Эссе
Опубликовано в журнале Новый Берег, номер 51, 2016
«Весною сад повиснет
на ветвях,
нарядным прахом приходя в сознанье».
Иван Жданов.
Сад как книга
Впервые
о саде как первом признаке зрелой цивилизации меня заставил задуматься один археолог.
Однажды сплавились мы по Ахтубе в Трехречье. Дальше пошли
в Ашулук по Мангуту и прибыли
в Селитренное. Когда-то в окрестностях этого села добывалась
аммонийная селитра: порох, дымивший над войсками шведов при Полтаве, брал начало
именно отсюда. А еще раньше – в тринадцатом веке здесь простирался и высился Сарай-Бату, одна из столиц Золотой
Орды, основанная чингизидами и питавшаяся товарами и налогами
северной ветки Великого шелкового пути. Когда Тимур отрезал ее своим ужасающим неофитским нашествием, город в считанные годы опустел и был
занесен песком. Сейчас вокруг Селитренного об этом напоминают
лишь раскопки, разбирающие средневековую свалку канувших гончарных производств,
и заливные пастбища, утоптанные и выщипанные овцами до состояния изумрудных зеркал.
Мы
причалили и побрели сквозь зной к раскопам. Археологи нас встретили пивом, добытым
из прохладного шурфа, и жереховым балыком.
В
результате такой «встречи на Ахтубе» мы узнали, что в те времена, когда Лондон насчитывал
шестьдесят тысяч жителей, а Париж сорок, при том, что оба города не имели канализации
и водопровода, в Сарай-Бату насчитывалось
сто двадцать, город тянулся вдоль реки на десять верст, высились дворцы и караван-сараи,
здесь били фонтаны.
Но
главное – тут располагались висячие сады по роскоши своей не уступавшие, как гласит
предание одного восторженного голландского купца, воздушным садам Семирамиды. И
это при том, что до Версальского сада, до сада Букингемского
дворца, сада Тюильри и приступа дворцово-паркового зодчества у Людовика при строительстве
Лувра, было еще очень далеко.
+
+ +
Дерево
растет медленно – в отличие от травы на пастбищах; и тем более стрела и копье в
направлении добычи летят быстрей, чем ветви дерева устремляются к небу.
Сад
невозможно вырастить без воображения, ибо только воображение способно дать основание
для достижения цели.
Сад
есть плод воображения, – вот почему неизбежно, говоря о садах цивилизации, хотя
бы немного понимать, что такое воображение – ядро деятельности сознания.
Чем,
скажем, отличается воображение от фантазии? На этот вопрос можно ответить лишь примерно,
то есть с известной долей субъективности. В слове «фантазия» корень отсылает к фантазму, то есть к чему-то яркому, но не существующему. В «воображении»
корень отсылает к образу, то есть содержит творческое начало, дающее возможность
развития знания о мире в соответствии с его уже существующим в разуме образом. Таким
образом, главное в воображении его инструментальность,
возможность с его помощью создавать новый смысл.
Фантазия
в сравнении с воображением умалена в существенности, то есть не обладает общим для
всех значением. Скажем, фантазия не способна оказаться предметом веры многих, то
есть обладать отличным от нуля значением, пригодным для обобщенного опыта.
Если
говорить проще, фантазия – ложь, воображение есть развитие истины.
Великий
математик, нобелевский лауреат, недавно погибший Джон Нэш
был несколько лет болен шизофренией. Картина мира больного человека от картины человека
здорового как раз и отличается ее неспособностью к тому, чтобы быть разделенной
другими людьми.
Однако
вот трагические слова Джона Нэша, сказанные им при выздоровлении:
«Сейчас я мыслю вполне рационально, как всякий ученый. Не скажу, что это вызывает
у меня радость, какую испытывает всякий выздоравливающий от физического недуга.
Рациональное мышление ограничивает представления человека о его связи с космосом».
+
+ +
Искусство
японского сада начинается с первых храмовых садов, возделывавшихся монахами. Слива,
вишня, глицинии, азалии, цепкий плющ. К IX веку появляется философско-живописная
разновидность: сад камней – причудливой формы камни суть острова посреди океана
из мелкого галечника и песка, расчесанного, как море волнами, с высоты птичьего
полета, – с высоты взгляда Творца.
Японский
сад отчетливо олицетворяет природу или даже Вселенную. В качестве
частей модели здесь содержится всё: горы, холмы, острова, ручьи и водопады, леса,
кустарники, бамбук, злаки, травы, мхи. Беседки и чайные домики – места для
медитации, в том числе и церемониальной, располагаются в точках (вершинах) лучшего,
с точки зрения дзен-буддизма, ракурса. Каждый уголок, каждая часть и взаиморасположение
обладает выражением, находящимся в соответствии с риторикой уникальной связи души
и мироздания, выработанной культурой.
А
то, что сад живой — означает, что система, положенная в его, сада, основу, есть
сущность саморазвивающаяся и не закоснелая, но в то же время в каждое мгновение
сохраняющая все пропорции, необходимые для кодификации системы воззрений японской
философии.
+
+ +
У
Вергилия прослеживается перемещение от тревожного пастушества к земледельческому
покою. «Буколики», сама мечта поэта об идиллической эпохе, возвещенной (устами пророчицы
Кумской) появлением на свет Золотого Младенца, – есть
предвидение царства Бога на земле – и представлялось оно поэту в виде земледельческой
трудовой жизни.
Сад
вбирает в себя взгляд на мироустройство того, кто его возделывает.
Подобно
тому, как Вселенная оказывается данной нам в ощущении проекцией – «одеянием» Творца,
несущим в целом образ и подобие своего Создателя, так и сады могут рассказать нам
об устройстве своих творцов едва ли не больше, чем они могут сообщить о себе сами.
Всерьез
прочувствовать, что такое садово-парковое искусство мне пришлось в юности в Гатчине,
знаменитом личном прибежище Павла I, известного печального фрика
российской царской династии, робко, но упрямо пытавшегося внедрить, подобно своему
деду, Петру Великому, ценности мировой цивилизации – в архаично отсталое общество
своих подданных. Почерневший в советское безвременье, искореженный разрухой дворец
был заброшен, смотреть в нем было нечего, там не было даже паркета, а вот парк заворожил
по мере погружения в него. Причем поначалу было неясно, парк ли это вообще, или
такой гостеприимный светлый лес с дорожками. Но сомнения рассеялись, когда деревья
расступились, и я вышел к небольшому холму, на вершине которого обнаружился аккуратный
кратер и в нем живописный пруд, обрамленный рядом скамей.
Так
я познакомился с английским парком, стиль которого определен не подчинением природы
человеческому замыслу по преобразованию ландшафта, но соподчинением творческого
начала человека природному замыслу Творца.
Гатчинский
парк мне тогда, наверное, под влиянием образа угрюмого своего царственного создателя
(взвинченного отчаянной борьбой с силами хаоса с помощью утопических идей о порядке
и страшившегося призраков – сгустков его страха перед архаикой, которые его в конце концов и погубили), показался мне моделью загробной
жизни. Это было одновременно величественное и сумрачное ощущение.
+
+ +
Есть
прилагательные, которые редко встречаются и потому запоминаются лучше. При том что прилагательные вообще сомнительны в любом тексте, ибо
привлекают в него зрение, перцепцию вообще, то есть наглядность, а это вредит главному
богатству: воображению.
Например,
мое любимое из цветовых — «еловый».
Использовать
его можно только в редких случаях, когда совсем уж приперло.
