не так пахла огнем и свинцом, а огонек наверху продолжал мигать, и к этому миганию, наконец, присоединился дробный отрывистый звук, вытягивавшийся в пунктирные нитки, и эти нитки, туго напрягшись, повисли в воздухе и гудели, то поднимаясь, то опускаясь к самой земле. Одна из ниток вдруг лопнула и упала вниз, от чего лежавшее рядом тело капитана Прохорова несколько раз вздрогнуло, и на шинели, по-прежнему выглядевшей так, словно ее минуту назад взяли со склада, расцвели лохматые грязно-бурые цветки. Юра вздрогнул, отполз назад. Он увидел ногу капитана, которая тоже напряженно дрожала, зарывшись в грунт носком сапога. Носок вжимался в чернозем с силой, вырывая, выворачивая его из холма. Наконец большой пласт дерна неохотно подался, и нога, осилив это препятствие, расслабилась и замерла.
Пулемет замолчал, огрызнувшись напоследок.
Судя по всему, группа Прохорова наткнулась на один из опорных пунктов береговой обороны. Уже по расположению дота было очевидно его предназначение для отражения атаки с противоположного берега реки, а по степени маскировки выходило, что поставлен он здесь с дальним прицелом. Это объясняло тот факт, почему дот не открыл огня при приближении разведки, да и по самой группе заработал лишь тогда, когда они подошли к нему вплотную. Очевидным было и то, почему пулемет не выкосил их дочиста еще до того, как группа оказалась на склоне. Задевая их на границе сектора обстрела, дот лишь по необходимости демаскировал себя. Видно, окруженцев приняли за десант.
Все эти важные мысли быстро ушли на второй план, как только Юра осознал, что отныне является командиром группы. Бойцы, конечно же, ожидали приказаний единственного оставшегося в живых офицера, а приказывать Юре пока было нечего. Для более трезвой оценки сил, а еще точнее, для того, чтобы хоть что-то делать, он отдал приказ рассчитаться. Откликнулось двенадцать человек, однако, среди них могли быть раненые, и они наверняка были, учитывая, в какой мясорубке пришлось побывать.
Обойти дот не позволяла местность. Хотя лесок впереди выглядел заманчиво, пробежать пятьдесят метров по открытому пространству под кинжальным огнем пулемета мог решиться только самоубийца. С другой стороны, лежать, уткнувшись в землю, и ожидать, пока на звуки стрельбы к доту подойдет подкрепление, тоже не улыбалось.
Старшина выразительно посмотрел на лейтенанта.
Клячко вдруг ощутил прилив беспричинной злобы. Злоба эта только усилилась при взгляде на Ольшевского, который, в отличие от плюхнувшегося где попало лейтенанта, сумел найти в хаосе атаки чуть ли не единственное укрытие – приличных размеров валун.
Может, Юра Клячко и справился бы с эмоциями, если бы старшина не спросил его впрямую:
– Что делать будем, лейтенант?
Этот простой и очевидный вопрос, приправленный взглядами нескольких пар встревоженных глаз, привел к тому, что Юра брякнул первое пришедшее в голову:
– Воевать. Шевченко, заткните гадов.
Все пары глаз разом, как по команде, уставились на рядового Шевченко, украинца с чуть тронутой сединой шевелюрой, почти полностью скрытой под каской, надвинутой по самые брови. Получив приказ, Шевченко бросил на лейтенанта короткий взгляд, от которого тому стало не по себе и, отцепив от пояса две гранаты, пополз вперед.
– Лейтенант… – послышалось рядом.
Юра знал, чей это голос.
– Спокойно, старшина, – отрезал он, внимательно наблюдая за Шевченко и поражаясь тому, что опытный, искушенный в тяжелейших боях солдат полз на пулемет, как необстрелянный новичок. Он не пытался менять направление, не искал безопасные участки, не останавливался, чтобы передохнуть и оценить обстановку. Он полз и полз по прямой, соединявшей покинутое им место со зловещим провалом амбразуры.
