Опубликовано в журнале Новый Берег, номер 49, 2015
Слава о капитане флота I ранга Дмитрии Александровиче Лукине (1770 – 1807) гремела в своё время не только по всей России, но и по Европе. Этот силач легко удерживал дрожки с впряженным в них рысаком, без натуги поднимал на отвес шканечную пушку со станком в 87 пудов весом, держал по полчаса пудовые ядра в распростертых руках, вдавливал яму посреди серебряного рубля, одним пальцем вбивал гвоздь в корабельную стену. О его чудесной силе и неизменном добродушии ходили многочисленные рассказы. «Лукин был силач легендарный, подвиги его богатырства невероятны», – отмечал писатель Владимир Сологуб. «Капитан Лукин – престрашный силач… Он ломает талер надвое так, как наш пряник», – сообщал литератор Александр Булгаков. «Кто не слыхал о Лукине и его геркулесовой силе?» – риторически вопрошал Фаддей Булгарин. А Николай Бестужев признавался: «Помню, с каким жадным любопытством и мы, юная мелкота, пили занимательные рассказы о Лукине». Имя Лукина стало нарицательным: не случайно в «Толковом словаре живого великорусского языка» В. И. Даля оно фигурирует в качестве наглядного примера к статьям «изламывать» и «разгибать» («Лукин руками изламывал подкову», «силач Лукин разгибал подкову»).
Об этом уникуме, помимо названных авторов, писали литераторы Павел Свиньин и Владимир Броневский, адмирал Павел Панафидин, декабрист Николай Лорер, историк-популяризатор Михаил Пыляев, писатели Алексей Писемский, Михаил Шевляков, Даниил Мордовцев, да и наши современники – Валентин Пикуль, Михаил Лукашев, Владимир Шигин, Юрий Шапошников и др.
Однако существующие сведения о биографии и cвойствах личности Лукина разноречивы, а подчас прямо противоречат друг другу. Думается однако, что множественность трактовок не должна помешать воссозданию конкретного, психологически точного образа этого русского богатыря, как того требует историческая память.
Разноголосица начинается уже с названия места рождения нашего героя. Согласно одним источникам, Дмитрий родился в Курске; некоторые историки объявляют его орловским, другие – тульским дворянином. Оно и понятно: Лукины – фамилия патронимическая и весьма распространённая, представители этого рода записаны в дворянские книги многих губерний. Ключ к разгадке даёт биография Ильи Байкова (1768 – 1838), крепостного человека Лукина, с коим они росли с младенчества.
А тот родился в селе Загудаевка Симбирского уезда Симбирской губернии. То была наследственная вотчина Лукиных, основанная в 1678 году их пращуром Семёном Афанасьевичем Лукиным, который погиб в 1694 году в результате разбойного нападения. Тогда-то село разделили между четырьмя его сыновьями: Иваном, Максимом, Алексеем и Лукьяном. А согласно результатам генерального межевания, проводившегося как раз накануне рождения Дмитрия (в 1769 году), в Загудаевке наличествовали 141 крестьянская душа и 30 дворов, 2676 дес., 49 саж. земли, находившихся в общем владении у всех представителей помянутого рода, среди коих значатся секунд-майор Прохор Алексеевич, титулярный советник Сергей Архипович, поручица Марья Дмитриевна и др. Однако это вовсе не исключает, что близкие родственники Дмитрия владели поместьями в Курске, Туле и Орле. Адмирал Павел Панафидин утверждал, что наш Лукин наследовал от своих родителей «600 душ и 20000 рублей денег».
Рано осиротев, Дмитрий сызмальства был предоставлен самому себе и, если бы не верный Илюшка Байков – товарищ детских игр, слуга и дядька в одном лице, – жизнь его стала бы совсем не в жизнь. Что поделывали они в симбирской глухомани, можно только гадать. Валентин Пикуль в исторической миниатюре «Двое из одной деревни» живописует разные потехи Лукина и Байкова, рано прознавших о своей необыкновенной физической силе. Друзья якобы весьма поднаторели в вытаскивании из дорожных ям застрявших телег, поставили дело на поток и с нетерпением ждали новых бедолаг, дабы получить с них вожделенный алтын.
А дальше в судьбу уже недоросля Лукина вошёл – нет, ворвался! – чиновный дядя из Петербурга (может статься, это был Архип Алексеевич Лукин, лейб-кампанеец, получивший потомственное дворянство в 1748 году). Неизвестно, был ли этот дядя «самых честных правил»: некоторые современники называли его добрым гением, ментором и наставником в учёбе и нравственности; другие, напротив, отмечают беспечность и равнодушие к нему Лукина-старшего, ко всему прочему пристрастившего Дмитрия к мотовству. Как бы там ни было, но это именно дядюшка задействовал все мыслимые и немыслимые связи, и в результате Его Высочество генерал-адмирал Павел Петрович самолично распорядился принять Дмитрия Лукина в Морской кадетский корпус. В Северную Пальмиру наш герой приехал вместе с неразлучным другом Ильёй Байковым.