Например, без него невозможно объяснить, какого цвета была у нас школьная доска
в классе – стеклянная, матовая, издававшая под мелком звонкий стук при каждом новом
прикосновении: четкий ритм изложения неизбежно отражался в тетрадях, а хрустяще-скрипучий нежный звук, выписывавший почерк лектора,
который на такой доске был наиболее четким, услаждал слух.
Или,
например, «лиловый».
Что
вспоминается, когда слышишь его?
Сирень,
дождевые облака, звездный сумрак, наползающий с востока на закате солнца…
А
еще – словосочетание: «лиловая собачка».
Оно
из «Войны и мира».
Лиловая
собачонка увязалась за Платоном Каратаевым и Пьером в плену у французов, когда их
увели шеренгой из балагана на Девичьем поле.
Собачка
была низенькой и кривоногой и питалась трупами людей и лошадей, то ковыляла, то
нагоняла рысцой колонну пленных.
Почему
такая – лиловая – масть запоминается?
Наверное,
это связано с тем, что у Св. Августина, в его демонологии,
дьявол тоже лиловый.
Ибо,
как объясняет Св. Августин, падший ангел, пройдя через
атмосферный слой «нижнего воздуха», приобрел его, «нижнего воздуха», цвет.
Все
это важно потому, что становятся ясней строчки из «Римских элегий» Иосифа Бродского:
«Обними чистый воздух, а ля ветви местных пиний: / в пальцах – не больше, чем на
стекле, на тюле. / Но и птичка из туч вниз не вернется синей, / да и сами мы вряд
ли боги в миниатюре».
К
тому же «лиловый» – часто встречается в стихах Пастернака. «Что в гро́зу лиловы глаза и газоны /
и пахнет сырой резедой горизонт».
Картина
«Демон» Врубеля вся исполнена в лиловых тонах: вот мы и вернулись к нашей загадочной
чертовской лиловой собачонке, к знаку реальности ада.
Таковы
петли, которые позволяет нам набрасывать на мир воображение, чтобы его уловить.
+
+ +
В
русской культуре мировой сад всерьез появляется усилиями Чехова. Сад Чехова и возы
сушеной вишни, тянущиеся в направлении Москвы (гекатомба бутафорской крови, возы
условных жертвоприношений, словно бы выкупающих из небытия своих владельцев, посланные
в храм культуры, надежды, избавления – в столицу), – выступают обычно в национальном
сознании в роли символа ускользающего из судьбы освобождения – материального, душевного,
климатического, духовного, какого угодно. Символа честного чистого труда и заслуженной
награды.
Конечно,
эти значения вполне справедливы. Но Чехов в корне амбивалентен, он лучше многих
понимал, что художественный образ не может быть однозначным.
Вишневый
сад – сам по себе объект баснословный, мифический, – и на эту не главную его черту
указывают сведения о том, что впервые в Европе вишня появилась благодаря гурману
и устроителю кулинарно-пиршественных оргий Лукуллу, привезшему
ее из Персии. Главное же значение его, вишневого сада, смыслового облака в том,
что цветущие вишни для героев пьесы оказываются пространством загробной жизни. И
только это решает вопрос о возможности ее существования вообще.
В «Черном монахе» – своего рода гимне проклятий в адрес
провидения, стоящего за спиной художника не то с мечом, не то с пальмовой ветвью
виктории, – тоже есть сад, но яблоневый, весь в цвету: в заморозки в полнолунье
он окутан дымом костров, разведенных садовником, спасающим цвет и урожай.
Сады
римских придворных – Саллюстия, Лукулла, известного больше, как ценитель соловьиных
язычков, чем как тот, кто подарил Европе вишню, – вошли в моду. Среди этих садов
возникла и вилла императора Адриана, не отпускавшая его
от себя на протяжении всего правления империей. Именно отсюда, близ пруда, отражающего
окружающие холмы и пинии, Адриан управлял захватом Британии
и отдавал приказ о подавлении Великого Иудейского восстания, означившего окончательно
наступление новой эры. Ибо именно с этого момента центростремительный иудаизм периода Второго Храма, преобразовываясь в иудаизм раввинистический, окончательно обрел свою центробежную экстенсивную
составляющую в виде новой еврейской секты – христианства.
+
+ +
Название
библейской местности Гефсима́ния происходит от ивритского Гат Шманим, то есть «масличный пресс»: это местность у подножия
Масличной горы (Елеонской, от «елея» – сакрального оливкового масла), в долине Кидрон, расположенной восточнее Старого города Иерусалима. Во
времена Второго Храма так называлась вся долина, ниспадающая
с подножия Масличной горы, на которой, по преданию, произойдет воскрешение после
Страшного Суда.
Здесь
во времена Второго Храма произрастал обширный оливковый
сад, часто использовавшийся, как место молитвенных медитаций. В современном иудаизме
эта традиция широко распространена до сих пор: каббалисты
ценят ночное время и часто отводят его для мистического созерцания перед ликом луны,
движущейся над хороводом деревьев. Цель этих медитаций может быть разной, но практическая
суть их одна: вслушивание в мироздание, попытка найти бессловесный ответ на краеугольные
вопросы существования.
Гефсиманский
сад – точней, его остатки, состоящие из нескольких десятков древних олив, почитается
христианами, потому что Иисус и его ученики приходили сюда для молитвенных бдений.
Здесь же, согласно Евангелиям, в ночь предания в руки Понтия Пилата Христос молился,
пытаясь получить ответ о своей участи и предназначении.
Оливы
не растут в вышину. Старое дерево может достигать нескольких обхватов и похоже на
приземистого великана, обладающего узловатым мускулистым торсом, чья удивительная
корявость и складчатость почему-то напоминает огромный мозг. Он осенен скромной
кроной и стоит среди камней вечности нерушимо и величественно, подобно живому алтарю.
Плоды мира
+
+ +
Расщепление
реальности на опыт и представление порождает метафору как основной инструмент познания.
Опыт творчески устанавливает связь между пережитым (перцепцией) и умозрением. Воображение
есть источник абстракции.
Только
абстракция даёт возможность возникнуть теории и с её помощью навести мостик между
разумом и мирозданием.
Когда
мощные, головокружительные, малодоступные модели мироздания, порожденные
интеллектом оказываются «истиной», то есть чрезвычайно близкими к реальному
положению дел во Вселенной, то это говорит о том, что разум, созданный – как и прочие
целые части целого – по образу и подобию Творца, естественным способом в теоретической
физике воспроизводит Вселенную – по обратной функции подобия; и проблема строения
мироздания формулируется как поиск своего рода гомеоморфизма, соотнесенного с этим
преобразованием подобия. Иными словами: то, что разум способен создать Теорию, это
и есть доказательство существования Всевышнего.
Метафора
бывает точной и неточной и содержит в себе категорию истинности, участвующую, таким
образом, в создании (творчестве) нового смысла.
Воображение
не могло возникнуть из состояния личностной нормы. Личность развивается только из
неравновесного состояния. Чтобы сделать шаг, тело должно выйти из равновесия и начать
контролируемое мышцами и скелетом падение.
Суть
развития личности – "Я" – в его почти клинической нетождественности
самому себе.
Воображение
всегда рождается контролируемым расщеплением, отклонением от нормальности.
Контроль
осуществляется как раз категорией истинности, то есть соотнесенным с общезначимостью представлением о мироздании.
В
противном случае мы имеем дело с ложью, основой клинической ненормы.
Артур
Кларк писал, что порой научные достижения неотличимы от волшебства. В то же время
превознесение чудесного отдает невежеством, особенно если достижения науки при этом
принимаются как должное. Есть области математики, в которых уверенно себя чувствуют
от силы десяток-другой специалистов на планете, и обществу, случается, проще признать
их достижения мыльными пузырями, чем важными успехами цивилизации, отражающими красоту
мироздания и разума. Но есть и области чудесного, на долю которого незаслуженно
выпадает масса пренебрежения со стороны позитивизма, склонного считать, что ненаблюдаемое
или непонятное попросту не существует, а не подлежит открытию и объяснению.
