Стихотворения
Опубликовано в журнале Новый Берег, номер 45, 2014
Шмель пирует в самой сердцевине
Розы четырёх координат.
Арсений Тарковский.
***
Стрекозы, крыльями шурша,
восходят вверх в струях эфира.
да не пленят тебя, душа,
парча и шёлк земного мира.
Стволы дорических колонн,
дожди и ласки проливные…
Да не возьмут тебя в полон,
душа моя, цари земные.
Тебе предложен рай и ад,
и лес в языческом убранстве,
где роза трёх координат
не умещается в пространстве.
И ты не спи, душа моя,
иди неведомой дорогой,
и, мир на тень и свет двоя,
устами уст его не трогай.
Великие эпизоды из жизни пчёл
памяти Инны Лиснянской
1
…Адама охватило ликованье,
когда он Книгу Бытия прочёл.
Он ввёл в простую ткань существованья,
а, может быть, и в ткань повествованья
фрагмент из жизни медоносных пчёл.
Предмет и слово были для Адама
единой сутью. Он не различал
двух планов жизни, двух её начал,
тревожных и простых, как звук тамтама.
Адам следил за тем, как из дупла
таинственные пчёлы вылетали,
рассматривал какие-то детали,
которыми украшена пчела:
вот усики, вот лапки, вот крыла,
вот хоботок подвижный — и так дале.
Роились непонятные слова
вокруг Адама; жалили, жужжали,
но каменные ждали их скрижали —
там, на Синае, в глубине времён,
где он, Адам, грехом своим пленённый,
был смертным мёдом жизни опьянён…
2
Как странно сотворён пчелиный рой!
Он на роман похож или на повесть,
где некий собирательный герой
пыльцой цветов свою врачует совесть.
Он пьёт нектар, как олимпийский бог,
и чёрной не боится он работы,
и душу, что отдал ему цветок,
спокойно запечатывает в соты.
Пчелиный рой, как некий рай, возрос
в долине между Тигром и Евфратом,
он жив работой восковых желёз,
он распылён — и неделим, как атом.
А в медоносном улье словаря
живут слова — узоры и заря,
гора и горе,
зло, зола и злато,
цветок и ветка, око и окно…
И бездна, презирающая дно,
вновь на Адама смотрит виновато.
3
Мы спать хотим. Но кто из нас поймёт,
когда и где мы собирали мёд —
в оврагах, ямах, на местах открытых,
с каких цветов — целебных, ядовитых,
с подсолнухов, крапивы, чабреца?
Мы спать хотим. На нас цветов пыльца.
Мы спать хотим. Растёт сорочья пряжа,
готовятся вьюнок и лебеда
губить посевы. Сладкая поклажа
пчеле бывает в тягость иногда.
Мы спать хотим, но если мы уснём,
то кровь Адама загустеет в венах.
и кто ему шепнёт,
что высыхает днём
роса на перуанских хризантемах?
4
Разоривший таинственный улей,
на каких ты скрижалях прочёл,
что сегодня навеки уснули
в доме
тысячи девственных пчёл?
Расторопные слуги убиты…
Кто их бедную честь защитит?
Молодая царица без свиты
над цветущей поляной летит.
В эти дни мирового разлома
как узнать мне — кто силой возьмёт
все сокровища царского дома —
воск, пыльцу, созревающий мёд?
***
Как рыбы попадаются в пагубную сеть
и как птицы запутываются в силках,
так сыны человеческие уловляются
в бедственное время,
когда оно неожиданно находит на них.
Эккл. 9, 12
1
Ирине
Будем, знать, что прошлое отцвело.
Будем прятать голову под крыло.
Отсияв, отмучившись, отплясав,
будем есть похлёбку, как ел Исав.
Был Исав искуснейший зверолов,
а Иаков был — человек шатра.
Мы когда-то в детстве любили плов,
веселились — я и моя сестра.