В 1785 году Лукин был произведен в гардемарины, а через два года стал мичманом. Валентин Пикуль, непонятно на каких источниках основываясь, утверждает, что Лукин был вовсе неграмотным, а спасала его якобы феноменальная память. Относительно памяти положительных данных нет, а вот обратившись к учебной программе Морского кадетского корпуса, можно сказать определённо, что Дмитрий, как и все кадеты, искусился в знании «морских эволюций», навигации, арифметики, геометрии, физики, других «точных» дисциплин; изучал историю, географию, «словесные науки» (русское правописание, литературу, риторику); штудировал знаменитый «Письмовник» Николая Курганова; совершенствовал английский, французский, немецкий, латинский языки (известно, что на первых двух он объяснялся вполне свободно, хотя и с акцентом), причём не только грамматику и лексику, но и правописание. Кроме того, корпусное начальство вменило в обязанность кадетам «для знания прежних обращений света и вкоренения добронравия читать хорошие исторические и нравоучительные книги». Лентяев, выявленных на проводимых раз в полгода корпусных экзаменах, нещадно отчисляли. Известно, что Лукин корпус закончил, а вот насколько легко давалась ему учёба, единого мнения нет. Писатель Даниил Мордовцев отмечает: «К учёбе не радел. Ещё в Корпусе о нём ходили стихи:
Над Лукиным природа подшутила:
Cлоновью силушку дала,
А человечий мозг слоновьим подменила,
Да и слоновий-то потом отобрала”.
Справедливость слов сего зоила весьма сомнительна, ведь большинство мемуаристов утверждают, что занимался Дмитрий в охотку, всё схватывал на лету и был одним из лучших воспитанников.
«Лукин посредственного росту, широк в плечах, и грудь его твердостью похожа на каменную, равномерно и все тело необыкновенно плотно и упруго», – живописует его современник, отмечая при этом «добродушно простецкую физиономию силача», «мягкие ласковые глаза». «Глядя в глаза этого необыкновенного человека, – продолжает Мордовцев, – можно было с уверенностью сказать, что он «и мухи не обидит»… Никак не хотелось верить, чтобы у этого добряка было столько силы… Лукин действительно был необыкновенный добряк. Он никогда не сердился на самые несдержанные выходки товарищей». Однако, как заметил Павел Свиньин, «мудрено поверить, до какой степени Лукин терпелив; но горе тому, кто его рассердит». Дмитрий всегда отличал добродушную шутку от глумления и шельмования и при всём своём добродушии ни разу не спустил обиды. Особенно же распалялся, когда дерзали ставить под сомнение достоинства русского народа, который он любил беззаветно. Ну и, конечно, если его близким и друзьям угрожала опасность, он в средствах защиты не церемонился.
Знал ли Лукин на заре своей молодости о той страшной силе, которой обладал, нам неведомо; но первый же опыт применения таковой грустно и тяжело отозвался в его доброй душе. Произошло это уже по выпуску его из корпуса, когда Дмитрий шёл зимней ночью по пустынной, еле освещённой масляными фонарями Адмиралтейской площади. Погода была самая что ни на есть питерская, и он брёл, укутавшись в меховую шубу, левая рука была в рукаве, а правая на свободе, под шубой. Тут сзади нападают двое: один схватывает его за левую руку и тащит шубу, другой уже успел её сдернуть с правого плеча. Но Лукин гоголевскому Акакию Акакиевичу не чета: правой рукой он наотмашь наносит удар в лицо человека, стащившего шубу, и тот как сноп грянулся на землю; другой, видя падение товарища, бросился бежать. После сего Лукин идет на адмиралтейскую гауптвахту и заявляет о случившемся караульному офицеру. Оказалось, что несостоявшийся грабитель был адмиралтейским плотником; кулак Лукина буквально раздробил и своротил челюсть несчастного. С тех самых пор ни в одной схватке Лукин не наносил ударов своим противникам. Это был поистине удивительный, единственный в мире силач, который опасался кулаков не противника, а своих собственных.
Верным спутником Дмитрия был пёс по кличке Бомс, бесконечно ему преданный. То был ньюфаундленд, коренастый и крупный, чем-то смахивавший на бурого медведя, о котором говорили, что он «такой же сильный и скромный, как его хозяин». Однажды, выгуливая любимого пса в глухом пустынном месте, Лукин вновь подвергся атаке грабителей. Один приставил к его груди пистолет; другой стоял в стороне с самым воинственным видом. Но силач не стушевался. «У меня денег нет, но я отдам вам дорогие часы», – сказал он и сунул правую руку в карман, делая вид, что достает часы, но левой в тот же миг отвел пистолет и крепко сжал кисть бандита вместе с рукоятью пистолета. Грабитель громко взвыл от пожатия сей каменной десницы. Его сообщник кинулся было на помощь, но Лукин, не отпуская захваченной руки, коротко скомандовал: "Бомс, пиль!" И отлично обученный пес бросился на второго грабителя, опрокинул его на землю и уже не давал пошевельнуться. Незадачливых и изрядно помятых разбойников Лукин отпустил восвояси, посоветовав «впредь быть осторожнее». А орудие нападения – пистолет с изогнутым курком и смятой спусковой скобой – оставил себе на память.
