Рассказ
Опубликовано в журнале Новый Берег, номер 44, 2014
Гул океана в доме.
Первый осенний шторм — и сразу на многие дни. Ветер и умиряющий его дождь, а
после дождя снова ветер, пока дождь не начнется и вновь одолеет. В такую погоду
лучше не выходить. И такая погода снимает тревогу о чем-то не сделанном, о делаемом не так.
Патрисия
готовит ужин по заведенной привычке, уже лет семнадцать с половиной и два дня,
когда она вышла на пенсию, а дом был куплен в обмен на продажу квартиры в
Париже.
Женщина время от
времени подходит к кубической форме сосуду с краником и наливает стаканчик
вина, и выпивает его постепенно, переворачивая жарящийся плавник акулы, — по
всем правилам, со всеми специями. И рис для гарнира уже разбух и приобрел
нужное качество: al dente,
говорят итальянцы, то есть быть чуть-чуть твердым на зуб — но именно чуть-чуть!
еле-еле! В самую точную меру. Кто не знает, что итальянский писатель всемирно
известный… опять забыл его имя — развелся с женою именно из-за них? Она варила
макароны неправильно! Адвокат доказал, что намеренно.
Жан Дерьен
на кухне сидит за столом с газетой «Монд». Выйдя в Париже в
пять часов пополудни, она приходит на остров Phat
по подписке на другой день утром. Информация в ней самая лучшая, как раз та,
которую лучше знать. И парижане знают, что думать, почти на
полусуток раньше островитян. И потому там кипит жизнь
интеллигенции, а здесь вспыхивает спичками в темноте.
Вот и сейчас он
закуривает самодельную сигарету. Он стал предпочитать самокрутки
сорок четыре года тому назад, когда над его пачкой американского «Кента» посмеялся
рыжеволосый вождь их, над ее буржуазностью. С тех пор лидер полысел, обрюзг и
стал удобным министром, а Жан курит. Пора бы бросить, а зачем?
Проснувшись рано, Патрисия отвела пса Туту на прогулку. Утром она, а вечером
Жан. Когда он отправляется повидать приятелей так называемых, то берет собаку в
гости. Постоянные жители острова знают друг друга. А временные приезжают из
столицы на время каникул и знакомиться не склонны. Они
от знакомств отдыхают на острове. Остров — отрыв, в этом его назначение.
Раньше, как и всюду,
было лучше, но затем построили мост, и он выгнулся человекопроводом
— «гомодюком», шутят некоторые — и сливает на остров
горожан всякого рода. Люди тиви. И другие. Слух об
острове распространился далеко на север, и уже появились островки молчаливых
людей, часто с крупными чертами лица, новорусских.
Дерьены
молчат. Притерлись друг к другу так, что сказать уже нечего. Здоровье собаки
еще может вызвать обмен новостями. Или вот: Жан вечером по пляжу гулял, и Туту
вел себя плохо.
— Вчера Туту
оставил на пляже какашку, — сказал Жан, лист газеты опустив и глядя поверх очков в спину Патрисии.
Тоном сказал почти
безразличным, но в содержании крылся упрек. Она, видите ли, не выгуляла пса как
должно! Да в такую погоду поди, погуляй! А если ветер
сук оторвет и по голове?
В полдень питаться
плавником акулы! Что за блажь? А впрочем, скорей всего, вкусно. Винцо, во
всяком случае, неплохое, хотя и простецкое. Жан тоже не прочь стаканчик налить.
И следующий. Ему, однако, перед женою неловко: он ее упрекает за лишнее
выпитое. Она ведь постоянный пример того, чего делать не следует. Это ему
помогает держаться в пределах количества, которое не вредит за рулем, если на
ум взбредет поехать к приятелю. Там обычно тоже пьются стаканчики, и там уже
руль стережет: эй, Дерьен, тебе еще возвращаться.
Остров Фа невелик, но значителен, всего дорог наберется километров на сорок. И
ездят приезжие быстро, берегись! Летом в моде велосипед. Чем-то юношеским там
веет: вскочить в седло и, сначала вихляя, скорость
набрать и помчаться! Правда, еда и напитки уже нагрузили мышцы и кости вонючим жиром. Едут степенно муравьиной цепочкой.
Вкусен акулий плавник,
если его правильно приготовить и винцом предварить. И сопровождать. В этом
блюде еще есть оттенок: эхо победы над хищником. И хотя сей род акул на
человека не нападает, а попадается в сети вместе с обычною рыбой, она как бы
родственница тех, зубастых надувных, из кино. И вот смотрите — в тарелке! И
хрустят ее косточки в крепких зубах Жана Дерьена,
романтика и рантье. Он за ними следит.
Он еще не знает, что
будет делать сегодня. Работы, впрочем, много, — довести до конца ремонт комнат,
привести в порядок террасу, вокруг дома прибрать там и тут лежащие инструменты,
покрывшиеся ржавчиной за последние годы, яхту наконец
зачехлить, раскрытую весной для покраски. Мачту поднять с земли — травою
заросшую, засыпанную опавшей хвоей.
Столько всего надо
сделать, что пока лучше не начинать. Закончить строительство полок для книг и
их вынуть из ящиков, — еще пять или шесть лет тому назад казалось задачей
срочной, но постепенно срочность прошла и превратилась в намерение, которое
может длиться и тлеть. Жизнь продолжается и без этого.
Это, кстати, главное
открытие зрелого возраста, всех превращающего в философов, — тех хотя бы,
которые не совсем генералы на пенсии, как выражаются умные социологи, и могут
чуть-чуть размышлять.
Жизнь продолжается,
минуя намерения, очень, казалось, важные, без исполненья которых ей и не быть.
