К 175-летию со дня смерти Сарры Толстой
Опубликовано в журнале Новый Берег, номер 42, 2013
Однажды в Музее книги Российской государственной библиотеки (Москва) я обнаружил заинтриговавшее меня издание. Это была книга среднего формата в большую восьмерку, отпечатанная на добротной бумаге, без каких-либо полиграфических украшательств, с надписью на титульном листе: «Сочинения в стихах и прозе графини Сарры Федоровны Толстой» (М., 1839). Мне сказали, что это исключительно редкая книга: единственный её экземпляр хранился среди раритетов первой величины. Оригинальный переплет не сохранился, однако на форзаце был явственно виден автограф дарителя: «Княгине Надежде Федоровне Четвертинской в знак сердечной любви и уважения от отца Сарры.
Сведений об авторе, Сарре Толстой, нет ни в одной из литературных энциклопедий, так что имя это – забытое в русской культуре, хотя в предисловии к названной книге подробно излагается история её жизни и творчества. На эту биографию, как, впрочем, и на другие литературные и документальные источники, мы будем опираться в нашем рассказе об этой поэтессе позапрошлого столетия.
Прежде всего, «отец Сарры» – это не кто иной, как граф Федор Иванович Толстой по прозвищу Американец (1782–1846), личность легендарная, послужившая прототипом многих литературных произведений. К его образу, с большей или меньшей степенью достоверности, обращались русские классики: Александр Грибоедов (Удушьев в «Горе от ума»), Александр Пушкин (Зарецкий в «Евгении Онегине»), Иван Тургенев («Бретер», «Три портрета»), Лев Толстой (Долохов в романе «Война и мир», Турбин-старший в повести «Два гусара») и др. То был неугомонный бретер, стрелявший без промаха и убивший на дуэли одиннадцать человек, пьяница и обжора, карточный шулер и опасный сплетник. И в то же время – патриот, герой войны, верный и самоотверженный друг, любящий отец, неистребимый острослов, личность, сумевшая заслужить уважение таких людей, как Василий Жуковский, Пётр Вяземский, Денис Давыдов, Константин Батюшков, Евгений Баратынский, Василий Пушкин да и сам Александр Пушкин. Говорили, что это от отца Сарра унаследовала эксцентричность характера, а от матери, цыганки Авдотьи Максимовны Тугаевой (чей брак с графом Толстым воспринимался обществом как непростительный мезальянс) – нервическую натуру. «Наружность Сарры была приятная: роста она была малого; черты лица имела правильные; цвет волос самый темно-русый, почти черный; глаза темно-карие, прекрасные; черные брови, довольно красивые; нос маленький; губы и рот приятные. Ее много безобразила болезненная толстота», – сообщает биограф.
Состояние здоровья девочки с первых же дней внушало опасения; уже в раннем возрасте появились первые признаки истерии. Тем не менее, она получила блестящее домашнее образование, и в этом ей помог отец, сам говоривший на нескольких европейских языках и наделенный бесспорным музыкальным даром. Известно, что эстетику Сарре преподавал Пётр Гамбс, немецкий язык – некий Клин, а вот уроки музыки ей давал Т. Ф. Гардорф (впоследствии домашний учитель Ивана Тургенева). Сарра уже на шестом году свободно говорила и писала по-французски и по-немецки, а на девятом году – по-английски, причем иностранные азбуки ей выписывал из-за границы отец, который в письме к Василию Гагарину от 12 февраля 1828 года признавался: «Одна Сарра как будто золотит мое существование».
Несмотря на эталонный русский язык Федора Толстого, который как образец для подражания ставил в пример сам Николай Гоголь, Сарра плохо говорила по-русски. Она начала изучать русский язык только за год до смерти, летом 1837 года, под руководством профессора и стихотворца Никиты Ивановича Бутырского (1783–1848). Ранее Бутырский преподавал поэзию и эстетику в Петербургском университете, но ко времени занятий с Саррой он читал лекции по российской словесности уже в Военной академии. Ревностный поклонник творчества Василия Жуковского (что передалось и его воспитаннице), он по произведениям этого поэта обучал ее русскому языку. В то же время Бутырский стал известен как мастер и популяризатор русского сонета – как раз в 1837 году в Петербурге он издал сборник «И моя доля в сонетах», в который вошло более ста стихотворений.