Выпуск Лукина из корпуса совпал с Русско-шведской войной. Дмитрия направляют в Архангельск, на Соламбальскую верфь. Отсюда спускают на воду новодел – судно «Адександр Невский». Команде сего линейного корабля надлежало вместе с отрядом контр-адмирала Ипполита Повалишина прибыть в Копенгаген, дабы соединиться с находящейся там эскадрой вице-адмирала Вилима фон Дезина. И в конце октября 1788 года эскадра прибыла в Копенгаген для зимовки. Впрочем, русские корабли простояли там до середины лета 1789 года. Так что праздного времени было вдосталь, и матросы отдыхали на берегу, как это водилось, шумно и весело. Хлебосольный Лукин был здесь первым кутилой и душой всех застолий, при этом мог одним глотком опорожнить бутыль французского бренди и был при этом трезв, как стёклышко. Он был, как говорили, «гостеприимен до расточительности», щедро угощал всех без разбора и промотал добрую половину своего состояния, чем вызвал резкое неудовольствие строгого дядюшки. Тот не просил – требовал, чтобы Дмитрий бросил дурить и остепенился, взяв в жёны девушку «достаточную», из хорошего рода. Когда же за доблесть в Красногорском и Выборгском сражениях Дмитрий был повышен в чине и произведен в капитан-лейтенанты, внимание к нему дяди усилилось.
Неизвестно, по настоянию ли Лукина-старшего или вследствие вспыхнувшего в нём сильного чувства, вскоре наш богатырь нашёл себе невесту подстать. Он посватался к ней и, будучи натурой цельной, свой выбор сделал окончательным, на всю жизнь. Оставим историческим романистам фантазии на тему, где и когда познакомились наши влюблённые герои, что говорили они при встрече. Вот неоспоримые факты: род Фан-дер-Флит, восходивший к эмигрировавшему из Голландии в Россию в 20-х гг. XVIII века негоцианту, был хорошо известен Лукину. Ефрем Иванович Фан-дер-Флит был директором Кронштадской таможни. Четверо же его сыновей, и в их числе Тимофей Иванович (1775 – 1843), капитан-лейтенант, в будущем тайный советник, учились в Морском кадетском корпусе (причём трое потом героически погибнут в морских баталиях). Близкое знакомство братьев Фан-дер-Флит, а через них и их сестры Анастасии, с Дмитрием Лукиным, сомнений не вызывает. Она-то и стала влыдычицей сердца капитана-лейтенанта. К счастью, он женился на «достаточной» девушке, которая не только сохранила, но и приумножила «достаток» в семье. Забегая вперёд, скажем, что они будут счастливы в браке. Вскоре родилась дочь Екатерина, затем последовали сыновья Константин и Николай.
А 24 июня 1791 года мимо кронштадтской набережной, салютуя крепости, проплывал 74-пушечный линейный корабль «Память Евстафия», построенный чудо-мастером Михаилом Портновым. На нём в составе Балтийского флота отправлялся в далёкие края и наш молодой муж. Совсем скоро сей парусник примет участие в войне с Францией 1792-1797 гг.
Но повоевать с галлами Лукину тогда не пришлось. Радетель справедливости, он повздорил с вороватым портовым чиновником и, когда не нашёл в споре аргументов словесных, выбросил шельму в окно. А тот, кувшинное рыло, накатал жалобу, и вот наш правдоборец оказался уже у самого Чёрного моря, под началом адмирала Фёдора Ушакова, причём с явным понижением в должности – командует шхуной, что курсирует между Николаевым и Константинополем. День-деньской возит пассажиров и коррешпонденцию – не офицер боевой, а прямо ямщик какой-то, хотя и морской. Одна отрада – жена-красавица рядом. Но не чаял он, что красота – вещь огнеопасная.
Писатель Владимир Шигин рассказывает, как за Анастасией, блиставшей на офицерских балах Николаева, стал ухлёстывать один бойкий итальянец из свиты самого главного начальника Черноморского флота адмирала Николая Мордвинова. Получил от ворот поворот, однако же стал распространять слухи, будто бы добился от неё полной сердечной склонности. Прознав о бахвале, Дмитрий прилюдно, как бы нечаянно, наступил ему на ногу, да так, что тот взвился от боли.
– Ежели я Вас обидел, так давайте драться! – предложил силач несостоявшемуся Казанове.
Перспектива быть битым таким богатырём итальянца никак не прельщала, и он бросился за помощью к Мордвинову, насказав ему всякие небылицы. Дескать, пьяный Лукин его, Мордвинова, мерзкими словами поносил, а адмирала Ушакова, напротив, беззастенчиво выхваливал; когда же итальянец храбро вступился за честь флотского начальника, окаянный русский ударил его по ноге, а назавтра вообще жизни лишить грозился. Взъярившийся Мордвинов сразу же посадил Лукина под крепкий караул, чего и добивался клеветник, спешно бежавший из города. Никто и не сомневался, что следствие докажет полную невиновность капитан-лейтенанта. Так оно и случалось. Теперь уже николаевское общество, а пуще всех адмирал Ушаков, смеялись над легковерным Мордвиновым. Так Лукин невольно стал заложником соперничества и неприязни двух флотоводцев, и последний, главный Черноморский начальник, рассудил за благо отправить его туда, откуда тот приехал – на Балтику.
– Езжай, голубчик, – сказал Мордвинов, ордер свой вручая. – От тебя здесь одни хлопоты.