– Что он делает? – вырвалось у лейтенанта, и, словно ожидая от кого-нибудь ответа на свой вопрос, Юрий огляделся по сторонам. Но напряженные лица бойцов были направлены туда, вверх. Что же касается старшины, тот, единственный из всех, смотрел не наверх, а в землю прямо перед собой.
«Трусит?» – подумал Клячко и сам поразился очевидной лжи своих мыслей. Он вновь глянул на Шевченко, который продолжал безрассудно, на первый взгляд, ползти прямо на терпеливо ожидающий его пулемет. Внезапно Юра понял, что за нехорошее чувство подступало к нему изнутри. Это было чувство сознания непоправимой ошибки. Чувство, объяснявшее странное поведение опытного Шевченко. Да, тот полз навстречу доту, пренебрегая всеми способами возможного самосохранения, но делал он это не по причине безрассудства или неопытности. Он поступал так лишь потому, что никакой естественной защиты на голом подножии холма просто не было. Он не петлял и не выискивал незаметных для сидящих в доте путей, потому что на окружавшей его в радиусе пяти-десяти метров местности не было таких путей. И потому всегда рассудительный в поступках Шевченко не совершал глупых и бесполезных действий. Единственный шанс выжить и выполнить приказ заключался в той завораживавшей не только своих, но и чужих безрассудной, нелогичной смелости действий, подтверждением чему было молчание немецкого пулемета.
Лейтенант Клячко внезапно осознал простую истину – только что он, офицер Красной Армии, убил своего солдата. И то, что убийство это фактически еще не состоялось, не только ничего не меняло, но и делало ситуацию еще более чудовищной. Самым же страшным для Клячко было сознавать ужасную правду – рядовой Шевченко полз на верную, а, главное, бессмысленную гибель только из-за минутной растерянности командира; только потому, что уверенность в способностях управлять группой потребовала немедленного подкрепления. Осознание этого факта показалось Юре более страшным, чем вероятная смерть от пулеметной очереди.
– Наз… – чуть было не вырвалось у него, но, наткнувшись на острый взгляд старшины, Клячко осекся.
Да, возвращать Шевченко назад было поступком еще более глупым, чем посылать. Во-первых, ползти назад и вперед было одинаково смертельно, а во-вторых, такой приказ публично признавал ошибочность первого, оглашая тот факт, что солдат брошен в пасть дота понапрасну. И то, и другое неизбежно лишало Юрия Клячко не только командирского авторитета, но и права командовать людьми. В принципе, и на то, и на другое можно было бы наплевать, если бы это неминуемо не повлекло за собой панику, а значит, и гибель всей группы. И потому, каким бы чудовищным это не казалось, теперь следовало хотя бы сыграть необходимость гибели обреченного бойца. Жестокий рационализм войны не оставлял возможности исправить ошибку.
А Шевченко все полз и уже прополз две трети расстояния до точки, с которой можно было бы попробовать метнуть гранаты. Не было сомнений, что в доте видели его, а потому беспрепятственное движение солдата к цели казалось сверхъестественным. Клячко уже потихоньку начал верить в чудо – в то, что Шевченко все-таки сделает свое дело, все-таки доползет.
Пулемет на вершине тявкнул очень коротко, лейтенант не успел даже вздрогнуть. Через секунду дот снова молчал, и вроде бы ничего не изменилось вокруг, только неумолимое, безостановочное движение вверх одинокой фигуры сразу же прекратилось.
«Кончено», – подумал лейтенант и с трудом отодрал язык от пересохшего неба. Рядом перешептывались – там, очевидно, надеялись, что Шевченко просто пережидает. По-видимому, их сбила с толку будничность и лаконичность свершившегося. Раньше и Юра не мог поверить в то, что живой человек может превратиться в мертвого без соответствующих эффектов – яростной схватки, грохота разрывов. Но за прошедшее с начала войны время он успел убедиться – смерть не склонна к дешевым эффектам и чаще всего бывает именно такой: хлопок выстрела – и конец.
Лейтенант заставил себя перевести глаза на Ольшевского. Тот внимательно смотрел наверх, словно на холме в этот момент совершалось нечто новое, неожиданное.
– Капитан был прав, – сказал Клячко. – Выход один. Броситься всем разом. Только не вверх, а врассыпную. Кто добежит, тот прорвется.