Скажем,
если вы придете к психиатру и заикнетесь ему об инопланетянах, суровый диагноз вам
обеспечен. Выше упомянутый Джон Нэш сполна пережил свою
болезнь и стал примером стойкости для многих.
Ибо
шизотипическими расстройствами страдает целая сотая доля
человечества. А сколько еще тех, кто никогда не приходит к врачу.
В
момент, названный Карлом Ясперсом «осевым временем» и явившимся, как он считал,
раскаленной точкой рождения философии, – дар пророчества был передан детям и сумасшедшим.
Насчет
детей не знаю, но к людям, делящимся с врачами своими переживаниями необычных явлений,
я бы всерьез прислушался. Вот хотя бы к словам великого математика Д. Нэша.
Тем
более в истории человечества практически все деятели, совершившие серьезные прорывы
в развитии цивилизации, находились по ту сторону психиатрической нормы.
И
вместе с тем, я присмотрелся бы ко многим давно уже отданным на откуп массам разновидностям
научной фантастики и попробовал бы отыскать новую точку зрения на них. Иногда норма
затыкает рот истине, а массовый жанр клеймом обезображивает прозорливые наблюдения.
+
+ +
Сады
– первый признак мирной жизни и, следовательно, цивилизации. Сад развернут во времени
в будущее – на многолетний срок, куда более длительный, чем сезонные работы по возделыванию
зерновых культур. Сад есть следующий этап в земледелии, означающий окончательную укорененность рода –
в данной конкретной местности, выбранной для жизни путем проб и ошибок.
Оседлая
жизнь при поле и садах решительно противостоит кочевой обозной жизни, предназначенной
захвату, обороне, бегству. Цивилизация способна удержаться и развиться во времени,
только будучи сопряженной с оседлостью и созиданием.
Ветка
оливы – символ мира: сбор оливок развернут во времени и трудоемок, что делает невозможным
ведение войн: ибо обе противоборствующие стороны окажутся в результате перед лицом
другого, куда более беспощадного и непобедимого врага – голода. Принесенная в стан
противника ветка оливы символизировала предложение перемирия на время сбора урожая.
+
+ +
Переход
к земледелию не объясним ни с точки зрения облегчения труда, ни с точки зрения экономической
выгоды. Это первый опыт принципа «отложенного удовольствия», лежащего в основе любого
развития цивилизации. Первый опыт абстрактности усилий и целеполагания,
основанного на взаимодействии личности (ее развития, развернутости во времени) с
волей сил природы. Первый опыт дисциплины, основы основ всякого искусства. Календарь
возникает из сезонов земледелия, но не на основе сезонной миграции добычи охотников.
Само по себе время произрастает из зерна. Мировое дерево – ствол времени, отсчитываемого
отныне ростками цивилизаций, формируется земледельческими усилиями.
Сад
для поэта символизирует сущность искусства. Художник возделывает свой клочок смыслов,
в этом он истинный земледелец, использующий гумус текстов, выращенных до него.
+
+ +
Давайте
каждый из нас спросит себя, например: что такое Чукотка? Как ощущается, что ты на
Чукотке? Что это значит для нашего ощущения пространства? Если, допустим, вы заблудились
в Саянской тайге, повернитесь на запад и представьте, что вы неделю, месяц, другой,
третий идете туда, где закатывается солнце. И ваше воображение, опираясь хотя бы
только на инстинкт самосохранения, все-таки сможет нащупать конец вашего адского
пути. Так вот – так обстоит дело в Саянах, на Хингане и т. д. Но не на Чукотке.
На Чукотке человеческое воображение бессильно.
Все
наши свойства – свойства тела и сознания, спаянных действием, «изобретено» эволюцией
и обретено в ее процессе человеком для одной цели: выживания вида.
Воображение
не исключение.
Самый
простой и насущный пример: религия.
Религия
не смогла бы возникнуть, если бы воображение не позволило нам иметь дело с несуществующими
(ненаблюдаемыми непосредственно) в физическом мире предметами, как с реальными объектами
и категориями.
Религия,
как и культура, помогает человеку обрести дополнительный источник удовольствия от
существования, еще одну опору в нем. Она помогает миновать кризисные моменты, когда
удовольствия не хватает для выживания: ведь именно наслаждение является основой
существования любого живого организма. (Механизм получения наслаждения биохимический,
и не так уж важно, как именно он осуществляется у того или иного существа: от амебы
до человека.)
Так
умение видеть невидимое становится инструментом существования, орудием, с помощью
которого человек противостоит небытию.
Воображение,
скорее всего, возникло, когда человек заметил, что вещи физического мира часто оказываются не равны самим себе.
Явления
природы могут развиваться в мире действия, а одни и те же события физического мира
оказываются различны, если их наблюдают или их претерпевают разные субъекты.
Именно
воображение помогает сообществу людей, наблюдающих и/или участвующих в становлении
мироздания, обрести категорию истинности, коренящуюся в общезначимости.
Следующим
шагом становится обретение этики, служащей также для оптимального выживания человеческого
вида, скрепленного ранее в социум с помощью «клея» общезначимости.
Здесь
ключевую роль так же играет воображение, ибо именно оно позволяет индивиду представить
себя на месте другого и сделать максиму «не делай ближнему того, что сам себе не
пожелаешь» – рабочей.
+
+ +
Переход
к земледелию объяснить особенно невозможно, если учесть, что ведение сельского хозяйства
обусловило увеличение труда и ухудшение качества пищи. До эпохи земледелия люди
питались разнообразнее за счет охоты и собирательства, причем оба занятия были менее
трудоемкими, чем земледелие, и тем более интенсивное.
Охотники
и собиратели обладали развитым интеллектом (тропа следопыта полна дедуктивных сцеплений)
– в сравнении с земледельцами, погрязшими в тяжелом механическом труде, который
до приручения тягловых животных был непереносим. Но главное – результат был удручающим:
однообразная пища с низким содержанием белка и витаминов. Однако коллективно собранный
урожай оказывался более обильным, нежели добыча, извлеченная
с охотничьих угодий. Земледелие, несмотря на все свои тяготы, значительно увеличило
численный состав племен, а рост населения позволил общине высвободить для защиты
от агрессии соседей людей и сформировать из них пограничные отряды. Умиротворенная
оседлая жизнь земледельцев – в сравнении с кочевой, полной набегов и катастроф жизнью
охотников и собирателей – наконец привела к досугу, необходимому для возникновения
искусства.
Итак,
целенаправленное выращивание растений создало условия для развития общества, что
к III тыс. до н. э. привело к
появлению первых цивилизаций. Излишки продовольствия, новые виды орудий труда и
строительство придали человеку независимость от природы. Рост населения вынудил
племена оказаться от родового принципа формирования в пользу принципа соседства.
Возникает искусство перевода культурных кодов и символов. Вместе с освоением земледелия
происходит замена зооморфных богов антропоморфными и модернизация
религиозных культов.
Неолитическая
революция продолжалась около семи тысячелетий и заложила материальные и духовные
основы культур Месопотамии, Египта, Китая, Японии и Америки. Венцом роста этого
мирового тучного сада стало возникновение письменности в Месопотамии и Египте к
III тысячелетию до н.э.
С этого момента наш сад, соучаствующий в Творении, становится
Логосом, и остается таковым до сих пор: наш мир создан при помощи слов, чисел и
речений (коммуникаций), то есть лингвистического культивируемого сада с помощью
именно того, что Филон Александрийский называл посредником между немыслимой отдаленностью
Бога и близостью мира действия, то есть «окликом живого Бога, обращающимся к вещам
и тем самым творящим их из небытия».