Вернувшись в Кронштадт, Лукин взял отпуск и с женой и малолетней дочерью отправился в своё имение. Была зима, и дороги замело позёмкой. На козлах возницей восседал всё тот же Илья Байков. За Петербургом дорога была ещё сносная, а ближе к Москве – сугроб на сугробе. А тут ещё и метель. Решили заночевать в ближайшей деревеньке. Далее приводим рассказ самого Ильи Байкова, который он поведал Николаю Лореру: «Перед ночью застигла нас большая буря, и летели мы так, что света не видать было. Мы въехали в лес, наткнулись на избу, вошли туда. Она была довольно просторная и теплая. Поставили самовар. Я вошел в против лежавшую хату. Тут увидел я троих людей, сидевших за столом с кнутами в руках. Лица их мне не понравились, они зверски на меня поглядели. Я вышел и, взойдя к барину, сказал ему, что тут что-то неладно. Он мне сказал: «Пойди к дверям, Илья, и послушай, что они говорят». Я потихоньку подкрался и услышал, что они сговариваются убить прежде меня, а потом барина и госпожу и обокрасть их кибитку. Я вызвал барина, чтоб жена не слышала и не перепугать ее, и рассказал ему слышанное. «Пойдем туда оба». Мы взошли оба к ним. Барин спросил: «Что вы за люди?» Они отвечали грубо: «Какое тебе дело?» Один из них подошел к нему и хотел взять барина за грудь. Не думая долго, как свистнет барин его кулаком в лицо, тот и упал без чувств. Двое соскочили, барин закричал мне: «Илья, принимай!» Схватил близ стоявшего, встряхнул его так, что он потерял ум, и бросил его ко мне. Я схватил его и стукнул головою об стену – он и присел. Таким образом мы управились со всеми, перевязали их и отвезли в ближайший город. Не будь барин так силен, мы, может быть, погибли бы».
Когда Лукин вернулся в свою избу, жена ещё спала.
– Ну, узнал дорогу? – поинтересовалась она, зевая.
– Да, милая, – отвечал он. – Завтра поутру выезжаем.
Весной Лукины вернулись в Кронштадт. Вскоре Дмитрий опять уходит в море. Предстояло долгое крейсерство в Северной Атлантике в составе эскадры вице-адмирала Петра Ханыкова. Вместе с капитан-лейтенантом отправился в поход и его учёный пёс Бомс, который был обучен защищать хозяина и знал корабельные правила. Вечером по звонку вместе с матросами ньюфаундленд приносил в зубах свою койку из шкафута, а утром – уносил. Для пополнения припасов и отдыха команд были определены британские порты Чатэм и Ширнесс. Именно с этим этапом жизни Лукина, когда слава о его геркулесовских подвигах разнеслась по туманному Альбиону, а затем и по всему Старому Свету, и связано большинство о нём анекдотов.
А началось всё вот с чего. В Чатэме один огромный быкообразный француз добывал себе деньги фокусами-покусами: он подставлял щёку для удара каждому. Если трюкачу в результате удавалось устоять, не шелохнувшись, он получал солидный куш; если же нет – он должен быть три часа гавкать по-собачьи под столом в ближайшем кабаке. Ни один английский кулак не мог пошевелить крепыша; наконец уговорили Лукина попотчевать его русским. С первого же удара бедный фокусник отлетел на пять метров в сторону и целый день лаял до хрипоты, забавляя публику. А англичане с громким «ура!» подхватили Лукина и как триумфатора понесли в торжестве в самый лучший городской паб.
Ещё один анекдот также связан с английским пабом, где обедал Лукин. После трапезы он, как водилось, отправился в биллиардную. Там он спросил себе стакан пунша; отпив немного, поставил стакан на подоконник, а сам смотрел на игру. Вернувшись к своему стакану, он обнаруживает его пустым. Это удивило Лукина; не говоря ни слова, он спросил себе другой стакан пунша. Отпив от него, поставил и этот стакан на то же место и, наблюдая за играющими, следил и за стаканом. Не прошло нескольких минут, как к стакану подходит джентльмен (по другой версии – фермер) и разом его осушает. Беспардонная наглость англичанина, однако, не вызвала у Лукина приступа гнева. Он спокойно, как как ни в чём не бывало, приказывает слуге принести чан пунша, приправленного горчицей, солью и перцем. А затем подходит к джентельмену со словами: «Вы, кажется, большой любитель пунша, не угодно ли вам выпить эту посудину. Покорно прошу». Когда же джентельмен отказался и привлёк на свою сторону всех завсегдатаев паба, Дмитрий уже совсем серьёзно заметил: «Вы выпили два моих пунша; русские не скупы на угощение; если не выпьете теперь этой миски, то я вылью её вам на голову». При этих словах послышался недружелюбный говор, а любитель чужого пунша ответил ему дерзко и запальчиво. Тогда Лукин, недолго думая, приподнимает чан и окатывает джентльмена пуншем с ног до головы. Вся биллиардная тут разразилась бранью, и все бывшие тут англичане с киями и кулаками подступили к Лукину. А наш силач подошел к окну и приготовился к обороне. Вдруг из окружавшей его толпы выходит верзила огромного роста, плечистый, с сжатыми кулаками, готовый дать хороший бокс, но Лукин моментально предупреждает боксера; схватывает его поперек туловища, в воздухе только мелькают ноги – и боксер уже за окном. К счастью, оно не было высоко. Спровадив боксера, Лукин проворно схватывает одной рукой за ножку стоявший близ него увесистый деревянный табурет и с этим оружием становится в оборону. Англичане, озадаченные такими подвигами, невольно отступили и начали переговоры с Лукиным. Когда же дело объяснилось, то русский единогласно был объявлен правым. На другой день все лондонские газеты рассказывали про богатырскую силу Лукина.