Читала маленькая Сарра Толстая запоем. Из немцев ее кумирами были: Фридрих Шиллер, Иоганн Вольфганг Гёте, Иоганн Готфрид Гердер, Фридрих Шлегель, Фридрих фон Гарденберг (Новалис), Людвиг Уланд, Людвиг Иоганн Тик, Людвиг Генрих Христофор Гельти, Иоганн Генрих Фосс, Карл Теодор Кернер, миннезингеры; из англичан – Джордж Гордон Байрон, Томас Мур, Вальтер Скотт и др. Именно чтение развило в ней романтическую мечтательность. «С сей поры, – пишет ее биограф, – уже запала искра божественного огня в душу юную по летам, но зрелую по полным ощущениям. Сарра еще не писала, но уже была поэт».
С девяти лет она играла на фортепиано произведения Иоганна Вильгельма Геслера и фуги Иоганна Себастьяна Баха; страстно любила Вольфганга Амадея Моцарта. В пронзительных звуках Людвига ван Бетховена находила какой-то особый отголосок своей страждущей, стремящейся вдаль души.
С успехом занималась живописью и благоговела перед Рафаэлем Санти и Антонио да Корреджо. Картины эти она видела в галерее Дрездена, куда по ее просьбе ее возили родители.
А. С. Пушкин заметил, что Сарра Толстая – «почти безумная, живет в воображаемом мире, окруженная видениями». Действительно, в стихах графини (а писать она начала с 14-ти лет) вы не найдете ничего осязаемого, конкретного, предметного. Это лишь чувства, облеченные в поэтическую форму. Поэзия ее – чисто лирическая: любовь, дружба, впечатления явлений природы, сердечные излияния. Иногда она использует мифологические имена (Зефир, Селена). «Утешение», «К музыке», «Любовь», «К дитяти», «Чувство, которому нет имени», «К сетующей подруге», «К В. А. Жуковскому при получении его стихотворений» – вот заглавия некоторых пьес графини Сарры, проникнутых тоном грустной мечтательности. При этом следует уточнить – оригинальные стихотворения, которые до нас, к сожалению, не дошли, поэтесса писала на английском и немецком языках. Поэтому мы можем судить о ее поэзии только по русским прозаическим построчным переводам, выполненным по заказу Толстого-Американца поэтом и полиглотом Михаилом Николаевичем Лихониным (1802–1864). Вот несколько текстов таких переводов:
«Знаешь ли ты страну, где цветет радость, пламенеет святая роза любви, иссякает горький источник слез, и любовь побеждает силу несчастия: что, знаешь ли ты ее? Знаешь ли ты страну, где при звуке арф, при светлом божественном пении, в награду страданию, подают пальму – вечно свежий венец; что, знаешь ли ты ее? Знаешь ли ты страну, где в чертогах Вечного разливаются ароматы любви, и дух, витая в блеске солнца, перелетает от блаженства к блаженству: что, знаешь ли ты ее?»
А вот пьеса под названием «Любовь»:
«Среди свободной природы; на лугу, озарённом розовым светом; на долине, покрытой цветами; в мраморном чертоге, в мерцающем величии священной ночи – тебя лишь чувствую, любовь. Твоя милая нега глубоко оживляет меня и проницает пламенем грудь мою. В дыхании цветов, в весеннем воздухе – ты одна навеваешь мне небесное спокойствие!».