Стада разоряют сады
+
+ +
Страдавший,
к счастью, очень творчески продуктивной, шизоидностью,
Диккенс с юных был одолеваем тщеславием и самовлюбленностью
– до эксцентризма. Травмированный с малых лет нищетой
и повинуясь честолюбию, он буквально загонял себя публичными выступлениями, например,
страшно радуясь своей популярности и добытым в поездке по США двадцатью тысячам
фунтов. Скорее всего, натура его была расколота не только фантазией и реальностью,
но и отношением к миру материальных ценностей, бедностью и состоятельностью.
Персонажи
являлись Диккенсу везде и всюду, и порой он бежал от них в городскую толчею, где
только и мог затеряться от голосов и окриков героев своих книг.
Шизотипическое
расстройство прежде всего лишает человека эмпатии: способности сопереживать другому человеку. Эмпатия – корневой рефлекс личности, впаянный эволюцией в нашу
нервную систему практически намертво.
Скажем,
такое загадочное явление нашей физиологии, как зевота – как раз и есть следствие
присущей человеку на уровне инстинкта готовности к эмпатии.
Без
эмпатии человек в принципе не смог бы понять другого человека.
Это
обстоятельство роняет зерно морали в почву сознания, и оно прорастает ростком коммуникации.
Злые
люди не заражаются зевотой.
+
+ +
В увлекательной монографии «Гении и аутсайдеры» Малкольм Гладуэлл описывает результат
социологических исследований, показавших, что летальная преступность наиболее высока
среди общностей, «зараженных» разновидностью того, что социологи называют «культура
чести»: то есть, такой культуры, в которой мужчина обязан блюсти свою маскулинную репутацию, ибо от нее зависит не только его самооценка,
но и общественное положение.
Признаки культуры чести коренятся преимущественно в скотоводческих культурах – в
сообществах пастухов, образовавшихся в бесплодных, часто горных областях, таких
как Сицилия, Северная Ирландия, Шотландия или Страна басков.
Если
из всей растительности вам доступны только травы каменистых альпийских лугов, чтобы
выжить, вам ничего не остается, кроме того, чтобы разводить овец и коз. Ваш успех
в выживании будет зависеть только от вас, а не от общины, ибо скудость пищи сдерживает
решимость рисковать последним в надежде на успех объединения с соседями. Вы станете
беречь свой скот, как зеницу ока, ибо его поголовье есть залог жизни вашего рода.
Невозможно татю выкосить все поле или отнять всю землю у сообщества земледельцев.
Зато можно убить пастуха и увести все стадо. Причем постоянный уровень риска столкновения
из-за «собственности»/«добычи», – высокий из-за величины ставки – в жизнь, в скотоводческих
краях с неизбежностью подхлестывал уровень насилия и жестокости нравов.
Саму
первобытность нравов этой части населения Земли можно прочувствовать, оказавшись
однажды свидетелем массового ритуального забоя скота, когда огромное количество
людей, собравшихся в праздничных одеждах в одном месте, с эгоистической жадностью
к лучшей доле приносят в жертву домашних животных, сливают кровь и т.д. Тогда вы
почувствуете всерьез разницу между материальной живой жертвой, умерщвленной ради
ритуального избавления от неблагополучных взаимоотношений с провидением, и духовной
работой, совершаемой индивидом в направлении молитвенного раскаяния и искупления.
Ко
всему прочему, очевидно, что будущее человечества обращено к искусственному производству
животных белков и лежит в области законодательно утвержденного международной конвенцией
вегетарианства.
Таким
образом, доземледельческая эпоха, эпоха охотников, собирателей
и скотоводов – оказывается элементом агрессивной архаики. Она работает не на процветание,
обращенное в будущее, его создающее. Эпоха эта посвящает себя достатку аморальных
родовых вождей, разобщенных и конкурирующих, и потому стоящих вне закона, ибо закон
предполагает равенство перед ним всех, что противоречит установкам «царьков». Вожди
предлагают своим приспешникам вместо наследия – добычу,
вместо суда – собственную волю и прихоть (в просторечии «понятия»). Ни о какой обращенности
в будущее при таком раскладе быть не может: например, один из приметных элементов
культуры чести – кровная месть, будучи по сути суицидальным
синдромом, действует против демографического роста.
И,
last but not least: простые эти рассуждения
приведут нас к серьезному выводу, если мы взглянем на новейшее время и увидим, что
начало апокалипсиса – весь XX век состоял из кровавых конфликтов сил модернизма
с архаикой. Фашизм явился в мир, чтобы утянуть его в полуживотный
культ расового превосходства, оснащенного человеческими жертвоприношениями. Сталинизм
был по сути перелицовкой рабовладельческого строя с целью
военного и идеологического захвата Европы, мира вообще. Аль Каида, Иран, Ирак, Сирия, Ливия, Афганистан, ИГИЛ и другие
квазигосударственные образования – все это полчища архаики,
управляемые подросшими до тиранов аморальными вождями допотопных варварских толп,
бряцающих современным оружием, зажатым в клешнях. Они выкорчевывают не только сады
мирной жизни – они сжигают сады истории и культуры, самосознание и память цивилизации,
превращая ее в жестокое хищное животное, питающееся насилием и насаждением хтонически ужасающей отсталости, намеревающейся превратить всю
планету в одно скотское пастбище, засыпанное радиоактивным
пеплом.
Мир как книга
+
+ +
Иногда
меня мучает фобия, банальная, как почти все фобии. Пока самая странная из всех,
что я встречал, – боязнь бабочек. Я же боюсь напиться в чужом незнакомом городе.
Но однажды я сделал это намеренно. В Мюнхене меня привели в Нацистский квартал.
Я ходил мимо обрушенных, заросших кустарником нацистских храмов и пересек площадь,
где штурмовики сжигали книги. В реальность всего этого невозможно было поверить.
Вечером я купил бутылку виски и вернулся на пустынную Опернплац. Сел посередине и сделал большой глоток. И еще. И
еще. Кругом меня не пылало пламя. Не стояли студенты, не швыряли в меня “негерманскими”
книгами. В отдалении проползали автомобили. Я прислушивался к себе. Нет ничего страшней
помалкивающей бездны. Какие там бабочки. Я даже не запьянел. Семьсот граммов бурбона нагнали меня только в гостинице, в лифте. Я еле успел
открыть дверь комнаты.
+
+ +
Писательское
дело часто бывает нешуточным. И не только потому, что занимает большую часть свободного
и несвободного времени. В нем есть отчетливая сакральность.
И дело не в серьезности подхода или посвященности. Например,
Хармс – несерьезный и даже веселый писатель – отождествлял себя в дневниках с пророком
Даниилом.
Или
вот один наиболее прозрачных примеров.
Основной
point «Мастера и Маргариты» – не столько в том, что образ
Мастера соприкасается с образом Мессии, Маргарита – с образом Магдалины, а Москва
(плюс власть) – это Иерусалим (плюс Рим и Ирод), незадачливые и не уверовавшие москвичи
– это евреи; а Воланд и компания – это такой испытующий
ангел Сатан из книги Иова.
Сатан
испытывает – мучает, лишает, выручает, повелевает. Но в конце – как и в книге Иова
– повинуется Тому, Кто есть главенствующая над всем на свете фигура умолчания и
Спасения.
Главный
вызов романа – в том, что Мастер отождествляет себя с евангелистом.
Мастер
(тут все-таки важно не столько ремесленное, сколько масонское значение стези как
духовного становления) создает (претендует на создание) сакральный текст, – который
больше реальности и предназначен ее кардинально изменить,
– и потому враги и препятствия на его пути встречаются нешуточные.