А в порту города Ширнесс, где также швартовался корабль «Память Евстафия», капитан-лейтенант Лукин с дюжиной матросов был отряжен на берег для приема такелажа. Уже получив такелаж и возвращаясь на корабль, русские моряки заслышали бешеный рев толпы и явственные звуки ударов. Оказалось, улицу запрудили несколько десятков яростно дерущихся английских матросов и канониров. «Эй, приятели! – шагнул к забиякам Лукин. – Сделайте небольшой перерыв и передохните, а заодно дайте нам пройти!» Но побоище продолжалось с прежним ожесточением. «Отставить!» – гаркнул что есть силы английскую военную команду Лукин, обратив тем самым на себя внимание всех дерущихся. И тут уже бывшие недруги – матросы и канониры – объединились и грозно двинулись против русских. «На нашей британской земле паршивые иностранцы командуют матросами Флота Его Величества! Мы не позволим! Мы проучим их!» – вскричал бросившийся на Лукина рослый канонир, но тот ловко ухватил его за руку и ногу, поднял над головой и швырнул в толпу. Яростно закипела всеобщая драка – «стенка на стенку». Россиян было значительно меньше, но то были богатыри под стать Лукину (и им подобранные!). Нельзя сказать, что англичане так уж заметно уступали им в силе, но все-таки лукиновская команда все сильнее и сильнее теснила противников. Помогали старые «стеношные» навыки: наступали только всей шеренгой, не «зарывались» вперед, но и назад не пятились, тотчас приходя на выручку тому, кому становилось туго. Впоследствии Алексей Толстой опишет подобную схватку, когда «хорошие драться в одиночку англичане» не выдержали натиска русской кулачной стенки. А в тот день, после одержанной виктории, русские с песнями возвращались на корабль.
Однако многие английские боксёры никак на могли смириться с превосходством над ними русской силы, а потому изготовились напасть на нашего героя и попотчевать его толчками. И вот как-то, в бытность в Ширнессе, мирно возвращаясь к своей шестивесельной шлюпке, Лукин был атакован сотней пьяных головорезов. «Льюкин! Льюкин! – кричали они. – Сейчас мы покажем тебе наши английские кулаки».
Тот, видя несоразмерность сил своих, недолго думая, поймал двух главных зачинщиков и, взяв их за галстук, отправился с ними к берегу, дабы соединиться со своими товарищами. Едва толпа начинала наседать, он так сильно сжимал в руках своих пленников, а те поднимали такой дущераздирающий вой, что прочие налётчики разбегались в стороны. И вот он уже почти рядом со своей шлюпкой, как вдруг получает в неразберихе коварную подножку. Сам-то на ногах устоял, но оба пленника вырываются на свободу, и на него со всех сторон сыплются удар за ударом. Дорого Лукин покупал каждый шаг к берегу и уже видел он — в истощении сил своих — торжество неприятелей, но верные товарищи его, пять матросов, прилетели на выручку. Буйная толпа была разогнана и посрамлена, а русские благополучно вернулись на корабль. На другой день англичанами подано было на него несколько десятков жалоб на увечье. «В следующий раз будь с англичанами повежливей! – по-отечески пожурил Лукина вице-адмирал Ханыков. – А то, не ровён час, всех переколотишь!»
Однажды Дмитрию стал докучать некий «статский англичанин», буквально требовавший от него сразиться в боксёрском поединке с одним из лучших местных спортсменов. Лукин долго отнекивался, говорил, что боксёрскому искусству не обучен, но англичанин всё наседал, и дело складывалось так, что отказ от боя поставил бы под сомнение его смелость не только как человека, но и как русского офицера. Тогда, подавив раздражение, он произнёс: – Хорошо, сэр. Я принимаю Ваше предложение. Но у меня при этом есть свое непременное условие. Сразу после поединка я хочу драться еще с тремя боксерами поочередно. – Прошу извинить меня, сэр, – возразил удивлённый англичанин, – но ведь может статься, что уже после первого боя вы не сможете противостоять остальным вашим соперникам. – Ну это уже моя забота, – улыбнулся капитан. – Или я дерусь с четырьмя, или не дерусь совсем. – А на следующий день этот «могучий русский» без всякого бокса одолел всех своих четверых соперников. Точно выбрав момент, он ловко ухватывал их за пояс и швырял через себя, после чего ни один из них уже не смог продолжать бой.
Другой англичанин заспорил с Дмитрием насчет смелости и решительности русских и англичан. Он с горячностью утверждал, что русский никогда не решится на то, что сделает англичанин. – Попробуй, – сказал Лукин. – Вот, например, ты не смеешь отрезать у меня нос, – подначивал его англичанин. – Почему же нет, если ты того захочешь, – отвечал Лукин. – На, режь! – воскликнул англичанин в азарте. Лукин хладнокровно взял со стола нож, отрезал у англичанина конец носа и положил на тарелку.
– Как видишь, мы народ решительный! – сказал силач. – Но для сего нас крепко обидеть надо. Вот ты обидел меня, потому и получил своё.
