Рассказ
Опубликовано в журнале Новый Берег, номер 46, 2014
I
За тридцать лет я был на свадьбах дважды, а на мальчишниках — ни разу. И вот — пригласили.
Успеть вовремя помешал круглый стол «Русские писатели в Украине». Так старался провести его быстрее, что не все писатели успели собраться.
В троллейбусе меня прижимает к стеклу взволнованная Ирина Геннадьевна Лепсе. Бомбардирует просьбами, требованиями, угрозами. Возмущена, почему не дали договорить на круглом столе. Спрашивает, помню ли её речь? Ещё бы! Все хорошо помнят и уже не забудут.
Ирина Геннадьевна — молоток, я — шляпка гвоздя. Держит меня за руку, говорит, говорит. Нет зазоров, чтобы вставить комментарий; её монолог как хорошо пригнанный ламинат, который я укладывал, подрабатывая студентом.
Терплю её до нужной остановки, хочу выйти. Не торопись, стой, малец! Сначала обмен номерами телефонов, проверка и только затем — свобода от Ирины Геннадьевны Лепсе.
В пивную, где отмечают мальчишник, прихожу вялый. Сижу молча, обособленно. Жених Петя — маленький, кучерявый, похожий на Пушкина — мной недоволен. Требует улыбок. Кружки торчат из деревянной подставки, три метра длиной.
От выпитого становлюсь человеком, но тут же — прежняя кома уныния: стриптиза не будет. Петя ненавидит стриптиз. Так и сказал. Хотя, думаю, всё дело в Петиной экономии.
Зато обещают караоке. Ребята собираются петь что-то из Doors или Led Zeppelin. Серёга — рыхлый, взопревший, как свежеприготовленный омлет, — выбирает песни.
Правда, караоке не работает, но скоро заработает. Конопатая девушка, обещающая это, крайне убедительна. Ей надо заняться чем-то более серьёзным, например, «МММ».
Её обещания, жаль, не кормят, а есть после пива хочется. Из еды — только жирные колбаски, политые кетчупом. Но это личный заказ Стасяна. Он ест сам, зёрнышко жира за зёрнышком жира. Лоснящиеся сальные колбаски контрастируют с его высушенной бледной физиономией, похожей на обесцвеченный урюк.
— Пражские?
— Ага, — чавкает Стасян.
Не смотреть. Лучше сосредоточиться на телевизионных экранах. Хорди Альба забивает Буффону. Прощай, Италия.
Видели, помним. Но рыжая девочка за ближним столиком всё равно аплодирует, рассказывает подруге, что у Италии ещё есть шансы.
Уныние питается голодом. Петя злится, что я такой скучный. Ребята успокаивают: «Писатель, что с него взять? Они все такие». Писатель звучит как диагноз, как оскорбление из романа Хемингуэя.
Впрочем, они правы. Даже здесь, в пивной, я не могу расслабиться. Живу — точно пишу рассказ.
Больше всех в подколках усердствует Веталь. Он бросает их, не отрывая взгляда от телевизора. Веталь худой, жилистый, но лицо у него оплывшее, жирное.
Раньше было иначе. До моего переезда в Киев, до занятий литературой. Искали девушек, заливались пивом. Друзья смеялись над моими шутками.
От воспоминаний делается веселей, человечней, и тост «За Петю!» уже не звучит столь фальшиво, как раньше.
Идти дальше, завоёвывать бонусы у друзей. Можно, к примеру, выйти, — наконец заработало, — и подпеть ребятам в караоке. Главное, чтобы песня была хорошая. Но есть только популярные.
Нет, исполнять «Ленинград», тряся пивным животом, ещё не готов. Лучше схожу в туалет.
Стены в нём стилизованы под кирпичные. Вся эта «Прага» — стилизация под чешский кабачок. Я бы ещё Швейка добавил. Фразы на стенах — афоризмы о пиве. Где же классическое сортирное твор «Сосу у красивых парней…» или «Чё башкой вертишь?»
II
Слава Богу, посиделки в кабачке заканчиваются. Делая меня пассивным курильщиком, ребята соображают, куда лучше ехать. Без разницы. Стриптиза всё равно не будет. Возможна импровизация от поддатых девушек, но это не считается. Едем в центр — там решим.
Летний Севастополь изматывает, через пот выходят жизненные соки; он, как пьянчужка, который любит рыбку посуше. И ночью духота не спадает; она только крепнет, прессуя сердечников.