Веселились — а надо бы нам кричать,
призывать Тебя, чтобы Ты, Господь,
положил на наши сердца печать
и ржаного хлеба нам дал ломоть.
И хотя я имя Твоё с утра
призываю, и с Ним погружаюсь в сон,
но похлёбку варит моя сестра,
и в пустых полях высевает лён.
И когда в лугах, на полях, в лесах
голубые звёзды начнут цвести,
я шепну с надеждой: «Смотри, Исав,
как Иаков тебе говорит: «Прости!»
2
Настеньке
Задыхаясь, солнце во тьму спешит,
нет земных морщин на его лице.
А под ним колхидский цветёт самшит
высоко в горах, на реке Цеце.
Было время плакать и время петь,
было время ночи — но вспыхнул свет.
А вода, огонь, серебро и медь —
это тлен и прах, суета сует.
Знаю, слово мудрого — гвоздь, игла,
ты к сухому дереву пригвождён.
потому что смертная тень легла
на любого, кто от жены рождён.
Как же ты нам близок, Экклезиаст,
ибо мы забыли давно о Том,
Кто придёт и руку тебе подаст,
Кто шеол и смерть победит Крестом.
Наступает, видимо, время «икс».
Ходит вечность в вывернутой дохе.
И идёт форель по реке Курджипс,
чтобы в сеть попасть на реке Пшехе.
***
дочери Маше
Пережитки быта небогатого —
деревянных домиков уют…
Голуби на улочках Саратова
крошки хлеба чёрствого клюют.
Полон воздух запахами пьяными:
месяц май взошёл на пьедестал.
Праздник любования каштанами,
словно день прозрения, настал.
В книге жизни сбита рубрикация…
Что осталось? Только ночь и день,
жёлтая и белая акация,
белая и сизая сирень.
Пьёт японец крепкий чай без сахара,
скучный, как роман Эжена Сю,
и цветёт классическая сакура
где-то там, на острове Хонсю.
***
дочери Лене
…умирает осень, от ветра скрипит калитка,
и цветёт на клумбе последняя маргаритка,
и висит на ветке яблочко с червячком,
повернувшись к солнцу мёрзлым своим бочком.
Облака плывут, похожие на овечек.
Появился в мире маленький человечек.
Дома ждут младенца глаженые пелёнки,
пузырёк зелёнки, и Лик именной иконки,
и в углу лампадка, и маленькая кроватка,
и грядущей жизни тайнопись и загадка…
***
Саше Лобычеву
Болит у тополя голова —
он будет листвой шуметь…
И если всё же мои слова
не олово и не медь,
и если вправду мои стихи —
признанье моей вины,
и если будут мои грехи
действительно прощены,
то, значит, в будущем стану я
потоком, текущим с гор,
поскольку всё-таки жизнь моя
не только словесный сор.
Когда-нибудь — ты меня прости —
я снова к тебе приду,
я буду в зарослях слов цвести,
как роза в чужом саду,
я буду новые песни петь
некстати и невпопад,
и буду в воздухе я висеть,
как ангел и водопад…
***
В конце семидесятых,
В объятиях зимы,
Скатёрку — всю в заплатах —
На стол стелили мы.
И, отутюжив блузку,
Закрыв на ключ альков,
Готовили закуску
Из плавленых сырков.
Да, был сюжет альковный
Искусно утаён…
Зато салат морковный
И торт «Наполеон»
Стол украшали бедный —
И я, тебя обняв,
Ждала, что нам целебный
Поможет чай из трав.
А снег летел и таял
В пространстве за окном,
И ты пластинку ставил,
Где пелась песнь о том,
Что всё на свете минет —
И мука, и любовь,
Что друг тебя покинет,
Что кровь твоя остынет,
Твоя остынет кровь.
Пел трагик, вторил — комик,
Огонь свечи дрожал.
А на скамейке томик
Тарковского лежал.