– Не прорвется, – ответил старшина.
– Почему? Мы на краю сектора обстрела. Если бежать вправо…
– Да потому, – перебил лейтенанта Ольшевский, – что вы теперь этих людей, – он кивнул головой в сторону вжавшихся в землю солдат, – никакой силой от земли не оторвете.
Клячко почувствовал, как по лицу у него разливается нестерпимый жар. Он уже открыл было рот, чтобы поставить старшину на место, но неожиданно понял, что тот абсолютно прав – поднять бойцов вряд ли удастся.
«А может… – подумал лейтенант. – Нет, нельзя… Унизительно… Да брось ты, – возразил он сам себе, – какое теперь унижение…»
– Старшина… – Клячко запнулся.
Он хотел назвать Ольшевского по имени-отчеству, но забыл и то, и другое.
– Старшина, – повторил он, чувствуя, как снова нестерпимо краснеет. – А может, вы скомандуете?
Ольшевский бросил на него быстрый взгляд, затем снова отвернулся и покачал головой.
– Не выйдет. Ими вот кто сейчас командует, – он показал на застывшее в неподвижности тело Шевченко.
– И что же теперь делать? – неожиданно для самого себя как-то по-детски спросил лейтенант.
– Честно говоря, не знаю. Но для начала лучше всего успокоиться.
Минуту-другую назад Клячко обиделся бы, получив такой ответ, но это была уже другая минута.
«Что это? Неужели конец? Неужели такой глупый, обидный конец?» – спросил Юра сам себя. Он почувствовал, как эта страшная мысль лезет в мозг, преодолевая сопротивление, и понял – стоит ей уступить, и может произойти все что угодно – он побежит, закричит, засмеется. Предельным напряжением сил лейтенант оставил жуткую мысль за порогом сознания и тут же заметил в дальнем его углу другую, более скромную, слабую и умирающую. Видимо, она была здесь давно, только он не замечал ее. Почувствовав к себе внимание, мысль встрепенулась и ожила.
«А что… Может, в этом и есть выход?» – подумал Юра и понял – решение принято, нечего разыгрывать видимость раздумий. Ему сразу стало легче. Получив способность реально оценивать обстановку, лейтенант в который раз осмотрелся по сторонам, но на этот раз гораздо внимательней. По лицам ближайших бойцов Юра понял – надо торопиться. Людей окутывал страх.
Клячко засунул руку под живот и нащупал там округлый цилиндр гранаты.
«Так. Здесь порядок. Теперь другое. Как быть со старшиной? Рассказывать нельзя. Не поверит. Сделать все неожиданно? Может начаться паника. А! Вот как мы поступим…»
Клячко подобрался.
– Ольшевский! – окликнул он.
– Я, – отозвался старшина.
– Передайте по цепи мою команду. На левом фланге всем, у кого есть автоматы…
– Все же решили попробовать? Если хотите…
– Передавайте команду, старшина, – перебил его Клячко. – Я знаю, что не пользуюсь у вас авторитетом. Но я пока еще офицер Красной Армии, а вы – старшина. Так что делайте, как я сказал. Всем, у кого есть автоматы, приготовиться к стрельбе.
Интонации, выбранные лейтенантом, подействовали на Ольшевского, и по цепи зашелестел словесный ручеек.
– Что дальше? – спросил старшина.
– Дальше прикажете им открыть огонь по доту. Патронов не жалеть.
Ольшевский пристально посмотрел на Клячко.
«Догадался? – подумал тот. – Да нет, откуда…»
– Когда?
– Сколько на ваших часах?
– Семнадцать двенадцать.
– В семнадцать пятнадцать дадите команду «огонь».
– А почему я?
– Потому что это приказ, – отрезал Юрий. – Запомните. Ровно в семнадцать пятнадцать откроете огонь по амбразуре.
Повисла пауза.
– Слушай, лейтенант. Людей гробить не дам, – жестко сказал Ольшевский.
Внезапно Юра вспомнил, как зовут старшину.
– Прохор Сергеевич, – ответил он. – Я мог бы вам этого не говорить, но я быстро учусь на своих ошибках.