Рассказывали, что этот самый англичанин, моряк старый и отважный, не только не рассердился за это на Лукина, но близко сошёлся с ним и, вылечившись, приезжал навестить своего русского друга в Кронштадте. Интересно, что, по мнению некоторых литературоведов, сюжет знаменитой повести «Нос» возник у Николая Гоголя под влиянием этого самого анекдота. «Владея необыкновенною силою, он в Англии заставил народ уважать русских», – резюмировал современник.
В войне с Францией 1798-1800 гг. Российский Балтийский флот направляется в Голландию, и среди них катер-парусник «Диспач» под командованием Лукина. Капитан-лейтенант под шквальным огнём галлов руководит в 1799 году высадкой десанта на нидерландский берег, за что награждается орденом Анны III степени. А каким авторитетом пользовался храбрый и расторопный Лукин среди русских моряков, щедро делясь с ними самым последним! Владимир Броневский свидетельствовал: «Дмитрий Александрович Лукин всегда был отличный морской офицер, деятельный и искусный воин; притом благородный, ласковый, строгий, справедливый и всеми подчинёнными уважаемый и любимый». Импонировало и то, что Лукин, по словам его подчинённого Германа Л. фон Ловенстерна, был «самым сильным человеком во флоте, не только российском, но и европейском». Главное – он всегда вел себя независимо и бесстрашно, действовал в самых опасных местах. И бережно ценил жизнь каждого солдата, которая в России – увы! – не всегда считалась предметом первой необходимости. «Если и будет на корабле пролита кровь, то только за Отечество», – любил повторять капитан-лейтенант.
Особую изобретательность проявил Лукин, когда стал старшим офицером на борту линейного корабля «Ретвизан», участвовавшего в баталии русских и англичан с противоборствующими им французами и голландцами. Преследуя неприятеля, русское и два британских судна сели на мель, что было крайне опасно в условиях надвигавшегося шторма. По остроумному предложению Дмитрия, были подняты стакселя, так что под огромным давлением ветра паруса буквально сорвало с земли, и «Ретвизан», равно как и британские корабли, без труда вышел в открытое море. Командующий английской эскадрой адмирал Уильям Митчел дал обед в честь русского капитан-лейтенанта. (Впоследствии за «проявленную расторопность» во время высадки десанта на голландский берег Лукин получит орден Св. Владимира 4-й степени). А затем были многочисленные бои с французскими летучими эскадрами и бомбардировки прибрежных крепостей. Лукин, как всегда, действовал смело и находчиво. Отличился он и при пленении голландского корабля «Вашингтон» у стен крепости Гельдер. За быструю работу с парусами в крейсировании у острова Текселя Лукин заслужил похвальный отзыв великого английского адмирала Горацио Нельсона.
В 1801 году Дмитрий Александрович производится в капитаны 2-го ранга и получает под командование новейший 80-пушечный линейный корабль «Рафаил». В следующем году за 18 морских кампаний он был награжден орденом Святого Георгия 4-й степени.
Вернувшись из похода, Дмитрий отпустил на волю верного своего слугу и пестуна Илью (не зная ещё, что тот вскоре будет лейб-кучером самого Государя Императора Александра Благословенного), а сам обосновался в Москве, в доме между Пречистенкою и Остоженкою, в Дурновском переулке.
Между тем, слава Лукина всё росла, перечень его подвигов всё ширился. Рассказывали, как однажды на него напала шайка вооруженных бандитов. Но после того, как силач оторвал от стола тяжеленную мраморную столешницу и швырнул ею в налетчиков, последние врассыпную разбежались. А Николай Бестужев, говоря о своих детских годах, вспоминал, как Дмитрий Александрович, «посадил матушку и всех нас малюток в коляску, катал за дышло по двору»; как однажды, «провожая мать до кареты, он удержал за колесо пару лошадей, и матушка, предполагая, что лошади взбесились, хотела остаться дома. Как при посещении одного из своих друзей, не застав его дома, он сказал денщику, встретившему его с железною кочергою, которою он загребал истопленную печь: «Скажи, что я был». – «Но кто вы, Ваше Высокоблагородие?», – возразил денщик. – «А, ты не знаешь, кто такой я. Вот отдай эту цыдулку, – и Лукин, взяв железную кочергу, завязал ее узлом и отдал денщику. – Отдай барину, и он узнает, кто был». Барин точно узнал, кто был. Он гнул подковы, выгибал из целкового на ладони чашечки, которые дарил своим приятелям в знак памяти, мог легко сплющить пальцами золочёный орех и т.д.
Обыкновенно незлобивый и кроткий, Лукин буквально свирепел, когда его прилюдно выставляли дураком, и не спускал обидчику. Как-то, придя в театр, где шла пьеса на французском языке, он попался на глаза известному шалуну и проказнику Дмитрию Кологривову*. Простонародная «мужицкая» его внешность укрепила последнего во мнении, что в представлении тот не понимает ни бельмеса.
– Вы говорите по французски? – спросил его Кологривов.
– Нет, – отрывисто ответил незнакомец.
– Так не угодно ли, чтобы я объяснял вам, что происходит на сцене?
– Cделайте одолжение.
Кологривов начал объяснять и понёс такую густопсовую околесицу, что дамы в ложах фыркали от смеха. Вдруг якобы не знающий французского языка зритель спросил по-французски:
– А теперь скажите мне, зачем вы говорите такой вздор?