Равно
как и помощники.
+
+ +
Литература
есть вера слова. В литературе содержится зерно феномена веры. Логос возник не из
веры. А для веры.
Сущность,
порожденная словами, порой достоверней близлежащей реальности. Толстой это понимал
лучше, чем кто-либо. Вот почему он стремился переписать Евангелие. Я думаю, оно
не устраивало его как литературный механизм: он подспудно считал, что степень порождаемого
Евангелием доверия, могла быть и выше.
Но
очевидно существование верхней границы веры. Есть такая вера, которая хуже безверия.
В качестве верхнего ограничителя, запускающего парадоксальную реакцию сознания,
Василий Гроссман устами своего героя приводит мнение Толстого
о его собственном творчестве. Точно приводит или нет – я не знаю, такой фразы я
у автора «Холстомера» не встречал, но она обязана ему
принадлежать, и, думаю, Гроссман передает смысл без искажений.
Штрум, главный герой «Жизни и судьбы», говорит: «Толстой
считал свои гениальные творения пустой игрой».
Это
тоже относится к категории невозможности Толстого, ибо глубоким истинам могут противостоять
только другие глубокие истины. Порождаемый этим противостоянием смысл Нильс Бор
назвал «отношением дополнительности».
У
меня есть знакомая – школьный учитель русской литературы, совершенный подвижник
русского языка. Навсегда запомнил ее рассказ о том, как она впервые приехала в Ясную
Поляну. Она рассказывала: когда экскурсия закончилась, и она, погуляв вместе со
всеми по усадьбе, шла к воротам по алее, вдруг увидела вверху над деревьями огромную, до облаков, фигуру Толстого.
И очень испугалась. Великим страхом испугалась.
Когда
я оказался в комнате, где была написана «Анна Каренина», я поразился именно ее размеру.
Поразился не простоте и обыкновенности, я вполне мог представить себе Толстого похожим
на смертных, однако я не мог представить себе, что «Анна Каренина» могла бы поместиться
в этой комнате с невысокими потолками. Это, на первый взгляд, забавное ощущение
заставляет задуматься глубже.
Ибо
литература есть производство свободы смысла. Точка выбора должна порождаться внутри
романа, как точка росы. Литература утоляет человека подлинностью его существования.
Литература не обязана учить, она обязана обучать свободе. Экзистенциальный опыт
осуществления выбора – награда за чтение.
Вот
откуда мощное ощущение свободы в «Анне Карениной». Роман, питаемый верой читателя,
подобно океанским волнам, широко и высоко дышит пространством человеческого существования.
Роман подобен искусственным легким мира. Роман в конце
концов говорит о мире больше, чем мир способен сам рассказать – кому бы то ни было.
Хорошо,
когда роман больше, чем способ познания. Когда романный мир, порожденный словом
и верой, оказывается истиной, то это говорит о том, что разум, созданный по образу
и подобию Творца, естественным способом воспроизводит и заменяет мироздание, согласно
обратной функции подобия; и проблема устройства вселенной и человека формулируется
как поиск своего рода соответствия, соотнесенного с этим преобразованием подобия.
Иными словами: то, что разум способен создать роман, это и есть доказательство существования
Всевышнего.
Следующим
шагом остается только рассудить, что искусство должно заниматься повышением ранга
существенности реальности – при взаимодействии с реальностью слова; однако длина
этого шага может оказаться больше жизни.
Главный
урок Толстого для человеческого сознания состоит в том, что этот писатель, мало
того что стал плотью русского языка, он еще и обучил его той выразительности, с
помощью которой можно выразить невозможное. Возможность невозможного – свободы,
понимания, любви, возможность самого человека как такового, сути сердца – дорогого
стоит.
Я
бы сравнил отношения Толстого и читателя, как отношения хозяина и работника в одноименном
рассказе. Трудно поверить в то, что выражает этот рассказ: хозяин, замерзая вместе
с работником во время метели, спасает работника ценой своей жизни. Трудно настолько,
насколько вообще трудно читать. И в этом как раз и суть работы Толстого, как писателя:
он накрывает собой читателя посреди снежной бури и позволяет небытию добраться до
себя раньше. Он сберегает читателя. И это лучшее, что может произойти. С работником.
И хозяином.
+
+ +
Нынче
совершенно прозрачно – мир есть слово. А в 1995 году я еще удивлялся – зачем это
в MIT создали лабораторию, изучающую вязко-упругие
свойства кончиков человеческих пальцев. Когда спустя десятилетие появились touch-screens, я, наконец, понял, зачем. 22 года назад академик
Лев Петрович Горьков, ученик Ландау, наставлял нас, студентов:
"Дети! Учите физику твердого тела. Вам нужно будет зарабатывать на хлеб".
А мы пожимали плечами – мол, полупроводник изобретен, микросхемы работают, квантовый
эффект Холла, вроде, тоже, вот и вся физика твердого тела, куда дальше? Займемся-ка мы лучше поэтикой – теорией поля.
Но
насколько же был прав академик. Вся проблематика физики твердого тела, все те красивые
и, казалось бы, неприкладные задачи, что разбирались на
семинарах и т.д., – все это вошло в фундамент современной цивилизации, в ее технологическое
ядро, квинтэссенцию ее технического воплощения, и конца и краю пока не видно – этой
библейского масштаба конструкции.
Ибо
почти весь современный мир создан с помощью букв, чисел и речений (коммуникаций).
С помощью слова – в широком смысле. И «слов» физики твердого тела в том числе, ибо
теория, модель, – мало чем отличается от хорошего текста, изменяющего мир, изменяющего
человека. Числа – это тоже слова (но особенные). И мы видим, как материальный мир
является продуктом неких «речений», донесенных до человека, и понятых им текстов.
Это вполне теологическая ситуация.
Уподобляясь
Творцу, человек с помощью текста и коммуникаций создает материальный мир. И наука,
обеспечивающая создание средств производства, необходимых для развития цивилизации,
есть прекрасный пример вот этого словесного со-творчества.
«Бог
видит нашими глазами» – совсем не метафора.
+
+ +
Геном
– генетическое имя человека очень велико: в нем столько букв, что их хватило бы
на пять тысяч томов, на целую библиотеку. Отчего-то очень приятно представлять каждого
человека таким внушительным собранием книг. В детстве мне казалась непостижимой
уникальная сложность отдельно взятого человека. Я ломал над этим голову и так, и
эдак, считая, что где-то в этом кроется загадка мироздания.
С годами это удивление человеку стремительно угасало, компенсируясь удивлением перед
тайной строения Вселенной. А теперь вновь откуда-то затеплилась эта дурацкая вера если не в человечество, то в его отдельных представителей.
Наверное, и в самом деле – идеализм, в определенном смысле, есть форма отчаяния.
+
+ +
Одна
из самых наиболее бурно развивающихся современных наук – биоинформатика.
Технология секвенирования генома достигла такого прогресса,
что каждую секунду сейчас добываются десятки мегабайт биологической информации.
Она выкладывается на «облака» и становится доступна всему научному сообществу. Постепенно
формируется огромная «вселенская библиотека», содержащая в себе, в общем-то, все
прошлое и будущее живого, все тайны жизни и ее эволюции. В ней есть и ответы на
многие важные для человечества вопросы – например, как победить рак? Основной задачей
науки теперь становится – научиться эту информацию «читать»: систематизировать и
получать с ее помощью ответы на сформулированные вопросы, которые, в свою очередь,
еще надо научиться задавать.