«Так. Вроде бы все готово. Осталось около полутора минут».
Лейтенант отстегнул планшет, перехватил ремень автомата поближе к цевью, натянул потуже фуражку и нащупал левой ногой опору. На стрелки он не смотрел – перед ним был Ольшевский, который сам следил за часами.
«Ну что, брат, не подведи», – с надеждой подумал Клячко.
– Серов, Кириллов, Орлов, – негромко скомандовал старшина.
С левого фланга откликнулись голоса.
Клячко напрягся.
– По амбразуре… Короткими очередями…
Ольшевский по-прежнему не отрывался от часов, и это устраивало лейтенанта. Сердце колотилось так оглушительно, что казалось – сержант может его услышать.
– Огонь! – крикнул Ольшевский.
Тут же слева от лейтенанта застучали три автоматные очереди, обрушив на дот струи свинца.
«Ну!» – беззвучно крикнул Клячко, впившись глазами в черный провал амбразуры.
Словно дожидаясь этого подстегивающего крика, на верхушке холма вспыхнул и забился в истерике ослепительный огонек.
Увидев это мелькание, лейтенант оттолкнулся от земли и что было сил бросился в сторону. Воздух оказался до обидного вязким и плотным. С силой разрезая его грудью, Юра чуть не плакал от ощутимого сопротивления, которое оказывала обманчивая пустота. Полы шинели обнимали его за ноги и тоже, кажется, пытались удержать. Позади воздух кипел свинцом. Клячко, охваченный ужасом, каждую секунду ждал, что брызги этого кипения ожгут ему спину. До леса оставалось четыре-пять шагов, когда пули с визгом закружились вокруг. Клячко не прибавил ходу просто потому, что не мог бежать быстрее. Он почувствовал себя маленьким мальчиком, оказавшимся на шоссе, по которому сплошным потоком несутся грузовики. Впрочем, все это длилось недолго – по лицу захлестали ветки, и, инстинктивно закрывшись от них рукой, Юра не заметил под собой кочку, зацепился за нее сапогом и рухнул на землю, с треском ломая сухие ветки.
Некоторое время он лежал на земле, испытывая прямо-таки физиологическое наслаждение. Он был в лесу. Свинцовые жуки, покружив в бесплодных поисках, улетели и не возвращались больше.
Лейтенант избегал мыслей о том, кому принадлежали пули, догнавшие его у леса. Своим? Ведь его могли принять за дезертира. В конце концов, именно это он надеялся внушить тем, кто сидел в доте. Главное, чтобы не началась паника. Однако четко слышимые голоса автоматов вроде бы показывали, что все оставалось по-старому.
Пока он раздумывал об этом, выстрелы начали стихать. Клячко спохватился – надо торопиться. Он поднялся на ноги, кое-как отряхнулся и побежал по рощице, стараясь не терять поляну из виду. Сквозь редкие стволы Юра хорошо видел яркие вспышки. Когда лес начал редеть, пришлось бежать, пригнувшись. Он чертыхнулся – кромка рощицы плавно, но заметно уходила вправо. Следовать ей – значило удаляться от цели. Лежа на склоне, он не заметил такой особенности местности, и это несколько расстроило планы. Клячко лег на землю, выполз на самую кромку рощи, осторожно раздвинул ветки кустарника и глянул на поляну.
Руки непроизвольно сжались. Мало. Он рассчитывал обойти дот с тыла, отсюда же явственно виднелся край широкой амбразуры, и было непонятно, заметна ли оттуда эта часть поляны или нет.
«А что я думаю? – вдруг спросил он самого себя. – О чем я могу думать, если альтернативы все равно нет?»
Клячко, не раздумывая, пополз вперед.
«Молодец, Ольшевский, молодчина, – шептал он себе под нос. – Только не прекращай. Только не прекращай огня, миленький».
Он продолжал бормотать эту фразу и уже боялся остановиться, потому как казалось, что его тихое бормотание и автоматные очереди представляют собой единое целое. Стоит прекратиться одному, как тут же стихнут и другие.