В душной маршрутке рыжий Откинс пускает двухлитровую баклашку по кругу, а Серёга завывает People are strangers. Как и Джиму Моррисону, мне двадцать семь. Ему теперь всегда двадцать семь. И Курту Кобейну, и Дженис Джоплин, и Джимми Хендриксу. А я ещё поживу.
Водитель давит на газ, не замечая остановок, хотя маршрутка полупустая, в салоне, кроме нас, лишь семейная пара. У него брюшко, у неё животик.
Но вот маршрутка останавливается. Заходят три девушки. Ребята оживают, пристают, кривляются. Жаль, девушки апатичны. Из тех, что вышли пообщаться, мол, давно не виделись.
Запах, всё дело в запахе, понимаю я. От нас несёт пивом и колбасками, табаком и потом, а девушки трезвые. Ещё трезвые. Надо подождать час, два. Девушки выпьют, будут пахнуть, как мы, тогда им не устоять перед нашим обаянием.
Ладно, выходим.
Решаем идти в ночной клуб. Клуб называется «Калипсо». Хотя нимф там не встретишь, разве что нимфеток. Не посещал дискотек лет пять, наверное.
В юности, чтобы не тратиться в клубах, мы сначала выпивали на улице. Напоминаю об этом ребятам. Воспоминание расценивается как призыв. Вызывает одобрение.
Затариваемся в гастрономе «Буратино» на площади Лазарева. Здесь в средних классах школы я брал пиво, в старших — мадеру и херес, в университете — коньяк и водку. Пахнет в «Буратино» так же, как и десять лет назад, — канализацией. Тем сложнее дождаться своей очереди.
Дождавшись, решаем, сколько брать; некоторые пить отказываются, хотя пить будут. Очередь возмущена, раньше надо было думать. В спешке заказываем литр водки и сок.
Есть холодная водка? Нет холодной. А прохладная? И прохладной нет, есть тёплая, берите и не задерживайте очередь.
Берём, не задерживаем.
Где бы теперь распить так, чтобы не прицепились менты? Стасян тащит в кусты или в школу, на турники, Откинс — на причал, там швартуется новый, купленный в Норвегии, паром. Я против: распить надо внаглую, тогда не возьмут. Ребята соглашаются.
Устраиваемся на парапете, рядом с морем. Понимаем, что забыли стаканчики. Ругаем продавщицу, у которой алкоголь тёплый, а очередь большая. Пьём из горла, запивая томатным соком. Нормально, только пластиковый дозатор — с ним водка, как горькая микстура из пипетки, — раздражает.
Теперь можно и в клуб.
III
У входа в «Калипсо» два охранника, похожие на братьев Березуцких. Ребята проходят, меня тормозят. Один из Березуцких просит досмотреть сумку. Просит резко, с напором.
— Что в сумке?
— Вы не поверите — книга.
Он, кажется, не понимает.
— Что?
— Книга, — достаю «Холодную гавань» Йейтса. — Люблю читать, знаете ли.
У охранника — деление на ноль. Смотрит на книгу, будто на воскресшего Лазаря. Наконец заметным усилием возвращает себя в мир:
— Интересно?
— Ага, рекомендую.
Отвечает гордо, задрав подбородок:
— Книг не читаю — проходите…
Чтобы попасть в основной зал, нужно растолкать аляповатых девиц, крутящихся у зеркала в коридоре. Зеркало огромное, на полстены, как в комнатах допроса из голливудских фильмов. Весело, если с другой стороны и правда сидят мужики и наблюдают, как девицы открывают рты, втирают крема, удлиняют ресницы, укорачивают юбки.
Внутри основного зала, где танцуют, выпивают, знакомятся, шумно, накурено и душно. Много девушек в белом, наверное, оделись так специально, чтобы выделяться в свете ультрафиолетовых ламп.
Рассаживаемся. Заказываем водки. Обсуждаем девушек. Веталь и Откинс прячут обручальные кольца в карманы. Официант приносит заказ.
Водка прохладная. Разливаем по стопкам с синей наколкой «Хортица». Веталь, — кажется, это его первое действие за вечер — открывает пакет с апельсиновым соком. Официант доносит пиво в массивных кружках.