И ещё одна миниатюра – «Песнь издалека»:
«Издалека несутся к тебе тихие и долетают к тебе лёгкие, слабые, робкие звуки; может быть, ты внемлешь им с сжатым сердцем и не знаешь: откуда они летят? Ах, они летят от меня! Несись, песнь моя, вдаль, ибо любят внимать тебе, хотя ты и безыскусственная песнь: ты песнь истинной любви; о! даруй же, даруй сладостный покой верному, далеко от меня бьющемуся сердцу! Скажи тихо, песнь моя, скажи шёпотом (как то обыкновенно делает любовь), скажи от меня в стране далёкой, что "быть верною одному сердцу составляет для меня высочайшее наслаждение как вблизи, так и вдали"».
По свидетельству А. С. Пушкина, Сарра от туберкулеза лечилась «омеопатически». Действительно, за ней наблюдал гомеопат Фридрих Мандт – тогдашнее светило (между прочим, о нем, лейб-медике, впоследствии шла молва, что он отравил императора Николая I). Но суровая болезнь прогрессировала, и все усилия эскулапа оказались тщетными. Вот с каким прощальным словом обратилась наша героиня к городу и миру: «Прости, прекрасный свет! прости в последний раз; прости, тёмный лес, прости и ты, глубокая долина! Прости, светлый источник, прости, тихий ручей: как часто за струями твоими следила, вздыхая, томящаяся душа моя. Ах! как часто воспевала я тихое наслаждение вашими прелестями, и как часто звучала здесь песнь из глубины весёлого сердца! И когда я буду схоронена здесь, то повесьте на ветвях древа печали данную мне богами тихую и сладостную мою лиру. И будет слышан шелест в ветвях дерева над одинокою могилой, и, подобно мечтам любви, будет что-то веять среди лёгких ароматов цветов».
24 апреля 1838 года Сарра Толстая скончалась в Петербурге на восемнадцатом году жизни и была похоронена на Волковом кладбище. Однако «по особому милосердию сердобольного Монарха», тело покойной в июле перевезли в Москву и похоронили на Ваганьковском кладбище, где покоилось семейство графов Толстых.
Одним из первых на смерть девушки откликнулся Василий Жуковский, который в стихотворном послании к Фёдору Толстому писал:
…Не для земли она назначена была.
Прямая жизнь ее теперь лишь началася –
Она уйти от нас спешила и рвалася,
И здесь свой краткий век два века прожила.
Высокая душа так много вдруг узнала,
Так много тайного небес вдруг поняла,
Что для нее земля темницей душной стала,
И смерть ей выкупом из тяжких уз была.
Но в миг святой, как дочь навек смежила вежды,
В отца проникнул вдруг день веры и надежды.
В 1839 году, через год после смерти дочери, Толстой-Американец в небольшом количестве экземпляров, предназначенных для родных и друзей графа, издал названный сборник ее стихов. «Эта книга одного из существ в высшей степени оригинальных, странных, романтических, которые когда-либо существовали, по своей природе, судьбе, таланту, образу мыслей. Это чудесное явление было недолговечно, как вспышка молнии», – приветствовал это издание Виссарион Белинский. Восторженно отозвался о поэтессе и Михаил Катков в своей статье «О сочинениях Сарры Толстой», написанной в приподнятом национальном духе, с оттенками мистического настроения. «Необыкновенной девушкой с высоким поэтическим даром» назвал Сарру Александр Герцен. А композитор Александр Алябьев на текст ее стихотворения «Роза» сочинил известный романс.
К слову, Толстой решил увековечить память о дочери не только изданием ее сочинений, но и постройкой богадельни в ее честь. Но один нечистоплотный подрядчик, из мещан, мало того, что выстроил ее из рук вон плохо, но и прикарманил себе часть толстовских денег. Тогда разъяренный Федор Иванович зазвал каналью к себе в дом и, скрутив его, самолично вырвал у него здоровый зуб, за что вполне мог и в кутузку угодить. Александр Герцен рассказывал: «Мещанин подал просьбу. Толстой задарил полицейских, задарил суд, и мещанина засадили в острог за ложный извет».
