Опубликовано в журнале Новый Берег, номер 44, 2014
Уходят прекрасные дни
Уходят прекрасные дни,
как монеты, падают в полый кувшин,
а когда вырастает гора,
ростовщик забирает кувшин
и несёт, позвякивая серебром,
есть там несколько золотых
дней — особых.
Мы с тобой не вернёмся, малыш,
в наш простой, обездоленный край.
«Никогда»?
«Никогда».
Не проси подгонять пристяжных
и не верь что душа
с немигающих звёзд станет вечно взирать,
не желай серебра
больше, чем унесёшь.
Беркуты Межигорья
Тяжёлых птиц распятые крыла
я вижу здесь:
и слева столб, и справа столб,
и в центре крест,
высокие как шпили дерева.
Сколь много кануло веков
с тех пор,
как человекова рука вбивает гвоздь
врагам —
на самом деле всё в Твои ступни,
какой бы облик Ты ни принимал.
И птицы — мёртвые огни
то явственнее, то тусклей
издалека,
как морякам, безумию нашему сигнал,
но мы не видим их,
несёт на скалы наши корабли.
«Письма к Сафо»
Письма пишу. К тебе.
О которой говорили полночи.
Годы уходят.
Нервы продеты в иглу.
И никого не вернуть.
Можешь кричать сколько хочешь.
Лампу смахнуть.
К полому дереву можешь прижаться спиною
и переждать.
Неба и воздуха столько!
Нечем дышать.
Внутренний дождь всё промочил —
ноги прилипли к подолу,
голые ноги, с тонкими струйками жил.
Солнечные зайцы
В кого я стреляю? В пустых
солнечных зайцев.
Кончается день, они исчезают,
и всё остаётся, как прежде.
И эти четыре угла безобразны.
Чуть утро роняет на холст киноварь,
рукой, в войне отсыревшей,
я снова берусь за винтовку.
Безвинные зайцы кричат, обезумев от ран, —
заткни мои уши надеждой.
Но стены кругом. И нет ничего кроме стен.
Тайна
Я поздно вышла,
женщина в полях
срезала сухие плети винограда,
и хищник пролетал над мышью.
Мой поезд тихо оторвался от вокзала.
А яблони за поездом бежали
голодные и голые и выли.
В том городе меня никто не ждал.
В нём каждая болела кость и рана.
Там, где за окнами я всё ещё стояла,
от тайны неизбывной неподвижна.
Другая я — уродливая, злая,
давно себя на свете пережившая,
вдруг наклонилась,
чтобы взять с дороги камень.
Как брызнуло в глаза стеклянной пылью!
И новой мукой обожгло подглазья,
но прежней муки голоса затихли.
Анатолийские маки
Пусть неизбывно бьют колокола,
а жизнь моя белым-бела,
как айсберг и в невинности невеста.
Стрела, что, будто мак цвела,
и сквозь лопатку лёгкую прошла,
и обняла, и обломала древко.
Там, в ужасе, в предательстве, в бреду,
я как могла, цветы сжигала в бездне.
Но жизнь как милосердия сестра
сама же с поля брани подняла
и понесла по маковым созвездьям.
И чтобы вырвать яд стрелы твоей,
она мне сделала ещё больней,
ещё невыносимей звон воскресный.
Мы поедем с тобою в Марокко
Мы поедем с тобою в Марокко.
Может быть, там всё по-другому:
горы и море, другие кварталы.
Львы не попадают в капканы,
и зайцы не кричат, как младенцы.
А люди не носят шва от ключицы и до лопатки.
К нам подсядет старуха, «дай погадаю?»
«На счастье?»
Прости, я не знаю таких категорий.
Возьми-ка лучше монету, купи себе
пёстрый платок и шальвары.
И опять пойдём, поплывём, поедем.
А Марокко всё не будет кончаться.
Под густой синевой станем миндальной ветвью.
Это продлит тебе жизнь, значит, мою на время.
Маска
Просыпаюсь, не просыпаясь.
Сосны поют баллады, качаясь
в зелёном небе.
Их голоса так сладки.
Знаю, за призрачным веком
короток век наш.
И что бедняк у сердца стоит на коленях.
Что меня не любили, не разжимая,
а руки разжали, и вот всё не падаю в небыть.
Деревья как арфы, и я,
как посмертная маска.
Пусть будет червонной последняя воля,
и маска повсюду пребудет с тобою,
по ком бы ни плакал, кому бы ни вверил.
Поезда
Хорошо, что есть поезда.
С провожающими в поношенных пиджаках,
со стоптанными каблуками.
Зелёные и малиновые серпантины.
Вы можете на них уехать
куда-нибудь, мой друг, куда-нибудь.
Чтобы не думать о полой чаше, о чёрной пашне.
Повернуться на полке ко всем затылком.
К продавщице картофеля на дождливой станции,
к священнику с вечной жизнью.
Или, если у вас нет билета,
вдохнуть пропахшие смолою шпалы,
не покидая сада
гортензий и белых лилий.
Лёжа в постели, послушать гудок электровоза,
ухающих, словно ночные совы, цистерн,
залитых нефтью.
Вы можете куда-нибудь да уехать
Строчка из Елены Шварц
Вот и сегодня старалась написать
о самом важном — громадном солнце,
заходящем за фабричные трубы.
О преступлениях целой нации.
И о выгнутом горле садовой птицы,
совершающей каждодневный подвиг
во время распрей.
Но в мозгу только строчка Елены Шварц,
что сердце, как боксёрская груша,
избиваемая изнутри.
В этой каменной вечности
В этой каменной вечности
ты держишь меня за ручного зверя
в потаённой комнате,
то натягивая, то ослабляя цепи.
И сердце моё слепое
бьётся, словно мошка в стеклянных джунглях,
от слова ли, от забвения.
Не находя исхода.
Приглядись, во мне ничего смешного,
чтобы развлечь театр неизбавимой пошлости,
кроме печали, знания, как ты несчастен.
Кроме бренчания цепи.
Чернее белого
Неужели всё это зря,
и траур снега встречает тебя снова и снова —
нет цвета чернее белого.
Ты ставишь свои чемоданы,
ты видишь в крови собаку,
и думаешь «я дома».
Только мама стоит в дверях и целует
в волосы, в тонкую кромку лба,
промахиваясь и скользя,—
маленькая, словно девочка.
А снег всё сыплет, будто не замечая вас,
но кто-то смотрит в оконные щели,
кто-то смотрит в оконные щели,
пристально и безмолвно.
И с каждым таким возвращением
«неужели всё было напрасно»,—
уже не горит — еле теплится.
Траур свежего снега.
Как он к лицу стране,
в которую ты сошла по трапу.