Трофейный «шмайссер» больно колотил Юру по руке, и он без колебаний отбросил его. Ползти стало легче, хотя шинель заметно сковывала движения, и лейтенант пожалел, что не оставил ее в лесу…
Приостановившись, он вытащил тупоносую гранату из-за ремня, зажал ее в руке и быстро пополз еще правее. Наверное, можно было бы преодолеть небольшое расстояние до «мертвой зоны» резким броском, но тогда его почти наверняка заметили бы в доте, а это могло кончиться печально.
Черное пятно амбразуры постепенно уплывало и, наконец, совсем исчезло из виду. Лейтенант остановился и приподнялся на траве. Теперь он был в тылу у дота, и ему не угрожало ничто, кроме… своих солдат. Перестрелка на холме продолжалась. Очутившись за спиной немецких пулеметчиков, Клячко поставил себя под огонь оборонявшихся красноармейцев. Пока его загораживал холм, и пули уносились вверх над головой. Но через несколько секунд, когда он будет на вершине…
Лейтенант торопливо сбросил шинель, взял в руку гранату, чуть привстал и, низко пригибаясь, бросился к вершине. Не добежав до нее нескольких шагов, он снова прильнул к земле и осторожно пополз, как вдруг наткнулся на что-то железное. Это был искусно замаскированный дерном вход в дот. Юрий потянул на себя ручку – чем черт не шутит? – но дверь не поддалась.
Здесь, у самой вершины, пули уже не казались безобидными. Они больше напоминали растревоженных пчел. И каждая из этих металлических пчел воспринималась как живое существо, способное, только заметив его, ринуться вниз и ужалить. Надо было как-то дать сигнал вниз. Спустившись назад, Клячко свернул шинель в тугую куклу и, вернувшись к вершине, приподнял ее над головой, покачивая из стороны в сторону. Несколько пуль впились в сукно, словно только и ждали этой возможности. «Кукла» опрокинулась, но Юра заставил себя продолжать это занятие до тех пор, пока не перестал различать в мешанине стрельбы характерный лай трофейных автоматов. Теперь, как ему казалось, говорил только пулемет, а значит, там, внизу, увидели его сигнал и поняли, что он хотел им сказать.
«Поняли, – он чуть не заплакал. – Поняли…»
Отбросив шинель, лейтенант схватил гранату и в два приема очутился наверху. Отсюда, с макушки, люди его группы производили впечатление лягушек, распластавшихся в болотной тине. Разобрать, кто из них жив, а кто убит, было трудно. Лейтенант поискал глазами старшину и сразу же нашел его по знакомому валуну, но тот, как и все остальные, лежал неподвижно.
«Молодчина, старшина. Какой же ты молодчина», – подумал Юра, перевешиваясь на лоб дота и одновременно срывая с гранаты кольцо. Явственно расслышав щелчок ударника, Клячко еще дальше высунулся вперед, сразу увидев измазанный пороховой гарью ствол пулемета и балку жирного крупноячеистого бетона под ним. Он успел даже поразиться невероятной толщине этой балки, пока его правая рука, ставшая какой-то странной и чужой, швыряла гранату в криво раззявленную пасть дота. В ту же секунду Юра откинулся назад, всеми клетками тела предвкушая, как вздрогнет земля под ним.
Земля действительно шевельнулась. Правда, гораздо слабее, чем он ожидал. Видно потолки дота были еще крепче стен. Одновременно с этим раздался оглушительный взрыв, а в следующую секунду – размеренный треск пулемета.
– Нет! Не может быть! – прошептал Клячко, подползая обратно к вершине.
Выглянув за нее, он сразу увидел безобразную воронку, распоровшую склон с той стороны, где по-прежнему лежали на земле его солдаты.
А закопченный ствол под ним вновь задрожал от ярости и принялся поливать все вокруг огнем.
В этот момент Юра Клячко почувствовал, что сходит с ума. В мозгу замелькали невнятные картины, и ярче всего среди них оказалось видение вазы, любимой вазы его мамы, которую он в семилетнем возрасте нечаянно ошпарил кипятком, от чего на самом видном месте образовалась безобразная трещина. И он вспомнил, как из лучших побуждений решил разбить вазу по этой трещине, чтобы потом склеить ее наново, и стал осторожно стучать по ней ножом. И от третьего или четвертого удара вся она вдруг распалась на мелкие кусочки. Юра, холодея от ужаса, пытался составить их между собой и мазал, мазал клеем, и губы у него тогда противно дрожали.