Но вернемся к дарственной надписи Толстого на книге, где говорится о «сердечной любви и уважении» к адресату – к княгине Надежде Федоровне Четвертинской (1791–1883). Не составило особого труда установить девичью фамилию княгини – Гагарина. С семьей же Гагариных Толстого связывали не только дружеские, но и родственные отношения – прежде всего через мать Надежды Федоровны – Прасковью Юрьевну Трубецкую-Гагарину (1762–1848). Характер этой замечательной женщины своей оригинальностью и эксцентричностью во многом походил на толстовский. Литератор Иван Михайлович Долгоруков в своих мемуарах называет способность на решительные поступки и взбалмошность доминирующими чертами Трубецкой (и это также роднит ее с Толстым). Но наиболее ценное свидетельство Долгорукова – это то, что Прасковья Юрьевна первая из русских женщин поднялась в Москве на воздушном шаре. Однако известно, что пионером в этом деле был как раз Федор Толстой, совершивший такой полет весной 1803 года. Дело не в том, летели ли они на одном воздушном шаре или нет, и даже не в том, что подобный поступок почитался тогда героизмом – главное то, что молодого графа и энергичную княгиню объединяет смелость, кураж, стремление к острым ощущениям.
Список совпадений может быть продолжен. Как и Американец, она попала в бессмертную комедию Александра Грибоедова «Горе от ума». Но если о Толстом в комедии распространяется Репетилов, то о ней (на всякий случай переименованной в Татьяну Юрьевну) упоминает грибоедовский Молчалин:
Татьяна Юрьевна!!!
Известная, – притом
Чиновные и должностные –
Все ей друзья и все родные;
К Татьяне Юрьевне хоть раз бы съездить вам…
Как обходительна! добра! мила! проста!
Балы дает нельзя богаче
От Рождества и до поста,
И летом праздники на даче.
По словам современника, «вместе с твердостью имела она необычайные, можно сказать, невиданные живость и веселость характера; раз предавшись удовольствиям света, она не переставала им следовать». Впрочем, она была очень влиятельна в правительственных кругах, и Толстой не раз прибегал к ее помощи.
Что же касается непосредственно самой княгини Надежды Четвертинской, которой «в знак сердечной любви» преподнес книгу граф, то, по словам Филиппа Вигеля, она «была из тех женщин, коих стоит любить… Не знаю, как сказать мне о ее наружности? – продолжает далее мемуарист. – Если прямой гибкий стан, правильные черты лица, большие глаза, приятнейшая улыбка и матовая, прозрачная белизна неполированного мрамора суть условия красоты, то она ее имела. С особами обоего пола была она равно приветлива и обходительна. Ее звали Надежда Федоровна; но для мужчин на челе этой Надежды была всегда надпись Дантова ада: "Оставь надежду навсегда"». Четвертинская как раз в начале 40-х годов занимается строительством благотворительных заведений – приютов, богаделен для престарелых, и это, бесспорно, роднит ее с Американцем, который тоже строил богадельню в память о покойной дочери.
Давним знакомцем Федора Ивановича был и муж Надежды Федоровны князь Борис Антонович Четвертинский (ум.1863). Отпрыск древнего княжеского рода, который вел свое происхождение от Святополка-Михаила, внука Ярослава I, он, как и граф, был героем войны 1812 года, полковником и кавалером Ордена Георгия IV класса за боевые отличия. В своей бурной молодости он, как и Толстой, нередко дрался на дуэлях. Очевидец свидетельствует: «Много раз я встречал в петербургских гостиных этого красавца, молодца, опасного для мужей, страшного для неприятелей, обвешанного крестами, добытыми в сражениях с французами. Я знал, что сей известный гусарский полковник, наездник, долго владевший женскими сердцами, наконец сам страстно влюбился в одну княжну Гагарину, женился на ней и стал мирным жителем Москвы». В 40-е годы Б. А. Четвертинский был уже в чине обер-шталмейстера и управлял московским конюшенным двором. Вместе с женой он жил неподалеку от церкви священномученика Антипия, «что близ конюшен», в так называемом «шталмейстерском доме» (он сохранился в Москве, в Малом Знаменском переулке под номером 7, но в плачевном состоянии, полуразвалившийся, удерживаемый лишь громадными железными обручами). Человек он был со связями – достаточно сказать, что его родная сестра Мария Антоновна Нарышкина – Четвертинская (1779–1854) была любовницей Александра I и имела от царя дочь.