Кологривов сконфузился.
– Вы не знаете, что я одной рукой могу поднять Вас за шиворот и бросить в ложу к тем дамам, с которыми Вы перемигивались? – продолжил незнакомец и представился: «Я Лукин».
Дабы проучить насмешника, Лукин отвел его в буфет и заставил выпить с ним на брудершафт восемь стаканов пунша, после чего силач был трезв, как стеклышко, а мертвецки пьяного Кологривова не выводили – выносили из театра…
Лукин был знаменит и при Высоком Дворе. Однажды императрица Maрия Федоровна, знавшая Лукина лично, пригласила его в Павловск и за обедом пожелала видеть его силу. Лукин взял две тяжёлые серебряные тарелки в руки, свернул в дудочку самым легким образом и поднес государыне; и обе тарелки были сверчены так искусно, что монархиня только диву далась.
«Опыты его силы производили изумление, – говорит современник, – трудно однакож было заставить его что-либо сделать, только в весёлый час и то в кругу коротких знакомых иногда показывал оные». Он был весьма скромен и богатырством своим никогда не кичился. Мемуарист Степан Жихарев вспоминал, как вёл себя «капитан Лукин, известный силач» в Первопрестольной, на вечере у Лобковых. Этот «тихий и скромный моряк: всё сидел и молчал у карточного стола; сколько молодой Всеволожский ни заговаривал с ним о силе и ни рассказывал ему о прежней чудесной силе графа А. Г. Орлова, Лукин – ни слова о себе и за ужином говорил только о посторонних и самых обыкновенных предметах, например, что Москва обильна красавицами и богата радушием». «От избытка сердца уста немотствуют», – резюмирует Жихарев.
Но из сего вовсе не следует, что Дмитрий Александрович всегда был молчуном и букой. Просто похваляться собственной силой он не любил, зато морские баталии, в коих участвовал, расписывал с жаром. Михаил Бестужев, с детства знавший Лукина, говорит о его недюжинном таланте рассказчика. И вспоминает, как тот «своим простым, дышащим непритворною откровенностью моряка обращением, даром своего слова, по наружности безыскусственного, но в сущности разумно-логически выработанного, умел привлекать все сердца». И патетически восклицает: «С каким совершенством он знал тайну разнообразить свои занимательные рассказы, и как искусно, неприметно и как бы невольно он умел выставить себя героем опасливейших происшествий!» И продолжает: «Мудрено ли, что такая оригинальная личность, как личность капитана Лукина, подействовала обаятельно на живое, впечатлительное воображение ребенка и была причиною в решительном избрании поприщем жизни — морской службы». В Лукине видели идеал «совершеннейшего моряка», желали быть на него похожим, подражали не только его богатырству и рыцарству, но и способу изложения мыслей, «плавному разговору», щеголеватому (несмотря на затруднительность отступления от строго постановленной формы) военному костюму. Многие жаждали походить на этот свой идеал.
Адмирал Павел Панафидин был уверен: что, сложись жизнь иначе, Дмитрий Лукин «был бы известен и как писатель. Я читал его стихи – они писаны от души». Иными словами, перед нами человек не только чувствительный и пылкий, но ещё и служитель муз. Стихотворения Лукина до нас не дошли. Но не всё ли равно, когда и где предавался он пиитическим упражнениям (в загудаевском ли отрочестве, на кадетском плацу или в морском походе) – важно то, что его богатырский дух искал самого широкого применения и, как это свойственно натурам высоким, потребность высказаться он реализовал в поэзии…
С начала Русско-турецкой войны Лукин в должности капитана I ранга командует 80-пушечным линейным кораблём «Рафаил», державшим путь в Адриатическое море, в составе эскадры вице-адмирала Дмитрия Сенявина. При отправлении эскадры из Кронштадта Александр I посетил корабль «Рафаил» и заметил, что Лукин очень грустен. На вопрос о причине, тот отвечал, что не чает больше возвратиться на родину (и это предчувствие его не обмануло). Государь сказал ему несколько милостивых слов и пожелал от Лукина иметь что-нибудь на память о его силе. Тогда капитан достал из кармана целковый, слепил из него, как будто из воска, чашечку и подал императору.
Вскоре эскадра Сенявина, а с ней и ведомый Лукиным корабль, вошла в Эгейское море. 19 июня 1807 русская эскадра обнаружила турецкий флот у о. Лемнос и начала сближаться с неприятелем, преграждая ему отход к Дарданеллам. Около 8 часов утра началось знаменитое Афонское сражение, в котором участвовало 10 линейных кораблей, 5 фрегатов, 3 шлюпа и 2 брига турецкой эскадры с 1196 орудиями против 10 кораблей эскадры Сенявина с 754 орудиями. В половине девятого утра три группы русских кораблей парами напали на турецкие флагманы. «Рафаил» с корветом «Сильный» атаковали турецкий 120-пушечный корабль «Мессудие» под флагом капудан-паши Сеид-Али. Подойдя на пистолетный выстрел, «Рафаил» открыл огонь и заставил «Мессудие» выйти из линии турецких кораблей, но и сам из-за повреждения такелажа не смог удержаться на курсе. «Рафаил» атаковали два вражеских корабля, готовые взять его на абордаж. Однако Лукин вызвал на палубу свою абордажную команду, и вражеский штурм захлебнулся: турки, не выдержав артиллерийского огня «Рафаила», отошли. В час дня, потеряв почти треть эскадры (более 1100 убитых и 774 взятых в плен), противник беспорядочно отступил. Русская же эскадра не потеряла ни одного корабля. В бою погибли 78 человек — в основном из экипажа «Рафаила». Среди павших был и сам капитан I ранга, российский Геркулес Дмитрий Лукин.