И вот ведь — течет она дальше, обтекая недостроенные полки для книг и самые
книги, и дом со всем содержимым, с Жаном, Патрисией,
славным Туту! Юное ожидание чуда брызгало соком и свежей кровью дымилось, а вот
и оно состарилось и довольствуется привычной уже эйфорией стаканчика. Холодно
что-то. Не выпить ли чего-то покрепче, скажем так, уиски?
Шотландского бренди? Или кальвы — кальвадоса,
национального пития и напитка?
— Туту!
Пес колотит хвостом,
повизгивая, прыгает вокруг машины. Во всяком отъезде — выезде из леса — их
собственности, кстати, — есть какой-то всплеск надежды, обновление, попросту —
вздох экзистенции. Жан любит отъехать подальше по
главной дороге, а потом сворачивает на проселок и прыгает на ухабах до самого
моря. Их сохраняют нарочно, чтобы отбить охоту сюда забираться у привычных к комфорту, а таких большинство.
И затем — за проволокой
побережье, дюны. Фанерки с поблекшими буквами: просьба не ходить, не ставить
палаток. От круглой площадки-стоянки — узкий проход к пляжу и океану. Он уже
шумит и вздымается вдали, в разрыве высокой дюны. Его грохот все сильнее, и
ветер напористый бросает песок, Туту моргает и фыркает, трет морду
лапой и бежит, опережая Дерьена.
Никого на протянувшемся
вправо и влево пляже, никто не растянулся на нем в этот свежий осенний день. С
отливом вода отошла, обнажилась ноздреватая каменная гряда, покрытая
ярко-зелеными водорослями. На ней островками — вода. Собака, уменьшаясь в
точку, бежит к волнам вдалеке. Жан сел на ствол дерева, вымытый до белизны,
принесенный водою откуда-то, устроив живот так, чтоб он не мешал и вперед не
тянул.
Так он будет сидеть,
растворившись.
Патрисия
еще почитала немного полицейский роман, — их накопилось уже видимо-невидимо. Ей
нравилось в этом жанре постоянное действие, перетекавшее со страницы на
страницу, из главы в главу, из томика в том. Жанр, где как бы и нет
произведений и авторов. Персонажи их выпивают и курят, слоняются в злачных
местах. И вдруг — гостиничный номер, он лежит в луже крови, чей-то лифчик на
стуле, сигарета со следами губной помады. Испуганная горничная. Известный в
области сыщик берет на палец немного пыли с подоконника. Глупый комиссар
полиции или, напротив, из бедной семьи, проницательный, кому как повезет. На
столе недопитый бокал вина. Патрисия тоже тянется за
стаканчиком — а он пуст. Она медленно идет к приятного вида пластиковому кубу с мягкими углами, с веселой
на нем напечатанной виноградною кистью, открывает маленький кран. Струйка
льется вяло, брызгая. Кончается пятилитровка. И нет
на замену. Патрисия встревожена, — той самой
тревогой, как в юности, когда боялась остаться одна в какой-нибудь праздник.
Как в детстве боялась — когда родители, отправив ее спать, уезжали куда-нибудь
вечерок провести.
Надо поехать в
супермаркет, а Жан на машине уехал. На велосипеде она ездила раньше, но потом
ее разбил жестокий люмбаго. Недуг лечили всем миром,
тигровою мазью, широким кожаным поясом. Бывший матрос Пикок
приезжал, с которым Дерьен ходил в плавание на только
что купленной яхте, двадцать три года тому, и провел ей лечение. Она
вскрикивала, но терпела, а он, нащупав конец нерва на щиколотке, надавливал
своим стальным пальцем и вел вдоль нерва, поднимаясь к бедру и далее.
Осталась болезнь печали
и одиночества, от которой лекарство известно, оно же тоже болезнь. В молодости
он и она были бойчее, они пробовали разные порошки, ужасались последствиям,
зарекались. Некоторые же потом не могли обойтись, и многих из некоторых нет
больше на свете. Рыжий вождь быстрее прочих отстал, и теперь он в парламенте
строит гримасы. Удобный.
Туту шумно вбежал,
повизгивая, лизнул ей руку, бросился к миске проверить, не упал ли туда кусочек
за время прогулки. Дерьен не вошел: он машину оставил
и ушел. Патрисия поспешила, насколько могла с болью в
колене, в спине и теперь еще в шее. Артроз. Лучше бы роз-арт:
открыть бы новое теченье в искусстве.
Оно их интересовало
тогда. Дадаизм, миметизм. Янки, руки прочь от Пол Пота! Он строит новое
общество будущего! Русские предали революцию, организовали гулаг,
а китайцы молодцы! Слава красным кхмерам. Куда это все делось?
Патрисия
ехала осторожно. К счастью, движения осенью нет. И ехать одиннадцать
километров. Паркинг почти пустой перед супермаркетом. Расписание повернуло к
зиме: поздней открывают, раньше закрывают. И днем перерыв. Продавцы — сонные
мухи. Кассирша дремлет одна. Мясники молодцы: хохочут, кричат друг другу, рубят
тушу сверкающими топорами. Лица их — кровь с молоком. Действительно, молочный
отдел следующий. Взять сыра. Жан любит козий. Рыбный прилавок. Дерьен поел бы тунца. Лук-шарлот пригодится. Маис. Патрисия подбиралась все ближе к стройным рядам бутылок. С
названием «грав» связано удовольствие, он был удачный
на вечере у сестры. Или вот каберне данжу, его пили в
молодости, слабенькое, теперь уж не действует. А вот эти пятилитровки
из пластика весьма хороши со своим кисленьким белым, простым столовым. И цена
подходящая. Впрочем, вина много в стране, пропить что-нибудь не удается.