Пьём водку, пьём сок, пьём пиво. Ребята идут танцевать. Я — на охране вещей; в гардероб сдавать боязно. Выпиваю ещё две стопки водки. Но не пьянею. Состояние близкое к трезвости, но восприятие реальности более острое, невротическое, хотя и замедленное, как во сне. Чем-то похоже на транс от медитации. Отличный способ метафизически уйти от реальности.
Хотя пора бы уйти и физически. Домой, к жене, которая, наверное, ждёт. Но мало сил, решительности: весь я в режиме ожидания. Ожидания события, которое разделит если не жизнь — изматывающую, нервную, пустую и скучную, — то этот месяц, год на «до» и «после».
— Чего не танцуешь?
С танцпола вернулся и перекрикивает музыку Откинс.
— Не хочу.
— Не грусти, кислый, победа будет наша! — Откинс хлопает меня по плечу. — Лучше накатим!
Чокаемся бокалами с пивом. Почему не водки? Хочу напиться, а лучше — нажраться.
Года три назад я бы, наверное, комплексовал, но не сейчас. Иначе не стать частью этой мармеладовщины, этой духоты, исходящей томлением.
Томится черноволосая девушка, извивающаяся у столика, ждёт, когда кто-то решится вывести её на улицу, к морю. Томится блестящий испариной и гелем парень, любующийся своим отражением в зеркале. Рядом с двумя пожилыми кавказцами томится собчакообразная блондинка, презрительно смотрящая на происходящее. Томится рыжий официант, насобачившийся продавать водку из-под полы.
За дальним столиком девушки — рыжая, кучерявая и тёмненькая, под каре — тоскливо растягивают бутылку шампанского, но никто не подходит. Шесть парней рядом, но смотрят на других: на трёх блондинок, которые сидят с вроде как модным парнем в белом костюме и чудаковатой шляпе. Он похож на гея, и, возможно, только обрадуется, если шестеро увезут его вместе с блондинками в сауну.
Наблюдать за ними — лучше, чем выпивать. Успокаивает. Жаль, ребята вернулись, Петя и Стасян. Плюхаются на диванчик. Петя просит у Стасяна квартиру на вечер. Хата твоя, держи ключи. Стасян добр и щедр. Петя доволен и весел. Идёт танцевать.
А я лезу к Стасяну с вопросами. «Петя что, бабу снять хочет?» — «Ага». — «А Катя, с ней что?» — «Ничего, что? Просто напоследок с другой оттянуться хочет».
Не понимаю отношения к Кате. Надо поговорить с Петей.
Вот он танцует, извиваясь змеёй под дудочку заклинателя. Рядом, поставив сумки на пол, оттопыривают задницы, ласкают груди девицы: крупная брюнетка, затянутая в голубое платье, обнажающее мясистые ляжки, и стройная блондинка, чуть высокая, чуть нескладная, но для Пети сгодится. Она это понимает, льнёт к нему.
Музыка тихнет, начинается вновь, уже другая — романтичная, медленная. Блондинка сама обнимает Петю, кладёт его руки себе на ягодицы, прижимается бёдрами. Он показывает на мясистую брюнетку: мол, пригласи на танец.
Отрицательно машу головой. Жду окончания песни, хочу вытащить Петю на разговор.
Ухожу с танцпола, иду к барной стойке, заказываю пиво. Бармен, из-за мохнатой рыжей бороды похожий на чеширского кота, говорит: заказы только через официанта. Официанта не видно. Располагаюсь у стойки — может, сжалится бармен — возле блондинки в алом платье. Видел, как она целовалась с девицами на танцполе.
— Танцуете?
Она медленно поворачивается: оценка голоса, визуальная идентификация.
— С вами — нет!
Петя с блондинкой идут к выходу. Нет времени на достойный ответ. Отрываюсь от пластика барной стойки.
Они выходят к набережной. Обнимаются на фоне белого лайнера, стоящего у причала. Грохочет музыка, танцуют пьяные.
Море пахнет соляркой и водорослями. Северной стороны, на которую ходят катера и паром, не видно: она спрятана за тушами кораблей и шпилями мачт. Над ними летят огненные фонарики.
Стою, любуюсь. Меня замечает Петя. Его скуластое лицо, кажется, ещё больше заостряется.
— Ты чего?
— Да так, поговорить хотел, — здороваюсь с блондинкой: — Юрий.
— Саша, — кивает в ответ. И уже Пете: — А ты всегда не один?
