Опубликовано в журнале Новый Берег, номер 44, 2014
***
откуда горькая равнина
такой знакомый дым
мы разошлись как украина
и потеряли крым
нет это было возле мая
и перегон стучал
и лавры к сердцу прижимая
нас обошла печаль
попробуй жить хотя бы смутно
и быть довольным тем
не нагнетая поминутно
любимую из тем
попробуй вспомнить не отчаясь
один из выходных
где дамы в чепчиках кричали
и не бросали их
как сложно жить не беспокоясь
и лежа на песке
где совесть хрупкая как совесть
висит на волоске
***
рассуждение о дверных звонках
будто знают они для чего несут
смысл на проволочных позвонках
подразумевая этим очаг уют
чудом сердце трогает их струна
теребить начнет утешать винить
и уже до горла дойдет волна
если им мелодию не сменить
цифры от руки как в себя шагнуть
гнутый рыжий поручень и проем
и прошу закрашено повернуть
если всматриваться летним погожим днем
так ты рос на цыпочках до звонка
заставляя дом под сурдинку петь
приходил пока не стал свысока
на звонок состарившийся смотреть
***
Тень за твоей спиной — будет страшнее Стикса;
впрочем, сама ты — тоньше китайской бумаги.
Бабочка за стеклом не перестанет биться:
крылья — мужчина и женщина — белы, наги.
Оба теперь слагают другое тело,
нужное для пространства и для полета,—
вот потому-то комната осиротела,
словно у двери ее посторонний кто-то.
Медлит и учит нас неучтенным жестом,
знанием емкий и тишиной богатый.
Лазарь восставший, неповторимый Шестов —
вышел с шестом по проволочном канату.
Если дойдет до той стороны, где глина,
дом без трубы, но густо цветет шиповник,—
знаю, какое ему придумают имя,
пол его знаю — как знает цветы садовник.
***
тмина напоминание
теплый хлеб и ржаной
эмалевые названия
улиц перед войной
еще цветы полевые
облаком их бежать
люди лежат немые
замысел их разжат
где запрокинув голову
отрочество и мак
низом дохнет и холодом
туча универмаг
сельский слабая лампочка
дверь на ржавой пружине
шелуха семечек лавочка
хлебный дух в магазине
скулы сводит оскомина
от вишни прохладой комнат
сколько все это стоило
память шарит фантомно
***
Он режет ноздри, будто спирт,
он в городе уже
и — свежевыпавший — скрипит,
как будто, он верже.
И одинокий, как никто,
он легкий, как зеро,
а ты в ноябрьском пальто —
гусиное перо.
Когда машина по делам
спешить не устает,—
то кошка, выгнувшись как лань,
его когтями мнет;
и дети до распухших рук
его сжимают в мяч —
собой покрывшего вокруг
все — от метро до дач.
***
Там сад стоит — сырой, чернильный,
там в осень яблоки гниют
и там под влагою обильной
пустует временный уют.
И повзрослевшие сороки
в ближайший переходят лес,
там тучи — с молнией и без,
там тоже омуты глубоки.
И все: подкрашенные стены,
физалис, глина у воды —
запомнило твои следы,
как зритель предпоследней сцены,
как зеркало без задней мысли,
как белый слепок или жгут —
обратно человека ждут
и каплею дождя повисли.
(набросок)
Ранний кофе — как деготь,
поздно стало светать.
Странный сон ощипать,
сонно себя потрогать —
в полутьме, в одеяле,
в ванной, у сковороды,
в зеркале.
Я ли, я ли —
теплой ждущий воды?
В день, когда полуснится,
искривясь запятой,—
что зовет удивиться
жизни тусклой такой?
Кем наводятся токи,
возбуждается пыл?
Кофе уже остыл.
Утро — ветер в протоке.
***
О. А.
говорят большие дети
лучше ветру не мешать
это он порвавший сети
это ветер это ветер
не учи его дышать
потому его не видно
что песок слезит глаза
он полоской нитевидной
по одной считалке выйдет
он выскальзывает за
оболочки теплых зданий
ветви голые и нет
он почти ненужным занят
из открытой мукузани
красный разливает свет
он слезу твою глотает
и размажет по щеке
он во влаге гибкой тает
и к полуночи стихает
будто окунь на реке