Здоровье, возможно.
Патрисия
сверх пластмассовых кубов и бутылок взяла еще совсем маленькую бутылочку
простого винца, граммов двести, пролетарскую, так сказать, какую пьют за
обедом. Погрузившись в машину, сев за руль, она пробку бутылочки отвинтила и
отпила. И сразу покой наступил, почти радость. И уже ехала обратно смелее, не
слишком уступая встречному джипу: пусть он берет вправо, а не залезает на ее
половину!
Обманул ли их Океан,
или они сами попались? Жан пожал бы плечами, если б его спросили. В юношеской
резвости есть обещание (чьё?), что так он и будет бегать и прыгать, и с кормы
яхты нырять в прозрачную воду лагуны, к рыбкам и кораллам разных цветов. В
Париже пожилой господин, незнакомый, прислонялся напротив его подъезда — к
решетке ограды и сипло дышал, — Жан видел его, возвращаясь из лицея, а потом с
факультета. И недавно он вспомнился: он как бы стал наползать на Жана и
сливаться. А смелая Патрисия, кричавшая «но пасаран» с крыши автомобиля — и еще топала громко ногой, но
вмятины не получалось, она была легкая, изящная, — она ли осторожно встает,
чтобы не причинить себе боли в спине, и движется в направлении затверженном — к
кранику вощеного куба? Да и он, кстати, не против —
проделать тот же маршрут.
Бельведер жизни
обступают все теснее холмы. С тех пор, как слова страницы перед глазами
заменились цифрами, числами, сроками выплат. Стало интересно складывать суммы.
— А на ужин будет…
гороховая каша à la Boris! — сказала Патрисия,
покачиваясь, но еще справляясь с непослушной шумовкой.
— Сделай кофе,
пожалуйста, — сказал Дерьен, борясь с желанием
бороться с желаньем Патрисии продолжать наливать. Это
вызовет у нее вспышку гнева и ярости. Драку. Жан же человек мирный, легкий,
ярмарочный весельчак. Его и в юности рыжий вождь привлек громким тенорком,
восклицаниями, смехом. Такой и должен выходить к молодежи, посланный людьми
совсем другого склада, — молчаливыми, сдержанными, незаметными, с мучнистым
цветом лица. Они сидели тогда в зашторенных кабинетах в далекой северной,
отдельно взятой стране.
Гороховая каша — на
память им от Бориса, русского эмигранта. Они его привечали, пока он что-то
такое… Как-то повел себя не так, как должен был в
своем положении. Возможно, выразился не так. Он делал во французском
ошибки.
Опять Дерьен сбежал из дома, быстро сев за руль и сразу почувствовав
облегчение. Туту он оставил Патрисии, хотя и собака
иногда убегает, и потом звонят издалека, найдя телефон и шифр на ошейнике: это
не ваш славный песик к нам тут прибился?
Знакомых много, почти
все, и они же друзья. Впрочем, понятия дружбы давно изменились. Когда-то можно
было ввалиться, даже не позвонив (и бывало, что в мансарде не было телефона),
нагрузить своей трудностью жизни, увлечь в приключение.
Теперь дружба — обмен
посещениями, обычно с обедом. Желательно эквивалентным. С аперитивом, закуской,
главным блюдом сопротивления, сыром, выходом и пускафе,
то есть заключительным ликером. Целое дело на целый день. Жан предпочитает к
приятелям заезжать на минутку, на две.
Или посидеть у Кевина, он владелец кафе, принимать — его профессия. Он со
всеми болтает охотно. У него на веранде сидят какие-то
темнецы. То один — выдает себя за бывшего мэра, со
шрамом и сбитым набок носищем, молчаливый. Какой-то в джинсах и кожаной куртке,
усыпанной стальными застежками, якобы журналист, ведущий расследования. На
острове есть тюрьма, между прочим, ей лет уже двести. Вокруг нее собирается
публика в дни посещений, там отдыхающих меньше. Навещающие заключенных и просто
приезжие весьма различаются между собой. Как устье реки: в прозрачную морскую
воду врезается клин мутной речной.
Жан почувствовал, что
автомобиль едет, как бы сказать… неохотно. Он прижался к сосновой рощице и
остановился. Спустило опять колесо. Пора, возможно, менять. И чем скорее, тем
лучше. У него есть и знакомый, владелец мастерской. Он-то ему и продает
автомобили. У Дерьена репутация легкого клиента: с
деньгами, любит поговорить, поговорив, покупает.
На заправке Тоталь он поехал к столбу с манометром. Не работала кнопка,
и тогда он новшество обнаружил: нужно было за воздух платить. Жан почувствовал
гнев — типично обычное возмущение старожила перед новым побором. Но смирился:
теперь все продается, хотя не все покупается. Даже нематериальные вещи, а
воздух все-таки материя, пусть и субтильная.
— Полтинник, —
сказала ему рослая женщина за прилавком.
— Французский
воздух в цене, — пошутил Дерьен.
— А что вы хотите
— кризис, — улыбнулась она криво. Смущаясь все-таки малость.
Из-за спины выглядывала похожая на нее молодая женщина, наверное, дочь. И
мужчина в комбинезоне сновал возле автомобилей. Заправкой заведовала семья.
Кевин
угостил его картошкою фри — по-бельгийски длинно нарезанная и жаренная в
кипящем, похоже, подсолнечном масле. Посетителей было немного, и хозяин
позволял себе расслабиться: смотрел телевизор, где показывали русского
президента, танцевавшего на льду калинку-малинку. Потом он, переодевшись, шел
рядом с одетым в золотые одежды — похожие на
священнические — премьер-министром. Жан знал из газеты, что там опять кого-то
убили, но такова была жизнь этого великого народа, которую, похоже, придумал
великий писатель.