— Подожди, — просит её Петя и отводит меня в сторону. — Ты чё? Шпионишь? Иди на хер отсюда!
Я и сам бы ушёл, но мысли о несправедливости по отношению к Кате держат на месте.
— Мешаю тебе с бабами обниматься?
— Слушай, вали на хер, — злится Петя, — или дам по ебалу!
— Так я отвечу. А тебе с разбитой физиономией на свадьбе никак.
— Да пошёл ты!
Он по-солдатски разворачивается, идёт вдоль берега обратно к «Калипсо». Саша не понимает, что происходит:
— Куда он?
— Ему пора, — не нахожу лучшего ответа.
Расстраивается. Смотрит оценивающе, вдруг предлагает:
— Пройдёмся?
— Можно…
Это что, жалость? Ценный дар — уметь отказывать. Я бездарен.
Саша тащит меня в сторону Хрустального пляжа.
IV
Проходим ресторацию «Баркас». Возле неё — солидные люди; курят, жестикулируют, хвастаются. На графитовой доске у входа — меню. Черноморская барабулька — 150 гривен. Судя по цене, в порции её не меньше пяти килограмм.
Саша идёт дальше — вдоль мусорных баков, из которых торчат стеклянные бутылки, картонные паки, деревянные косяки. Рядом, обнявшись, спят двое.
Заходим в стальные ворота, одиноко болтающиеся на петлях. За ними — остатки игровой площадки, стройка, мусор. Искорёженный стол для аэрохоккея завален мешками с цементом. Куски арматуры, обрезки труб, бруски досок. Замечаю будку, похожую на кабинку из «чёртового колеса», там, наверное, спит охранник.
Чуть дальше, у берега моря, строят высотный комплекс: гостиница, развлекательный центр, яхт-клуб. Такие комплексы растут в Севастополе, будто грибковые инфекции летом. Их возводят московские. Отсюда и цены на севастопольское жильё. Дороже — только Киев. За деньги, потраченные на покупку трёхкомнатной квартиры в центре Севастополя, в Гондурасе можно купить поместье с рабами и плантациями.
Саша останавливается на пляже. Берег, как чернобыльский реактор, упакован в бетон. Но ей здесь нравится. Особенно парапет. Прижимает меня к нему. Целует. Язык у неё шершавый, юркий. Гуляет по рту, зубам, дёснам. На её языке — пупырышки, и они раздражают. Даже больше, чем несвежий запах изо рта; видимо, её тошнило. Зато руки тоже юркие, проворные, быстрые. Гладят мошонку через джинсовую ткань. Нащупывают молнию, тянут вниз, расстёгивают. Ловко, умело.
Вдруг рядом свист. Пронзительный, наглый.
От неожиданности вздрагиваю, — Саша принимает это за возбуждение — открываю глаза. Сначала гляжу вдаль. На Северной стороне мерцает зажжёнными огнями Равелин. Здесь сражались Толстой и Тотлебен и умирали те, кто никому неизвестен. На море, взволнованном, неспокойном, яхта с парусом в форме зуба.
Вблизи мир не так чарующ. Вблизи — Саша целует меня лягушкой, охотящейся на мошкару. Но свист избавляет от неё. Руки оттолкнули и уже не подпустят. Нечто похожее, наверное, чувствовал Римский, спасаясь от Варенухи.
— Эй ты, придурок!
Справа от нас — со стороны дальнего конца пляжа — идёт группа пацанов. Совсем мальчишки. Но их много. Тем и опасны.
— Ты чего тут, бля, трёшься?
И убежать не получится. Стыдно перед девушкой. Хотя нет — больше страшно. Сколько мне лет, сколько им; сколько килограммов во мне, сколько в них. Килограммы важнее.
— Курить есть? — это самый крепкий из пацанов. Голос писклявый.
При девушке меня били всего раз. Я чувствовал боль. И стеснение. Боль ушла, а стеснение осталось. Хотя это не про Сашу; кто она мне?
Лучше пусть бежит, зовёт на помощь друзей. Знает же Петю. Других вариантов нет. Справиться с толпой, пусть и мальчишек, не получится.
Подмигиваю ей. Не видит — занята выяснением отношений. Стоит, уперев руки в бока. В своём белом топе она похожа на мраморную статую. Нет времени любоваться. Пацаны готовы бить.