Вот что писал участник сражения Павел Свиньин: «Сколь ни славна была победа наша над неприятелем, но главную потерю нашу составлял знаменитый капитан 1-го ранга Лукин, убитый в самом пылу сражения ядром в грудь. Отечество лишилось в нем искусного морского офицера, мужеством и храбростию приобретшаго повсюду отличное уважение. Неисповедимы судьбы Всевышнего! Но если, жалея о столь важной потере для Российскаго флота, и позволишь упрекнуть его самого в излишней запальчивости, которая была причиною его смерти, то в то же время признаешься, что Лукин умер на поприще славы смертию, завидною для воина. При атаке неприятеля он, не удовольствовавшись тем, что имел противу себя 100-пушечный корабль, прорезал неприятельскую линию, зашел под корму адмиральскаго корабля, к которому подоспел на помощь ближний фрегат, и около часу действовал в них на оба борта так жарко, что от нас казался он объятым пламенем».
А вот как русские моряки провожали Лукина в последний путь: «Наконец настала горестная минута расстаться нам с почтенным нашим капитаном… Со всеми почестями, должными начальнику корабля, опустили его в воду; под голову его положили большую пуховую подушку, тягости в ногах было мало – и тело его стало вертикально, так что место его головы, впрочем закрытой, осталось на поверхности воды. Вся команда в голос закричала, что «батюшка Дмитрий Александрович и мертвый не хочет нас оставить». Просто сей случай так нас поразил, что мы все плакали, пока намокшая подушка перестала его держать на поверхности воды. Он от нас скрылся навсегда».
Когда известие о геройской смерти Лукина достигло столицы, Александр I плакал. Император (говорят, не без заступничества своего лейб-кучера Ильи Байкова) позаботился о потомстве легендарного капитана, назначив семье пенсион, а его сыновей Николая (1802 – ?) и Константина (? – 1831) распорядился определить в Пажеский корпус. Последний в дальнейшем будет награжден золотой шпагой за храбрость, примет участие в подавлении польского восстания и погибнет в сражении при с. Милосне у Вавра. Из прямых потомков нашего героя можно назвать чемпиона России по тяжёлой атлетике 1903 года Николая Александровича Лукина (1880 – 1943), человека не только сильного телом, но и быстрого умом (он закончил два университета, Харьковский в том числе).
Дмитрий Александрович воспринимался окружающими как носитель доброй силы и получил прозвание – «ратник добра». «В древние времена, конечно, Лукину были бы посвящены храмы, воздвигнуты статуи», – говорили современники, восхищённые его удалью и молодецкой силой. Однако молодечество и удальство не только индивидуальные черты нашего героя. В них видели жизненную закваску всего российского офицерства, а особливо флотского. ««Последняя копейка ребром» и «жизнь копейка – голова ничего», – эти поговорки старинной русской удали были нашим девизом и руководством к жизни, – ностальгически вспоминал о той эпохе Фаддей Булгарин. – Насчёт Лукина носились самые несбыточные анекдоты, которые, однако… рисуют дух времени». Это была пора, которую Денис Давыдов назвал «век мой золотой», когда вместе с богатырём Лукиным действовали «прославившие русское имя» неукротимые лейтенанты Гавриил Давыдов и Николай Хвостов с их дерзкими тендерами «Юнона» и «Авось», отважный контр-адмирал Василий Головнин. «Геройский дух одушевлял флот наш», – резюмирует Булгарин. Похоже, это о таких воителях, бесшабашных и храбрых, будут сказаны бессмертные слова поэта:
Да, были люди в наше время,
Не то, что нынешнее племя:
Богатыри — не вы!
Думается, однако, что Лукин олицетворял собой русское богатырство вообще. Это поистине былинный образ. Его патриотизм, бессеребренничество, отеческая заботливость к людям, стойкость, простота, сдержанность, благодушие, скромность, независимость характера были сродни разве только могучему Илье Муромцу (с коим его, кстати, часто сравнивали) – защитнику своего народа. И при огромной физической силе Дмитрий был человеком тихим и смирным – ну как Добрыня Никитич, про которого тоже говорили, что он и «мухи не обидит». Даже способность пить огромными приёмами и при этом оставаться трезвым – тоже восходит к богатырскому эпосу. Не говоря уже о том, что пролить кровь и отдать саму жизнь за Отечество, – достойный удел богатыря-великоросса. Не удивительно, что память о Лукине не устаревает. Фёдор Достоевский отмечал, что богатырство – это не только явление исторического прошлого России, но и её спасение в настоящем, а также залог великого будущего. Оттого-то притягателен и востребован сегодня этот ратник добра, богатырь Дмитрий Лукин.
______________
*О Д. М. Кологривове см.: Бердников Л. И. Придворный проказник // Новая Юность, № 2 (83), 2008.