— Достоевски, — поднял уважительно палец Кевин.
Кроме литературы, у них
была нефть. Странно, что так долго не могли найти общий язык с этим народом.
Слишком четкие понятия мешают общению, сказал один богослов. И вот теперь ничто
не мешает. У этих русских чего только нет, а раньше ничего не было.
У Кевина
есть хобби, это приятно, он, в общем, художник воскресного дня. Что-нибудь
остроумное создает на стыке культур. Кириллица его привлекает, странная смесь
латыни и греческого, и еврейского. Он изобразил красного рака и написал: пытка
красит омара. Тут что-то такое от идей маркиза. Остроумно, во всяком случае. Новорюсы не всегда понимают его искусство, а вот открытие
ресторана в Сибири не прочь обсудить.
Дерьен
начинал беспокоиться о Патрисии. Вдруг она газ не
закроет или, еще хуже, откроет и забудет, а после спичку зажжет прикурить. Но
потом его успокаивал образ спящей жены: выпив литр, она засыпает. А он
вспомнил, что Жака не видел давно. Тот держит питомник растений и саженцев и
снабжает ими приезжих. Дерьену он продавал бамбук,
тот все не хотел приниматься, — песчаная почва претила уроженцу Китая и Азии,
ему хотелось болотца, водицы. Дерьен же упорствовал,
сыпал землю, собирал водоросли на берегу и отсаливал,
— оставлял их в куче, и дождь за пять месяцев с половиной соль вымывал. Бамбук
принимался и рос через силу.
— Жак уехал в
город за орхидеями, — сказала жена. Напротив острова жил своей жизнью огромный
порт. Кузнечики-краны на том берегу шевелились, поднимали спичечные коробки
контейнеров и несли к кораблям океанским, задиравшим нос перед баржами и катерами
таможни и лоцманским.
Дерьен
возвращался в поместье. Землевладелец он. Столько леса — немалое состояние. И,
однако, не получалось плавного хода, хорошего старения, умелой продуманной
смерти. Да еще и давление поднималось. Коварно накапливались калории в мышцах,
как ни высчитывай: морковка — пятьдесят, мидия — двести. Устрица — сразу
тысяча. И так далее. В бумаге из банка нули радуют, а тут ужасают.
Патрисия
сидела на веранде, куря. Его ожидала. Боялась: вдруг не вернется. И что тогда
делать ей — одной с ношей болезни почему-то позорной? Невозможно сказать,
нельзя и подумать: «я — алкоголик».
Заколдованный круг
самолюбия.
Гул океана превращался
в грохот, стоит выйти к нему из-за леса. Там, где Жан Дерьен
гулял еще утром, пена кипела, подбираясь к основанию дюн.
Но далеко до канонады
декабрьской, когда дом начинает дрожать от ударов валов, и рождается
беспокойство сухопутных существ, в том числе человека: не потоп ли стучится в
двери? Потепление, говорят, потопление скоро.
Беда кораблю, если он
приблизится слишком к суше! Несчастливец один остался лежать, задрав корму с
винтом, его видно во время отлива. Юноши туда плавают, соревнуясь, а якорь в
две тонны сумели поднять и на берегу положить сувениром жестокой ночи, когда
корабль — впрочем, испанский, «Королева Регина» — тонул, зовя на помощь азбукой
Морзе, вспышками фар и сиреной, вскоре заглохшей, смытой вместе с рубкой и
капитаном чудовищным валом. Из города пробился к ним спасательный катер, — и
сам стал тонуть после удара о борт. Из его экипажа спасателей трое спаслись, а
испанцев выжило пятеро из девятнадцати.
Смерть, такая медленная
обычно, тут налетела стремительно, — и тогда ее видно, тогда с ней возможна
борьба за отсрочку.
Теперь у якоря
фотографируются отпускники. Он лежит гигантский, заржавевший и молчаливый.
В горах, возможно,
спокойнее, но уже поздно привычки менять.
— Я сделаю кофе,
— сказала Патрисия.
Он кивнул. Туту лежал
на полу, вздыхая время от времени, положив голову на лапы, задремывая,
приподнимая все-таки веки — взглянуть на хозяев. Псу было покойно, он
чувствовал время мира. А когда хозяева ненавидели
молча друг друга, он не выдерживал напряжения и начинал лаять.
— Диана звонила,
— сказал Патрисия. — К ней приезжает Гаврилофф.
Покачиваясь, она
помешивала в сковороде. Жан оставался спокоен, довольный, что день завершается
мирно, что он не сорвался и промолчал.
— Налей мне
винца, — попросил.
И она поспешила услугу
ему оказать, довольная тем, что он как бы ее принимал такой, какая уж есть, и
даже разделял ее склонность.
— Я позвал
Дамиана на утро.
Давно нужно было и этим
заняться, но Дерьен все откладывал: все не было
времени, пока не перестала работать важная для европейца система: канализация.
Что-то такое с трубой выводящей и уходящей с выводимым
подальше от дома. И запах этот еще. Он тяжелел и становился бесспорной вонью.
Люди дела соглашались,
конечно, приехать со своей цистерной и выкачать, что накопилось. Чертежи
строительства куда-то запропастились, и Дерьен не знал, где искать под землей крышку колодца.