Наверняка,
ученые люди ухмыльнутся или поморщатся, но все-таки я рискну высказать в связи с
этим вот какую мысль. Почему-то
мне кажется, что развитие генотипа должно каким-то образом содержать в себе особенности
формирования языков. Как образ мыслей движет развитием языка, и – в обратной зависимости
– созидается языком, – обеспечивает рост мирового дерева смыслов, – так же и живое
должно формироваться лингвистически подобным образом.
Мы
знаем, что человечество произошло из области в Восточной Африке, где содержалось
98% всего типового разнообразия человека как вида. Люди расселялись по планете,
формировались их языки, языки формировали их культуру, и наоборот. Наличие причинной
связи между национальным сознанием и языком очевидно, но не очевиден механизм этой
связи.
Как
происходило обособление и развитие языков – этим занимается историческая лингвистика,
палеолингвистика, в частности. Насколько мне известно,
достижения этих наук значительны, но временной горизонт лингвистической эволюции
отодвигается с большим трудом.
С
другой стороны, существует эволюционная биология, тесно взаимодействующая с биоинформатикой. В частности, нам известно, какие именно аминокислоты
возникли первыми, как происходила их замена в процессе эволюции белков на протяжении
миллиардов лет (см. соответствующие работы Кондрашова,
Кунина, etc. и основателя молекулярной
эволюции Цукеркандля).
Почему
бы нам не попробовать поискать аналогии или какие-либо связи между этими эволюционными
изменениями в грамматиках живого и эволюционными особенностями развития языков.
Из
гипотезы Н. Хомского о порождающей грамматике (transformational
grammar) выводится не только примат сознания над рефлексом,
то есть преобладание когнитивности человеческого бытия
над бихевиоризмом. Но и важнейшее антропологическое следствие
– идея о внутренне присущей человеческому сознанию способности говорения на языках,
то есть о врожденной – генетически обусловленной возможности говорения на всех существовавших
и долженствующих существовать в будущем, в их развитии, языках, – и, следовательно,
о заложенном в homo sapiens
стремлении к дифференциации образа мыслей (ибо язык и культура-текст занимаются
в своем развитии с помощью модернизма именно этим: новым смыслом).
Я
же позволю себе высказать гипотезу, что в молекулярной эволюции и вслед за ней в
эволюции белков и генотипа тоже должна существовать некая «порождающая грамматика»,
которая в определенном смысле буквально бы следовала идее о том, что мир создан
словом и способами коммуникации («буквами, числами и речениями», если следовать
«каббалистической» терминологии).
В
Талмуде есть одно высказывание, чьей глубине я не устаю поражаться на протяжении
многих лет: «Мир – это всего лишь кем-то рассказанная история». Все созданное цивилизацией,
включая его цифровую ипостась (что практически есть синоним технологической мощности
цивилизации), есть текст – и способы его канонизации, то есть механизмы стремления
текста-мысли к объективности.
Мир-рассказ
– не может находиться в застывшем, окончательном состоянии, если он не претендует
на то, чтобы остаться «закоснелой ложью», оборвав все связи с дальнейшими смыслами.
Эта
когнитивно-языковая метафора становящегося мира довольно-таки
прозрачно напоминает эволюционные процессы развития живого. Эволюция – как становление
генетических текстов, вместе с естественным отбором и видообразованием – по сути есть стремление генома к уже знакомой нам дифференциации
образа мысли и к некоей «объективности», которая, в сущности, представляет собой
торжество жизни.
Революция или сотрудничество?
+
+ +
Как
воображение оплодотворяет мир и рождает новый смысл?
Вот
еще один пример.
Философ
Мераб Мамардашвили в одной из
своих лекций о феномене сознания приводит историю, произошедшую в Дании с двумя
создателями квантовой механики Нильсом Бором и Вернером Гейзенбергом.
Гейзенберг
гостил у Бора. На закате одного из весенних дней они гуляли по берегу моря. Свежий
ветер расчистил горизонт, на севере показался мыс шведского полуострова Кюллен. Бор говорил о том, что для датчан море формирует важную
черту национального сознания: когда они смотрят в морскую даль, то думают, что доля
бесконечности дана им в обладание.
Скоро
по берегу они вышли к Кронборгскому
замку, некогда воздвигнутому Фредериком II. Вместе восхищались архитектурой бастиона,
его башнями, мостом надо рвом, заполненным водой, деревянной резьбой в часовне,
медной кровлей, покрытой зеленой патиной; тем единством, которое замок образовывал
с морским ландшафтом.
–
Помните легенду о Гамлете, принце датском? – вдруг спросил Бор. – Никаких исторических
свидетельств, кроме упоминания о нем в хронике, не осталось. А теперь внимание.
Смотрите, что сейчас произойдет. Следите за собственным сознанием. Я сообщаю вам,
что предание отождествляет Кронборгский замок с шекспировским Эльсинором.
Гейзенберг вспоминает о своем потрясении. Вроде бы ничто не должно было
измениться вокруг после слов Бора, ибо даже неизвестно доподлинно, существовал ли
Гамлет и в самом ли деле жил здесь, но тем не менее все
вокруг преобразилось. Стены и башни засветились смыслом, по ним поползла тень отца
Гамлета. Двор замка вдруг вместил мир трагедии Шекспира, в нем появились подмостки,
и актеры на них стали разыгрывать рамочную пьесу «Мышеловка». В комнатах замка зазвучал
тревожный монолог Гамлета, и тринадцатое столетие приблизилось вплотную.
Гейзенберг
впоследствии часто ссылался на этот проведенный тогда Бором эксперимент с сознанием.
В 1920-х годах остро стояла проблема смены научной парадигмы. Новое видение физического
мира не укладывалось в сознании ученых. Новое мировоззрение, связанное с открытием
микромира, требовало пересмотра основных положений в философии науки. Когда Гейзенберг
и Бор вышли к Кронборгу, преобразившемуся
в Эльсинорский замок, они обсуждали то, как знание, извлеченное
из мира, способно этот мир изменить.
Суть
обсуждаемой проблемы можно сформулировать так: насколько непредсказуемо содержание
мира. Оно выше логики, и от ученого требуется постоянная готовность к открытию в
мире связей, несовместимых с привычным мышлением.
Когда
я учился в МФТИ, на одной из первых лекций по квантовой механике нас предупредили:
все, что вы узнаете в этом году, – понять нельзя. К этому можно только привыкнуть.
И пространство, в котором ваша привычка должна развиваться, есть ваше воображение
– надстройка над реальностью.
+
+ +
В
современном своем культурном значении сад – это прежде
всего прообраз пробуждения, воскрешения. Что может быть увлекательней атавистически завораживающего созерцания пробуждения природы
весной, когда буйный рост и цветение околдовывают своим чудом и красотой. Сад есть
отчасти атавистический алтарь, посвященный Изиде, божественному существу, проводнику
существования из подземного царства в царство света.
В
общем-то, храмы Изиды располагаются почти в каждом дворике Лондона.
+
+ +
В
построении пейзажного сада приветствуется неровный рельеф – возвышенности, склоны,
овраги, природные водоёмы и даже болотца. Природные недостатки местности сглаживаются,
а достоинства обыгрываются. Плоский ландшафт требуется изменить искусственно, создать
водоем, насыпи или впадины, затушевывая их рукотворность.
Архитектурные
сооружения в пейзажном парке второстепенны, они должны быть вписаны в пейзаж – например,
с помощью растительного объёма, значительно превышающего объём сооружений. Растительностью
маскируют все острые углы и вспомогательные конструкции.