Свояком Четвертинского и одновременно близким другом Федора Толстого был Петр Андреевич Вяземский (1792–1878). По словам Сергея Толстого, «Толстой очень дорожил дружбой как с Гагариными, так особенно с Вяземскими». Но все дело в том, что жена Вяземского, Вера Федоровна, урожденная Гагарина (1790–1886), приходилась родной сестрой Н. Ф. Четвертинской. Она дружила не только с Федором Толстым, но и с А. С. Пушкиным, который сказал о ней: «Прекрасная, добрейшая княгиня Вера, душа прелестная и великодушная». В период обострения отношений между Пушкиным и Толстым княгиня Вера Федоровна всеми силами пыталась их примирить.
Дружен с Толстым был и брат Н. Ф. Четвертинской, князь Федор Федорович Гагарин (1786–1863), прозванный «tete de mort», или Адамова Голова. В свое время он, так же как и граф, был повеса, игрок и кутила. Про Федора Гагарина рассказывали, что, служа адъютантом при Бенигсене, он на пари доставил Наполеону два фунта чаю; и только благодаря благосклонности Наполеона благополучно вернулся в русский лагерь. По словам Михаила Бутурлина, «его недостатки заключались в человеческой слабости быть везде на первом плане, в эксцентрических выходках или замашках казаться молодым вопреки своих лет». О нем существует такой анекдот: однажды, заказав себе в ресторане рябчика, он на время отлучился. Тотчас же его рябчика принялся уплетать какой-то сорванец, которого князь поймал с поличным. Гагарин преспокойно пожелал ему приятного аппетита, и, выставив дуло пистолета, заставил съесть без устали еще 11 рябчиков, за которые заплатил. Своим беспорядочным поведением Ф. Ф. Гагарин расстроил как свои денежные дела, так и дела брата и сестры. Граф Толстой по дружбе с ним заложил для него свое имение. Впрочем, он тоже был героем войны 1812 года, кавалером Ордена Георгия IV степени и дослужился даже до чина генерал-майора (1827 год). Характерно, однако, что в 1832 году он был уволен от службы «за появление в Варшаве на гулянье в обществе женщин низшего разбора».
Обратимся же вновь к экземпляру сочинений Сарры Толстой. В конце дарственного автографа Федора Толстого указана дата: «1840 г. Январь 23». Но, как свидетельствует Фаддей Булгарин, почти весь 1840-й год Толстой-Американец прожил с семейством в Петербурге. Следовательно, надпись «Сельцо Глебово» сделана графом в тот редкий момент, когда он в один из эпизодических наездов в свое подмосковное имение принимал в гостях свою дальнюю родственницу и добрую знакомую Н. Ф. Четвертинскую, которой и подарил книгу.
Живописное сельцо Глебово Истринского района Московской области, где находилось родовое поместье Толстого-Американца, существует и поныне. Наследники графа продали его семье генерала войны 1812 года Алексея Николаевича Брусилова (1789–1859). Культурный слой этих мест исключительно богат, и сама энергетика их особая (не впитала ли она в себя необъятные жизненные силы Толстого-Американца?). Достаточно сказать, что именно в Глебове, в 1876 году Петр Ильич Чайковский сочинил музыку к «Лебединому озеру», а на следующий год вернулся сюда, чтобы буквально за несколько дней написать бессмертную оперу «Евгений Онегин». А в 1912 году отсюда уходил в экспедицию к Северному полюсу внучатый племянник генерала – Георгий Львович Брусилов (1884–1914?), ставший прототипом капитана Татаринова в каверинских «Двух капитанах».
Говорят, культура – это механизм коллективной памяти. Автограф Федора Толстого воскрешает забытые для нас имена и культурные пласты, приоткрывая тайну судеб истории.