На острове жил особый
человек Дамиан. У него был прибор, перешедший к нему от деда, отца миновав,
поскольку сей даром изыскательства не владел, а у
сына он опять обнаружился. Ничего не попишешь, генетика: Дюма писал хорошо, а
сын еще лучше, а вот у Золя по-другому, дети умели уже подписывать чеки, и
только.
Так и у Дюмонов таинственная способность прервалась на одно
поколение, а потом и дети не родились, и нужнейшее островитянам умение — воду
найти — грозило иссякнуть.
Дамиан — крепкий
старик. Бурильщики без его указания бурить скважину не хотели. Ему первым
полагалось пройти с прибором из двух металлических прутиков, соединенных
колечком и в землю смотрящих. И где прутики подпрыгнут и встанут, там и нужно
бурить.
Изольда посоветовала
Жану посоветоваться с Дамианом. И тот сказал: да, он может определить, где
находится крышка колодца. Хоть и канализация, а все же вода. Он и пластмассовые
трубы может найти, и любые другие — например, электрический или телефонный
кабель. А вот нефть не может. К нему подъезжали, между прочим, просили
проверить, и проверяли, закопав канистру с керосином, — нет, не мог он найти.
Ах, какая досада! А то покупались бы в черном золоте.
И пришел Дамиан,
маленького роста, немного косноязычный, в кепи пятидесятых годов и в куртке тех
лет, скроенной для рыболовов, и кругами ходил по участку предполагаемого
колодца канализации. За ним следил напряженно Туту, и Патрисия
на веранде стояла и курила, и Жан стоял и смотрел, как подпрыгивали прутики в
руках у Дамиана. Он указанную точку проверял маятником, начинавшим
раскачиваться произвольно при полном безволии руки и безветрии.
— Вот!
И Дамиан круг очертил,
стоя посередине. Там под землей был колодец, скрытый от глаза, но указанный с
точностью поистине научной, хотя и средствами дедовскими, полученными от
друидов через длинную цепочку поколений.
Жан мог теперь копать,
уверенный в успехе. И действительно, люди, бурившие скважины, отказывались
бурить по наметкам геологов, если там не прошел Дамиан с прутиками и не
подтвердил. А скажет нет — баста, закрыто дело. Один
собственник земель настоял, и бурили-таки. И знаете что? Вода оказалась
соленой!
Покопав день, Дерьен подумал о Борисе, причем недостатки его — как-то он
не так выражается, и держит себя чересчур — как бы уменьшились и стали
переносимыми. Он позвонил Кевину, а тот своему
приятелю в город. Борис не уехал, он красил квартиру знакомого, старался, копил
деньги на билет в Америку. Иностранцу надо жить в стране иностранцев. А Дерьену мог оказать дружескую услугу — откопать
наконец колодец канализации, обнаруженный магом Дамианом.
Они рыли и рыли, и
рыли, и уже на глаз было видно, что они опустились ниже нужного уровня, и Борис
открыто засомневался в указаниях Дамиана, но Жан сердился и требовал
продолжать. Туту посматривал сверху, и Патрисия тоже
пришла и заглядывала осторожно. Они же копали, вытаскивая ведерком песок и
начавшуюся глину, пока Борис не вылез и не прикинул на глаз расстояние и
направленье трубы, и туда перешел копать. Дерьен,
надувшись, сидел и курил. Скоро русский торжествующе крикнул:
— Крышка!
Поправил потомка галло-друидов. Нашел канализацию. Недаром его предки блоху
англичан подковали!
На радостях Дерьен позвал Бориса на ужин, организованный Дианою в
ресторане «Цапля» в честь знакомого санкт-петербуржца.
Туту они с собою не взяли, а Патрисия уже на ногах не
стояла к назначенному часу.
Званый гость там
находился: его «шаролэ» занял почти весь паркинг.
«Пикассо» Дерьена — он искусство любил, и машина, дым извергая и пламя, все-таки ездила, — Дерьен
едва втиснул ее среди прочих автомобилей, выглядевших бедными родственниками
рядом с могучим блестящим монстром Гаврилова. Колесо его доходило Жану до
пояса, и он мог дотянуться до крыши, встав на подножку.
Присмиревшие, вошли в
ресторан, оформленный просто, для парижских любителей робинзонады, с длинными
дощатыми столами, за которыми впору сидеть и пиратам, раскачиваясь, петь о
бутылке рома и сундуке мертвеца. А на этот раз и капитан с ними сидел, —
высокого роста, могучие плечи, и золотой зуб высвечивал во рту, когда он
говорил или ел.
Рядом сидела
Светлана-жена, переводчица, и Бориса тут подтолкнули и вытолкнули, — Диане
понравилось, что и они не просты, вот и у них переводчик, и сама она знала
несколько слов: «карашо» и «пектопан»
(ресторан, если прочесть по-французски, его выучивают в Московии, сразу видно,
что там побывали).
Блюда же были сложней
обстановки, а когда принесли и бутылки, у Бориса екнуло и похолодело, едва он
сообразил, сколько может стоить такой напиток. Ну что ж, принимать так принимать важного гостя, однако он на всякий случай
сослался на болезнь и запрещение пить от врача.
Диана миловидна,
стройна и легка в обращении: она Бориса по колену ударила в знак одобрения,
локтем толкнула шутливо Дерьена, улыбнулась Гаврилоффу — с учетом, впрочем, Светланы, но потом встала и
потянулась за солью, хотя могла б попросить и соседа, и платье на ней
потянулось, обнажив литое бедро. Гаврилофф мрачно
весьма улыбнулся, и Борис вдруг понял, кто этот фиксатый:
вылитый Маяковский, ну чуть-чуть погрубее, и уж
каким-нибудь маузером владеет, разумеется, сам.