Делаю шаг навстречу, — это всегда работало в школе — протягиваю руку, здороваюсь. Самый крепкий, с писклявым голосом, тушуется. Успеваю пересчитать компанию — двенадцать, из них одна девица. Продолжаю говорить, не останавливаясь. Действую по отцовскому совету: если тебя собираются бить, поздоровайся за руку, назови себя и говори о чём угодно, только говори. Опыт, полученный в школе, бесценен.
Но тогда рядом не было девицы вроде Саши.
— Чего вылупился? — она в ярости.
И писклявый уже не слышит меня. Для него есть вещи поважнее: собственное достоинство, например. Его лицо перекашивается, — словно рвётся одна из тех резиновых масок, которыми торгуют у набережной — и он бьёт, коротко замахнувшись.
Уворачиваюсь, но костлявый пацан в шортах с черепами попадает мне в ухо. Саша вскрикивает и бросается прочь.
Почему они не бегут за ней? Догоните, разберитесь. Это она нас сюда притащила. Малодушие делает слабым — пропускаю удар в живот. Сгибаясь, валюсь на бетон. Вижу деревянный брусок, хватаю, бью. Надо врезать самому крепкому, тогда есть шансы. Но онспрятался в общей толпе. Больше всех усердствует девка: вопит, истерит, жаждет крови — готовая активистка «Femen».
Толпа, надвигаясь, смыкается. Надо вырываться, иначе могут забить до смерти.
Несколько ударов бруском из последних сил. А теперь — вскочить и бежать. Лишь бы ноги не подвели. Не подвели — вскакиваю.
В детстве я читал статью, где рассказывали о том, как одну девушку насиловали во дворе, и она кричала «насилуют», но никто не вышел, а вторую тоже хотели насиловать, но она кричала «пожар», и люди, спасаясь, выбежали из квартир. Истошно — в триллерах можно снимать — я ору:
— Пожар! Пожар!
За спиной — мат удивления. Не ожидали мальчишки.
— Пожар! — ещё громче ору я.
Моё воодушевление обрывается тяжёлым ударом в затылок. Догнали; логично. Тычки в спину, под рёбра. Опять валят на бетон. Сопротивление бесполезно. Бить в ответ — тратить силы, ещё больше злить их. Они вошли в раж, нащупали пульс драки. Главное — не дать пробить череп. Орать, орать:
— Пожар, пожар!
И это даже не надежда — это анестезия. Где же эта чёртова Саша?
Откуда-то издалека крики. Удары редеют, слабеют, вот-вот прекратятся. Несколько особо злобных пинков на посошок. И топот ног по бетону, визг девки, гогот мальчишек.
Отнять руки от головы. Когда-то ведь мог. И сейчас могу. Осмотреться. Правый глаз, чувствую, заплывает гематомой. В начале пляжа машет руками человек. Кричит, чтобы я проваливал прочь. Хочу молить о помощи, но нет сил.
Надо встать. Двумя руками о бетон. На карачки. Потом на колени. И наконец — во весь рост. Будто заново ходить учишься. Не получается.
Ползти на карачках к этому странному машущему человеку. Боль — в пояснице, боль — в коленной чашечке, боль — в челюсти. Весь я боль.
Человек больше не машет, убегает.
Ползу, мутит, словно набрался палёной водки. Вот и ворота.
Из них выскакивают люди в форме; кажется, ППСники. Хотя для ППСников слишком рослые. Один, не разбираясь, бьёт мне под дых. Другой что-то кричит о частной собственности. Руки за спину, выкручивая запястья ноющей болью. Мордой не в бетон, но параллельно бетону.
Тащат, схватив за руки. Пытаюсь говорить, но распухший язык не слушается. Жестикуляция невозможна. Останавливаются, швыряют в зарешёченную клетку. Говорят, там во всём разберутся. Захлопывают дверь.
Видимо, я в милицейском «бобике». Со мной ещё трое. Примерно моего возраста. Один, патлатый, в майке «Кино», храпит. Второй — одет, как школьник: чёрный низ, белый верх — зажимает кровоточащий нос и стонет. Зато третий спокоен и весел. Кажется, он укурен.
Хрюкает выхлопная труба. «Бобик» трогается. Меня везут туда, где во всём разберутся.
Укуренный, посмеиваясь, говорит:
— Ха-а-а, мужики… у нас тут типа… ха-а-а… мальчишник…