Когда видение вазы исчезло, лейтенант отчетливо представил себе гранату, как она вылетает из амбразуры и разрывается на склоне. Это было невероятно – допустить ошибку, простительную допризывнику – бросить гранату, не подождав пары секунд, чтобы те, под ним, уже не успели выкинуть ее обратно. Юра почувствовал, что губы у него снова противно дрожат, как и тогда, восемнадцать лет назад.
И тут до слуха его донесся новый звук – это лаяли собаки. Он глянул за реку. Там все было спокойно. Звук доносился совсем с другой стороны – из леса. Губы внезапно перестали дрожать. Видно, от того, что новый страх наложился на предыдущий и уничтожил его. Внизу тоже услыхали этот звук – люди разом зашевелились.
Услышали этот звук и в доте – пулемет радостно загомонил, вновь накрыв приподнявших было головы солдат плотной огненной паутиной.
Только в этот момент Юра по-настоящему понял, что все их жизни теперь зависят только от него. Да, теперь он был безоружен, совершенно лишен всякой возможности уничтожить дот, хотя в буквальном смысле держал его в руках. Однако заткнуть огненную пасть ему ничто не мешало. Нужно было сделать только одно. Умереть.
«Умереть? – подумал он. – Вот так вот взять – и умереть? И больше не будет ничего, и я даже не узнаю, чем кончится этот бой, не увижу конца войны… Нет, это невозможно. Должен быть иной способ. Я ведь человек, у меня есть разум. Неужели я не в состоянии заставить его найти другой выход?»
Лай приближался, или Юре так казалось. Чем больше он метался мыслью, лежа на крыше дота, тем неотвратимее представлялся ему тот единственный выход, который не требовал особой работы мозга, а только лишь короткого напряжения мускулов рук и ног. А люди внизу по-прежнему были впечатаны в землю. И лай действительно приближался, теперь это было очевидно.
«Мозг! Мозг мой! Спаси меня! Спаси нас! Придумай что-нибудь! Не может быть, чтобы совсем ничего нельзя было сделать!»
Ему показалось, что мозг что-то шепчет в ответ, но очень тихо, а собачий лай уже гремел в голове, смешиваясь с треском пулемета, и заглушал, давил этот тихий, слабый голос.
«Будь ты проклят! Будь ты проклят, разум! Зачем ты нужен, если я всего лишь кусок мяса?! Зачем ты есть?!»
Люди внизу хорошо видели дот и лейтенанта на его загривке. Будучи не в силах оторваться от земли, они слышали и лай, раздававшийся в лесу. И они, конечно же, буравили лейтенанта глазами и требовали:
«Да сделай ты хоть что-нибудь! Ты же там, наверху! Выручи нас!»
Они не понимали, что он безоружен и беспомощен. Или не хотели понять. Все эти жизни внизу требовали всего одну жизнь, но это была его жизнь, жизнь лейтенанта Клячко.
Внезапно ослепительно яркая, блистающая мысль пронзила голову Юры, и он застыл, словно сведенный судорогой.
«Вот оно! Да! Это выход! Я знал, я чувствовал, что он должен быть!»
Лейтенант торопливо обернулся назад, подтянул к себе шинель, расправил сукно и, взмахнув шинелью как скатертью, набросил ее на амбразуру.
Ослепнув, дот замолчал.
– Бегите! Бегите! – заорал Юра срывающимся хриплым голосом.
Несколько человек внизу привстали, словно не веря в возникшую возможность спасения. Через мгновение все бросились врассыпную.
Однако пулеметчики после секундного замешательства пришли в себя, и лейтенант с ужасом увидел, как шинель задергалась в его руках. Юра смотрел, как сукно, выплевывая из себя клочья ткани, расползается, истончается на глазах. Но это было не самое страшное. Куда страшнее оказалось то, что двое из бросившихся в стороны солдат уже лежали на земле тряпичными куклами.