Диана вспомнила кстати, хмелея, конечно, о своем путешествии в
славный город Петра. Ее послала туда фирма «Сен-Готар»
для рекламы шампуня, — с французскими пузырьками жемчужными, побеждавшими на
всех конкурсах пузырьков моющих средств.
— Представляете,
Жан, пришли деловые люди, а их в холле встречают стюарды — вот такие, —
показывала Диана, — гориллы с подносами. Гости вынимают свои пистолеты и
складывают, ха-ха, на поднос аккуратно! Светлана, вы поняли? Переведите, Boris!
— Imaginez—vous
ma
première reception d’affaire… — начал Борис, а
Светлана на ухо шептала Гаврилову, — беленькая, маленькая, прижималась к
брюнету-великану с крупными чертами лица, — просто тучка золотая на груди.
Они покушали устриц в
качестве закуски, потом вырезку — все-таки русским нужно мясца, они с холода,
потом сыр и прочее.
— Ну, как вы тут
живете? — спросил вдруг Гаврилов Бориса. — В двух словах? А?
Светлана хотела
подбодрить эмигранта, но Гаврилов взглянул на нее.
— Да как? —
справлялся с собою Борис. — Хорошо.
— Ну, ладно. А я
хочу книгу издать. Сказки для детей сочинил. Посоветуйте, к кому обратиться.
Борис перевел Дерьену, и тот оживился:
— Морен! Есть тут
Морен: важная шишка в Париже, и здесь тоже, пожалуй: тот еще фрукт. Я позвоню
ему завтра же.
Писатель-издатель
Морен: когда к нему приходили писатели, он принимал слегка свысока, как
издатель — много вас тут! А когда журналисты или из мэрии, политики, — то себя
изображал писателем-демократом.
— Скажете о
результатах Диане, плиз, — сказал санкт-петербуржец.
— Мы едем дальше, на Ривьеру. Мне этот остров не нравится — какой-то
чахоточный.
Поговорили еще о
погоде, о расстояниях — тут чепуховых, а вот в России
— ого! Там есть где развернуться на вездеходе! Или вот
комары — в Сибири они ого-го!
На них ловят в Байкале форель. А рыба-то, рыба! А зимою — снега навалом, такого
здесь не наскребешь.
Он долго рассказывал о
сказочной странной стране Россия.
Счет оказался общим.
Диана с карандашиком делила на всех, вычисляла и не забыла, что Борис даже и не
пригубил. Его доля оказалась меньше других, а кое-кто, возможно, и уклонился,
деньги дома забыв, — кавалер Дианы по имени Поль глаза отводил и покашливал.
Гаврилов вынул купюру. Все повернулись смотреть, а некоторые надеялись
и пощупать: такую не видел никто никогда. Самого большого в Европе — да и в
Америке — достоинства. Вот какой новорюс. Сдачи никто
не мог ему дать, если б и захотел, и таких не нашлось,
даже сам ресторатор, приятель Дианы. Впрочем, Гаврилофф
ее не потребовал, он смотрел снисходительно.
Диана повезла Гаврилова
на ночлег, то есть повез он, а она поехала с ними дорогу показывать. Они
выглядывали из окон черной громады, мотор ее работал на удивление тихо, и даже
выхлопные газы показались какими-то свежими и приятными. Такова мощь и власть:
располагающие ими люди необычны и привлекательны. Дерьен
смотрел снизу вверх на Гаврилоффа и едва различал в
темноте маленькую голову гиганта, она черным мячиком висела на фоне звездного
неба.
Обратную дорогу
землевладелец молчал.
А на другой день пришла
двадцатитонная установка, дерьмовоз,
как ласково зовет ее население острова. Пробил час избавления Патрисии, однако еще не наступил, как вы сейчас и увидите.
Обвешанная трубами и
шлангами цистерна подъехала к дому величественно, подминая кусты по краям
дороги — сами выросли, сами и терпите, — и стала поворачиваться нужным боком к
колодцу. Песок повел себя коварно: расступился, дал место колесам и их более не
держал. Водитель был молод, привычный к асфальту и макадаму.
Мотор-то рычал, а
колеса зарывались все глубже, цистерна некрасиво накренялась. Если она упадет,
и лопнут стальные заклепки, и выльется зловонное море! Дерьен
от ужаса позеленел. Осложнений он не любил. Патрисия,
увлеченная трудностью, забыла наполнить стаканчик и
просто воды в него налила и выпила.
Дом-то построили на
песке, хотя и на бетонном фундаменте; то есть, если брать в целом, с
фундаментом, то все-таки на песке.
Молодой водитель поехал
на «пикассо» искать знакомого с трактором. Его
телефон не отвечал. И как случается странность судьбы, так и случилось: «пикассо» испустил клуб черного дыма, взревел раненым быком
на арене Севильи и заглох.
Нужно иногда просто
остановиться, поскольку событие, войдя в силу, начинает производить и множить
себе подобные. Дерьен вынул
табак и крутил сигарету. Ему все-таки нельзя отказать в философичности, во
внимании к происходящему. Борис ошеломленно помалкивал. В такой картезианской —
стране рационалиста Декарта — за считанные минуты возник беспорядок хаоса,
правда, на ограниченном месте, и все же на острове.
В обществе не принято
рассматривать пристально, нельзя подойти и перебирать одну черту за другой,
будь то лицо или костюм. А между тем писатель этим только и занимается. Нос,
видите ли, глаза, лоб, губы. Иной — современный — коснется и груди героини,
вовсе не собираясь за ней приударить, и даже живот ее не может скрыться за
тканью платья, да что там живот ! Подстережет он дела
и поважнее.