Эффект
пейзажного сада в том, что он создает впечатление, будто растения здесь уже росли,
а человек нашел среди них свободное место, чтобы построить дом, или вырубил в растительном
массиве площадку для жилья. Несмотря на то, что пейзажный сад вроде бы просто воссоздаёт
«доисторический» пейзаж, в нём существует свой порядок, иерархия, строгий подбор
растений, следуя которым, создается сад, одинаково великолепный во все времена года.
+
+ +
Притягательность
пейзажа, в отличие от, скажем, человеческого тела, иррациональна. И догадка состоит
в том, что ландшафт, возможно, потому притягивает взгляд, что мы созданы по образу
и подобию Всевышнего, его, ландшафт, сотворившего; а Творцу и творцу свойственно
иногда любоваться своим произведением.
Французский
парковый стиль, которому певец садов Жозеф Делиль непатриотично предпочитал парк английский, предполагает
кардинальное упорядочивание элементов ландшафтов, стремится навязать человеческий
замысел природе, переламывая ее в вымышленную структуру.
Парк
версальского типа своими прямолинейными дорожками и фигурными формами тщательно
обрезанных кустарников подчёркивал абсолютный контроль человека над природой. Английский
сад шёл дальше, утверждая наивысшую ценность того искусства, которое неотличимо
от природы.
Сама
проблематика взаимоотношений природы и сада универсальна для культуры. Например,
она существует и в музыке. Творчество Скрябина, с его маниакальными демиургическими
устремлениями, можно описать принципом английского парка: разрушить все мелодические
основы композиции и затем воссоздать в произведении ландшафт новой гармонии, не
отличающийся от естественного.
+
+ +
До
XVIII века французское влияние распространялось на английскую архитектуру и на искусство
создания садов. Композиции французских садов, берущих начало в итальянском ренессансе,
содержали симметричные фонтаны, геометрические партеры и перспективу. Они словно
бы величественно одомашнивали природу, становились символами, увековечивающими события
военных побед и государственных свершений. В середине XVIII века – в преддверии
промышленной английской революции – сад неправильной формы становится репликой на
строгость и бедность обыденной архитектуры. Природа из символа обращалась на службу
человечеству. Сады в новом английском стиле поражали не величественностью и своим
символическим значением, выражающим господство человека над природой, но искусным
извлечением из ландшафта наслаждения природой.
Новая
форма парков с дорожками, следующими послушно замысловатому рельефу, пришла и во
Францию, где она поначалу слыла вычурной. В Версале английский сад сформировал Малый
Трианон, в котором содержатся искусственные холмы, озера, грот, мельница и иероглифическая
роспись прогулочных дорожек, соединяющих множество видовых площадок, предназначенных
для созерцания.
Глубина
английского сада создавалась парной дымкой, заполнявшей долины и протекавшей меж
крон искусственных рощиц.
+
+ +
Символизм
смены французского парка английским можно найти в противопоставлении революционных
преобразований санкюлотов, ради своего господства сломавших естественный ход бытия,
возврату к согласию человеческой деятельности с природным устройством.
Скрябин,
утопически одурманенный своими мистическими идеями, мечтал построить в сакральной
местности в Индии особый храм, окруженный садами, чтобы ритуально сыграть в нем
свою «Симфонию Конца» и вызвать тем самым апокалипсис, благодаря которому, в его
понимании, можно будет отринуть все материальное и перевести все формы жизни без
остатка в духовные сферы.
Математика и рис: земледелие и культура
+
+ +
Еще
раз обратимся к М. Гладвеллу и узнаем, что однажды социологи
обнаружили научно достоверный феномен: на математических факультетах университетов
мира в среднем преуспевают китайцы. Причем в этой закономерности была одна необыкновенная
особенность. Лучшие студенты оказывались родом преимущественно из юго-восточных,
наиболее плодородных сельскохозяйственных областей, где культура выращивания риса
оттачивалась тысячелетиями.
Как
выяснилось, это связано с тем, что выращивание риса — необыкновенно трудоемкое и
алгоритмически непростое занятие. Выращивание одного килограмма риса требует усилий
в одиннадцать (sic!) раз больше, чем выращивание одного
килограмма кукурузы.
Прежде
всего необходимо уметь перед посевом из десятков сортов
риса выбрать нужный в соответствии с климатическими условиями. Ступенчатые террасы
поля должны быть утрамбованы и гидроизолированы глиной
до состояния горизонтального зеркала, так, чтобы солнце в зените видело себя в каждой
ячейке мозаики террас во всей красе и мощи: от одинаковой толщины залитого водой
ила зависит однородность роста и полнота урожая.
Система
оросительных каналов требует постоянного надзора, ухода и необыкновенной смекалки,
позволяющей использовать сложный гористый рельеф для равномерного распределения
силы тока по ячейкам. Пророщенный рис высаживается до трех раз в году, и решение,
какой именно сорт из нескольких десятков следует применить в той или иной ячейке
является нетривиальным. И так далее.
Все
эти навыки воспитывали в поколениях кропотливость и терпение. Социологи давно выяснили,
что готовность личности претерпевать ожидание ради отложенной во времени награды
есть залог успеха на жизненном пути.
Градация
проводилась среди детей с помощью простого эксперимента. Перед ребенком клали конфету,
ставили песочные часы и сообщали: «Ты можешь взять конфету в любой момент. Но если
ты подождешь пятнадцать минут, ты получишь две конфеты». После чего оставляли ребенка
одного перед конфетой и засекали время, которое он выдерживал, прежде чем соблазнялся
ее развернуть. Корреляция между наиболее терпеливыми группами детей и их успешностью
в дальнейшей жизни оказывалась предельно четкой.
Таким
образом, среди земледельцев, занятых веками выращиванием риса, необыкновенно высок
показатель готовности выносить труд и невзгоды ради отложенного
результата (урожая), наиболее важного показателя обращенности общества к наследию.
Вне
всякого сомнения, такие свойства личности оказываются важнейшим фактором при овладении
сложными навыками, успехом в учебе вообще. И математика, как наиболее трудоемкая
современная научная дисциплина, оказалась по плечу множеству китайцев, предыдущие
поколения которых под угрозой голода (каковую вряд ли можно сравнить с мизерными
условиями эмигрантской жизни студента) упражнялись в изнуряющих земледельческих
процедурах, обеспечивающих существование лишь на грани выживания.
Исток совпадает с центром симметрии двух дельт
+
+ +
Ивритское
слово «прат» происходит от слова «поток» или «разрывать».
В Библии так называется Евфрат – одна из четырёх рек, вытекающих из Эдемского сада:
«Из Едема выходила река для орошения рая; и потом разделялась
на четыре реки. Имя одной Фисон: она обтекает всю землю
Хавила <…> Имя второй реки Гихон
[Геон]: она обтекает всю землю Куш. Имя третьей реки Хиддекель [Тигр]: она протекает пред Ассириею. Четвёртая река
Евфрат» (Быт. 2:10-14).
Велимира
Хлебникова с юности интересовало сравнение дельты Волги с дельтой Нила. Река, собирающая
в свое лоно и в линзу Каспийского моря (единственного моря на планете, чьи берега
хранят все мировые религии) свет Земли Русской, река, вдоль берегов
которой распространялось земледелие и с ним культура, а торговый путь вел на Восток,
связывалась великим русским поэтом с Нилом, истоком египетской цивилизации.
Хлебников
считал, что дельта Волги, речная страна со всем ее кормовым изобилием: рыб, птиц,
дичи, — неотличима от дельты Нила, и это позволяет сделать серьезные выводы. Поэт
искал различные подступы к этой метафоре в течение всей жизни. Его перу принадлежит
рассказ «Ка», где развивается тема божественного двойничества на фоне пребывания в дельтах двух великих рек.
Поэт считал, что где-то в дельте Нила находится двойник его души.