«Никакой это не выход», – с отчаянием подумал Юра.
Губы снова противно задрожали. Теперь он окончательно понял, что после потери гранаты никакого иного выхода, кроме одного, у него не было. Впрочем, пойти на это решение не поздно и сейчас.
– Сейчас… – прошептал Юра.
Он хотел в последний раз оглядеться вокруг, посмотреть на мир, попрощаться с ним навсегда, но не решился, потому что все вокруг сейчас было страшно и враждебно ему. Под ним ворочалась земля, приютившая смерть. Перед ним была земля, требующая смерти. А за ним – земля, по которой приближалась смерть… И ни на одной из этих земель уже не было места для лейтенанта Клячко. Все вокруг грохотало, и этот грохот явственно складывался в одно слово: «Умри!»
«Умри!» – кричали пулеметы.
«Умри!» – лаяли собаки.
– Сейчас… – прошептал Клячко, смиряясь с силой, большей, чем он сам.
Лейтенант приподнялся на руках, продолжавших автоматически сжимать уже почти бесполезную тряпку, и спокойно взглянул вперед, зная, что увидит.
Но увидел он совсем другое.
Прямо перед ним, всего метрах в пяти, лежал с гранатой в руке старшина Ольшевский и что-то яростно кричал перекошенным от напряжения ртом. Увидев эту картину, лейтенант оцепенел. Старшина все кричал и махал ему рукой, но он только смотрел на него как завороженный. Внезапно плечо у Ольшевского лопнуло, и оттуда показалось что-то красное и белое, будто проклюнулся изнутри какой-то кошмарный, фантастический цыпленок.
Старшина перекатился на бок, зажав простреленное место свободной рукой, словно мешая этому невесть откуда взявшемуся цыпленку вылезти наружу, но тот не унимался и лез прямо сквозь пальцы, а потом неожиданно проклюнулся из груди. Граната покатилась вниз по склону. Ольшевский даже не посмотрел в ее сторону. Он вдруг вскочил на ноги и побежал прямо на Юру, скользнув по нему странным взглядом, как если бы там, наверху, только росла трава, и не было никакого лейтенанта Клячко. Старшина бежал на дот, чуть загибая дугу, как прыгун в высоту, чтобы избежать пуль, пока еще летящих вслепую. У самого верха еще один красный цыпленок успел клюнуть его в ногу. Старшина пошатнулся, но все-таки сделал последний, недостающий шаг и мягко, даже с облегчением, как показалось лейтенанту, навалился грудью на амбразуру, вырвав из его рук остатки искромсанной шинели. Тело Ольшевского дробно затряслось, словно старшину охватил приступ неудержимого смеха, и несколько неугомонных красных цыплят все-таки выскочили наружу.
3.
Старик долго стоял перед дотом. Время от времени губы его шевелились, явно повторяя одни и те же слова. Эти слова невозможно было расслышать, но слышать их было и некому, а сам он знал свои слова наизусть, потому что повторял их больше полувека: «Ты простил меня, старшина? Ты простил меня?»
Потом он опустился на колени. Сначала на одно, затем на другое. Теперь раззявленная пасть амбразуры находилась почти напротив его лица. Старику показалось, что застарелый бетон все еще источает запах пороха, чего, конечно же, не могло быть. Или могло? Он попробовал наклониться и… пошатнувшись, неловко упал ничком, не успев толком выставить руки. Одна из них ушла в бетонный проем. Щеку царапнули стебли оборванных сорняков, но старик не обратил внимания на боль. Это все-таки случилось. Он лежал грудью на амбразуре. Только кому это нужно сейчас? Вскоре тело его дробно затряслось, словно немецкий пулеметчик внутри ожил и вновь принялся за работу…
На то, чтобы вновь овладеть собой, понадобилось время. Затем старик встал, отряхнулся и ушел. Ушел, не оглядываясь. Он знал, что через год вновь окажется здесь, если, конечно, будет жив к тому времени. А нет – может, оно и хорошо. Вместе с жизнью уйдет и мука. Ну а коли существует то, другое бытие… Что ж… Еще лучше. Тогда он все-таки получит ответ на свой вопрос.