Впрочем, сейчас
обнажать приемы писательского ремесла не нужно, это лишь пауза, когда Дерьен услышит наконец телефон. Он
звонит в салоне, Патрисия спит, и Туту, хотя и
подошел к аппарату, не умеет ответить словами, повизгивает.
— Я слушаю, —
сказал Дерьен.
Ему позвонил старинный
знакомый Жером. Встретились в Африке, каритативная деятельность, много работал, стал на ноги.
Теперь осуществлялась
мечта его детства: жить на корабле! И кто бы отказался от яхты, стоящей у
белого острова в голубом (и тут они) Эгейском море. Но это фантазия. Реальность
скромнее: Жером купил баржу на Сене, в виду Булонского леса, там, где суда стоят нос к корме —
вереницею от моста до моста. Триста жилищ на воде. Стоит такая баржа подороже квартиры.
Молодец он! Такая
перемена в его-то годы, — ему восемьдесят миновало. Он прав: мечта
осуществиться должна, иначе будет что-то грызть.
Как русский опыт: увы,
они обманули со всеобщей мировой справедливостью.
Вместо рая оказался гулаг. Не получилось на всех.
Ничего на всех не хватает, кроме мечты.
— Чудная баржа по
имени La Rusée. Три этажа: нижняя палуба — спальни и комнаты, средняя — салон,
верхняя — солярий. Капитанская рубка — мой кабинет. Запиши телефон. А ты
как?
— В будущем году
буду плавать, — сказал Дерьен, правда, без той
уверенности, которая слушателям передается.
— Ты должен
приехать ко мне, и с Патрисией. Вас это поднимет.
«Нас надо, оказывается,
поднимать», — сказал себе Дерьен, не раскрывая рта.
Но сначала цистерну.
Никогда еще у меня не
было столько дерьма! — подумал он, подчиняясь тому
свойству французского духа, которое везде находит положительное. И это
нетрудно, особенно в чужом положении и тем более в положении чужого. Примененье
же этого правила к себе выдавало знакомство с основами стоицизма, изучаемыми в
выпускном классе лицея.
Чудовищная установка
еще накренилась, погружаясь в песок, и оперлась, к счастью, — или наоборот — на угол дома. Содержимое дерьмовоза
начинало просачиваться из труб и шлангов, притороченных к цистерне. К счастью,
подумал Дерьен, она заведомо не полная, и заклепки
видно, что крепкие, производство, слава богу, французское, а не какой-нибудь
Поднебесной, где рабы лепят тяп-ляп для Европы.
В два часа пополудни по
лесу разнесся рев — скажем сразу, мотора — и треск ломаемых сучьев. Чудовище,
изрыгая синий дым и пламя, шло на помощь товарищу, попавшему в засасывающий что
угодно песок. Трактор-экскаватор, готовый рыть, толкать и тащить, шел через
дюну как по детской песочнице. Его водитель, Жожо Дюваль, маврикиец, белозубо
улыбался из окошка кабины.
На предложенье
откапывать он только головой покачал: такой пустяк — обойдется и тросом. Он его
прицепил к стальному крюку дерьмовоза, заревели
моторы машин, и трактор попятился, потащил, оставляя за бессильным собратом
канаву глубиной в рост человека. За какие-нибудь сорок шесть минут дело
решилось. Резервуар был выкачан, машины ушли. И механик увез развалину «пикассо». Пора бы на свалку, но столько вложено в ремонт,
сколько написано, что никто не решается первый.
Остался Борис,
улегшийся на шезлонге. Над ним наклонился Дерьен.
— Сейчас два
часа, — сказал он, — я уезжаю в четыре.
Чужеземец понял, он
знал все слова, да и обычаи начинал понимать. Что ж, Жан уедет в четыре, а
потом, очевидно, приедет, а тем временем он поспит, погуляет. Приятно бродить
по лесу, по брегам океана, а потом, замерзнув, вернуться в теплое место,
увидеть улыбку друзей.
— Я уезжаю в
четыре часа, — сказал Дерьен с расстановкой.
Новый смысл во фразе
банальной обозначился чем-то выпуклым твердым, но в сознание не проникал, хотя
и тревожил своей неясностью.
— Ну и прекрасно,
— сказал Борис. — Я пока почитаю.
Дерьена
чуть-чуть умилило такое простодушие. Но он слишком устал от деятельности
последних дней, от калейдоскопа — как же без него обойтись во французском
рассказе — неудач и избавлений.
— В четыре часа я
должен уехать, — произнес он, и взгляд его был, пожалуй, холодным. Борис сообразил наконец, что, презирая грамматику, «я» в этой
фразе значило «ты».
— Хочешь кофе? —
спросила Патрисия. Не особенно, подумал Борис, вкуса
в нем будет немного, но отказываться он не стал,
полагая, что этим жестом хозяйка хотела смягчить положение и чуть-чуть
оправдать Жана и самой оправдаться. Она не была солидарна с ним в этом
поступке.
Борис предложение его
куда-то подбрасывать — в город, к мосту — отклонил. Он проститься решил с
океаном. Ветер влек по небу серые тучи, они хотели собраться вместе и вылить
всю воду, но не могли.
Кромка мокрого песка
была твердой, по ней приятно идти, наблюдая за волнами, — они вздымались вдали,
рушились. Пеной шипя, бежали и иссякали, потеряв силу и воду.
Он был не один: две
туго надутые формы, напоминавшие парашюты, парили над штормом, а на стропах
держались фигурки в черных костюмах. Ноги спортсмена опирались на широкую лыжу,
она гребни волн перепрыгивала, убегая от вала.