Это
прозвучит несколько фантастично, но стоит задуматься вот о чем. Оказывается, вполне
осмыслено картографическое преобразование, при котором дельта Нила переходит в дельту
Волги. Для этого следует вычислить координаты пересечения медиан двух треугольников,
обозначающих дельты великих рек. Это преобразование состоит из двух отражений –
от меридиана и параллели, которые пересекаются в центре симметрии, каковой приходится
на горную местность в Восточной Анатолии, поразительно близко к истоку Евфрата.
Нетрудно
убедиться, что это картографическое преобразование переводит Москву в окрестности
Мекки (и наоборот), Рим – в окрестности Кабула, а остров Ашур-Аде
в Каспийском море, на котором Хлебников планировал устроить резиденцию Председателей
Земного Шара, – к берегам Пелопоннеса. В целом происходит отчетливая замена центров
Запада на центры Востока, вырисовывается объединение веток различных цивилизаций.
Это
преобразование четко атрибутируется Хлебниковым, ибо именно он мечтал о таком экуменическом единении
и, в частности, будучи русским поэтом, искал осуществления своей пророческой миссии
внутри исламской традиции во время своего анабазиса в составе агитотдела Персармии, выполнявшей
установку Троцкого о розжиге искры мировой революции на территории Гиляна, северной иранской провинции.
Хлебников
всю жизнь работал над «Досками судьбы» – книгой, чья идея наследует старинному калмыцкому
гаданию по бараньей лопатке, которое уходит корнями в буддийские традиции. Особенно
интенсивно поэт работал над ней во время своего пребывания в Персии, которая интересовала
его с юных лет как некий исход из реальности в райские наделы свободы и живого религиозного
чувства, где возможно полное осуществление его футуристического предназначения.
В «Досках судьбы» Хлебников пытался вывести «Формулу Времени» и связать ею значимые
исторические события. В этой связи его интересовала исламская традиция, согласно
которой исламский мессия – мехди – явится в мир Повелителем
времени.
16
января 1922 года в Москве, за полгода до смерти, Хлебников записал в «Досках судьбы»:
«Чистые законы времени мною найдены 20 года, когда я жил в Баку, в стране огня,
в высоком здании морского общежития, вместе c [художником]
Доброковским. <…> Я хотел найти ключ к часам человечества…
Земная
кора рассечена струнами шара, и они звучат как в пространстве, так и во времени».
«Струны
шара» – это локсодромы, меридианы и параллели. Вышеизложенное предположение провоцирует
проанализировать материал «Досок судьбы» с точки зрения картографических преобразований,
попробовать найти в их материале пространственные соответствия. Но и без того уже
сейчас можно предложить ключ к структуре мышления Велимира
Хлебникова, основанный на описанном картографическом преобразовании относительно
центра симметрии дельт двух великих рек, орошавших сады двух великих цивилизаций.
Этот русский поэт, как никто другой из современников, находился на острие луча времени,
проникавшего в XX век, высвечивая его апокалипсические битвы и с ними – великие
научные открытия, революционное развитие научной мысли.
Разведывая
структуру исторического времени, он прощупывал структуру пространства, тем самым
обнаруживая и выращивая в ней райские сады смысла человеческого существования.
Детство как сад
+
+ +
Мое
детство прошло среди роз. В бабушкином саду были высажены десятки розовых кустов.
Бабушка не давала розам осыпаться – выходила в сад с медным тазом и щепотью собирала
в него лепестки для варенья. Самый удивительный сорт назывался – хоросанским. Урожденная в почве, упокоившей Фирдоуси, Омара
Хайяма и Имама Резу – эта роза была удивительной: отчасти телесного оттенка, очень
плотная, но настолько нежная, что была словно тончайшим символом тела. А запах такой,
что увязаешь в сердцевине, как шмель: нет сил оторваться,
совершенно необъяснимо, как запах роз действует – если бы девушка так пахла, это
не было бы столь привлекательно. Девушки должны как-то иначе благоухать. Например,
ноткой камфоры, таким сердечно-обморочным ароматом. На
то они и девушки, а не цветы.
Я
знал каждое дерево в нашем саду. Я и сейчас помню, какова кора каждого на ощупь.
Шпанская
вишня – крупная, сладкая, каждая ягода – драгоценней любой конфеты. Глянцевитая
местами кора, сочащаяся янтарными слезами смолы, в которые попадали наездники и
осы.
Огромная
абрикоса, тянувшая от забора ствол к крыльцу, осеняя его кроной. После штормовой
ночи, нужно было аккуратно открывать дверь и потом на корточках над ковром оранжевых
плодов расчищать себе путь к садовому крану, чтобы умыться.
Инжир
– десяток смоковниц, дававших медовые упоительные плоды. При первом августовском
урожае я примечал поспевавшие и каждое утро пробегался
по саду, чтобы проверить – не пора ли сорвать.
Хурма
пылала в ноябре в изумрудной своей кроне закатными солнцами огромных просвечивающих
от сочности плодов.
Алыча
– с похожими на полную луну плодами, заполнявшими рот сладчайшим густым соком, если
только надкусить тонкую кисловатую кожицу.
Инжир
– самое удобное для лазания дерево: узловатые шершавые ветви, громко шуршащие под
ветром пятипалые листья.
+
+ +
Персидская
сирень. Ее кисти не отличались роскошью: гибкая кисточка кларнетиста, а не плетеная
гроздь длани Шопена. Тронешь – замотается, – а не закачается: медлительно, увесисто,
упругой прохладой наполняя горсть.
Начиная
с восьмого класса, персидская сирень устойчиво сочеталась с Грибоедовым;
с тем, что видел Вазир-мухтар из окна, глядя во двор русской
миссии в то утро, перед смертью: розоватая пена на раскаленной лазури.
Детство
летело, и стволы облюбованных нами с сестрой деревьев со временем отполировались,
как школьные перила. Но дело даже не в сирени, а в бабочках.
Напоследок
я хочу вспомнить этих бабочек.
Они
внезапно появлялись среди лета. Обычно в конце июня, непременно накануне полнолуния,
каждая кисточка вдруг вспыхивала, трепетала, тлела и замирала лоскутными всполохами
порхания. И тогда я брал из дому огромную, как тетрадный лист, лупу.
Надо
сказать, что почему-то у меня всегда был образ идеальной сирени. Он не был чем-то
выдающимся, но он был необходим как внутренний вызов идее цвета – и я воображал
себе нечто лилово-кипенное, как грозовое облако сверху, если смотреть из солнца.
И вот когда я наводил на сирень лупу, мне казалось, что, собирая стеклом лучи, я
приближаюсь к идеальному зрению – и эта возвышенность неким образом позволяла мне
охотиться на бабочек. Я подносил руку к веточке сирени – и линза, скрутив свет,
выкатывала мне в глаза миры, составленные чешуйчатыми разводами бабочкиных крыльев.
Особенно
мне нравились «парусники». Формой сложенных крыльев, в самом деле,
напоминая стаксель, они были уникальны вовсе не узором, а ровным цветовым рельефом,
который, открываясь во вздыбленных силой линзы полях, завораживал меня на бесконечные
мгновения, словно был цветом благодати, наполнявшей темь материнской утробы.
Разглядывание
затягивало меня с головой. Удовлетворившись визионерским путешествием,
я медленно, точным, как у бильярдиста, движением отводил
руку и, сжав солнце фокусом на крылышке, навсегда запоминал, как темнела, коричневела, чернела – и вдруг подергивалась седой прядкой страница
«Вазир-Мухтара», как вспыхивало прозрачным лоскутом оранжевое
пламя, как слова, вдруг налившись по буквам синеватым отливом, гасли непоправимо
одно за другим – словно дни сотворения мира.