Борис приближался к
ним, а они, устав, вероятно, направлялись к берегу. Он теперь разглядел, что то была пара. Юноша и девушка молнии костюмов
расстегивали, откинули капюшоны. Светлые волосы девушки рассыпались и сверкали,
даром, что солнце за серыми тучами. Но между ними пролегли синие трещинки и
ручейки.
Boris
смотрел на чужую жизнь, в которой уже не быть никогда.
Довольные удачным
противоборством стихии, юные вспоминали перипетии, захлебываясь словами. Они
смеялись от удовольствия быть рядом другом с другом, не замечая присутствия
зрителя — единственного в этот день и час. Девушка прошла мимо него, едва не
задев, и Бориса обдало волной — на берегу океана — свежих запахов тела и
водорослей. Она встряхнула головою, и капли воды долетели до его лица нечаянной
лаской. Он, замирая, стоял. Он смотрел еще, как они сняли гуттаперчевые
костюмы, и девушка оказалась в купальнике. Отвернувшись, она платье надела и
двигала бедрами, стягивая мокрые трусики. Мелькнул черный лобок. Эмигрант
дышать перестал, а юноша, равнодушный к близости почти голого женского тела,
закуривал. Так часто: обожание совсем в другом месте, где его и не ждут. А где
оно украсило б и усложнило поступки, там голое потребление.
Черный костюм и
загорелые бедра. Сильный контраст, и переживание под стать ему, однако
попробуй-ка, опиши. Ведь глаз увидел все в долю секунды. Образ коснется
сетчатки и улетит, не произведя движения души (и в душе), останется
эстетическим. А описание — это рассматривание, подробности перечисляются, и до
переживания уже рукою подать, — ею можно бедро купальщицы почти и погладить.
Они уходили, а на пляже
появилось вместо них существо, сразу заинтересовавшееся Борисом. Смешной
вислоухий песик, обнюхивая песок, двигался мимо него навстречу волнам, на него
искоса поглядывая, однако. И шагах в двадцати остановился
и посмотрел не скрываясь, и хвостиком нерешительно повилял.
— Alors, on s’appelle
comment? — спросил Борис, и зверь его понял и
тявкнул, представляясь. Они по пляжу пошли, и пес уже вполне присваивал себе
хозяина: оглядывался на него, ждал приказаний. «У меня есть снова хозяин, он
мой», — думал пес. Жизнь налаживалась.
Патрисия
ничего не сказала, но Дерьен чувствовал ее
несогласие. Зачем так спешить, два-три дня Boris мог
бы остаться. Она не вмешивалась, однако, в область распоряжений его, тем
оберегая свою независимость. Возможно, он прав: бездомец
опасен, он прирастать начинает, а к нему — привыкать, и вот уже снова клубок
отношений, поступков, обид. И ревностей всякого рода.
Тщету поездок Дерьен давно чувствовал. Оставалось верное средство — яхту
на воду спустить. Вот где гарантия перемен. Лоно океана беременно
неожиданностями. Борьбой! В результате ее возникает единство
противоположностей, — если, конечно, что-нибудь уцелеет. Русские верят в борьбу,
это у них от немцев. И от них у них пшик, а немцы вовремя спохватились.
Впрочем, помогли англичане и американцы.
Поступок Жерома его подстегнул. Ах, молодец! Осуществить желание
детства в восемьдесят лет. Молодец, молодеет. И он еще тоже рванется. И
вырвется: вырвет ползучую лиану смерти. И край далекий приблизится радости и
надежды.
К приезду внуков —
вместе с дочерью — Жером комнаты приготовил на нижней
палубе своей собственной баржи «Хитрюга», — когда-то
трюме, а теперь служившей жильем. А для свой спальни
выгородил уголок в салоне, на средней палубе. Ему нравились городские
огни на крутом берегу, журчанье воды, прорывавшейся между берегом и корпусом
баржи.
Он заснул, улыбаясь.
— Жером ! — позвал его ласково
кто-то.
Он встал осторожно с
постели, и к окну подошел. Он еще привыкал к легкому покачиванию палубы, уже и
не замечал его больше. А как спалось здесь! Так сладко его не баюкали во младенчестве. Да в тот год даже ночью не спали родители,
и ходили, возбужденные, по комнате, и в дверь кто-то стучал: камарады звали на обсуждение судеб мира, и от их
присутствия что-то зависело.
— Жером, ты слышишь?
Голос, пожалуй, Дерьена.
— Жером, это я!
Рядом с «Хитрюгой» покачивалась лодка. Жан сидел на корме.
— Молодец,
приехал! — сказал Жером. — Поднимайся: я тебе покажу
мой ковчег.
— Это потом, —
сказал Жан. — А сейчас надо плыть, мы опаздываем: скоро начнется отлив.
Жером
нисколько не удивился, что такое может быть и на Сене-реке. Он, не подумав,
спрыгнул в лодку, и этого рода поступок, на который он уже давно не решался,
прошел без последствий, легко, как когда-то полвека тому. Лодка даже не
покачнулась.
Дерьен
сидел с веслом на корме, одетый в плащ рыболова, в капитанском кепи с околышем.
Лицо его было в тени.
Он греб не торопясь.
Сена быстро расширялась в устье, и огоньки города — кажется Гавра, —
отодвигались все дальше. Они прошли мимо маяка так близко, что слышали гудение
лампы, бросавшей сноп света во тьму каждые восемь секунд.
Вода колыхалась
бесшумно. Воздух их обтекал летний, приятный. Звезды необыкновенной величины
сияли над головой. И одна вдруг оторвалась и долго катилась по небу, давая
время — желание загадать. Жером никакого не вспомнил.
Счастливый, он плыл.